Дни Крови и Звездного Света

— Ну, — сказала она, спокойно прилаживая тиски к паутине из плоти и мышц, которая связывала ее пальцы и ладонь. Это было нежное место.

— Синяя борода был местным феодалом. Когда он привел в замок молодую жену, отдал ей ключи от всех дверей и сказал, что она может ходить, где хочет, за исключением одной маленькой двери в подвале. Туда она не должна ходить никогда.

Она закрутила винт, и боль начала раскрываться, как цветок.

— И я полагаю, она и стала первым местом, куда та отправилась, — сказала Тен.

— В ту же минуту, как он повернулся спиной.

Тен отвернулась, чтобы дотянуться до чайника. На эти слова Кару она повернулась обратно и выругалась.

Кару видела по ее реакции, что это сработало; она помнила, как Акива умел манипулировать невидимостью. Забавно, боль казалась тогда большим делом. Но не теперь. Она пульсировала в том же темпе, что и биение сердца и ощущалась совершенно естественно.

До Тен никак не доходило, что Кару могла даже не двинуться со своего места. Она подумала, что Кару опять воспользовалась окном, поэтому, когда смогла двигаться, Тен бросилась к нему, а Кару выскользнула в дверь. По иронии судьбы, уже не было засова, который помешал бы ей уйти. Поддерживая гламур, она проскочила вниз по лестнице, потом во двор, чтобы подслушать все, что сможет, пока Тен не кинулась рассказывать об ее исчезновении.

Времени было мало.

Ее собственная тень могла выдать девушку. Чары не скрывали отбрасываемой тени, так что она старалась держаться в тени и не издавать ни звука. Она была в этом уверена. Она ведь даже не касалась земли. Однако она оставалась во дворе несколько минут, достаточных для того, чтобы узнать отвратительный характер «послания», которое повстанцы отправили серафимам и... ответ Императора — великий Боже, темное небо и свет Доминиона, беспощадное проявление мощи, безнадежность, безнадежность. Ответ Императора прервал Тьяго, повернувшись на подушечках волчьих лап, поднимая голову, слегка раздув ноздри, осторожно понюхал воздух.

И посмотрел на нее.

Кару замерла. Она и так уже стояла неподвижно, да и была она в нескольких ярдах, но девушка перестала дышать и смотрела в эти бесцветные глаза с ужасом. Они не могли отыскать ее, но они сузились. Он опять принюхался. Он не мог ее видеть, она знала об этом, и никто из стоящих там, кто проследил за его взглядом, не мог. Все же (дура, дура) они знали, что она рядом так же, как и Тьяго знал об этом.

Они были существами. Они могли учуять ее запах.

36

ЖЕЛАНИЕ УЛЫБАТЬСЯ

У реки Кару сняла тиски, отпустив магию, наблюдая, как ее тело вновь стало видимым. В том месте, где ее руку пережимали тиски, кожа посинела. Образовался синяк. Существует ли на свете что-то более пустяковое, чем синяк?

Догадается ли Тьяго про гламур? Как же это было глупо с ее стороны. Если он заподозрит, что она может вытворять такое, то Волк со своими шпионами никогда глаз с нее не спустит. Не говоря уже о том, что, если он заподозрит, что она может вытворять такое, он захочет узнать, как ей это удается. Он захочет, чтобы все его солдаты узнали, как это делается. А разве Кару не хотела бы того же самого, если это могло им помочь?

Помочь им убить как можно больше ангелов, когда те спят?

Вот чем занимались Тангрис и Башис. Никто толком не знал, как именно им это удавалось; они умели притягивать тени и окружать себя ими, чтобы преследовать врага, став невидимыми. Но один гламур не мог объяснить массовость убийств в абсолютной тишине. Кто может спать так крепко, что не проснется и не издаст ни звука, когда ему будут перерезать горло? Тем не менее, их жертвы спали, в то время как Тени, перерезая глотку за глоткой, убивали их, пока в комнате не остались одни лишь бездыханные тела, за исключением убийц.

Кару не понимала, почему ее это так сильно беспокоило. Смерть была безболезненной. А скольких химер переубивали бы те солдаты, если бы остались в живых. Не стоит сомневаться, что серафимы были бы не столь добры.

Доброта? Что за отвратительная мысль.

Кару сидела и спорила сама с собой, желая, как никогда, чтобы было с кем поговорить. У нее возникли внутренние конфликты, которая она просто не могла разрешить. Эта жестокость, частью которой она была, притворяясь, что все это дурной сон, лишь для того, чтобы как-то продолжать жить, потому как, просто не могла смириться с этим.

С войной.

Ее жизнь в качестве Кару, ни коим образом не подготовила девушку к этому. Война была чем-то далеким, о чем сообщали в новостях, а она даже не смотрела новости. Они были слишком ужасными. И, если она думала, что Мадригал могла бы ей помочь, как будто ее глубоко запрятанное второе «я» способно было принять эту уродливую реальность, то здесь Кару тоже ошибалась. Почему, сговорившись с Акивой, Мадригал сделала то, что она сделала ради наступления мира? Потому что у нее не было мужества воевать, даже, несмотря на то, что война длилась, сколько она себя помнила. Мадригал всегда была мечтательницей.

И то, что случилось в Эретце... Мятежники сотворили нечто ужасное, сделав только хуже, гораздо хуже. Они разворошили осиное гнездо. Вырезанные улыбки, перерезанные глотки, кровавые каракули. О чем думал Тьяго, дразня Империю таким вот образом? Император ответил с размахом, он не заставил себя ждать. Для химер это могло стать катастрофой. Обрушить всю мощь Доминиона на гражданское население, чтобы уничтожить его?

Думал ли Тьяго, что такое может случиться? А она?

Она не думала; она не хотела знать, а теперь еще и видеть это.

Я счастлива... Я счастлива...

Кару сняла свои туфли и опустила ноги в прохладную воду. Там в крепости они будут разыскивать ее и найдут достаточно легко. Кару сидела и ждала, ни от кого не прячась, наконец, она услышала хлопанье крыльев, а затем девушку накрыла тень. Тень была рогатой, и на мгновение ей почудилось, что это ее собственная, так как рога очень напоминали ее прежние.

Зири.

Зири был тем самым химерой в своем дозоре, который орудовал ножом. Его изогнутые клинки, как и ее собственные, идеально для этого подходили; ему нужно было всего лишь подцепить кончиком ножа уголок рта убитого, взмахнуть запястьем — и дело сделано: улыбка готова. Вот в кого превратилась маленькая тень Кирин. Она повернулась, чтобы взглянуть на него. Солнце было позади Зири; ей пришлось заслонить глаза рукой. Теперь, когда он нашел ее, казалось, он не знал, что делать. Кару увидела, как его взгляд опустился вниз по ее рукам (где красовались вперемешку синяки с татуировками), прежде чем вернуться к ее лицу.

— С тобой все... в порядке? — нерешительно спросил он.

Это были первые слова, которые он произнес, обращаясь к ней. Если бы это случилось раньше, она бы обрадовалась. С первых ее, таких нелегких, пугающих дней с повстанцами, она надеялась, что он, возможно, станет ей другом, ее союзником; Кару думала, что видела в нем нечто такое... сострадание, сопереживание? Свежесть его юности? Даже теперь, она могла разглядеть мальчишку в нем, в этих округлых карих глазах, его степенность и робость. Но он сторонился ее все эти недели, и вот, когда он, наконец, решился заговорить с ней, это уже не имело значения.

— Ты кажешься... — пробормотал он, смущаясь. — Кажется, тебе нехорошо.

— Разве? — Кару чуть было не рассмеялась. — Тебе показалось. Она встала, отряхнула свои джинсы, и подобрала свои туфли. Подняла взгляд на Зири. Он вырос таким высоким, что девушке пришлось запрокинуть голову. Один из его рогов был срублен, не хватало нескольких витков, и достаточно было только одного взгляда, чтобы понять, что этот рог спас голову от смертельного удара. Повезло. Она слышала, как и другие химеры это говорили. Везунчик Зири.

— Не волнуйся обо мне, — сказала ему Кару, — в следующий раз, когда у меня появится желание улыбаться, думаю, я знаю, кого позвать.

Он вздрогнул, словно от пощечины. Кару обошла его и, поднимаясь по песчаному берегу, направилась к крепости. Она не полетела, пошла пешком. Она не спешила вернуться.

Казалось, что брат Императора разрезан пополам. Шрам тянулся прямо от макушки через все лицо, утыкался в подбородок и останавливался (к сожалению) только у горла. Он был не тонким и аккуратным, а сморщенным, зарубцевавшимся, оставляя лишь подобие носа и разводя его губы в сторону, чтобы обнажить сломанные зубы. Никто не знал, как он получил его. Он утверждал, что это боевой шрам, но слухи это опровергали — хотя их было так много и в таких вариациях, что невозможно было угадать, какие из них правда. Даже Азаил, с его способностью докапываться до подобных вещей, понятия об этом не имел.

Каким бы образом он не заработал это шрам, результат был таков, что было просто невыносимо слышать, как Иаил принимает пищу. Он издавал звуки, похожие на те, которые издает пес, когда себя вылизывает.

Акива сохранял невозмутимое выражение лица, как и всегда, хотя сделать это было, сродни подвигу. Ничьи губы не обращали на себя такого внимания, как губы Капитана Доминиона.

— Думай об этом, как об охоте, — небрежно сказал Иаил, когда проглотил половину остывшей копченой певчей птички с огромным глотком эля в придачу, не потрудившись даже вытереть то, что пролилось из его поврежденного рта. — Как об очень большой охоте. Ты охотишься? — спросил он у Акивы.

— Нет.

— Конечно, нет. У солдат нет такой роскоши как спорт. До тех пор, пока враг не становится добычей. Думаю, тебе понравится.

«Маловероятно», — подумал Акива.

Всей своей мощью Доминион готов был упасть на бегущих по южному континенту химер. Многотысячное войско готовилось отрезать путь их бегства к горам Хинтермост, неуклонно двигаясь на север, убивая все живое на своем пути.

— Я говорил, что слишком рано выводить свои главные силы, — сказал Иаил. — Но брат не верил в угрозу с юга.

— Ее и не было, — сказал Ормерод, командир Второго Легиона, который считался до сего дня главным и, как полагал Акива, был недоволен своим смещением. Они сидели за столом в шатре командира, в непривычном для Акивы месте. Далеко от привычного. Незаконнорожденные обычно не сидели за столом, предназначающимся для почетных гостей, со своими военачальниками. Но он был здесь, к собственному удивлению и недовольству, по просьбе Иаила.

— Князь Бастардов, — прокричал капитан, увидев его по прибытии. Акиве приходилось сотрудничать с ним раньше. Даже когда их энтузиазм был целенаправленным (например, при уничтожении Лораменди), он презирал его, и это чувство было взаимным. А потом еще:

- Какая честь, — сказал Иаил тем утром. — Не думал, что увижу тебя здесь. Тебе следует позавтракать с нами. Я уверен, у тебя есть пара мыслишек по поводу всего происходящего.

О, у Акивы они были, но такие, которыми он вряд ли мог поделиться за этим столом.

— На юге не было угрозы ранее, нет ее и сейчас, — продолжил Ормерод, и Акива был восхищен его прямотой.

Не стоило заходить так далеко и соглашаться с ним.

— Кто бы ни нападал на серафимов, это не обычные химеры.

— Ну, да. Повстанцы ведь где-то прячутся, не так ли? — вздохнул Иаил. — Мятежники. Мой брат вне себя. Он хочет уже строить планы на новую войну. Надо ли долго просить? И вот старик воскрес из мертвых, — он рассмеялся своей остроте, но Акиве было не до смеха.

«Новая война? Так скоро?» Но он не спросит. Любопытство было слабостью. Им обоим, и Иораму, и Иаилу нравилось вытаскивать это наружу и оставлять без награды.

Ормерод, очевидно, этот урок еще не усвоил.

— Что за новая война?

Иаил сосредоточил глаза на Акиве. Его взгляд был прямым, довольным и очень личным.

— Это сюрприз, — улыбаясь, сказал он. Если можно назвать улыбкой его перекошенные, растянутые шрамом белесые губы.

«Его улыбка больше подошла бы какой-нибудь химере», — подумал Акива. Но, если Иаил, таким образом, пытается насмехаться над ним, то ему нужно лучше стараться. В этом не было ничего удивительного. Кто же еще может быть следующей целью Иорама, как не отступник-серафим, свобода и загадочность которого, бесила его столько лет.

Стелианцы.

Что до Акивы, то народ его матери был более фантомным, чем эти мятежники, возникшие из ниоткуда. Он не доставит Иаилу удовольствия. На данный момент его больше, чем что-либо, заботила ближайшая битва, и эти южные земли, где серафимово пламя должно было обжечь смертью каждый зеленый росток, каждую плоть и каждое дышащее существо, встретившееся на пути. И что теперь? Его охватили отчаяние, беспокойство, которые отказывались уходить. Он подумал о тех племенах, которые пощадил и предупредил. Их отсекут от остальных, загонят в ловушку, пленят, убьют. Что он в силах был сделать? Несколько тысяч Доминионов. Противопоставить им было нечего.

— Может, для Иорама это и создает некое беспокойство, но для меня это благо, весь этот мятеж, — говорил Иаил. — Мы должны что-то делать. Я считаю, что бездействие солдат — это оскорбление природы. Ты не согласен, Князь?

Князь.

— Не думаю, что природе есть до нас дело, за исключением лишь того, что она плачет, когда видит, что мы идем.

Иаил улыбнулся.

— Все верно. Земля пылает, монстры дохнут, а луны плачут в небесах, когда видят все это.

— Осторожнее, — предупредил Акива, замечая на своих губах тонкую ухмылку. — Лунные слезы когда-то создали химер.

Иаил смерил его холодным изучающим взглядом.

— Проклятье Монстров разглагольствует о мифах монстров. Ты разговариваешь с чудищами прежде, чем убить их?

— Надо знать своего врага.

— Да. Надо, — снова этот взгляд: прямой, довольный, очень личный. Что бы это значило? Акива был ничто для Иаила, но был одним из легиона бастардов его брата.

Но когда ужин, наконец-то подошел к концу, Акива удивился тому, что последовало затем.

Иаил оттолкнул свой стул и встал.

— Благодарю вас за гостеприимство, Коммандер, — сказал он Ормероду. — Вылетаем в час, — он повернулся к Акиве. — Племянничек. Всегда рад повидаться, — он повернулся, чтобы уйти, остановился и обернулся: — Знаешь, мне, наверное, не следует признавать сейчас, что ты герой, ведь я ратовал за твое убийство. Если возвращаться в то время. Без обид, надеюсь.

Возвращаться в какое время? Акива невозмутимо рассматривал Иаила. Когда это его жизнь была предметом для дискуссии?

Ормерод поежился и пробормотал несколько слов, но ни Акива, ни Иаил не одарили его своим вниманием.

— Осквернение твоей крови, знаешь ли, — сказал Иаил, как будто это должно было быть очевидным. Итак. Его мать. Опять. Акива проявил столько же интереса к данной колкости, с каким он отреагировал на ядовитую насмешку по поводу новой войны. Его мать — всего лишь обрывки памяти и загадочные язвительные замечания Императора: просто ужас, что с ней случилось. Что у Иаила-то был за интерес?

— Мой братец верил, что его кровь окажется сильнее (кровь сильна и все тут), он и теперь говорит, что был прав. Ты подвергся проверке и прошел ее. Великолепно. И я полагаю, что нет никаких оснований, быть сейчас против тебя. Жаль. Никто не хочет заблуждаться по поводу этого.

С этими словами Иаил Доминиона, второй из самых могущественных серафимов в Империи, повернулся, чтобы уйти, задержавшись ровно на столько, чтобы бросить команду Ормероду:

- Ты же пришлешь женщину в мою палатку? — и вышел.

Ормерод побледнел. Он открыл рот, но не издал ни звука. Именно Акива поднялся на ноги. До него дошел смысл слов Лираз, ее «другие девушки», как говорила она. Ему в голову пришло только сейчас, что это был голос страха. Не напрямую; она не стала бы его выказывать, но сейчас он боялся за нее, за всех «других девушек» тоже. И не только страх был в нем. Ярость.

— У нас здесь нет женщин, — сказал он. — Лишь солдаты.

Иаил остановился. Вздохнул.

— Ну, вряд ли можно быть разборчивым в военном лагере. Но кому-то из них, придется это сделать.

А где-то далеко, в ином мире, Белый Волк готовил свои войска. Он собрал их во дворе с наступлением сумерек и, разделив их на группы (все до одного с крыльями), отослал с заданиями. Девять патрулей по шесть химер, плюс сфинксы, сами по себе. Пятьдесят шесть химер. Казалось, что подобное количество затребовало слишком много боли, слишком много синяков, но Кару, наблюдавшая из своего окна, представляла их сражающимися с Доминионами, заполонившими все небо, и понимала, что их было ничтожно мало. Она вспомнила блеск солнца на доспехах, пылающий размах крыльев серафимов, и ужасающий вид врага, облаченного в силу, и почувствовала оцепенение. На что они надеялись, уходя вот так? Это было самоубийством.

Их эскадрон поднялся в воздух и улетел.

Зири на ее окно так и не взглянул.

37

САМОУБИЙСТВО

Это не было самоубийством.

Эскадрильи не повернули на юг, когда пересекли портал. Пятьдесят шесть химер не полетели к Хинтермосту, на помощь своим сородичам, которые выглядывали из-под полога леса вверх, чтобы понять, почему солнце то появлялось, то исчезало, и что же им уготовило небо на этот раз. Неужели каких-то пятьдесят шесть химер смогут противостоять такому огромному войску? Самоубийство было не в характере Тьяго. Бессмысленное занятие, пустое расточительство солдатских сил.

Мятежники не были свидетелями того, как метались и предавались отчаянию химеры, как они бежали, падали, вновь поднимались, хватали детей, а стариков вели, поддерживая под локти. Они не видели страданий своих близких. Они не видели, как те сотнями вымирали, преследуемые горящими лесами. Мест, где можно было укрыться, становилось все меньше и меньше. И повстанцы не погибали, защищая свой народ, потому что их там не было.

Они находились в Империи. Именно это обстоятельство стало причиной их собственных страданий.

— У нас двойное преимущество, — сказал Тьяго. — Во-первых, они не знают, где мы находимся, и они все еще не догадываются, кто мы такие. Мы для них призраки. Во-вторых, мы теперь крылатые призраки. Благодаря нашей воскресительнице, мы стали маневреннее, чем когда-либо прежде. Мы можем охватить огромные расстояния. Они не будут искать нас на своих же землях, чтобы напасть. Иначе они сами пострадают.

Волк замолчал, подождав, пока воцарится тишина, прежде чем продолжить, обманчиво мягко, как умел только он: