Помоги проекту - поделись книгой:
Он рассказывает брахману Аггивессано:
«И тут, Аггивессано, мне подумалось: «Что, если бы я смог с крепко сцепленными зубами и прижатым к нёбу языком своей волей побороть, подавить, замучить свой нрав?» И я с крепко сцепленными зубами и прижатым к небу языком своей волей начал бороться с моим нравом, давить его и мучить.
И когда я, Аггивессано, с крепко сцепленными зубами и прижатым к небу языком своей волей боролся с моим правом, давил и мучил его, то пот струился ручьями у меня из подмышек. Так же, Аггивессано, как когда сильный мужчина, хватая слабого за голову и плечи, борется с ним, подавляет и мучает его, так струился у меня пот, Аггивессано, когда я с крепко сцепленными зубами и прижатым к небу языком своей волей боролся со своим нравом, подавлял его и мучил, и струи пота стекали из подмышек. Однако, Аггивессано, закалилась моя сила, непреклонной стала она и несдвигаемой, ожидая понимания, но подвижным осталось мое тело, не успокоилось после такого болезненного аскетизма, который подгонял меня. И даже таким образом возникшее у меня чувство боли, Аггивессано, не смогло сковать моего нрава».
Он открыто заявляет о своих усилиях, но и признается в своей неудаче.
Еще о двух попытках умерщвления плоти, предшествующих его просветлению, сообщает Будда брахману: о подавлении дыхания и отказе от приема пищи. Он рассказывает об этом так же, как и во всех своих речах, с постоянными повторениями, которые не только помогают сказанному глубоко врезаться в память, но и наглядно показывают, какое негативное значение для Пробужденного имели эти попытки даже после того, как он понял всю их тщетность.
Особенно это касается последнего акта драмы преодоления самого себя — голодания.
Для Сиддхартхи Гаутамы это было самым тяжким, потрясшим его событием. Пять аскетов из его окружения, однако, восхищались им и брали с него пример. Они стали его последователями.
Группа все более и более худеющих, пугающих своей истощенностью фигур превратила лес в своего рода место призраков, если не мертвецов, — таков был результат.
Из расположенной западнее сегодняшней Индии области Гандхара, которая достаточно давно была охвачена буддизмом и в которой две тысячи лет назад возникли первые изображения Будды, нам известны статуи Бодхисатвы, изображающие его аскетом: почти скелет, увенчанный черепом, на котором лишь глаза свидетельствуют о жизни.
Чтобы правильно понять его ситуацию в период между одиночеством, вопиющей нищетой и все еще сохраняющимся предчувствием пробуждения, обратимся еще раз к сообщениям Бодхисатвы об этих днях. Он жестко и безжалостно описал свое внешнее и внутреннее состояние того времени своему ученику Шарипутте.
Дутойт четко перевел это описание и позволил нам заглянуть в те глубочайшие омуты, которые открылись перед Сиддхартхой Гаутамой во времена его аскетизма. Одновременно этот текст дает представление об общей проблематике аскетизма.
«Я вспоминаю, Шарипутта, что я провел четыре этапа очищения: я был аскетом, крайним аскетом, я был безразличен к собственному телу, крайне безразличен, я был осторожным, крайне осторожным, я был в уединении, в крайнем уединении.
Моим аскетизмом было, Шарипутта, следующее: Я был нагим, я свободно прогуливался, я царапал руки, я не слышал, когда мне кричали: «Иди, достойнейший; останься, достойнейший». Я ничего не брал, что мне приносили, ничего из того, что ставили передо мной, я не принимал приглашений; я ничего не брал даже с края горшка. Я принимал пищу один раз в день, я принимал пищу один раз в два дня, я принимал пищу один раз в три дня, в четыре дня, в пять дней, в шесть, в семь дней. Таким образом, мне удалось принимать пищу один раз в четырнадцать дней. Я ел овощи, я ел просо, я ел дикий рис, я ел отбросы, я ел зелень, я ел рисовую пыльцу, я ел рисовую пену, я ел траву, я ел коровий навоз, я питался корнями и фруктами леса как обычное травоядное. Я носил одежды из конопли, одежды мертвецов, одежды из лохмотьев, тряпок, шкуры антилопы, выброшенной шкуры, одежду из лыка, одежду из волос, одежду из шерсти животных, крыльев совы. Я вырывал себе волосы и бороду и упражнялся в вырывании волос и бороды, я стоял, прислонясь к чему-либо, и отказывался сидеть, я стоял на коленях и упражнялся в борьбе, стоя на коленях, я лежал на колючках и готовил на колючках свое ложе, каждый третий вечер или каждый вечер я окунался в воду. Таким образом, всяческими способами аскетизма осуществлял я умерщвление моей плоти. Так обстояло дело, Шарипутта, с моим аскетизмом.
Мое безразличие к собственному телу, Шарипутта, состояло в следующем: за многие годы скапливалась на моем теле грязь и пыль, пока сама собой не отпадала. Как на дереве тиндука целый год скапливается пыль, пока не отпадет сама собой, так, Шарипутта, грязь и пыль многих лет скапливалась на моем теле, пока не отпадала сама по себе. Но я, Шарипутта, не думал при этом: «Ладно, сотру-ка я грязь и пыль рукой» или «Пусть другие сотрут рукой с меня грязь и пыль». Так я не думал, Шарипутта. Так обстояло дело с моим безразличием к собственному телу, Шарипутта.
Следующим образом обстояло дело, Шарипутта, с моей осторожностью: идя куда-нибудь и возвращаясь оттуда, был я, Шарипутта, очень сосредоточен; и даже капля воды вызывала у меня жалость: «Только бы не загубить мне маленькие существа, которые находятся в беде!» Так обстояло дело, Шарипутта, с моей осторожностью.
Следующим образом обстояло дело, Шарипутта, с моей уединенностью: я, Шарипутта, жил в лесной местности; если я видел пастуха, пасущего коров или коз, или того, кто рвал траву, или того, кто собирал валежник, или лесоруба, то убегал я из одного леса в другой, от одного куста к другому, из одной долины в другую, с одного места в другое. Почему это? Потому что я думал: «Только бы они меня не увидели и только бы я не видел их!» Как лесная газель, Шарипутта, когда она видит людей, то бежит из одного леса в другой, от одного куста к другому, из одной долины в другую, из одного места в другое, так и я, Шарипутта, когда видел пастуха, пасущего коров или коз, или того, кто рвал траву, или того, кто собирал валежник, или лесоруба, то бежал из одного леса в другой, от одного куста к другому, из одной долину в другую, с одного места в другое. Так обстояло дело, Шарипутта, с моей уединенностью.
И шел я, Шарипутта, к стадам коров, когда пастухи уходили, тайком со своим горшочком и питался навозом молодых грудных бычков. И пока, Шарипутта, мои собственные урина и кал не были полностью переварены, питался я моими собственными мочой и калом. И это было, Шарипутта, моим поеданием грязи.
И отправился я, Шарипутта, в один страшный лес. С ужасом этого страшного леса, Шарипутта, дело обстояло так: у каждого, кто не преодолел своих желаний и входил в этот лес, волосы вставали дыбом. Но я, Шарипутта, зимой в течение восьми суток проводил ночи, когда падал снег, под открытым небом, а дни в лесу. В последний месяц лета днем я оставался под открытым небом, а ночью в лесу. И я, Шарипутта, устроил себе ложе на кладбище и ложился на останки трупов. Ко мне приходили дети пастухов и плевали на меня и мочились на меня; они забрасывали меня грязью и засовывали соломинки мне в уши, но я не помню, Шарипутта, чтобы у меня возникли против них недобрые мысли. Так, Шарипутта, обстояло дело с моим безразличием.
Но есть такие аскеты и брахманы, Шарипутта, которые говорят и учат: «Очищение наступает благодаря пище». И они говорят: «Давайте питаться только ягодами». И они едят ягоды, они едят кашу из ягод, они пьют ягодную воду, они вкушают ягоды во всех формах. Но я помню, Шарипутта, что мое питание состояло только из одной ягодки. Ты, конечно, можешь подумать, Шарипутта: «Большой, должно быть, была тогда ягодка». Так ты не должен думать, Шарипутта; и тогда самая большая ягодка была не больше, чем сейчас.
Когда одна лишь ягодка была моей пищей, то тело мое стало крайне худым. В результате столь скудного питания тонкими стали мои конечности; как копыто верблюда стали мои ягодицы в результате столь скудного питания; как заплетенная коса был выпуклым мой позвоночник в результате столь скудного питания; как в разрушенном доме сломаны и торчат в разные стороны стропила, так торчали в разные стороны мои ребра в результате столь скудного питания; как в глубоком колодце поверхность воды кажется глубоко закопанной, так и мои зрачки, глубоко сидящие в глазных впадинах, казались глубоко закопанными в результате столь скудного питания. И как горькая тыква, разрезанная в сыром виде, сжимается и усыхает от ветра и солнца, так сжалась и усохла кожа на моей голове в результате столь скудного питания. И если я хотел коснуться кожи на моем животе, то касался моего позвоночника; и если я хотел дотронуться до моего позвоночника, то дотрагивался до кожи на моем животе в результате столь скудного питания. И если я хотел освободиться от урины или кала и присаживался, то падал вперед в результате столь скудного питания. И чтобы оживить свое тело, растирал я его рукой, но когда я растирал рукой свое тело, то с тела падали волосы, сгнившие до корней в результате столь скудного питания.
Но, ведя такой образ жизни, претерпевая такие изменения, умерщвляя свое тело, я не достиг наивысшего достижимого человеком состояния, полного обретения благородных знаний, а почему нет? Потому что я не приобрел того благородного познания, которое, если ты овладел им, направляет и ведет тебя к полному прекращению страданий».
Сиддхартха Гаутама, превративший для себя сообщенное выше, то есть тотальный аскетизм, из стремления к знаниям в долг, должен был в конце признать, что он шел ложным путем.
В те мрачные часы его жизни, когда уже было возвещено о его кончине, а весть эта достигла и Капилавасту, лишь его отец, царь Шуддходаиа, не поверил в смерть своего сына. Его чувство подсказало ему, что это только поворотный момент в жизни Бодхисатвы. И это оказалось правильным.
Сиддхартха Гаутама не довел себя до крайности. Он опомнился и начал снова питаться, медленно увеличивая количество пищи. Это был единственно разумный его вывод. Для некоторых аскетов, которые пытались последовать его примеру, это было, напротив, большим разочарованием. Они отвернулись от него и назвали сто предателем идеи аскетизма.
Но Бодхисатва понял и признал, что аскетизм не может привести к просветлению. Он вспомнил эпизод под яблоней из своего детства и указания по медитации, которые он усвоил у своего первого учителя Аларо Каламо, и понял, что только в погружении, в медитации для него может открыться истинный путь.
Глава VII
Борьба Пробуждающегося с Марой, повелителем зла
Будде пришлось испытать не только поражения, обусловленные его неправильным поведением, нужду в одиночестве и отречение пяти последователей, которые восхищались им, но также и сомнения, пришедшие из мира чувств, и искушения плоти, которым постоянно подвергаются именно аскеты.
Легенда рассказывает о Маре как побудителе последних испытаний Бодхисатвы перед окончательным пробуждением. Как повелитель сансары, которой подчинены люди, Мара хочет всеми силами сбить его с пути к освобождению, потому что он знает об опасности, которая грозит ему — всеповелителю зла.
Мара воспользовался благоприятным моментом: Сиддхартха Гаутама впервые в жизни был совершенно один. Пять аскетов, разочаровавшись, покинули его. Он вспоминал прошедшие годы, полные мук. Чувствуя нарастающие силы, он с надеждой смотрел в будущее. С точки зрения Мары, он стоял на перепутье, и это было последним шансом для духа зла. Но иначе оценивал свое положение Сиддхартха. Хотя он признал аскетизм вредным и разочаровался в нем, тем не менее он оказал на него и положительное влияние. В нем умерли все земные мысли, все чувственные желания, все физические рефлексы. Он стал повелителем своего тела.
И все-таки, как гласит легенда, после преодоления критической стадии своего существования, на которой он, несмотря на все усилия, не пришел к ожидаемому «благородному познанию», он все еще был подвержен соблазнам.
Это должен отчетливо сознавать каждый, кто сегодня пытается идти дорогой Бодхисатвы. Это самый трудный путь на земле, хотя Будда своим примером сделал его несколько легче.
Но от искушений Мары, которые многократно пришлось испытать сполна самому Бодхисатве, никто не может оградить его учение. Существуют довольно реалистичные описания его обращения с дьяволом, которые в пространной легенде о Будде дают довольно четкие представления об этом мире с его переливающимся многообразием и различной действительностью. При этом Мара и его помощницы являются зеркальным отражением этого мира, всего того, что ежедневно угрожает нам в многообразии обманчивых внешностей.
Именно Мара хотел удержать Бодхисатву от решения стать бездомным. Мирскую жизнь, особенно богатых людей, легче направить ко злу, чем жизнь аскета или монаха.
Мара был свидетелем того, как Сиддхартха Гаутама шел неверными путями и даже склонял его к принятию ложного решения. Теперь он увидел, что пришло время действовать, так как хорошо чувствовал, что разочарованный аскет намеревался выбрать путь, исключающий дьявольские интриги. И соответственно своему пониманию земного мира он ни в коем случае не хотел этого допустить.
Здесь за легендой с персонифицированным дьяволом и его соблазнительными дочерьми опять стоит заманчивая для человека окружающая действительность, отвлекающая его от благородных мыслей и дел — день с его искушениями. Еще раз Мара все ставит на карту, но без успеха.
В
«К тому времени Мара, злой дух, уже семь лет следовал за Великим, чтобы найти в нем пороки, по не смог обнаружить ни одного. И Мара, злой дух, отправился к Великому: и когда он пришел к нему, обратился он к нему со следующими словами:
«Горе ли постигло тебя, что предаешься ты размышлениям в лесу? Или ты потерял имущество, или жаждешь состояния? Или ты совершил преступление в деревне? Почему ты не возьмешь кого-нибудь в свидетели? Никто не выступает свидетелем в твою пользу».
«После того, как я полностью искоренил страдания, я предаюсь размышлениям, и не удручает меня ни преступление, ни горе; после того, как я поборол все страсти и желания бытия, я предаюсь безгрешным размышлениям, ты, друг неряшливости».
«Что говорят, то относится ко мне; кто говорит, тот говорит обо мне. Если твой ум направлен на такие мысли, то тебе не избавиться от меня, аскет».
«Что говорят, относится не ко мне; кто говорит, так это не я. Запомни, ты, дьявол, ты не увидишь даже моего пути».
«Если ты познал свой путь, истинный, который ведет к бессмертию, так иди по нему, преодолевай его один; почему ты хочешь поучать кого-то другого?»
«Люди, которые хотят достичь другого берега, спрашивают о царстве бессмертия; если они спрашивают меня, то я возвещаю, что концом всего является освобождение от привязанности к бытию».
На это рассказал Мара, дух зла, в присутствии Великого следующую притчу, в которой выражалась его досада.
«Ворона полетела к камню, который показался ей куском сала, и подумала: «Может быть, мы найдем здесь что-нибудь сладенькое, а может быть, здесь есть что-нибудь вкусное». Но не найдя ничего вкусного, ворона улетела прочь. Как ворона, которая подлетела к камню, так и мы покинем Гаутаму, потому что он нам больше не правится».
И после того, как Мара, дух зла, рассказал в присутствии Великого свою притчу, выражающую его досаду, он покинул это место и сел на землю недалеко от Великого, скрестив ноги, молча, сердитый, со сгорбленными плечами, с опущенной головой, в задумчивости, бессмысленно царапая землю кусочком дерева».
Когда Мара увидел, что не может ничего изменить в решении Бодхисатвы, он выслал вперед своих дочерей, которым очень многих удалось ввести в искушение. О них говорится:
«Танха, Арати и Рага, дочери Мары, отправились к Великому; и когда они пришли к нему, то сказали: «Мы хотели бы поклониться твоим ногам, о аскет». Но Великий не обратил на них внимания, потому что непревзойденное разрушение привязанности к жизни сделало его свободным от вожделении.
Тогда Танха, Арати и Рага, дочери Мары, отошли в сторонку и посоветовались между собой: «Различны желания людей: а что если мы превратимся каждая в сто девушек?»
И Танха, Арати и Рага приняли каждая образ ста девушек и подошли они к Великому и сказали: «О, аскет, мы хотели бы поклониться твоим ногам». Но Великий не обратил на них внимания, потому что непревзойденное разрушение привязанности к жизни сделало его свободным от вожделений.
Танха, Арати и Рага снова отошли в сторону и посоветовались друг с другом:
«Различны желания людей; а что если мы превратимся каждая в сто девственниц?»
И Танха, Арати и Рага приняли каждая образ ста девственниц и подошли к Великому и сказали: «О, аскет, мы хотели бы поклониться твоим йогам». Но Великий не обратил на них никакого внимания, потому что непревзойденное разрушение привязанности к жизни сделало его свободным от вожделений».
Приведенный здесь текст — это диалог между добром и злом, между отрешенностью и сознанием, между искушением и сопротивлением. При этом Бодхисатва не только не свернул со своего пути познания, но и, напротив, укрепился в необходимости следовать этим путем.
Бодхисатва отражает последи не попытки внешнего мира сбить его с толку и целиком обращается к той цели, которую ясно видит перед собой: просветление.
И все же есть еще один последний порог перед тем, как Бодхисатва превратится в Будду, а прежде всего ученик превратится в учителя. Это порог полного пробуждения и готовности довериться людям после полного пробуждения из своего нового состояния познания.
Глава VIII
Просветление Будды. Молчать или возвестить?
До сих пор мы следовали жизнеописанию бодхисатвы Сиддхартхи Гаутамы. Теперь мы приступаем к истории духа и спасения Пробужденного — Будды. Такой переход совершается не сразу. Это скорее спокойное ожидание состояния по ту сторону реального мира и бренности. Из аскетизма Бодхисатва вынес одно: должен существовать другой путь, ведущий к спасению. Но какой?
Разве он не предпринял все для того, чтобы преодолеть самого себя? Разве не испытал для этого все мыслимые физические страдания? Это была передававшаяся из поколения в поколение индийская вера в то, что блага можно достичь только через страдания. Возможно, это было заблуждением, размышлял Сиддхартха. А может быть, счастье заключается как раз в преодолении тех горестей и мук, которые жизнь в гаком многообразии каждодневно приносит и доставляет человеку?
Чем больше Мара преследовал его, тем спокойнее и невозмутимее становился Бодхисатва.
Он вспомнил правила медитации своего первого учителя и следовал им ежедневно. Он пришел к спокойному погружению. При этом он ощущал такое же странное отдаление от событий, как тогда под яблоней. Все чаще посещало его это воспоминание. И он понял, что углубление в себя и тишина составляли то самое большое, что называется непостижимым счастьем.
Задержимся и мы вместе с Бодхисатвой в этом блаженном спокойствии. Ведь это состояние непосредственно предшествует его пробуждению.
Существует много древних описаний процесса пробуждения, которое Бодхисатва пережил по старой буддистской традиции под смоковницей.
Семь дней пребывал Бодхисатва в состоянии медитации со скрещенными ногами и сложенными на животе руками под защитой дерева, излучающего покой. При этом он испытал четыре видения, которые Герман Ольденберг, один из великих исследователей буддизма на рубеже века, называет в своем переводе погружениями.
В своих
«Вот, скажем, о брахман, снесла курица яйца, восемь или десять, пли двенадцать, терпеливо сидела на них, согревала, высиживала их; как можно было бы назвать цыпленка, который своим коготком или клювом разбил скорлупу яйца и первым счастливо появился на свет — старшим или младшим?»
«Я бы назвал старшим, мой добрый Гаутама, так как среди цыплят он старший».
«Также, о брахман, и я среди погруженных в незнание созданий, находящихся в яйце, первым разбил скорлупу незнания и единственный в мире достиг высочайшего состояния Будды, над которым уже нет больше ничего. Итак, о брахман, я — старший и величайший в мире.
Сила моя, о брахман, была напряжена и не ослаблялась; мое внимание было подвижно и не рассеянно, мое тело было спокойно и безмолвно, мой дух был собран и направлен на одну точку.
И тогда я, о брахман, отделяя себя от желании, отделяя себя от всех нечистых дел, вступил в первое погружение, связанное с размышлениями и раздумьями, родившееся из уединения, наполненное удовлетворением и радостью, и пребывал в нем.
После того, как улеглись размышления и раздумья, я вступил во второе погружение, отмеченное внутренним миром и единственностью души, свободное от размышления и раздумий, рожденное из собранности, наполненное удовлетворением и радостью, и пребывал в нем.
После исчезновения чувства удовлетворения пребывал я в невозмутимости, бодрствовании и сознании, и ощутил я в моем теле чувство радости, которое благородные называют «невозмутимость, бодрствование и пребывание в радости»; так вступил я в третье погружение и пребывал в нем.
После того, как радость и боль покинули меня, после исчезновения прошлых ощущений радости и боли вступил я в четвертое погружение, отмеченное безболезненным и безрадостным очищением невозмутимости и бодрствования, и пребывал в нем.
Итак, собравшись духом, очищенный, без единого пятнышка, лишенный каких-либо изъянов, легко подчиняясь работе, стойко и непоколебимо обратил я свой разум на воспоминание и познание моего прошлого бытия. Так вспомнил я о многочисленных предыдущих существованиях; об одном существовании, о двух существованиях, о трех… четырех… пяти… десяти… двадцати… тридцати… пятидесяти… ста…. тысячи… ста тысячах существований, о многих эрах разрушения, о многих эрах обновления, о многих эрах разрушения и обновления: там я носил то или иное имя, был того или иного пола, выглядел так или иначе, питался тем или иным, переживал то или иное счастье или горе, достигал того или иного возраста. И потом я уходил оттуда и там снова рождался: и там я опять носил то или иное имя…; оттуда я ушел и здесь вновь родился: так вспоминал я многообразное предыдущее бытие с присущими ему особенностями и предназначением его сути.
Это, о брахман, было первым познанием, которое открылось мне в первую ночь. Незнание уничтожено, возникло знание. Тьма уничтожена, свет возник, как это и подобает тому, кто непоколебимо пребывает в пылком рвении, посвящая себя одному стремлению. Это, о брахман, было моим первым появлением на свет — как цыпленка из яичной скорлупы.
Итак, собравшись духом, очищенный, без единого пятнышка, лишенный каких-либо изъянов, легко подчиняясь работе, стойко и непоколебимо обратил я свой разум на познание ухода и возвращения существ. И увидел я своим божественным взором, очищенным, возвышенным над человеческим, существа, как они уходят и возвращаются, низкие и высокие, красивые и некрасивые, изменяющиеся к лучшему и изменяющиеся к худшему; существа, как они находят свое место по совершенным ими делам, и понял я: вот эти существа, отягощенные недобрыми мыслями, словами и делами, которые хулили святых, следовали ложной вере, свершали дела, следуя ложной вере — когда разрушается их тело, они идут по ту сторону смерти дорогой несчастья, дорогой зла к проклятию, в преисподнюю. Другие же существа, одаренные добрыми мыслями, словами и делами, которые не хулили святых, следовали истинной вере, свершали дела, следуя истинной вере — они, когда разрушается их тело, идут по ту сторону смерти дорогой спасения и попадают на небо. Так увидел я своим божественным взором, очищенным, возвышенным над человеческим, существа, как они уходят и возвращаются; существа, которые находят свое место по свершенным ими делам, это познал я.
Это, о брахман, было вторым познанием, которое открылось мне во вторую ночь бдения. Незнание уничтожено, возникло знание. Тьма уничтожена, свет возник, как это и подобает тому, кто непоколебимо пребывает в пылком рвении, посвящая себя одному стремлению. Это, о брахман, было моим вторым появлением на свет — как цыпленка из яичной скорлупы.
Итак, собравшись духом, очищенный, без единого пятнышка, лишенный каких-либо изъянов, легко подчиняясь работе, стойко и непоколебимо обратил я свой разум на познание избавления от пороков. «Это — страдание»: так познал я истину. «Это — возникновение страдания»: так познал я истину. «Это — пороки»… «Это — путь устранения пороков»: так познал я истину. Итак, пока я познавал и созерцал, избавлялась моя душа от порочности желаний, и моя душа избавлялась от порочности становления, и моя душа избавлялась от порочности заблуждения, и моя душа очищалась от порочности незнания. И к избавленному пришло познание: я избавлен. Уничтожено рождение, завершается святое превращение, выполнен долг; нет больше возврата в этот мир: вот что познал я.
Это, о брахман, было третьим познанием, которое открылось мне в последнюю ночь бдения. Незнание уничтожено, возникло знание. Тьма уничтожена, свет возник, как это и подобает тому, кто непоколебимо пребывает в пылком рвении, посвящая себя одному стремлению. Это, о брахман, было моим третьим появлением на свет — как цыпленка из яичной скорлупы».
Этот текст, который сохранился в различных формах, но одинаковый по содержанию, свидетельствует о просветлении Будды и об учении, которое он возвестил. Он описывает его путь в нирвану.
Познанные здесь Четыре Благородные Истины о страдании, о возникновении страдания, о прекращении страдания и о пути, ведущем к прекращению страдания, являются завещанием Будды человечеству, нам. Все, что Будда после этого сообщал в течение своей долгой жизни как странствующий Учитель постоянно растущей общине монахов и многочисленным последователям в качестве священной истины, имеет свои корни в этом событии, в пробуждении.
Из бодхисатвы Сиддхартхи Гаутамы возник Будда Шакьямуни — один из многих будд, которые в бесконечные века в последний раз появились на Земле в образе живых существ, чтобы навсегда проститься и войти в нирвану — состояние без перерождений. Этого состояния достиг наконец и новый Будда, переменчивую жизнь которого мы прослеживали до сих пор.
Будде стали понятны взаимосвязи и условности существования. Он увидел и признал в санскаре безысходный круговорот перерождений, а в отдельной жизни — неизбежную цепь страданий. Но он спрашивал себя, можно ли его понимание, его знания сообщить другим, поймут ли люди, если он объявит им эти знания.
Здесь проявляется последнее колебание Будды, последнее сомнение. Но его принуждают к решению извне. Побудителем этого решения после еще одного посягательства Мары на медитирующего Будду, как следует из легенды о просветлении, является не кто иной, как великий индийский бог Брахма.
До этого, во время последней атаки Мары, Будда, легко коснувшись рукой земли, призвал в свидетельницы своего совершенства Мать-Землю и она поручилась за Пробужденного. Теперь бог Брахма вступился перед ним за людей. Будда между богами и дьяволами — это последняя, самая последняя сцена мирского столкновения интересов, которую пережил Пробужденный.
И конечно же не случайно, а с целью сохранения учения и закрепления его в многообразии индийских религиозных представлений именно Брахма, которого высоко чтили тогда по всей стране, присутствует в этой важной, решающей для распространения учения сцене.
Как чудесная контригра мыслей на высочайшем уровне проходит встреча обоих великих: Брахмы и Будды. Ольденберг приводит эту знаменательную сцепу из
«Когда Благородный уединился и пребывал в одиночестве, то возникла у него мысль: «Я познал это учение, глубокое, не сразу видимое, трудно понимаемое, полное покоя, чудесное, не поддающееся простому размышлению, только мудрому доступное. Но человечество пребывает в мире чувств; в мире чувств оно дома; миру чувств радуется оно. И этому человечеству, в мире чувств пребывающему, чувствующему себя там дома, радующемуся миру чувств, трудно увидеть: связь причин и воздействий, возникновение всякого из своей причины. И это уж совсем трудно увидеть: обретение покоя для всех форм, отказ от всякой земной определенности, утоление жажды, свобода от желаний, прекращение, нирвана. Если я проповедую это учение, а другие не понимают его, то для меня это становится утомительным, для меня это становится мукой».
И пока Благородный думал так, склонился его разум к тому, чтобы пребывать в спокойствии и не проповедовать.
Тут познал Брахма своим умом мысли, которые пронизывали дух Благородного. И он сказал себе: «Пропадет этот мир, ах, погибнет этот мир, если дух Совершенного, Святого, Великого Будды склонится к тому, чтобы пребывать в покое и не проповедовать учение». И так быстро, как сильный мужчина распрямляет согнутую руку или сгибает выпрямленную руку, так исчез Брахма Шахампати из мира Брахмы и явился перед Благородным. И Брахма Шахамнати спустил одежду с одного плеча, преклонил к земле правое колено, протянул к Благородному сложенные руки и так обратился к Благородному: «Пусть Благородный проповедует учение; пусть к благу изменившийся проповедует учение. Есть существа, к которым мало прилипло грязи, по если они не услышат учения, то они пропадут: они познают учение».
Трижды повторил Брахма свою просьбу.
Благородный, воспринимая уговоры Брахмы и сочувствуя существам, окинул своим взором Будды весь мир. И когда Благородный окинул своим взором Будды весь мир, то увидел существа, к которым мало прилипло грязи, и такие существа, к которым много прилипло грязи, умных и глупых, добрых и злых, легко поддающихся и трудно поддающихся, таких, которые понимали опасности потустороннего мира и грехи. Когда он все это увидел, то обратился к Брахме Шахампати с изречением:
Тут понял Брахма Шахампати: «Благородный дал мне согласие проповедовать учение». И он выразил Благородному свое глубокое почтение и тотчас же удалился с того места».
Так по легенде было принято знаменательное решение, которому мы обязаны учением Будды. Это было последнее решение, принятое под влиянием богов, и одновременно важнейшее решение Пробужденного. Оно действует, как мы видим, и до наших дней.
В мае 1911 года буддистские общины во всем мире праздновали 2500-летнюю годовщину просветления Будды. По этому поводу Карл Зейденштюкер, один из пионеров немецкого исследования буддизма и один из лучших переводчиков Будды, издал свою книгу
Наряду с работами Зейденштюкера, Дутойта и Ольденберга следует непременно назвать перевод К. Неймана, который подвергся нападкам со стороны науки и представляет собой топкую, хотя и не всегда филологически правильную передачу речей Будды.
Далее следует назвать Ньянатилоку, немца, который монахом жил в Шри-Ланке и в начале нашего столетия выпустил важнейшие принципы учения Будды, изложенные кратко и понятно для читателя. И его изложения слова Будды будем в дальнейшем привлекать для понимания учения.
Глава IX
Колесо учения приходит в движение
После того, как Будда принял решение провозгласить свое учение, он намеревался сначала открыть его своим обоим бывшим учителям. Но оба, как ему сказали, к этому времени умерли. Тогда он решил обратиться к пяти аскетам, которые были его последними спутниками перед Просветлением. Его просветленное, всюду проникающее око увидело, как говорится в легенде, что все пятеро находятся в роще газелей недалеко от священного города Варанаси на реке Ганг. Туда он и отправился.
Поделиться книгой: