Опасная обочина

Он посмотрел на Пашу и понял, что она замерзла.

— Холодно, — сказал Баранчук.

— Не лето, — подтвердила она.

Эдик сделал широкий приглашающий жест.

— Прошу ко мне в машину, — вроде бы естественно произнес он, сам чувствуя постыдную фальшь собственной интонации. — Прокачу по трассе.

— Спасибо, у меня своя есть, — безразлично ответила Паша.

— Разве это машина? — криво усмехнулся Баранчук, испытывая отвращение к самому себе за неуместную галантность.

Он повернулся и с деловитой небрежностью отягощенного заботами человека зашагал к своему свирепому МАЗу.

— Эй! — крикнула она ему в спину. — Я не могу, у меня еще три термоса осталось…

Но он не ответил, не обернулся, прыгнул в кабину и, привычно рванув вибрирующий рычаг, погнал машину. Веселые, красно светящиеся стоп-сигналы еще какое-то время мелькали вдали, но вскоре исчезли, так, словно и не было здесь адского водителя Баранчука.

Паша смотрела ему вслед, пока не затих вдали шум мотора и не появились другие фары очередного водителя, тоже мечтающего о горячем чае со сгущенкой. Девушка поежилась и пошла к своему «зилку» за новым термосом.

Стародубцев, несмотря на свое преклонение перед укладом жизни граждан древнегреческого государства Спарты, Пашину идею с термосами принял с восторгом: дед был суров, грубоват, но до смерти любил своих шоферов и был им настоящим отцом-командиром.

«Ну и ежик этот их хваленый ас, — думала Паша, забравшись в теплую кабину. — Лицо каменное, а глаза добрые, как будто два человека в нем. Симпатичный…»

«Артистка, — мысленно ворчал Баранчук. — Из этих, из романтиков… И чего это я с ней язык распустил?»

Вообще-то в их судьбах было мало общего. Разве что профессия и город, в котором они родились. Но было еще одно обстоятельство, роднившее их и скрываемое ими: и его, и ее на Север привело несчастье… Это они оба пока что скрывали, но, может быть, именно поэтому их подспудно тянуло друг к другу, хотя признаться в этом, пусть даже себе, ни он, ни она не желали…

Когда Паше исполнилось семь лет — дома ее звали Полиной, — отец ушел из семьи. С матерью они остались втроем, у нее была еще трехлетняя сестренка Вера. А спустя полгода родилась Катя. Так и жили они вчетвером у старшей материной сестры, вечно попрекавшей своей добротой. Жили в двух небольших комнатушках старого двухэтажного дома в одном из Троицких переулков у Самотечной площади.

Что и говорить, детство у Полины было не слишком радостным. Отец после развода исчез и алименты не присылал. Мать много работала, пытаясь дать девочкам самое необходимое. Так и стала Полина маленькой хозяйкой в семье: училась, возилась с сестренками, готовила, стирала, бегала за продуктами, словом, делала все, что по дому обычно делают взрослые. Так она и повзрослела к седьмому классу.

Когда ей исполнилось тринадцать, мать вышла замуж. Отчим был гораздо старше матери и оказался очень добрым человеком. Он перевез их к себе, в большую светлую комнату, и зажили, теперь уже впятером.

Шабалин — это была фамилия отчима — к детям относился очень хорошо, иной родной отец так не относится: столько внимания и доброты проявлял он по отношению к девочкам. Между тем был он человек больной, надломленный, со своей непростой судьбой, о чем, правда, распространяться не любил, но и так было понятно, что жизнь его не ласкала.

Имелся у отчима и родной сын — непутевый веселый парень. С ними не жил, обретался где-то в общежитии, работал шофером такси. С отцом отношений почти не поддерживал, заходил редко. Имя у него было странное — Зот. Зот Шабалин-младший, как он в шутку представился Полине, вернувшись в тот памятный день из армии.

Почему памятный? Да потому, что Пашка сразу влюбилась в него. Влюбилась по уши, тайно, со всей жертвенной самоотверженностью благородной и чистой юной души на грани меж седьмым и восьмым классами.

В тот день дома никого не было. Полина готовилась к экзаменам, когда в дверь позвонили дважды. Она решила, что сестры вернулись из кино с детского сеанса, и пошла открывать. Открыла и обомлела: на пороге стоял принц, в военной форме, то ли загорелый, то ли смуглый, широкоплечий, рослый, улыбающийся такой открытой белозубой улыбкой, что у нее рот растянулся до ушей. Тут-то он и сказал:

— Зот Шабалин-младший.

— Проходите, — еле выдавила она из себя, не в силах пошевелиться.

— С удовольствием, — усмехнулся он. — Если ты чуть-чуть подвинешься. Не прыгать же мне через тебя…

Она пропустила его и как во сне пошла следом.

— Как тебя зовут? — спросил он уже в комнате.

— Полина, — пролепетала она.

Он прищурился.

— Что это ты дрожишь, Полина? На улице — лето… Может быть, ты больна?

Она отрицательно затрясла челкой.

— Я не дрожу. Я не больна.

— Ну и хорошо, — кивнул он и забыл о ней.

Это был единственный раз, когда Зот хоть и ненадолго, но все же обратил на нее внимание.

Жить он у них не остался, да и негде было. Но Полине показалось, что если бы у отчима была многокомнатная квартира, то и в этом случае Зот не задержался бы — не тянуло его в семью, что-то другое жило в нем.

В следующий раз Зот Шабалин приехал на «Волге» — устроился шофером такси. Был он недолго, поскольку сразу же поругался с отцом. Старший Шабалин — сухой, порывистый, нервный, — задыхаясь от астмы, на чем свет стоит костерил сына, а тот, усмехаясь, вяло огрызался, и по всему было видно, что он родителя не ставит ни в грош, более того, видит в нем просто чудака.

Полину это покоробило: с тех пор как они стали здесь жить, никто ни на кого голос не поднимал и вообще никаких ссор не было, до того мирно они жили… Однако ореол, которым она окружила в своем полудетском сознании принца, от этого ничуть не угас, а, наоборот, расцвел еще ярче — столько уверенного, насмешливого обаяния было во всем облике Зота, в его манере двигаться, говорить, улыбаться…

Когда она поняла, что он уходит, Полина вскочила, схватила хозяйственную сумку и ринулась к двери.

— Пойду за хлебом, — сказала она, ни к кому не обращаясь и страшно боясь, что ее остановят. Но ее не остановили, хотя хлеб в доме был: и отчим, и мать, расстроенные скандалом, даже не заметили ее ухода.

На улице она остановилась у салатовой машины с шашечками и стала ждать. Вскоре появился Зот. Он мельком глянул на нее и стал отпирать дверцу.

— Твоя? — спросила она, не узнавая своего голоса.

— Государственная, — усмехнулся он, не глядя на Пашку, так, словно ее здесь и не было.

Когда он сел за руль, она подошла поближе.

— Прокати, а?

На этот раз он скользнул по ее маленькой фигурке безразличным взглядом.

— Прокатить денег стоит.

Зот включил двигатель и, развернувшись каким-то лихим, бешеным разворотом, так резко взял с места, что на асфальте остались черные следы протекторов да, пожалуй, еще обжигающий визг резины в ушах девушки.

В этот день она выбрала для себя профессию.

С тех пор Зот приезжал еще несколько раз, но заговорить с ним Полине больше не удавалось. А потом он исчез вовсе, и даже тогда, когда умер отчим, ни Полине, ни ее матери не удалось его найти.

Как ни странно, она помнила его очень долго, но, увы, с годами стирается из памяти не только первая любовь. К десятому классу то яркое и щемящее, что владело всем ее существом раньше, постепенно ушло, уступив место полузабытому и грустному. Но в одном Полина оставалась непреклонна: несмотря на довольно глубокие знания по многим предметам, ни о каком институте она и слышать не хотела. Цель ее была — такси, автомобили и вообще все, связанное с машинами.

Десятый класс она заканчивала уже в вечерней школе и одновременно по направлению одного из таксомоторных парков училась в автошколе водителей-профессионалов. Парк выплачивал стипендию, и это было каким-никаким, а все же подспорьем для матери.

В конце лета Полина на «отлично» сдала все три экзамена в учебном комбинате: устройство, ремонт и обслуживание автомобиля, правила дорожного движения и вождение. Она вернулась в таксопарк, который должен был стать ей родным, но на линейную машину сразу ее не посадили. Завгар, в чье распоряжение она попала, определил ее к снабженцам. Их-то она и возила на старом, невесть как попавшем в парк «газике», который явно был намного старше самого водителя. Так она проработала месяц. А когда он истек и по ее предположению стажировка прошла успешно, она явилась пред плутоватые очи заведующего гаражом и кратко, но твердо заявила, что «училась на государственные деньги не для того, чтоб возить снабженцев пить пиво».

— А кого же ты хочешь возить? — спросил завгар.

— Москвичей и гостей столицы, — не задумываясь отрезала Пашка.

Видимо, в облике девушки было так много решительности, что завгар, сожалеюще покряхтывая — уж больно хороший и безотказный попался ему водитель, — написал ей направление в колонну на линейную машину.

Однако «Волгу» Полина не получила. Во дворе парка, у стены стояло десятка два битых-перебитых «Москвичей»: в свое время эти машины проходили испытания «на выносливость». Вот такой автомобиль и достался Паше по первому времени…

Хрен и лапша — не лучшее сочетание пищевых продуктов. Но такая уж поговорка была у ночного механика Жоры в их таксомоторном парке. А Жора знал, что к чему, и, как и всякий джентльмен, склонный к бочковому пиву, был до известной степени гурманом.

К тому времени Эдик вернулся из армии с первым классом водительской градации о рангах, и о «Москвиче», развозящем школьные завтраки, не могло быть и речи.

В такси Баранчук попал совершенно случайно — прямо из армии в буквальном смысле этого словосочетания. Получил в финчасти денежное содержание, выпросил у коптерщика форму поновее, сердечно попрощался с теми друзьями, которым еще предстояло нести нелегкую службу, и в остром предощущении новой удивительной жизни отправился к контрольно-пропускному пункту.

День был солнечный, яркий и полностью соответствовал настроению Эдуарда.

Знакомый рыжий крепыш сержант — дежурный по КПП — и документы проверять не стал, так, мельком глянул, одобрительно подмигнул и, хлопнув Баранчука по плечу, выпустил его на залитую солнцем улицу, то бишь на гражданку.

«Да здравствует новая жизнь!» — мысленно произнес Эдуард и прямехонько отправился к стоянке такси, как исподволь и было задумано возвращение в родные пенаты: не на трамвае же!

На стоянке под ярким утренним солнцем желтушно коптилось одно-единственное такси, и, не доходя до него, метров эдак за сто, Баранчук заметил впереди себя еще одного военного, преследующего, безусловно, ту же цель — избежать поездки в общественном транспорте. В нем Эдуард без труда опознал майора Миронова.

Пока он дошел до стоянки, такси с майором умчалось, но к бордюру, лихо визжа резиной на развороте, ювелирно притерлось новое. Водитель резко затормозил, и машина застыла как вкопанная, лишь только качнулась нервно взад-вперед. У Эдуарда даже сердце ревниво дрогнуло при виде такого мастерства.

Он сел на переднее сиденье рядом с шофером и с напускной суровостью, на манер командира роты, немигающе уставился в лобовое стекло. И текст он произнес командирский.

— Вперед! — коротко приказал Эдуард.

Смуглый водитель не шелохнулся, лишь белозубо улыбнулся и деловито спросил:

— В Ленинград, что ли?

Эдик покосился на водителя и назвал кинотеатр, рядом с которым когда-то жил. Они двинулись.

— В самоволку или как? — снова насмешливо спросил водитель, но тут же сам себе и ответил: — Вряд ли. Уж больно ты шикарно одет… Скорей всего был приказ о демобилизации.

Эдуард промолчал, с нежностью и ликованием оглядывая знакомые улицы родного города.

— Ну и куда теперь? — спросил шофер.

Эдик назвал улицу.

— Это ты уже говорил. Я спрашиваю, после армии, на гражданке куда собираешься? Планы есть?

Эдик пожал плечами.

— Не решил еще…

Водитель скосил глаза на странного пассажира.

— А военная специальность какая?

— Такая же, как и довоенная, — усмехнулся Баранчук и хлопнул ладонью по «торпеде[3]» — Водитель…

Таксист глянул на Эдика снова, улыбнулся, смуглое лицо его выражало радушие и доброжелательность.

— Какой у тебя класс?

— Первый, — как само собой разумеющееся заявил Эдуард.

Таксист задумался.

— Москвич?

— Конечно.

Водитель помедлил секунду-другую, словно бы решал какую-то проблему, а потом между прочим сказал:

— Сейчас будем проезжать нашу «конюшню». Если хочешь — зайдем. Устрою с полоборота…

Эдик не раздумывал.

Они заехали в парк и отправились к начальнику автоколонны. Это оказался невысокий, пожилой, грузной комплекции мужчина с абсолютно лысым черепом и рыжими седеющими усами. Он бегло оглядел Баранчука, и вопрос трудоустройства был решен менее чем за минуту.

— Приходи, — только и сказал начальник.

Они вышли из конторки и снова сели в машину. У своего дома Баранчук горячо пожал руку новому знакомому — в душе он уже считал его другом.

— Спасибо, — сдержанно, но с глубоким чувством признательности сказал Эдик. Помолчал и добавил: — При случае — отвечу.

— Чепуха, — сверкнув белозубой улыбкой, ответил тот. — Давай прокручивай военкомат, прописку и — к нам. Не пожалеешь.

Водителя звали Зот Шабалин.

Он помнил себя с трех лет, с того времени, когда кончилась война и в город, где они жили, стали возвращаться военные.

Отец его не воевал, у него было очень плохое зрение, однако, по рассказам матери, его родитель в первый же день войны отправился в военкомат, но скоро вернулся — забраковали.

Всю войну отец проработал кладовщиком на какой-то мелкой базе, был, опять же по рассказам матери, кристально чистым и честным человеком, и все-таки в сорок восьмом году его посадили. Посадили по подметному письму сторожихи этой базы, которой отец чего-то не дал, а именно технической соли, поскольку той понадобился мешок. Она и написала, что отец эту самую соль разбазаривает, раздает направо и налево, в том числе и уборщице базы — фамилия такая-то.