Помоги проекту - поделись книгой:
— Я вторые сутки вынужден ждать доклада о Губареве. А вы сообщаете мне такие новости.
— Владимир Алексеевич, честное слово, клянусь — вы можете проверить по телефону!
— Я и проверю. А пока подготовьте машину. Я еду в Гатчину.
Начальник ПКРБ срочно отправился в Гатчину. На аэродроме Курново поинтересовался, здесь ли ротмистр Губарев. Резидент контрразведки в Гатчине ротмистр Николин сообщил, что Губарев действительно почти двое суток был в отлучке, но самовольной в общем-то ее считать нельзя — ротмистр сопровождал в госпиталь инженера, раненного во время летных испытаний. Курново потребовал для рассмотрения подробные списки личного состава Гатчинского военного аэродрома — как военнослужащих, так и вольнонаемных. Тщательно изучив списки, полковник попробовал найти фамилию дворника Ахметшина — в реестре ее не было. Николин тут же позвонил в дежурную часть: дежурный сообщил, что с позавчерашнего дня дворник Ахметшин исчез, даже не взяв расчета. По срокам донесение Губарева и последовавшее за ним исчезновение Ахметшина совпадали. Курново понял, что агент Губарев, направляя ему донесение, находился на верном пути. Уже всерьез заинтересовавшись «делом Ахметшина», полковник попросил Николина вызвать Губарева н оставить их с ротмистром в квартире резидента одних.
Губарев, скрыв подоплеку происшедшего с Зубиным, подробно рассказал о слежке и о том, как след Ахметшина привел его к дому, в котором живут японские дипломаты. Курново довольно долго обдумывал услышанное. Он понимал: если Губарев не ошибся, ПКРБ сразу же, через месяц после создания, удастся выйти и а след японской агентуры. Решив, что делом нужно заняться, причем — самым серьезным образом, полковник спросил:
— Что все-таки нужно было Ахметшину в Гатчине? Почему он устроился именно сюда, на Гатчинский аэродром?
— Для того, чтобы понять это, Владимир Алексеевич, нам не мешало бы прогуляться.
— Далеко ли?
— Недалеко, на наш аэродром.
Курново посмотрел на поручика; то, как ведет себя этот агент, ему положительно нравилось.
— Что ж, извольте. Я готов.
День был солнечный, Гатчину переполняли дачники и приезжие. Курново и Губарев, обгоняемые нарядными экипажами, минуя праздных: гуляющих, вышли к аэродрому. Остановились у дальнего конца летного поля; здесь, за ангаром для дирижаблей, высились два выкрашенных в зеленую краску дощатых сарая. На каждом красовался огромный белый круг; в центре круга синели буквы: «З. С». Именно здесь, в одном из сараев Змейкового сектора, жил лже-дворник; здесь же, в угловой комнате с единственным окном, он сломал стопу Зубину. Естественно, Губарев об этом не сказал ни слова. Двери сараев были открыты, рядом, на утоптанной площадке, около десятка нижних чинов составляли щиты змейкового поезда. Сделанные из алюминиевых реек и обтянутые брезентом, щиты вырывались из рук, шатались, дергались под напором ветр^. Поодаль, у прикрепленной тросами к головному змею гондолы, готовился к посадке наблюдатель в летном шлеме и больших очках. Составлением поезда руководил немолодой усатый фельдфебель в фуражке с опущенным ремнем.
Курново повернулся.
— Кажется, тут нет ничего интересного?
— Именно это интересно, Владимир Алексеевич.
— Почему?
— Дворник все две недели крутился гут, наблюдая за испытаниями змейкового поезда подполковника Ульянина{С. А. Ульянин — русский летчик и конструктор, изобретатель змейкового поезда.}.
— Да? — Курново снова стал следить за запуском змея. В вопросах воздухоплавания полковник был не силен, о змейковых же поездах вообще знал понаслышке. Наконец, совладав с ветром, солдаты собрали щиты, прицепили гондолу к тросам; фельдфебель дал свисток, с автомобиля «Даймлер», стоящего в центре ноля, дали ответный.
Сигнальщик поднял флажок, тут же последовал ответный взмах, буксирный трос натянулся. Змейковый поезд напоминал огромную гусеницу. Казалось, гусеница силится превратиться в бабочку, осторожно, по членикам ввинчивая в воздух хрупкое тело.
— От щитов! — заорал фельдфебель. Солдаты отбежали; скрипнули крепления, поезд мягко пошел вверх, дергая и поднимая гондолу. Конструкцию то прижимало к земле, то рывками тянуло в небо. Наконец сильный порыв ветра подхватил цепочку змеев, тросы натянулись, гондола стала уходить вверх — пока не повисла метрах в ста над лётным полем. Курново некоторое время следил за ней. Повернулся.
— Значит, Ахметшина интересовала именно эта штука?
— Эта. А вот почему — не знаю.
— Разве этот факт должен удивлять?
— Еще как.
— Любопытно, — Курново привстал на цыпочках. Вздохнул. — Мне хотелось бы услышать объяснения.
— Я готов.
— Ну что ж, тогда погуляем? И по пути обсудим…
Губарев и Курново двинулись вдоль летного поля.
— Итак, насколько я понял, вам кажется странным интерес Ахметшина к работам подполковника Ульянина?
— Владимир Алекссвич, воздушные змеи — вчерашний день воздухоплавания. Это знают даже неспециалисты. И тем не менее никакие другие объекты Ахметшина здесь не интересовали. Почему?
— Вот именно, Александр Ионович, почему? Для начала неплохо бы объяснить мне принцип змейкового поезда.
Губарев замолчал, вышагивая по газону; пожал плечами.
— Это как раз просто. Змейковый поезд состоит из двенадцати параллельно скрепленных металлических прямоугольных рам. Далее — чуть ниже головного змея на четырех металлических тросах крепится гондола. Запуск может производиться как людьми, вручную, так с помощью вспомогательных средств. Допустим, конной упряжки, автомобиля.
Запущенный в воздух, змейковый поезд обладает большой тяговой силой. Как видите, он поднимает гондолу с наблюдателем на высоту до ста восьмидесяти метров, — достаточную, чтобы во время боя передавать на командный пункт данные о дислокации неприятеля.
Курново еще раз взглянул на висящую наверху гондолу.
— Прекрасно. Стало быть, это серьезная боевая техника. Почему вас смущает интерес к ней японцев?
Некоторое время оба шли молча. Губарев делал вид, что изучает газон; наконец, Курново напомнил:
— Что же все-таки вас смущает, Александр Ионович?
— Какие могут быть змеи, когда наступает век аэропланов?!
Курново шел молча. Губарев посмотрел на него, сказал потерянно:
— Нет, Владимир Алексевич, тут что-то не то. Уверяю, японцы не так глупы.
— В чем же дело? Все-таки, что-то ведь заставило их заинтересоваться именно змеями?
— Вот я и ломаю голову — что?
Они остановились. Поезд плавал где-то совсем уже высоко; гондола казалась маленькой, у края, около крохотной головы наблюдателя, тускло вспыхивал сигнальный фонарь. Губарев кашлянул.
— Владимир Алексеевич, у меня есть некоторые соображения.
Курново рассеянно оглядывал летное поле. Сказал, не поворачиваясь:
— Слушаю, Александр Ионович.
— Во-первых, стоит запросить наших агентов на других аэродромах. Не исключено, что Ахметшин появлялся и там.
— Мысль толковая. Во-вторых?
— Во-вторых, недалеко от дома, где живут японцы, есть извозчичья стоянка. Мне в детстве приходилось возиться с лошадьми, — Губарев помялся. — Я мог бы ненадолго переквалифицироваться в извозчика.
Курново вс по ми и л личное дело поручика — его он изучил досконально.
— Ну да, я забыл, у вас ведь актерские способности. По-моему, вас даже к японцам внедряли? Под видом айна?
— Дело не в этом. Ясно, что Ахметшин изменил внешность. Так вот, как бы он сейчас ни выглядел, узнать его смогу только я. Ведь исходить нужно из этого, Владимир Алексеевич?
— Хорошо, — решился, наконец, Курново, — Сегодня будет оформлен приказ о вашем переводе в Петербург.
7
Хмурый конюх подвел Губарева к дальнему концу конюшни, хлопнул по крупу неподвижно стоящего в деннике вороного жеребца. Жеребец обернулся, дернул ушами. Конюх вздохнул.
— Эх, братец, Альтик ты мой, Альтик… Альт, видишь, хозяин у тебя будет новый? — Глянул в кормушку, почесал шею — овса не было — Отец у него призы брал, на ходу наш Альтик — у-у! — Отгреб ногой в сторону грязную солому и ушел.
Губарев достал приготовленную морковку, протянул; жеребец осторожно взял лакомство губами. Захрустел, глядя в сторону; по изрядно сточенным зубам Губарев определил: жеребцу лет восемь. Для извозного промысла в самый раз, очень даже неплохо. Достал из кармана крохотное зеркальце, поправил картуз, огладил бороду. Борода небольшая, аккуратная, по настоянию Губарева была сработана одним из лучших пастижеров Петербурга — и выглядела сейчас вполне натурально, пригнанная, волосок к волоску, к естественной щетине. Накинул на жеребца недоуздок, вывел из денника и повел к закладному сараю.
С маскировкой Губарев справился неплохо: в бородатом извозчике, с утра занявшем место среди других экипажей на 2-й линии Васильевского острова, никто не узнал бы ротмистра контрразведки. Стоять здесь приходилось подолгу, клиентов, как правило, не находилось. Губарев запомнил, как в первый день вечером из дома вышел узколицый коренастый японец в морской форме с погонами капитана второго ранга. В этом звании в Петербурге мог быть только один человек — морской атташе Танака Хироси. Подождав, пока вышедший следом слуга-японец поставит в пролетку корзину с цветами, капитан второго ранга поднялся на сиденье, небрежно бросил по-русски, слегка раскатывая непривычное для японца «л»:
— Го-лубчик, будь л-л-любезен, в «Аквариум», после отвезешь на Морскую.
Губарев послушно отвез японца на Каменноостровский, 10, в лучшее варьете Петербурга, где по вечерам собиралась светская молодежь, высшие офицеры, высокопоставленные иностранцы. В те дни в «Аквариуме» каждую ночь давались большие
Как и предполагал Губарев, цветы предназначались скорее всего для одной из актрис — у «Аквариума» японец отдал корзину швейцару. Вернувшись, капитан второго ранга повторил приказание — отвезти его на Морскую, к японскому посольству.
За два дня своих дежурств Губарев среди многочисленных посетителей «японского дома» не встретил никого, кто хотя бы отдаленно напоминал сгорбленного человека с жидкой бородкой, которого он последний раз видел входящим в ночлежку у Сенного рынка. Поэтому, когда в третий вечер из подъезда вышел незнакомый ему стройный самурай в безукоризненной фрачной паре и, сев в пролетку, сказал: «Пожалуйста, «Аквариум», — Губарев, тронув вожжи, вздрогнул. Это был его старый знакомый, «дворник Ахметшин». Но если человек, работавший на Гатчинском аэродроме, выглядел лет на сорок — сорок пять, был сгорбленным, пришибленным, от него нехорошо пахло, а поза и глаза неизменно выражали подобострастие, то японцу, севшему сейчас в пролетку, было никак не больше тридцати, и даже на расстоянии Губарев ощутил запах дорогого одеколона. Однако слух у ротмистра был острым, голос выдал лже-дворника безошибочно.
Сойдя у «Аквариума», японец расплатился, оставив, как и положено, крупные чаевые, и исчез в дверях варьете.
Губарев некоторое время сидел на облучке, пытаясь унять волнение. Наконец сообразив, что сейчас лучше всего отъехать, шевельнул вожжами, чмокнул — и не спеша развернул Альта в сторону Кронверкской улицы. Под медленный стук копыт, не удержавшись, усмехнулся в бороду: «Ахметшина» он все-таки выследил. Кажется, японец его не узнал. Но в любом случае ясно, что это опытный разведчик.
Губарев обязан теперь попасть в «Аквариум», иного пути выяснить, кто такой лже-дворник, нет. Обязан — но как? Не пойдет же он в зал в поддевке и картузе. Губарев натянул вожжи; Альт дернул шеей, остановился в тени дома. Здесь, на Кронверкской, тихо, движения почти нет, прохожие появляются редко. Что же делать? Губарев отлично знал, что такое «Аквариум». Так называемый фонарь [ «Фонарь» — полицейский жаргонизм. Место, искусственно созданное для привлечения контрабандистов, шпионов, других преступников.]. Он понимал, что среди швейцаров, официантов и поваров варьете, как минимум, десяток — тайные осведомители. Наверняка есть такие и среди артистов, но никого из сотрудников ПКРБ, внедренных сюда, он не знает. Завтра утром, конечно, он свяжется с Курново, но что делать сейчас? Может быть, зайти с черного хода и попросить швейцара вынести небольшой заказ? Сказать, для богатого клиента? Не годится, примитивно, главное же, это ничего не даст. Он должен заглянуть в зал, увидеть стол, за которым сидит лже-дворник, людей за этим столом, на худой конец — обслуживающего стол официанта. «Ахметшин» вполне может быть частым гостем «Аквариума», но это тоже можно выяснить, лишь поговорив с прислугой в зале. Гложет быть, просто спросить об «Ахметшине» у швейцара, дав приличные чаевые? Не годится и это — неизвестно, на кого работает швейцар; такое место, как «Аквариум», наверняка набито чужой агентурой. Нужна осторожность, иначе он все провалит.
Еще около двадцати минут Губарев перебирал возможности. Наконец что-то появилось. Да, как будто придумал; безопасней всего сыграть любопытного. Неопытного любопытного возчика, недавно приехавшего в столицу к мечтающего взглянуть на господскую жизнь. Не бог весть какой вариант, но другого сейчас нет. Но крайней мере, это не должно вызвать подозрений.
Подъехав к черному ходу, оставив Альта и переговорив с грузчиками, Губарев в конце концов добрался до осанистого, немолодого старшего официанта. Согнулся в поклоне.
— Силантий Фомич вы будете?
Официант глянул мельком, просипел:
— Деньги.
Губарев полез в карман.
— Деньги-то я дам, дам деньги-то, а вы покажте. Танцорок там, господ.
Официант усмехнулся.
— «Покажте…» Говорить выучись, — получив из рук Губарева трешку, аккуратно спрятал ее в бумажник, кивнул.
— Следуй за мной, чучело. И смотри, делай, что говорю.
Они прошли через кухню, мимо дымящихся котлов и распаренных поваров; в официантском простенке Силантий Фомич остановился.
— Паря, если тебя заметят, влетит мне, не кому другому. Официантов, которые в белом, не боксь, свои. Но ежели в черном заметишь кого, брысь сразу, чтоб духу твоего не было!
— Понял, Силантий Фомич. Где смотреть-то?
Официант подвел его к выходу в зал, толкнул за штору.
— Стой. Шторой прикройся и зырь. Другим глазом в коридор, чтобы чуть что… Понял? Все, меня нет, я тебя не видел.
— Спасибо, Силантий Фомич.
Официант скрылся в зале. Помедлив, Губарев осторожно, на сантиметр, отодвинул штору — самый краешек. Здесь, в «Аквариуме®, он бывал не раз; зал, хорошо знакомый контрразведке, был изучен им вдоль и поперек. Окинув беглым взглядом ближние столы в центре — их, как правило, занимали военные, — по смотрел налево. Четыре столика в углу, у самой эстрады, откуда каждую подробность можно увидеть без бинокля, всегда оставляются для посольств. Сейчас за этими столиками, украшенными цветами, обильно уставленными бутылками, полно людей. Вгляделся: ни одной дамы, только мужчины. Ничего удивительного, так и должно быть; жен сюда водить незачем, к кордебалету же и певицам прилито ходить за кулисы. Японцев можно сразу узнать, вот они, за вторым столиком; в отличие от европейцев, сидят неподвижно, лишь изредка перебрасываются короткими фразами. Вот его знакомый, Танака, сидит вполоборота к сцене; рядом еще три японца. Двоих он видит в первый раз, третий же, сидящий боком и сейчас некстати прикрытый ведерком с шампанским, очень напоминает «Ахметшина». Значит, внимание на него. На пустую эстраду вышел конферансье. В зале вяло захлопали. Оглядев по-свойски столики, кому-то подмигнув, кому-то сделав знак бровями, конферансье поднял руки:
— Господа! Прошу тишины! Как вы уже догадываетесь, сейчас перед вами выступит всеобщая любимица, шансонная субретка, мадемуазель Ставрова! Аплодисменты!
Зал ответил овацией, раздались крики:
— Полина, виват! Браво! «В холодном Париже»!
На эстраду вышла молодая женщина в длинном платье с буфами на плечах и разрезом, открывающем стройные ноги. На аплодисменты она ответила улыбкой и воздушными поцелуями, посылаемыми сразу двумя руками. Разобрать черты лица было трудно. Из-за шторы Губареву показалось: в ней нет ничего особенного. Сильно подведенные синие глаза, вздернутый нос, стандартные губы бантиком. Конферансье, дурачась, изогнулся, что-то спросил, девушка ответила — и он, прикрыв рот ладонью, сказал раскатистым шепотом:
— Господа, по секрету: «В холодном Париже»!
Рассыпалась трель аккомпанемента, снова захлопали, закричали. Песня была известной, ее слова гуляли по Петербургу, сообщая о «холодном Париже, который скучает по жаркой Москве». Аккомпанировало лишь фортепиано; Губарев отметил, что в голосе певицы чувствуется настроение, да и вообще мадемуазель Ставрова поет неплохо, если не считать специально наигранного жеманства.
Он следил за японцами и сейчас был почти уверен: тот, кого загораживает шампанское, — «Ахметшин». Песня закончилась, аплодисментов, криков и свистов не жалели. Впрочем, японцы, как он и предполагал, не шевельнулись — самурайская сдержанность. Стоп. Вот это уже интересно. Пока Ставрова раскланивалась, Танака жестом подозвал официанта, невысокого, тучного, с прилизанным пробором и нитевидными усикам»; тот поймал чуть заметный знак в сторону эстрады, взял из рук атташе конверт — и исчез за кулисами. Похоже, конверт предназначен для Полины. Пусть даже вет, но случай стоит запомнить.
Три раза выйдя на вызовы, Ставрова исчезла; сразу же грянула развеселая мелодия, в зал полетели конфетти, выбежал кордебалет. Губарев закрыл щель: здесь, за шторой, ему больше делать нечего, теперь главное — переговорить с тучным официантом. Он выглянул в простенок: толстяк, помахивая салфеткой, стоит в ожидании вызова. Нужно подойти к нему, не привлекая внимания официантов и метрдотеля. Когда Губарев кашлянул, официант повернулся; лоснящееся жиром лицо ничего не выразило. Фраза нашлась легко:
Поделиться книгой: