Помоги проекту - поделись книгой:
— Ах, конечно, нет, Бенедикта… Но враг рода человеческого столь силен… и есть изменник, который укажет ему верный путь… Собственное сердце твое, мое бедное дитя, в конце концов предаст тебя.
— Он не причинит зла и не обидит меня, — прошептала она едва слышно. — Святой отец, ты ошибаешься, думая о нем плохо.
Но я-то знал: ошибалась она, пытаясь оправдать волка, вполне овладевшего искусством лисицы. Да и она, в чистоте и невинности своей, не могла знать о тех силах, что сокрыты до поры в ее теле. Но ведомо было мне: настанет час, и ей придется призвать на помощь все силы, но и это не поможет… Я взял ее за руки и потребовал от нее клятвы, что она скорее бросится в воды Черного озера, но не отдаст себя в руки Рохусу. Но Бенедикта ничего не ответила. Она молчала и только глядела мне в глаза вопросительно и так печально, что невольно сердце мое переполнилось грустью — я знал ее невысказанный ответ. Я отшатнулся от нее и пошел прочь.
XXXIV
О, Господи! Ты направлял меня — к чему же ты меня привел? В тюрьму для закоренелых преступников, где я, осужденный убийца, жду, как завтра на рассвете меня поволокут на казнь, подведут к виселице и повесят! Поскольку тот, кто лишил человека жизни, должен быть уничтожен — так гласит закон Божий и закон человеческий.
В этот день — последний в своей жизни — я попросил разрешения писать и дать мне перо и бумагу, и мольба эта была услышана. Во имя Господа и во имя истины я хочу рассказать, как все случилось.
Оставив Бенедикту, я вернулся в свою хижину. Собрав немногочисленные пожитки, стал ждать провожатого. Но он не приходил: значит, мне предстояло провести еще одну ночь в горах. Я не находил себе места. Обитель моя казалась мне слишком тесной, а воздух в ней слишком горячим и спертым, чтобы им можно было дышать. Я вышел наружу, лег на землю и глянул в небо — черное, сверкающее звездами. Но душа моя была не на небесах, а в маленькой хижине на берегу Черного озера.
Внезапно я услышал слабый, отдаленный крик, и мне показалось, что это человеческий голос. Я выпрямился и прислушался, но было тихо. Быть может, подумал я, это крик какой-то ночной птицы. Я собирался прилечь вновь, когда крик повторился, но теперь он доносился с другой стороны и был другим. И это был голос Бенедикты! Он прозвучал снова, и теперь, казалось, струился прямо из воздуха — звучал с небес над головой и отчетливо произносил мое имя, но — о, Матерь Божья! — что за мука слышалась в нем!
Я вскочил на ноги и бросился к краю обрыва.
— Бенедикта! Бенедикта! — закричал я во весь голос.
Но молчание было мне ответом.
— Бенедикта, дитя мое, я иду к тебе! — закричал я снова.
С этими словами, не разбирая дороги, я бросился в темноту к тропе, что ведет к Черному озеру.
Я бежал, спотыкаясь и падая, ударяясь о камни и стволы деревьев. Ноги мои были разбиты, а руки исцарапаны до крови, одежда порвана, но не это сейчас тревожило меня. Бенедикта! Она была в опасности, и только я один мог спасти и защитить ее. Я бежал, не останавливаясь, до тех пор, пока наконец не очутился на берегу Черного озера. Но возле ее жилища все было спокойно, изнутри не доносилось ни звука, малейший лучик не пробивался сквозь щели дверей и ставней; все дышало умиротворением.
Я ждал долго, но ничего не менялось, и я ушел. Стало ясно, что голос, звавший меня, не принадлежал Бенедикте, но злому духу, который, в моей глубокой скорби, еще и глумился надо мной. Я собирался вернуться в свою хижину, но, словно ведомый некой невидимой, властной рукой, направил свои шаги в другую сторону, и хотя теперь знаю, что она вела меня к смерти, — то была воля Господа нашего.
Так шел я, не сознавая, куда иду, и не в силах разглядеть под ногами ту тропу, по которой следовал. И так продолжалось до тех пор, пока я не очутился на краю обрыва. Вдоль него, прижимаясь к скальному откосу, вилась вверх узкая тропа. Я стал взбираться по ней. Не знаю, сколько времени прошло и сколько было мною пройдено, когда я остановился и посмотрел вверх — там, наверху, на самом гребне, отчетливо очерченный на фоне звездного неба, ясно виднелся силуэт строения. То, что я увидел, ослепило меня подобно вспышке молнии — то был охотничий дом, где остановился сын управляющего рудниками, а это — тропинка, по ней он ходил на свидания к Бенедикте. О, милосердный Боже! Конечно, Рохус пользуется этим путем, у него просто нет другой дороги. Я должен встретить его здесь.
Я отступил в тень и стал ждать, размышляя о том, что я скажу этому человеку, и умолял Господа даровать мне такое вдохновение, которое сможет дойти до этого сердца и свернуть его с пути зла.
Минуло много времени. Наконец я услышал, как он идет по тропе вниз. Я слышал, как из-под ног у него срываются камни и несутся с грохотом по склону и падают в озеро далеко внизу. И тогда я стал молить Бога: если не удастся мне смягчить сердце юного мерзавца, в твоей власти, о Господи, сделать так, чтобы он оступился и пал вниз, как падают камни, выскальзывая из-под его ботинок, ибо это лучше — пусть он умрет внезапно, без причастия и раскаянья, и сгинет его душа навеки, нежели он останется жить и погубит душу невинной девы…
Тропа делала поворот там, где я спрятался, и Рохус, вывернув из-за угла, остановился. Я вышел из тени на залитую лунным светом тропу. Он признал меня тотчас и презрительно спросил меня, чего я хочу.
Я отвечал ему смиренно и объяснил, почему преградил путь его. Я просил его, чтобы он повернул назад и возвращался. Он принялся смеяться надо мной и осыпать бранью.
— Ничтожный червяк, — сказал он, — почему ты все время лезешь в мои дела? Уж не потому ли, что твои белые зубки и ласковые черные глазки покорили местных дурочек? И теперь ты вообразил себя мужчиной? Забыл, что ты монах, да? Дурак! Женщины обращают на тебя внимания не больше, чем на козла!
Я просил перестать браниться и выслушать меня. Я опустился перед ним на колени и умолял проявить уважение не ко мне, но к моему сану и оставить Бенедикту в покое. Вместо ответа он поднял ногу и толкнул меня в грудь — я упал. Более я не мог сдерживаться. Я вскочил на ноги и назвал его грубияном и разбойником.
Тогда он выхватил из-за пояса кинжал и бросился на меня со словами: «Сейчас я отправлю тебя в преисподнюю!»
Но я был проворнее — рука моя метнулась к запястью его руки, сжимавшей кинжал, и выбила клинок; он упал на тропу позади меня.
— Без оружия! — закричал я. — Мы будем драться насмерть — на равных и без оружия, а там пусть Господь нас рассудит!
Мы сцепились, как два диких зверя, полных ярости. Руки и ноги наши переплелись, мы рухнули на тропу и перекатывались вдоль нее то вверх, то вниз — с одной стороны у нас была отвесная стена, а с другой — обрыв, пропасть и воды Черного озера! Мы корчились от напряжения и боли в попытке пересилить друг друга, но Господь был против меня — Он разрешил моему противнику одолеть и прижать меня к земле на краю пропасти. Тот был сильнее меня, я был в его руках, и его глаза, как угли, горели огнем. Я не мог пошевелиться — голова моя свисала над пропастью, его колено сдавило мне грудь — моя жизнь была в его руках. Я думал, что сейчас он сбросит меня вниз, но он медлил. Я был на волоске между жизнью и смертью и пережил жуткие мгновения, а затем он заговорил, и слова его звучали тихо и зловеще:
— Видишь теперь, монах, мне достаточно пошевелить рукой — и ты полетишь вниз, в пропасть — камнем. Но мне твоя жизнь не нужна — она мне не помеха. Эта девица принадлежит мне, она — моя, поэтому ты оставишь ее в покое, оставишь ее мне, ты понял?
С этими словами он поднялся и ушел по тропе вниз, к озеру.
К тому времени, когда я наконец нашел силы пошевелиться, звук его шагов давно угас в ночной тишине. Великий Боже! Знаю, я не заслужил такого поражения, унижения и боли. Единственное, чего я хотел — спасти невинную душу, но Небеса — о, насмешка судьбы! — дозволили повергнуть меня тому, кто ее, быть может, погубит!
В конце концов я нашел в себе силы подняться, хотя все тело мое нестерпимо болело (многочисленные синяки и ссадины, полученные при падении и схватке, давали о себе знать), а на груди своей я все еще ощущал колено злодея и его пальцы, стискивающие мое горло. С трудом я вернулся на тропу и стал спускаться вниз, к озеру. Хотя я был жестоко изранен, мой долг повелевал мне идти к хижине Бенедикты и телом своим защитить ее от зла и порока. Но шел я очень медленно, часто делая остановки и отдыхая. Рассвет был совсем близок — на востоке разгоралась заря, когда наконец я решил отказаться от своей затеи: было уже слишком поздно, и едва ли жизнь моя, принесенная в жертву, сможет теперь защитить невинное дитя.
Я услышал шаги Рохуса, когда первые лучи утреннего солнца упали на тропу; он шел, и слова веселой песни слетали с его губ. Хотя я не боялся его, но укрылся за выступом скалы, и он, не заметив меня, прошел мимо.
В том месте, где я стоял, тропа пробегала рядом с разломом в скале — словно былинный герой в незапамятные времена рассек здесь гору своим гигантским мечом надвое. Дно расщелины было усеяно валунами и галькой, поросло кустарником и колючей ежевикой, а по дну стремился шумный поток, рожденный тающими наверху снегами. Здесь я провел три дня и две ночи. Я укрылся здесь и слышал, как меня разыскивают, как мальчишка, посланный из монастыря, окликает меня по имени, как он идет по тропе, пытаясь отыскать мои следы, но я не подал знака. Меня терзала жажда, мучил голод, но, хотя и вода была рядом, а за ягодой лишь стоило протянуть руку, я был сильнее этих соблазнов, усмиряя свою грешную плоть. Я подавлял свою мятежную природу, подчиняя свой дух одному Господу нашему, пока наконец я не ощутил себя свободным от всех дурных помыслов, освобожденным от тяжких оков земной любви и готовым отдать свое сердце, душу и жизнь единственной женщине — тебе, о Святая Дева!
Никто иной, как сам Господь, даровал мне освобождение, и на душе стало так легко, свободно и радостно, словно крылья вознесли меня на Небеса. И тогда я во весь голос восславил Господа. Я кричал, переполненный радостью: «Осанна! Осанна!», и голос мой, многократно усиленный, отражался от склонов гор. Вот теперь я чувствовал себя в силах идти к алтарю и принять святое причастие. Я стал иным, чем был прежде Амброзий: несчастный, смятенный монах умер; я превратился в орудие в руке Божьей и должен исполнить Его волю. Я молился за спасение души Бенедикты, и в молитве моей явился мне сам Господь — во всем величии своем и славе своей, и бесчисленные ангелы сопровождали Его, и они заполнили полнеба! Невыразимый восторг охватил меня, и я переполнился счастьем. Всевышний обратился ко мне, и на лице Его сияла невыразимая доброта.
И сказал он: «Ты доказал свою преданность Мне и через все испытания, которым подверг Я тебя, ты прошел, не устрашившись, а посему спасение души невинного дитяти ты, несомненно, должен свершить своей рукой».
— О, Господи, — отвечал я, — все ведомо Тебе, и я без колебаний исполню это, хотя и не знаю еще, как я это сделаю.
И Господь повелел мне встать и идти. И я встал и пошел, устремив свой взор к Небесам. Я шел по тропе, шел все выше и выше, и путь мне освещали лучи заходящего солнца, пробивающиеся сквозь багровые облака.
Внезапно я почувствовал, как некая сила заставила меня остановиться и посмотреть под ноги — на земле, отражая алый свет лучей заходящего солнца, словно окрашенный яркой кровью, лежал острый клинок Рохуса. Теперь я понял, почему Всевышний позволил победить меня и сохранил мне жизнь. Он берег меня для иного, высшего поручения. И теперь он вложил мне в руки средства для достижения святой цели. О, Господи! Сколь неисповедимы пути Твои!
XXXV
«Ты оставишь ее, оставишь ее мне!» — так сказал он, это чудовище, когда тело мое было в его руках, и я завис над пропастью и был между жизнью и смертью. Он «разрешил» мне жить, но не из милосердия, близкого и понятного каждому христианину, но потому, что презирал мою жизнь — не стоящую его внимания, не достойную того, чтобы взять ее. В гордыне своей ему было все равно — жив я или мертв.
«Ты оставишь ее, оставишь ее, оставишь ее мне!» Надутый осел! Разве ты не знаешь, что Господь всеведущ? Что он простер длань свою над каждым цветком на лугу, над каждым птенцом в гнезде? Оставить тебе Бенедикту? Разрешить тебе разрушить ее тело и погубить душу? Что же… Ты увидишь, что и над ней простерта рука Божья, и она защитит и спасет ее. Есть еще время — пока душа еще чиста и незапятнана. Тогда — вперед! И выполни волю Всевышнего!
Я преклонил колени там, где Господь вложил мне в руки орудие своей воли. Душа моя, все существо, без остатка, исполнилось величием миссии, порученной мне. Сердце билось в восторге, и словно наяву — таким отчетливым было видение — я увидел то, что мне предстояло сделать.
Я поднялся и, укрыв кинжал в своих одеждах, направил шаги вниз, к Черному озеру. Сиял в небе месяц, и пламенел он, как рана, словно чья-то злодейская рука вогнала клинок по рукоятку в священную грудь Небес.
Дверь ее хижины была приоткрыта — и долго я стоял, очарованный открывшейся мне мирной картиной. В середине комнаты пылал очаг, и его пламя ярко освещало все кругом. Неподалеку от огня сидела Бенедикта и расчесывала свои длинные золотые волосы. То, что я видел сейчас, было так непохоже на то, что довелось зреть в предыдущее посещение! Я стоял у входа в хижину и смотрел на нее — ее глаза, лицо сияли таким счастьем, такой радостью, — прежде я не мог и вообразить, что она способна на такие эмоции! Она что-то напевала тихонько своим негромким нежным голосом, и по улыбке, что блуждала на ее губах, я понял — она пела о любви, о любви земной. Воистину — она была прекрасна! Так прекрасна, что Небеса могли гордиться своим творением. Но, хотя в голосе ее я слышал голоса ангелов, я чувствовал, как гнев закипает во мне, и я окликнул ее.
— Чем ты занята, Бенедикта? Уже так поздно! Ты поешь, словно в ожидании возлюбленного, и расчесываешь волосы, словно готовишься к празднику. И это всего три дня спустя, как я, брат твой во Христе и единственный друг твой, оставил тебя в скорби и отчаяньи. А теперь — что вижу я! — ты счастлива, счастлива, словно невеста.
Она встала, и на лице ее промелькнула радость от того, что она видит меня снова. Она наклонилась к моей руке и поцеловала ее. Лишь после этого она подняла глаза и посмотрела мне в лицо. И… отшатнулась с возгласом ужаса — словно увидела не меня, а исчадие ада!
Но я удержал ее и спросил:
— Ответь мне, почему ты прихорашиваешься, ведь уже ночь? И ответь, почему ты выглядишь так, будто очень счастлива? Неужели тебе хватило всего лишь трех дней, чтобы пасть, пасть низко? Теперь ты — наложница, а Рохус твой любовник?
Она стояла и смотрела на меня, застыв от ужаса.
— Где ты был и почему ты пришел сейчас? — спросила она меня. — Ты выглядишь так, словно тяжело болен! Умоляю тебя, святой отец, сядь и отдохни. Ты так бледен… тебя всего трясет, словно в лихорадке. Сейчас я дам тебе выпить что-нибудь горячее, и ты почувствуешь себя лучше. Взглядом я заставил ее замолчать.
— Я пришел не для того, чтобы отдыхать, и не для того, чтобы ты за мной ухаживала, — произнес я. — Сейчас я здесь по велению Господа нашего. Отвечай же, почему ты пела?
Она ответила мне невинным взглядом агнца и сказала:
— Потому что, забыв на мгновение, что ты теперь далеко, я была счастлива.
— Счастлива?
— Да… Он был здесь…
— Кто? Рохус?
Она кивнула.
— Он был такой добрый, — сказала она. — Он сказал, что попросит своего отца встретиться со мной, а потом тот, может быть, возьмет меня в свой дом и даже попросит Его Преосвященство снять проклятие с моего имени. Правда, это замечательно? Но тогда, — добавила она, и голос ее внезапно изменился, и глаза опустились долу, — ты уже, наверное, не сможешь больше защищать меня. Все это потому, что я бедна и у меня никого нет…
— Что я слышу! Он уговорит отца, и тот возьмет тебя под свое покровительство? И приютит тебя в своем доме? Тебя — дочь палача? Он, этот молодой мерзавец, противный Господу и слугам Его, вдруг возвращается в лоно Святой Церкви? О, ложь! Ложь! Подлая ложь! О, Бенедикта, несчастная, обманутая Бенедикта! По улыбке твоей и по слезам твоим я вижу, что ты веришь чудовищной лжи этого подлеца!
— Да, — сказала она торжественно, гордо вскинув голову, словно стояла пред священным алтарем, — я верю ему.
— На колени тогда! — вскричал я. — И возблагодари Господа за то, что послал Он одного из избранных своих спасти твою душу от вечных мук ада.
Услышав мои слова, она затрепетала от страха.
— Чего же ты хочешь? Что я должна делать? — воскликнула она.
— Молиться, чтобы простились тебе твои прегрешения. Внезапная волна восторга охватила мою душу.
— Я — слуга Божий! — вскричал я. — Рукоположенный и помазанный самим Всевышним, во имя Отца, Сына и Святого Духа, я прощаю тебе твой единственный грех — твою любовь. Я дарую тебе прощение, прощение — без покаяния. Я освобождаю душу твою от позора этого греха, потому что ты искупишь его своей кровью и своей жизнью.
С этими словами я схватил ее и силой заставил опуститься на колени. Но она хотела жить; она закричала и заплакала.
Она вцепилась мне в колени и стала умолять во имя Господа и Святой Девы. Затем она вскочила на ноги и попыталась убежать. Я снова схватил ее, но она вырвалась из моих рук и бросилась к открытой двери, крича:
— Рохус! Рохус! Помоги! О, помоги мне!
Я рванулся за ней, схватил за плечо, повернул ее к себе лицом и вонзил нож в ее грудь.
Я держал ее в своих объятиях, прижимая к своему сердцу, и чувствовал, как ее горячая кровь струится мне на грудь. Она открыла глаза, и взгляд ее застыл на моем лице. В нем я прочел немой вопрос: «За что?», словно я, лишая ее жизни, лишал ее и счастья. Затем глаза медленно закрылись, она вздохнула — медленно и прерывисто… Сердце ее остановилось, и она умерла.
Я обернул ее прекрасное тело в белую простыню, оставив открытым лишь одно лицо, и положил ее на пол. Я расчесал ее чудные золотые волосы, и они рассыпались водопадом по груди и плечам; ткань на груди пропиталась алой кровью.
Я посмотрел на нее и увидел, что она — точно невеста Христова — так чиста и так прекрасна… Потому я снял венок эдельвейсов с образа Святой Девы Марии и возложил его на чело Бенедикты. И вспомнил вдруг те эдельвейсы, что когда-то она принесла мне в темницу скрасить горечь моего заключения.
Затем я пошевелил угли, и густые, яркие сполохи осветили фигуру, завернутую в саван, и прекрасное лицо. Они заиграли на ее золотых прядях, волнами рассыпанных на груди, земле, по плечам, словно они сами занялись ярким причудливым пламенем.
И так я оставил ее.
XXVI
Я спустился с гор той же опасной дорогой, какой некогда шел с моим провожатым, но Господь направлял мои шаги: потому ни разу я не споткнулся и не боялся упасть в пропасть. Уже на закате я пришел к монастырю, ударил в колокол и ждал до тех пор, пока ворота не раскрылись. Брат-привратник не узнал меня и, приняв за дьявола, ударил в набат, перебудив всю монастырскую братию. Я прошел прямо в покои отца-настоятеля и предстал перед ним в своих обагренных кровью одеждах. Я поведал ему о деянии своем и о том, что сам Господь наш помазал меня в священнослужители. Слова мои были выслушаны, а потом меня схватили и бросили в темницу, и вершили суд надо мной, и приговорили к смерти, словно убийцу. О, глупцы! Несчастные, лишенные разума глупцы!
Лишь один человек пришел навестить меня в моем узилище — та самая рыжеволосая Амалия… Преклонив колени, она целовала мне руки и возносила хвалу за то, что я выполнил волю Господа. Только она одна поняла, что я совершил великое и благостное деяние. Я попросил Амалию сослужить мне последнюю службу — отгонять стервятников от моего тела, пока оно не будет предано земле, поскольку Бенедикта не сможет делать этого — она уже на Небесах.
Скоро я соединюсь с ней навечно. Слава тебе, Господи! Аминь!
На этом манускрипт обрывается. Далее несколько строк, начертанных другой рукой:
«На пятнадцатый день октября в год 1680 от рождества Христова на этом месте брат Амброзий был повешен, и на другой день тело его предано земле под виселицей, неподалеку от могилы, где лежало тело Бенедикты — той, которую он убил. Эта Бенедикта, хотя и называли ее дочерью палача, на самом деле была (как стало точно известно со слов молодого Рохуса) незаконнорожденной дочерью отца Рохуса — управляющего соляными копями — и жены палача. Он же клятвенно заверил, что тайна эта была известна и Бенедикте, но та воспылала преступной страстью к нему, однако он с презрением отверг ее домогания.
В остальном же брат Амброзий был верным слугой Господа нашего.
Молитесь за него! Молитесь за него!»
Единственная повесть Амброза Бирса
В творческом наследии американского писателя Амброза Бирса (1842–1913) эта повесть занимает особое место. «Монах и дочь палача» — его единственное относительно крупное прозаическое произведение. Бирс-литератор по своему дарованию и призванию был новеллистом, рассказчиком. Именно как автор фантастических и «страшных» рассказов, военных новелл и блестящий сатирик он завоевал признание сначала в США, а затем и за рубежом, в том числе и в нашей стране.
Вслед за Эдгаром По, верным учеником и последователем которого был, Бирс считал, что только в новелле возможно достижение наибольшего эмоционального эффекта и, соответственно, эмоционального отклика у читателя. Отсюда умение так организовать текст, что он «не отпускает» читателя, интригует его, увлекая по хитросплетениям сюжета. Отсюда и устойчивое предпочтение новеллы иным художественным формам. Этот неписанный закон он соблюдал неукоснительно и лишь единожды отступил от него — ради повести «Монах и дочь палача».
Как и во всем, что касается А. Бирса, — обстоятельств ли его личной жизни и, особенно, смерти, или его творчества — не всё ясно и понятно с его единственной повестью. Сомнения связаны, прежде всего, с авторством. Кто написал «Монах и дочь палача»? Сам Бирс или кто-то другой? И откуда, собственно, сомнения в авторстве?
Предыстория их такова. В 1891 году, уже широко известный тогда писатель, почти мэтр, волею случая познакомился А. Бирс с молодым немцем-эмигрантом. Звали его Адольф Дацингер, был он по профессии зубным врачом, очень плохо говорил по-английски, но горел яростным желанием приобщиться к литературной деятельности. Языка своей новой родины Дацингер не знал совершенно, но уже несколько месяцев спустя, где-то в начале 1892 года принес Бирсу свой первый опус — объемистую рукопись, содержавшую перевод на английский повести малоизвестного немецкого писателя XIX века Рихарда Фосса «Монах из Берштесгатена». Бирс не владел немецким и не мог судить, насколько далек или близок ее автор к оригиналу. Иное поразило его — амбициозность молодого человека, рискнувшего переводить текст на язык, почти ему неизвестный. Следствием была полная нечитабельность рукописи и понятная невозможность публикации. Не обескураженный выводом мэтра, Дацингер предложил Бирсу переработать текст с тем, чтобы, доведя повесть до нужной кондиции, все-таки опубликовать ее. Поначалу Бирс решительно отказался от предложения, но шли дни, складывались недели, затем месяцы, рукопись лежала на столе, и, вероятно, постепенно писатель сжился с сюжетом, и чужие герои оживали, будили воображение и фантазию. Наконец он решился, но выбрал особый путь — не редактора, а писателя, художника и… написал собственную повесть — «Монах и дочь палача». Герои сохранили свои имена, сохранилась и основная сюжетная канва, центральный конфликт и роковой финал, но это была уже не повесть Фосса, ни, тем более, перевод Дацингера — это был совершенно новый текст, рожденный рукой мастера — его стиль, его язык, его построение фразы, эмоциональный подтекст и особый — «бирсовский» — колорит. Так, в общем-то волею случая, в 1892 году и появилась единственная повесть великого американского новеллиста — «Монах и дочь палача».
Поделиться книгой: