У порога неизбежности

Но целый вихрь вдруг ворвался в мою комнату… Точно раскрылась передо мной его память и я читал в ней ясно его жизнь. Что это было? Все спуталось, все понеслось… Я слышал выстрелы, стоны, бред. Нет! Это, может быть, поезд Сибири?.. Вот мелькнули окна вагонов, штыки. Он, красный и грузный, вышел на платформу. Снег хрустел под ногами… Он держал руки в карманах.

— Бунт! Крамола! — загремел его голос… — Меррзавцы! Расстрелять вас всех! Никаких!..

В руке задрожала бумажка… Это был список… В голове мелькало: Я верный слуга… отечеству… Дальше его мысль не шла. Потом шагал по платформе, взволнованный, но решительный и крепкий. Он верил, что так нужно. Доканчивали другие… Он не смотрел… не любил. Выстраивали на полотне бледных и дрожащих людей…

Потом мертвых сбрасывали с дороги. Поезд мчался дальше……………………

………………………………………………………………………………………………………….

Какая-то женщина вдруг тихо и быстро наклонилась к нему, в его кабинете. Вот, вижу, гладит его по серебристой голове. Глаза тревожно глядят на бумажку: Приговор.

— Каково! А! Ну еще посмотрим!.. Меррзавцы!

Хохочет и крутит усы. Но она не смотрит, целует его в гладкую блестящую плешь и точно о чем-то просит. Он задумывается. И ласкает ее руку.

— Мне сегодня ночью, милочка, пришла мысль, знаешь? Похоронить меня без почестей… Все мы под Богом. Ну это только так… пустяки все… Некогда!.. И опять смеется……………………………………………………………..

……………………………………………………………………………………………………………..

Генерал крякнул и потеребил усы.

— Так вот! Вы не думайте, что я только генерал из-за своих там личны что ли, интересов… Мы ведь все-таки военные…

Он опять искоса робко поглядел на девушку и видимо путался в словах… Его генеральская мысль двигалась туго. Он волновался и, не находя слов, остановился опять на девушке своим тихим, полубезумным взглядом…

Но девушка давно следила за ним.

— Да… Да… что же? — прошептала она с возрастающим ужасом.

— Я… Я… — бормотал он с усилием.

— Мне ничего не нужно! — сорвалось наконец у него после страшного напряжения — и на виске, где была рана, выступила кровь.

— Как! что?! и вы тоже?! — вдруг вскрикнула девушка со страшным истерическим смятением и зарыдала опять, как прежде.

Мы бросились к ней.

Генерал дрожал, как в лихорадке, сам бледный, несчастный, с орденом на шее, окровавленный и жалкий…

Два страшных, два пустых призрака было передо мной.

Мне казалось, что я схожу с ума.

IV

Безумная мысль мелькнула в нем. Он начал писать и остановился. Ему вдруг показалось, что все равно, что он напишет в эту минуту. Написать ли ему, что он молод, что он — еще жив, что он еще хочет жизни, счастья, радости и что так ужасно умирать в такие годы!.. или…

Он прочел, что было написано:

«Какое сияние в моей душе, какая вера, если бы вы знали, товарищи, какое счастье умирать за правое дело!..».

Он судорожно скомкал бумагу и бросил ее на пол. Все показалось ложью. Было какое-то приподнятое, высокое состояние души, но оно куда-то провалилось, обрывалось, и под ним была бездна. Он заволновался, заерзал.

— Нет! этого не хочу! Этого не должно быть! — крикнул он в себе и вспомнил свой секрет.

Секрет состоял в том, чтобы искусственно вызывать в своем сознании такие образы и такие мысли, которые бы поддерживали в нем то бодрое и гордое настроение, с которым он шел. Вся жизнь его последних дней свелась к этому, к этой сознательной, внутренней борьбе за то, чтобы не упасть духом.

Но кто-то запротестовал в нем. Вдруг это показалось ложью. Начался внутренний спор.

— Нет, почему ложь! — возражал он себе. — Ничего искусственного в этом нет. В этом и есть сила духа, воля! Все считают его сильным и убежденным. Неужели же он изменил себе теперь? Все товарищи, партия, ждут от него, следят за ним, за каждым его жестом. Неужели он не будет верен себе до конца! Ему уже поздно что-нибудь менять. Каким он был, таким и будет. Он так решил — и стал спокойнее. Он встал и прошелся по камере. Ноги крепко и твердо ступали на пол, и это точно придавало ему силы и крепости. Было приятно.

Да! он верил, верил в себя! Как ясно он это чувствует сейчас. Он умрет не бесполезно.

Дух подымался.

Он представил себе, как его поведут на казнь.

Вот войдут.

Он скажет им тихо и спокойно: «Я готов! — и улыбнется. А в последнюю минуту крикнет: — Да здравствует борьба!..» — Да! непременно крикнет. И крик его вырвется наружу! Он понесется… Все так встрепенутся. Зажгутся сердца… Это будет новый взрыв энтузиазма. Все будут говорить о нем…

Но он удержал себя.

— Мечтать нехорошо, — подумал он. Это только трата энергии. Нужно просто и трезво смотреть на жизнь.

Сознание и сильная воля не покидали его.

Он вполне владел собой. Но что-то стало опять неприятно. Точно склизкая и холодная, как жаба, мысль вошла в него и усмехнулась. Он заволновался.

Эта была та самая мысль, которая уж столько раз входила в него и каждый раз останавливала его, как только он брался за бумагу, чтобы написать последнее письмо.

Что написать? Почему это нужно? Почему нужно, чтобы все говорили, волновались, кричали обо мне?

Вдруг пришло на ум: «Может быть, это вовсе и не нужно? Кто сказал, что это нужно?».

И мысль механически отвечала: «Это нужно для дела».

Что главное. Дело прежде всего.

— Да!.. дело, — вспомнил он — и опять на миг воодушевился. Стать для всех примером. Всех вдохновить, поднять во всех бодрость, энергию, силу! Дело так ясно!

Вся цепь знакомых, так часто повторявшихся мыслей и образов пронеслась в его голове.

Но он пропустил это мимо. Мысль искала и этого. Но об этом же писать теперь в письмах! Хотелось чего-то другого, личного, более простого. Написать, почему он жертва. Да! это объяснить друзьям. Это важно! Написать, что он теперь думает, переживает. Ведь — все-таки это его последние минуты! Мать! как не вспомнить о ней…

— Бедная мама! милые, дорогие мои!..

Может быть, написать просто о любви к ним!

Они и не знают, может быть, как я любил их!

Под сухой внешностью, под суровостью… во мне всегда все-таки чувство… О нем написать…

— Милые, дорогие мои, друзья мои, мама, когда получите это письмо — вашего Вани уже не будет!..

Так написать?

Целое письмо вдруг встало в его голове, готовое, горячее, жаркое… Написать о любви, о всепрощении, о радости без конца.

Но он остановился. Он еще владел собой и опомнился.

Это показалось сантиментальным.

— Так легко распустить себя!.. — подумал он. — Написать просто: Когда горит дом, то бьются стекла. Я одно такое стекло. Вот и все.

Но и это не понравилось. Это было сухо. И стало гадко. Стало гадко то, что душа, точно раскрытая книга, была перед ним, из которой он мог выбрать любую страницу. Все были одинаково правдой и потому все казались ложью.

— Нет, я запутался! — подумал он, — это иногда бывает. Нужно перестать думать о письме. А потом, забывшись, отдаться ему как-нибудь сразу и написать, что напишется. Так лучше.

И он встал, отвернулся от письма. Он умел и это. Знал, как распустить свое сознание, чтобы отдаться вольно его течению, не насилуя его. Недавняя сцена мелькнула в голове. Вспомнился суд. Зеленые столы. Зал, как склеп. Тяжелая ненависть шевельнулась в нем тогда. Сколько злобы было в нем, когда он говорил свою речь на суде и председатель вдруг остановил его!

Но он по-прежнему еще владел собою. Оглянулся кругом. Серая камера, пол. Стало гадко. И опять направил свое сознание на ту сцену, чтобы забыть это.

— Да? как это было?… Хотелось припомнить все, опять пережить все, как тогда, чтобы зажечься тем же гневом.

Как это было? Он стал припоминать. Да!

Он говорил:

— «История течет по своим неизбежным законам. Вы, господа судьи, представители старого режима». Да… так! Председатель резко остановил его. Но он продолжал:…исполняете только то, что вам диктует выпавшая на вашу долю историческая роль. Можно стать выше личных точек зрения… Есть вечные законы… — Председатель опять сухо и резко его оборвал и все судьи переглянулись, одобрительно кивнули головами председателю и опять откинулись назад в свои высокие спинки кресел. Вдали мерцала тускло рама портрета. Звякали шпоры жандармов.

Он помнит…

И то, что не было еще во власти его сознания, какое-то гнетущее животное отвращение к тому, что будет, — вдруг подкралось незаметно и схватило его.

Стало страшно. Он содрогнулся.

Опять представилось, как войдут…

Холодный, бесстрастный палач затягивает петлю на живом человеке… так медленно верно, как пружина. И к чему вся эта процедура судебных следствий, волокиты какого-то якобы беспристрастия?!

Уж лучше бы просто! прямо!

И злоба, уж не ненависть, а глухая темная злоба вскипела в нем.

— Казнить?! За что?!

Хотелось что-то найти в них, что-то выискать в них самое обидное для них, злое.

— И есть ли у них при этом хоть какая-нибудь искра, хоть какое-нибудь убеждение?! — допытывалась его мысль, хотя бы убеждение в их правоте?!

Представился тюремный двор, солдаты, прокуроры, чиновники……………….

…………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………….

Одна ненависть в нем! Одна непримиримая страшная ненависть в нем! и больше ничего! Вот правда!

— «И в нашей деятельности была юность розовая, мечтательная, но она прошла, и не мы тому виной!» — мелькала фраза. Но он взглянул на бумагу и дал себе отдышаться. И опять склизкая и холодная мысль вошла в него и усмехнулась. Еще хотелось проверить себя.

Но не было крыльев и все упало.

Он в ужасе остановился.

— Нет! Как? что же это? Что же, наконец, правда во мне? — растерялся он. — Или ужели я все потерял? Во что же я верю?

Он бросился на койку.

— Я устал просто думать, — решил он, — нужно лечь, забыть все, уснать.

Когда лежал, сознание легче и спокойнее текло широкой и ровной рекой.

И тысячи сцен вставали теперь в голове, неслись, вырастали в целую панораму…

Вот детство… Мать… Но ему неприятно. Он жмется, убегает… Откуда это?… Зачем он вспомнил это теперь? Никита бежит к нему такой веселый и красный. Да. Это утес над Доном! Как же, он помнит: он лежит на траве, вот рвет цветы, как хорошо пахнет рожью кругом!..

Но мысль не дремлет. Она роется в нем, она копается, ищет чего-то опять беспокойна…

— С чего он стал собственно революционером? — встает теперь новый вопрос, — ведь он мог им и не быть. Да. Он мог им и не быть, и в последнюю минуту разве не он сам решил все. Не он выбрал смерть?!

Он содрогнулся.

— Впечатления детства… Нравственное чувство… — мелькает фраза защитника.

Но он встает, он протестует тогда против своего защитника на суде. Это было так возмутительно…

— Нет! Я не бессознательный мальчишка, я умею разбираться в своих чувствах! — говорит он. — Научное и строго проверенное убеждение руководило мною, господа судьи, в тех поступках, в которых я обвиняюсь. Не увлечение и не чувство…

И опять все проваливается, опять все несется…

В чем эти теории? почему они? откуда они?

Еще в гимназии он помнит, с каким наслаждением они читали.

Вот сцена — сходка в Университете.

Он почти ощущает ее запах… Запах дымов и пропахнувшихся потом и дымом сюртуков.

Но не это… Другая сходка… последняя сходка…