Помоги проекту - поделись книгой:
Электричка быстро набирала ход, пролетели за окном мрачноватые стены складов и пакгаузов, потянулся серый бетонный забор с белой и свежей еще известковой заплатой, сквозь которую явственно проступали огромные кривые буквы «Рыжую гадину — вон из Кремля!»
Родионов покосился на старого очкастого еврея, но тот спокойно продолжал читать «Дружбу народов» и, слава Богу, не видел ничего вокруг.
Как это всегда бывает, народ набившийся битком в вагон и поначалу стоявший тесно, упираясь локтями и сумками в бока друг другу, постепенно утрясся, распределился в пространстве равномерно и успокоился духом, угомонился. С полчаса еще донимали пассажиров своими криками распространители газет и дорожной литературы, выныривая по очереди из тамбура. Своей чередой прошли беженцы, погорельцы, нищие, а сразу после них другие нищие — чернявые, с южным акцентом и золотыми зубами, прошли продавцы пива и вслед за ними сборщики пустых бутылок… Когда все окончательно успокоилось и Павел развернул купленную газету, намереваясь сперва прочесть передовицу под названием «Откуда у Бориса деньги?», а потом уже статью «Кто и за сколько продал Россию?» — в вагон вошли контролеры. Взглянув на них, Павел тотчас полез в карман за деньгами. В прежние времена ему в подобных ситуациях чаще всего удавалось вывернуться, отговориться, отшутиться, но и контролеры в прежние времена были другие — пожилые располневшие тетушки или усатые старики в очках с надтреснутым стеклышком, словом, люди душевного, домашнего склада… Попадались, конечно, и вредные, цепкие, немилостивые, но таких вот — каменнолицых ражих молодцов в спецназовском камуфляже и с дубинками на плече не водилось в прежние времена.
Молча, с некоторой даже брезгливостью взяв положенный штраф и так же молча сунув ему замызганную квитанцию с неразборчивым штампом, контролеры двинулись дальше.
«Вот оно, число-то, где проявилось, — подумал Родионов. — Недаром томило меня предчувствие…»
Настроение читать газету пропало, он вздохнул, скользнул взглядом по лицам попутчиков и не обнаружив на них никаких эмоций, еще раз вздохнул и принялся глядеть в окно. Что-то насторожило его в заоконном пейзаже — убей Бог, не видел он прежде этой старинной, похожей на шахматную ладью, водонапорной башни из красного кирпича… Нехорошее подозрение шевельнулось в душе, но в эту минуту кто-то тронул его за плечо и, обернувшись, Родионов увидел людей в синей форме. Это снова были контролеры, на этот раз вполне классическая пара — коренастая пожилая тетка в мундире без погон и носатый унылый старик в очках.
— Брали уже, — сипло сказал Павел.
Старик недолго изучал квитанцию, предъявленную Родионовым, перевернул ее, понюхал, после чего возвратил и произнес неприязненно:
— Это не подлинник. Попрошу штраф.
Тетка в мундире с профессиональной предусмотрительностью встала сбоку, схватившись обеими руками за спинки сидений и перекрыла пути к бегству. Родионов затравленно огляделся — несколько «зайцев», пользуясь моментом, прорывались в дальний тамбур. Старик контролер сделал было движение в их сторону, но пересилил себя и остался стоять на месте, нетерпеливо перетаптываясь. Очки его блестели холодно и зло, и Родионов, поигрывая желваками, протянул ему последнюю сотню.
— Помимо штрафа, стоимость билета. — вредным голосом сообщил старик, выписывая квитанцию. — Пункт отправления? Станция назначения?
— Москва — Красный богатырь, — сухо и кратко ответил Павел.
— Это с Ленинградского надо было садиться, — так же сухо отозвался старик, возвратил сдачу и, оставив Родионова наедине с этой новостью, бросился вдогонку за ускользающими «зайцами».
Ничего, ничего, успокаивал себя Родионов, сойдя с поезда на первом же полустанке. Можно спокойно обмозговать детали предстоящего объяснения. Главное, во всяком случае, сохранять хладнокровие…
Однако сохранить хладнокровие оказалось не так-то просто. К пущей его досаде обратная электричка, как выяснилось из расписания, прибывала только через два часа.
Первым сердечным движением Павла Родионова было — хватить со всего размаху сумкой о бетонный край платформы, и может быть, именно так он и поступил бы, но пережитая им в этот день полоса мелких и пакостных неприятностей в какой-то мере подготовила его к философскому восприятию несовершенств окружающего мира. Так приведенный в отделение милиции какой-нибудь подвыпивший доцент в первую минуту кипит и возмущается порядками, требует правды, справедливости и адвоката, но проходит некоторое время и он успокаивается совершенно, привыкает к обстановке, располагается поудобнее, выясняет, где сортир и умывальник, словом, становится мудрее, ибо понимает, что есть вещи на свете, повлиять на которые не в человеческих силах.
Не было рядом человека, на которого можно было бы излить свое раздражение и злость, поэтому, не найдя выхода, чувства эти очень скоро улеглись сами собою. Правда, Родионов все же отнес свои неудачи на счет все той же Ирины, ведь если бы не она, не пришлось бы ему тащиться на вокзал и торчать теперь в долгом ожидании обратного поезда посреди пустой пригородной платформы… Мысль его попыталась самовольно проникнуть еще глубже в исследование причин и следствий, по вине которых он оказался в таком дурацком положении, и как всегда потянулись из этой глубины все новые и новые звенья, и конца этой цепи не было видно…
Какая-то тетка в белой одежде стояла одиноко перед большим ящиком на дальнем конце платформы, махала ему рукой и кричала:
— Ходок, гамбурги!..
Встрепенулись ветви придорожных деревьев и целая туча черного воронья выметнулась оттуда страшно и гортанно крича. Косо и укоризненно поглядев на странную торговку, Родионов спрыгнул на рельсы и, не оглядываясь, полез на крутой косогор. Он примостился под старой березой, отметив, что тело его само собою приняло позу почти классическую — он лег на бок, опираясь на локоть, сорвал длинный стебель и принялся его жевать.
Перед взором его открылась даль, наполненная воздухом и светом. Внизу весело блестели черные рельсы, за ними, карабкаясь по косогору вверх, тянулись вдоль путей придорожные посадки — кусты ольхи, осинник, серый хмызняк, дальше широко лежало поле, а за ним виднелся настоящий лес — нежная и прозрачная дымка берез на опушке, сквозь которую проступала темная зелень елей. За лесом желтело еще одно дальнее поле с еле видными домиками безвестной деревни на краю, а там леса, перетекая друг в друга, тянулись до самого горизонта…
И такими отрадными вдруг показались ему эти, подаренные судьбой два свободных часа весны, что сердце его радостно дрогнуло от предчувствия неминуемого счастья… Дрогнуло и споткнулось..
— Ну не весной же!.. Не весною… — застонал он вслух и тотчас снизу с пустынной платформы отозвалась неуемная баба:
— А кому горячие гамбурги-и!..
Легонько стала подрагивать земля, протрубил далекий электровоз и откликнулся ему встречный поезд, гул стал быстро нарастать и через минуту сошлись под косогором два встречных состава, оба пассажирских, прогрохотали и разлетелись в разные стороны.
Вот бы сейчас уехать куда-нибудь, — замечтался Павел. — За границу. Она бы тем временем нашла кого-нибудь… Военного моряка. Возвращаюсь из Гамбурга, она мне: «Прости, милый, это я во всем виновата…» А я молча бледнею и говорю на прощание: «Ну что ж, прощай. Я желаю тебе счастья. Забудь обо мне навеки…»
А ведь как забавно все начиналось три месяца назад. Приметив Родионова, который ехал на службу и, отвернувшись к окну в углу троллейбуса, пожирал сушки, она, должно быть, повинуясь глубинному женскому инстинкту «накормить мужика!» — неожиданно вытащила из сумочки и молча протянула ему половину своего секретарского обеда — аккуратный бутербродик с сыром, а он так же молча, занятый своими мыслями, принял и машинально проглотил. И только после этого обратил внимание на милую, курносую, застенчиво улыбающуюся толстушку и попытался какой-то деревянной шуткой, нескладным комплиментом сгладить неловкость положения. А когда они вместе вышли на остановке, она почти силой вложила ему в ладонь еще и большое румяное яблоко. И снова он произнес какую-то остроту, что-то о Еве и о запретном плоде… Она, к несчастью Павла, оказалась из породы тех женщин, для завоевания которых достаточно нескольких расхожих фраз, типа: «Жизнь театр, и люди в нем актеры…» или «Сон разума рождает чудовищ».
Через два дня он засиделся с ней за бутылкой сухого вина и как-то неожиданно для себя остался ночевать на даче ее родителей в поселке Красный богатырь.
А теперь вот женись…
«Ты куда, дорогой?..» «Да так, прогуляться, поразмышлять в одиночестве…» «Ну тогда и я с тобой!» — и под локоть, и тащи ее, приноравливайся к ее гусиному шагу…
Или: «Мне кажется тебе стоит надеть вот этот галстук.» «Да не ношу я никаких галстуков! Презираю их!..» «Отчего же, дорогой, тебе так идет…» «Оттого, что масонский символ, да будет тебе известно!..» «Глупость какая, все носят приличные люди…»
Тяжко вздохнув, Родионов поглядел на часы и поднялся. Долго отряхивался от приставшего сора, перемогая деревянную боль в онемевшем локте. Не заметил, когда успел отлежать. Душа его была изнурена бесплодными и утомительными спорами с призраками.
Затрещали сухие ветки под чьими-то ногами. Из придорожных зарослей выступили задом две фигуры, волоча по земле что-то тяжелое, завернутое в серую мешковину.
— Не видь! — бросил один из них, косо зыркнув на Родионова из-под насупленных бровей.
И две фигуры снова скрылись в чаще, медленно уволакивая за собою свой груз.
А на платформе уже толпилось десятка два людей и все они показались Павлу свободными и беззаботными. На скамейке у кассы, пригревшись на солнышке, дремала давешняя баба с гамбургерами и хотдогами, пододвинув к себе ящик на колесах. Рядом стоял рыжий станционный пес и, помахивая хвостом, не отрываясь глядел на сонную бабу.
«Хот дог — горячая собака — рыжий пес — собаки съедобны…» — сама собою связалась логическая цепочка и тут же рассыпалась без следа, но какой-то другой частью сознания Родионов отметил появление этой неожиданной цепочки, вздрогнул и замедлил шаг, вспомнив одну из самых навязчивых своих мыслей, которую считал вернейшей, чувствовал ее истинность, но никак доказать и объяснить не мог даже самому себе. Это было как бы профессиональное опытное знание о том, что всякая человеческая жизнь подчинена недоступной для ума логике. И любое событие в ней, любое слово не случается и не произносится даром, рано или поздно отзовется неожиданным эхом. Более того — всякая мысль, задержавшаяся в голове, не проходит бесследно, а обязательно сделает попытку материализоваться, обрасти плотью, зацепиться за жизнь и укорениться в ней. Чудаковатый провинциальный мечтатель, лелеющий в безвестной глухомани трактат о справедливом социальном переустройстве, отнюдь не так безвреден, как думают о нем копающиеся на своих грядках соседи. Любая бредовая и страшная его идея в конце концов проклюнется где-нибудь на земле, в Уругвае или в Родезии, и долго будет мучить людей, напитываясь кровью и злобой, пока не издохнет сама собою среди развалин и опустошения ею же и произведенных…
Странное тревожное и беспокойное настроение овладевало им, он чувствовал себя так, словно неожиданно потерял цельность, распался на части, и каждая его часть живет отдельно и самостоятельно. Одна щурится на солнышке, беззаботно и без всякой мысли, другая думает по-кабинетному, третья ждет электричку, четвертая тоскует и мучится, пятая глядит на рыжего пса, шестая вразвалочку движется по платформе, седьмая ненавидит… Боже мой, — думал он, — и все из-за каких-то ничтожных досадных мелочей. Избави Бог человека от мелких и пакостных страданий. Да лучше бы я влюбился смертельно, страдал и мучился по-настоящему! Именно так! — загадал он, не подозревая в тот момент, что заступил уже за роковую черту, и смутная тень будущего уже надвигается на него. Тревога и беспокойство витали в воздухе, носилась над платформой стая ворон и не знала, куда ей сесть…
Платформа была загажена плевками, замусорена окурками и шелухой от семечек.
И от всего вот этого мне нужно уходить, тосковал Родионов, от всей этой прекрасной вольной жизни…
В эту минуту со свистом и ветром к платформе подлетела электричка.
В этот день Родионову так и не удалось узнать «Откуда у Бориса деньги?» Тот же самый старик в очках и та же тетка снова настигли его в тамбуре, причем в самый обидный момент, когда поезд уже начинал притормаживать на подходе к конечной станции. Трясущимися от обиды руками вытащил он горсть мелких купюр (а руки-то в дерьме! — мелькнула злорадная мыслишка) и протянул их старику. Поезд дернулся, Родионов покачнулся, выронил из-под локтя газету, и деньги его рассыпались по полу.
— Возьмите их, — сказал Родионов сквозь зубы. — Там больше, нежели штраф. Газету также оставляю, читайте…
— Сам подыми! — приказал старик. — Петровна, ну-ка попридержи его, — шумно и взволнованно задышав, обратился он к своей помощнице.
Но Родионов увернулся от пальцев старика и выпрыгнул в отворившуюся дверь на московскую платформу…
— Стоять! Гаденыш! — тщетно кричал ему вслед бессильный старик и топал в пол ногами, Павел уже смешался с толпой, растворился среди людей…
Всю дорогу до Красного Богатыря в воображении своем представлял он сцену предстоящего объяснения, но мысль его толклась на одном месте, само объяснение как-то оставалось за скобками, виделось только то, как уже преодолев все трудности, он радостным освобожденным шагом отправляется в обратный путь. Впрочем, какая-то примерная схема у него, конечно, была, но он полагался больше на то, что ситуация как-нибудь сама вынесет.
Кой бес вомчал, тот и вымчит!
В пятом часу вечера Павел Родионов прибыл на станцию Красный Богатырь.
Глава 7
Эдем-сервис
Удивительно все-таки устроен мир!
Стоит случайным людям собраться хотя бы в самое небольшое общество и пожить вместе, непременно выявится среди них умник и глупый, добрый и злой, простодушный и двуличный, — словом, главные типы и характеры, которые можно встретить во всем необозримом человечестве, обязательно отыщутся здесь.
И не бывает так, чтобы, к примеру, в одной коммунальной квартире могли жить одновременно несколько добряков и не было среди них ни одного злого человека. Добряки, собранные в одну кучу, неизбежно на другой же день разбранятся и передерутся и выделят из своей среды злого, ибо так уж устроена жизнь, которая во всем любит полноту и разнообразие.
И все драмы мира, которые может придумать воображение, так или иначе, раньше или позже, в полную силу или только едва заметным намеком, но разыграются на этом небольшом жизненном пространстве, на этой маленькой сцене.
И где бы ни жили люди, хоть в Москве, хоть на Сахалине, хоть даже в самом безвестном Улу-Юле, уж они-то твердо знают, что родились в самой сердцевине мира, что живут в самом центре бытия, а все остальное там — за стенами дома, за горизонтом, за пределом…
Нельзя сказать, чтобы физическая смерть Клары Карловны Розенгольц произвела слишком большое впечатление на жильцов, населяющих дом. Но некоторое общее смущение чувствовалось в атмосфере квартиры, потому что очень многие связывали с этой ожидаемой смертью кое-какие личные планы, до поры до времени тщательно скрываемые. Планы были просты и основаны на утилитарной логике жизни: когда человек умирает — жилплощадь освобождается. А поскольку никаких родственников у старухи быть не могло, то жилплощадь эта по справедливости должна была отойти, самому нуждающемуся или, на худой конец, самому ближнему к старухе человеку…
Может быть, именно по этой причине не было отбоя от желающих принять самое близкое участие в хлопотах по устройству похорон Клары Карловны. Каждый стремился перехватить в этом деле инициативу, так что уже к вечеру лежала она обмытая и принаряженная в пожертвованные соседями вещи.
Врут, что всякий покойник тяжел, как свинец. Когда Юра Батраков бросился к падающей старухе, то едва не упал вместе с нею, не рассчитав своих сил — она повалилась на его руки, невесомая, как высохший кокон. Кое-как удержав равновесие, он так и понес ее по коридору, перекладывая с руки на руку, а потом и вовсе поместив чуть ли не под мышку.
Все это сопровождалось отрывистыми восклицаниями смешавшегося в первую минуту Кузьмы Захарьевича, который, впрочем, довольно скоро опомнился, забежал вперед и держал открытой дверь в старухину комнату.
— Ты бы, Юра, поаккуратней с ней, — не выдержал полковник, видя как Батраков несет тело, словно какой-нибудь манекен из папье-маше. — Углы-то не задевай, черт тебя задери!.. Экий ты, брат, неловкий!..
— Так-то я ловкий, Кузьма Захарович, — оправдывался Юра, боком протискиваясь в дверь. — Да дело такое, толком не ухватишь как следует. Локти с непривычки друг за дружку цепляются… Баба Вера, подсоби, что ли! — крикнул он, завидев выскочившую в коридор и поспешающую на помощь к ним соседку.
— Ай, бяда-бяда-бяда!.. — запричитала та, по-хозяйски распоряжаясь в комнате, отодвигая от кровати стул и тумбочку, раскидывая на постели выхваченную из шкафа простыню, запахивая попутно тяжелые сырые шторы на окне, поправляя ногой сбившийся коврик у кровати старухи. Все это делалось ею с привычной профессиональной сноровкой, ладно и споро, недаром Вера Егоровна, всю свою жизнь проработала санитаркой в местном травмопункте.
Все это время Юра стоял посередине обширной комнаты Розенгольц, держа бедную старуху на вытянутых руках и оглядывая помещение быстрыми цепкими глазами. Кузьма Захарьевич топтался бестолково, то и дело выбегал в коридор и возвращался обратно, охал, не зная, что предпринять и чем помочь.
— Ты бы, Захарьевич, позвонил пока куда следует, — приказала баба Вера, укладывая Розенгольц поверх расстеленной свежей простыни. — Неотложку не тревожь зря, а так в поликлинику сообщи, пусть освидетельствуют. В бюро звони сразу. День-то пятничный… Ай, бяда-бяда…
Стукнув пятками, полковник бросился прочь из комнаты.
Скоро вся квартира узнавала о случившемся во всех трагических подробностях.
— Пашку все звала напоследок, — повторял Юра, растерявший в суматохе дел всю свою утреннюю меланхолию. — Руками так вот тычет прямо в меня: «Павел, Па-авел!..» Жутко, честное слово… В рыло мне тычет вот так: «Приведите ко мне его немедленно живого или мертвого!..»
— Вишь, привязчивая какая старушка, — вклинив меж слушателей свой любопытный нос, качал обнаженной лысиной Степаныч, маленький сутулый старичок, большой врун и любитель невероятных историй. — Не зря он с ней все возился…
— Интерес был. Стал бы он с ней просто так возиться. На деньги рассчитывал, — твердо проговорил скорняк Василий Фомич, сидевший в сторонке на табурете. Был он приземист, с покатыми круглыми плечами и походил со спины на куль муки.
— Ты, Фомич, все на деньги переводишь. А Пашка-то наш сирота, вот, может, и потянулся… Хотя, с другой стороны, кто ж его знает, — засомневалась баба Вера. — Куда эта Клара пенсию свою складывала…
— А неплохая, в сущности, старушка была, — объявил Юра, наливая себе еще одну стопочку. — Надо бы поминки отпраздновать… Чтоб на уровне…
— Пожировала, сволочь!.. — брякнула ни с того ни с сего заглянувшая на кухню жена скорняка. Брякнула и осеклась, оглянулась вокруг опасливо и скрылась в дебрях растревоженной квартиры.
Кузьма Захарьевич помалкивал, думал свою думу, поглядывая на оживленного и самодовольного Юру, который успел уже, пользуясь минутой, выманить у дворника Касыма еще одну бутылку водки и отпить около трети.
Многое было неясно для полковника, а потому сомнительно. Взявшись за телефон, он, как и было приказано, первым делом набрал номер бюро и вздохнул, набираясь терпения, ибо знал наверняка, что услышит короткие гудки, что дозвониться будет очень и очень непросто. Но дозвониться оказалось на самом деле проще простого. Полковник не услышал никаких гудков — ни коротких, ни долгих, а услышал он сразу отзывчивый и чуткий голос, который прозвучал так близко и отчетливо, что Кузьма Захарьевич принужден был даже оглянуться — не за спиною ли у него стоит собеседник…
— Простите, — начал Кузьма Захарьевич обескураженно, — мне нужно бюро…
Но голос прервал:
— Это именно бюро. «Эдем-сервис». Секция старых большевиков…
Слова эти сразу показались полковнику слишком несерьезными, ерническими. Не так, по крайней мере, должны отвечать на звонки в подобных учреждениях. Правда, Кузьме Захарьевичу не приходилось никогда связываться с похоронными бюро, но он сразу почувствовал недоверие к этому неприятному голосу.
Что за организация старых большевиков… — думал полковник, — давно уже никаких большевиков в помине нет… Хотя, с другой стороны, может быть там, рядом со смертью, все это как-то устойчивей держится, и никакой перестройки не было…
Поразительно было и то, что едва Кузьма Захарович назвал фамилию покойной и, пожевав губами, приготовился медленно и разборчиво произнести трудное имя-отчество, как снова был перебит:
— Мы уже в курсе. Клара Карловна. Деятель первой категории. Не затрудняйтесь, пожалуйста, адрес известен. Всегда готовы!
После этого странного прощания полковник услышал короткие гудки отбоя.
Не прошло и десяти минут после этого разговора, как в квартиру уже входили трое крепких мужчин с бритыми подбородками и с черными повязками на рукавах. Быстро скользнули глазами по лицам хозяев и деловито проследовали в комнату покойной. Причем наблюдательному полковнику показалось, что один из них, приостановившись, сделал правой рукою что-то похожее на козыряющее движение, но как бы опомнившись, стал пощипывать свои короткие волосы на виске и, не опуская руки, устремился вдогонку за товарищами, которые входили уже в угловую роковую комнату.
А ведь не спросили, где она! — отметил насторожившийся Кузьма Захарьевич.
Он отправился вслед за ними и, открывая дверь, приметил торопливое движение, с которым кинулись они из разных углов комнаты и склонились как ни в чем не бывало над усопшей, что-то поправляя и прихорашивая. Отметил полковник и то, что приоткрыта была дверца платяного шкафа и ящик тумбочки выдвинут почти наполовину. В самом положении их, в напряжении широких спин прочитывалось что-то заговорщицкое. Полковник деликатно отступил, тихо притворив за собою дверь. И показалось ему, что не успела еще щель сомкнуться, а те уже отпрянули друг от друга и снова рассыпались по углам. Или это была игра воображения? Как бы то ни было, спустя недолгое время, заговорщики гуськом проследовали мимо кухни, и один из них снова вскинул руку и снова зачесал висок. Доложил:
— Все в порядке. Гроб снарядим. Будьте покойны!
Это вырвавшееся, вопиющее «будьте
Минут через сорок доставлен был и гроб, уже снаряженный, то есть обитый кумачом.
Один из спецов, длиннолицый и бледный, с тонкой траурной полоской черных усов под носом, прощаясь, объявил:
— В воскресенье будет спецмашина. Ждите…
После этого посетители удалились.
С той самой минуты, как страшная весть разнеслась среди жильцов, в доме воцарилось хмельное, едва ли не праздничное настроение, всеми овладело переменчивое нервное оживление. Особенно взвинчены были дети, они носились с криками по квартире, то и дело пытались заглянуть в жуткую угловую комнату, где стоял на табуретках обитый кумачом казенный гроб, путались под ногами, получали подзатыльники, но с неутихающим истерическим весельем продолжали скакать и бегать, и ничем нельзя было их урезонить.
К слову сказать, и сами взрослые находились во власти странного взыгрывающего настроения — поминутно входили и выходили из кухни, пытались дозвониться в какие-то инстанции, в десятый раз допытывались, когда же, в каком именно часу приедет машина и точно ли она приедет, нет ли каких изменений…
— Любушка! — кричала откуда-то из-под лестницы баба Вера. — Не забудь напомнить замести сор, как вынесут. Не дай Бог, забуду!..
— Если не забуду, Вера Егоровна, напомню обязательно! — отзывалась в свою очередь Любка Стрепетова, проносясь мимо. — Когда приедут-то?
— Небось, приедут, — неопределенно отвечала баба Вера уже из комнаты Розенгольц, выгоняя оттуда Юру Батракова.
Поделиться книгой: