Неизвестное дитя

— Егерь лучше, — прибавил он, — тот, по крайней мере, умеет попасть в цель, — и говоря так, он заставил его стрелять много раз кряду; затем остановился на минуту и сказал, подумав: — Однако это довольно глупо, что он стреляет только в цель. Папа говорил, что настоящий охотник никогда на этом не остановится. Он должен стрелять в лесу оленей, коз, зайцев и притом на бегу. Долой его цель! — и Феликс одним ударом сломал доску, в которую стрелял егерь.

— Ну-ка, ну-ка! — закричал он. — Попробуй убить мне кого-нибудь теперь.

Но сколько ни дергал он за шнурок, егерь стоял с неподвижно опущенными руками; ружье не хотело ни подниматься, ни стрелять.

— Ага! — закричал Феликс. — Ты в цель умеешь стрелять только в комнате, а не в лесу, как следует хорошему охотнику. Этак, пожалуй, ты испугаешься первой собаки и убежишь от нее со своим ружьем, как недотепа братец убежал от Султана со своей саблей. Так убирайся же прочь! Мне тебя не надо! — и егерь полетел в кусты вслед за музыкантом.

— Давай теперь побегаем, Христлиба, — сказал он сестре.

— Ах да, да, — радостно воскликнула та, — и моя куколка побежит с нами. Вот будет весело!

Дети схватили куклу за обе руки и что было духу побежали с нею через пни и кусты, пока не добежали до большого, поросшего высоким камышом пруда, находившегося еще во владениях господина Таддеуса Бракеля и на котором он иногда стрелял диких уток. Тут дети остановились, и Феликс сказал:

— Погоди немного, я попробую подстрелить моим ружьем в тростнике утку, как папа.

В эту минуту Христлиба, взглянув на свою куклу, с испугом вскрикнула:

— Боже, моя куколка! Что с нею сделалось?

Куколка действительно была в очень жалком виде. Оба во время бега не заметили, что колючие кусты, на которые они не обращали никакого внимания, разорвали ей все платье в клочки; обе ножки оказались сломанными, а хорошенького воскового личика почти нельзя было узнать: до того оно было избито и исцарапано.

— Ах, моя куколка! Моя куколка! — громко заплакала Христлиба.

— Видишь, — сказал Феликс, — какую дрянь надарили нам эти приезжие. Кукла твоя — недотрога, которая не умеет ни бегать, ни играть без того, чтобы не испортить себя всю. Давай ее мне!

Христлиба подала куклу брату, а тот, прежде чем она успела ахнуть, забросил ее далеко в пруд.

— Ты не жалей об этой глупышке, — прибавил он сестре, — дай мне только убить утку и тогда я подарю тебе все замечательные перышки, которые растут у нее на крыльях.

В тот же миг вдруг что-то зашевелилось в тростнике; Феликс мигом вскинул свое ружье, но тотчас же его опустил и сказал:

— Какой же я смешной! Ведь чтобы стрелять, нужны порох и пули, а где мне их взять. Да если бы они у меня и были, то разве можно зарядить порохом деревянное ружье! На что же годна такая безделица? А нож! И он деревянный: им нельзя ни резать, ни колоть. Сабля глупого братца, верно, такая же, потому он и испугался Султана. Вижу, что весь этот подаренный хлам не годен ни на что.

Сказав все это, Феликс побросал в пруд и ружье, и нож и, наконец, сам патронташ.

Христлиба продолжала плакать и жалеть о своей загубленной куколке, а потому и Феликс был не совсем весел. Придя домой, он на вопрос матери, куда делись их новые игрушки, чистосердечно рассказал обо всем, что случилось с музыкантом, егерем, куклой, ружьем и всем прочим. Госпожа Бракель очень рассердилась и назвала их плохими детьми, которые не умеют обращаться с хорошими, дорогими игрушками. Господин Таддеус Бракель, напротив, с заметным удовольствием выслушал рассказ Феликса и сказал жене:

— Оставь детей, пусть делают что хотят. Я, наоборот, очень рад, что они сумели отделаться от вещей, которые их и связывали и мешали им.

Но, однако, ни дети, ни сама госпожа Бракель не поняли тогда, что хотел выразить этими словами их отец.

Неизвестное дитя

На другой день, рано утром, Феликс и Христлиба опять убежали в лес. Госпожа Бракель велела им вернуться пораньше, так как теперь следует больше сидеть дома и заниматься чтением и письмом, чтобы хорошенько приготовиться к встрече учителя, которого обещал прислать знатный дядюшка.

— Хорошо, матушка, — ответил Феликс, — только позволь остаться в лесу хоть на часок, чтобы набегаться и напрыгаться вволю.

Прибежав в лес, начали они играть в охоту, представляя собаку и зайца, и успели так в короткое время устать, что вскоре игра должна была прекратиться поневоле. Много игр затевали они потом, но ни одна почему-то в этот раз не удавалась. То ветер, сорвав шапку Феликса, уносил ее в кусты, то вдруг, запнувшись на бегу, падал он прямо на свой нос, а то платье Христлибы, зацепившись за кустарник, рвалось в клочки, или она вдруг больно колола острым камнем ногу. Переиграв во все игры, они уже решительно не зная, что им еще начать, стали с недовольным видом бродить по лесу.

— Скоро пойдем домой, — сказал Феликс сестре, привольно разлегшись в тени дерева.

Христлиба последовала его примеру. Так пролежали они некоторое время, уставившись в голубое небо.

— Ах, — промолвила Христлиба, — если бы у нас были наши хорошенькие игрушки!

— Ну да! — недовольно сказал Феликс. — Для того только, чтобы их опять сломать! Верно, матушка была права, сказав, что мы не умеем обращаться с хорошими вещами. А знаешь почему? Потому что мы не учились наукам.

— Правда, правда, — воскликнула Христлиба, — и если бы мы были ученые, как наши нарядные братец и сестрица, то, может быть, сумели бы сберечь и охотника, и музыканта, да и моя хорошенькая куколка не лежала бы в утином пруду! Какие же мы глупые! Ничего-то мы не знаем! — и, сказав это, Христлиба начала горько плакать, а, глядя на нее, и Феликс разревелся так громко, что плач обоих детей разнесся далеко по всему лесу.

— Бедные, мы бедные! Ничего-то мы не знаем! — голосили оба, но вдруг, внезапно остановясь, с изумлением взглянули друг на друга.

— Христлиба, ты слышала?

— Феликс! Ты видел?

В темной глубине кустарника, перед которым сидели дети, вдруг заколыхался какой-то странный свет, точно дрожащий луч месяца, когда, прорвав зеленый свод ветвей, он внезапно посеребрит листья деревьев. Тихий, приятный звук, похожий на нежные аккорды арфы, промчался по лесу. Странное чувство овладело сердцами детей; слезы радости, сменившие горе, заблистали в их глазах. Все светлее и светлее делалось в кустах, и все чище и чище раздавались звуки; у детей готово было выскочить сердце от восторга, когда вдруг, среди этого колеблющегося света, показалось прелестное детское личико, озаренное ласковой тихой улыбкой.

— О приди, приди же к нам! — разом воскликнули оба, вскочив со своих мест и бросившись навстречу милому видению.

— Иду, иду! — проговорил в кустах нежный голосок, и, вспорхнув точно на крыльях утреннего ветерка, незнакомое дитя плавно и тихо спустилось к Феликсу и Христлибе.

Как неизвестное дитя играло с Феликсом и Христлибой

— О чем вы так плачете, милые дети? — спросил незнакомый ребенок. — Ваш плач донесся до меня издали, и мне стало вас очень жаль.

— Ах, мы и сами этого хорошенько не знаем! — отвечал Феликс. — Но теперь, мне кажется, мы плакали только оттого, что тебя с нами не было.

— Правда, правда, — подхватила Христлиба, — и теперь, когда ты с нами, мы развеселились опять; где же ты пропадал так долго?

Обоим детям казалось, что они давно уже знакомы с неизвестным ребенком и играли с ним раньше; даже причина их горя теперь легко объяснилась долгим отсутствием их милого товарища.

— Игрушек у нас больше нет, — сказал Феликс, — потому что вчера я, глупый мальчик, разбил и бросил все хорошенькие вещицы, которые подарили нам наши братец и сестрица, и нам теперь не с чем играть с тобою.

— Ну так что же за беда, что ты их бросил, — весело залепетало неизвестное дитя, — значит они того стоили. А что касается игрушек, то оглянитесь оба и посмотрите, какое их множество вокруг вас.

— Где же? Где? — закричали дети.

— А вы взгляните, — продолжало дитя.

Феликс и Христлиба оглянулись и с изумлением увидели, что миллионы цветочков, выглянув из травы, смотрели на них живыми глазами. Тысячи разноцветных камешков и раковин сияли сквозь мягкий зеленый мох, а золотые жучки, танцуя и кружась, пели без умолку веселые, звонкие песенки.

— Ну, дети! Давайте строить из этих камешков дворец! — воскликнуло неизвестное дитя.

Феликс с Христлибой бросились собирать пригоршнями разбросанные по земле камушки; работа закипела, и скоро готовый дворец, с колоннадой, покрытый чешуйчатой золотой крышей, засверкал на солнце. Неизвестное дитя поцеловало цветы, поднимавшие сквозь траву свои головки, и каждый цветок, мигом взметнувшись вверх, обвил колонны прекрасными душистыми гирляндами, которые свешивались между ними, как роскошные зеленые арки, и под ними стали прыгать и резвиться дети. Маленький товарищ Феликса и Христлибы хлопнул в ладоши, и вдруг крыша дворца рассыпалась на тысячу кусочков; дети только тогда заметили, что она вся состояла из жучков, сцепившихся крылышками; колонны исчезли, точно растаяв, и на их месте забили из земли прозрачные ключи, по берегам которых росли чудесные цветы, склонявшись к ним головками и слушая сладкое журчание воды. Неизвестное дитя, нарвав сухих веток и трав, набросало их перед Феликсом и Христлибой, и каждая травка, падая, превращалась в хорошенькую куколку, а ветка в маленького егеря. Куколки танцевали вокруг Христлибы, карабкались к ней на платье и на руки, шептали разные ласковые слова. Егеря стали палить из ружей, затрубили в рога — и вдруг зайцы выскочили из кустов; собаки помчались за ними; раздались выстрелы! Что это были за радость и потеха! А потом все это умчалось куда-то далеко-далеко Феликс и Христлиба с изумлением вскричали:

— Где же куколки? Где егеря?

— Они всегда с вами, милые дети, — отвечал их маленький друг, — и вам стоит только пожелать, как они опять к вам явятся, ну а как вы на счет того, чтобы сейчас побегать по лесу?

— Конечно, да, да! — сказали Феликс и Христлиба.

— Так пойдемте же! — воскликнул ребенок и, подхватив обоих за руки, помчался с ними по лесу. Но назвать это бегом было нельзя; все трое точно мчались по воздуху, почти не задевая земли; птицы то и дело попадались им на пути; дети поднимались все выше и выше.

— Здравствуйте, здравствуйте! — крикнул им сверху аист.

— Не троньте меня, дети! — крикнул испуганным голосом коршун. — Я не стану больше таскать ваших голубков.

При этом коршун всеми силами старался убраться куда-нибудь подальше. Феликс хохотал от восторга, но Христлибе стало немного страшно.

— Ах! Задыхаюсь! Я сейчас упаду! — едва могла она проговорить. В тот же миг все трое плавно спустились на землю.

— Теперь, — сказал незнакомый ребенок, — я сыграю вам на прощание лесную песенку и расстанусь с вами до завтра.

С этими словами он начал дуть в хорошенький золотой рожок, изогнутый наподобие блестящей цветочной чашечки. Весь лес встрепенулся от его чистого ровного звука. Соловьи, слетевшись со всех сторон, затянули свои песенки. Мало-помалу звуки стихли, а с ними вместе и неизвестное дитя скрылось в густых кустах, крикнув детям откуда-то издали:

— До завтра, дети! До завтра!

А они были в таком восторге, что, кажется, не сознавали, что же такое с ними произошло.

— Вот если бы теперь было уже завтра! — воскликнули оба, спеша домой, чтобы поскорее рассказать родителям свои удивительные приключения в лесу.

Как господин и госпожа Бракель говорили о незнакомом ребенке и что случилось потом

— Право, мне кажется, дети все это видели во сне, — так сказал господин Таддеус Бракель своей жене, слушая рассказы восхищенных детей о наружности, песнях, играх и вообще все об их новом, чудесном знакомце.

— Но, впрочем, — продолжал господин Бракель, — если вспомнить, что оба рассказывали одно и то же и, следовательно, должны были видеть один и тот же сон, то я не знаю, что об этом и подумать.

— Незачем много думать, — прервала госпожа Бракель, — я уверена, что этот ребенок просто сын школьного учителя из соседней деревни и что его зовут Готлиб. Все эти шалости и беганье в лесу — его проделки, но я не хочу, чтобы это повторялось в другой раз.

Господин Бракель был совсем другого мнения, и Феликс с Христлибой были призваны еще раз с приказанием описать подробнее все, что особенного они заметили в наружности незнакомого им раньше ребенка и как он был одет. Что касается наружности, оба в один голос отвечали, что у него было белое, как лилия, личико, розовые, как лепестки розы, щечки, яркие, как вишни, губы, голубые блестящие глаза, светлые золотые волосы, и все это вместе было так мило и хорошо, что более прелестного ребенка не случалось им видеть во всю жизнь. Об одежде оба также единогласно утверждали, что на нем не было ни голубой полосатой куртки, ни таких же панталон, ни черной кожаной фуражки, какие носил сын школьного учителя Готлиб. Но когда заходила речь о том, как же именно неизвестное дитя было одето, то рассказы их были до того путаны и противоречивы, что нельзя было ничего понять. Так Христлиба уверяла, что дитя было одето в легкое, блестящее платьице, сшитое из розовых лепестков, а Феликс, напротив, утверждал, что платье ребенка сверкало золотисто-зеленым цветом, как молодые листья на весеннем солнце. Что это не был сын школьного учителя, видно было, по словам Феликса, уже по тому искусству, с каким милый мальчик умел стрелять и охотиться, как будто всю свою жизнь провел в лесу и не занимался ничем другим, кроме охоты.

— Ах, Феликс! — перебила Христлиба. — Как же можно называть охотником маленькую, хорошенькую девочку? Конечно, может быть, она смыслит кое-что и в охоте, но главное ее дело — домашнее хозяйство. Посмотри, как мило помогла она мне одеть моих кукол и какие вкусные выучила готовить блюда!

Таким образом, оказалось, что Феликс считает неизвестное дитя мальчиком, а Христлиба, наоборот, девочкой, и оба никак не могли прийти к согласию по этому пункту. Госпожа Бракель полагала, что не стоит толковать с детьми о подобных глупостях, но господин Бракель сказал:

— Я был бы готов сам пойти с детьми в лес и посмотреть, что это за чудесный ребенок, но, кажется, этим я испорчу им все, а потому лучше останусь дома.

На следующий день неизвестное дитя уже ожидало Феликса и Христлибу в урочный час в лесу. Вчерашние игры возобновились, и к ним присоединились новые чудеса, так что Феликс и Христлиба не переставали ахать от изумления. Оказалось, что неизвестное дитя умело во время игр разговаривать с деревьями, цветами и ручьями на их собственном языке. Все они ясно отвечали на его вопросы, и, что было еще удивительнее, Феликс и Христлиба точно так же ясно понимали этот язык.

— Эй вы, беспокойный народ! Что вы там так трясетесь? — крикнул ребенок в густую чащу осин.

— Ха, ха, ха! — весело откликнулись листья, задрожав от смеха. — Мы радуемся вестям, которые примчал нам сегодня с гор и облаков дружок утренний ветер. Он принес нам поклон от золотой королевы и обвеял целым морем сладкого аромата.

— Полноте, дети, слушать этих пустомель, — внезапно заговорили цветы, — нечего им хвастать сладким ароматом, который принес им ветер; ведь он занял его у нас. Пусть листья шумят и лепечут свое, а вы, дети, займитесь нами! Ведь мы вас очень любим, и если одеваемся каждый день в такие яркие платья, то только затем, чтобы понравиться вам.

— Да ведь и мы вас любим, наши милые цветы, — сказало неизвестное дитя, а Христлиба, бросившись на землю и протянув обе руки, как будто желая обнять разом все цветы, воскликнула:

— Ах да, любим, любим!

Феликс же добавил:

— И я вас люблю за ваши яркие платья, но люблю также кусты и деревья за то, что они вас защищают своей листвой!

— Что правда, то правда, — загудели на это густые сосны, — ты сказал верно, умный, хороший мальчик. Ты, конечно, нас не боишься даже тогда, когда мы сильно расшумимся порой, поссорившись с дядей буйным ветром.

— Не боюсь, не боюсь! — закричал Феликс. — Напротив, у меня, как у всякого охотника, сердце прыгает от радости, когда вы расшумитесь!

Но тут прожурчал ручей:

— Оно, конечно, так, только зачем же вечно охотиться и рыскать по лесу. Садитесь, дети, на мой бережок, на зеленый лужок, да послушайте, что я вам расскажу. Итак, далеко, в неведомых тайниках родился я на свет Божий; много знаю я сказочек, и все-то они разные и новые. Слушайте только мое журчание! Много картинок покажу я вам, глядите только в мое светлое русло: голубые небеса, кусты и леса! золотые облака — все промчится перед вами! А захотите, так я вас самих приласкаю и освежу; спуститесь только в мои светлые волны!

— Видите, Феликс и Христлиба, — сказал их милый товарищ с очаровательной улыбкой, — как все здесь вас любят! Но, однако, пора! Вечерняя заря начинает разгораться, а соловей громко зовет меня домой!

— О, погоди еще немного, — умоляющим голосом сказал Феликс, — полетай с нами, как вчера!

— Только не так высоко, — попросила Христлиба, — а то у меня закружится голова.

Неизвестное дитя, подхватив детей за руки, помчалось с ними среди розовых волн вечерней зари, а птички опять, с песнями и свистом, пустились за ними вдогонку. И что это были за радость и веселье! А в светлых облаках засияли перед ними прекрасные замки, построенные словно из рубинов и других драгоценных камней!

— Гляди, Христлиба, какие чудесные замки! — с восторгом закричал Феликс. — Выше, выше лети, милый мальчик! Я хочу долететь до них!

Христлиба тоже с восхищением смотрели на великолепные дворцы, так что даже забыла свой вчерашний страх.

— Это мои воздушные замки, — ответил их новый друг, — но вам, дети, пора домой! На сегодня довольно!

Феликс и Христлиба от восторга даже не заметили, каким образом очутились они перед дверями дома их родителей.

Откуда родом было неизвестное дитя

На другой день маленький товарищ Феликса и Христлибы дожидался их в чудесной палатке, построенной им на тенистом берегу ручейка из гибких лилий, ярких роз и пестрых тюльпанов. Дети уютно уселись под ее тенью и стали слушать разные интересные истории, которые стал рассказывать им, по вчерашнему обещанию, ручей. Послушав некоторое время, Феликс обратился к неизвестному ребенку:

— Милый наш товарищ! Вместо того, чтобы слушать то, что он так тихо про себя бормочет, так что я даже и не все понимаю, расскажи-ка, пожалуйста, нам что-нибудь сам. Мы бы особенно хотели узнать, кто ты такой, откуда ты родом и почему ты всегда так быстро нас покидаешь, что мы даже оглянуться не успеваем?

— А мама моя, — перебила Христлиба, — думает, что ты сын школьного учителя Готлиб.

— Молчи, ты, глупенькая — воскликнул Феликс, — матушка говорит так, потому что никогда его не видала, иначе она и не поминала бы школьного учителя с его Готлибом!

— Скажи нам, друг, — продолжал он, — где ты живешь, ведь мы могли бы взять тебя к нам в дом зимой, когда будет холодно и снег занесет в лесу все кусты и тропинки.

— Ну конечно! — воскликнула Христлиба. — Скажи нам, где ты живешь, кто твои родители и как тебя зовут.

Маленький товарищ детей сделал очень серьезное, даже печальное лицо при этом вопросе и тяжело вздохнул; затем, помолчав немного, сказал так:

— Ах, милые дети! Зачем вам знать, кто я такой? Разве вам не довольно, что я каждый день прихожу играть с вами? Я могу вам, пожалуй, и сказать, что моя родина там, далеко, за синими, похожими на облака горами, но если вы, пробежав день и ночь, достигнете этих гор, то встретите за ними другие горы, и так далее, и так далее, так что вы так и не сможете никогда добраться до моего отечества.

— Ах, — печально воскликнула Христлиба, — значит ты живешь очень, очень далеко от нас и приходишь к нам только в гости!

— Но ведь вам стоит только сердечно пожелать, чтобы я был с вами, и я мигом явлюсь тут как тут, со всеми моими чудесами и игрушками, — возразило неизвестное дитя, — потому не все ли это равно, живете ли вы сами в моей стране или очень, очень далеко от нее?