История Константинопольских соборов IX века

Эти слова Фотия возбудили лицемерное негодование на соборе. Местоблюстители восточных патриархов Илия и Фома находили все ответы Фотия заслуживающими порицания; они считали неприличным, что Фотий как будто бы уподоблял себя Христу, судимому от синедриона;[228] они говорили: «Нет ничего общего между светом и тьмою, между Христом и велиалом, между храмом Божиим и идолами »(?). Затем они же спросили Фотия: принимает или не принимает он приговор пап? Но ответа не последовало. Тогда легаты стали увещевать его, чтобы он смирился, письменно и устно исповедал свои грехи, анафематствовал свои нечестивые сочинения и свои соборы против Игнатия, [229] чтобы он обещался и поклялся, что он ничего не предпримет против законного патриарха, но станет почитать его как истинного отца и с благоговением покорится приговору Римской Церкви. Фотий ни слова в ответ. Да и что было говорить? Соглашаться было нельзя, спорить и доказывать бесполезно. Молчание было лучшим исходом в трагическом положении Фотия. После этого собор зачем–то еще раз приказал прочесть письма Николая к императору Михаилу и к самому Фотию, как будто всего этого Фотий не знал. По прочтении писем Илия Иерусалимский, вообще большой говорун, произнес длинную речь против Фотия; нового в ней почти ничего нет. Он говорил о том, что Фотий противозаконно занимал константинопольскую кафедру, хвалился беспристрастием в суждениях, какое будто бы он и Фома показали на соборе, внимая в этом случае клятвам императора, который снял с себя нательный крест, возложил его на их шеи и взял с них слово — судить нелицеприятно, — объявлял, что молчание Фотия служит лишь выражением презрения к собору и т. д. В заключение своей речи увещевал Фотия сознаться в своих грехах и принести покаяние, за что ему обещается милость — принимать причащение вместе с мирянами. Зачем все это говорилось, понять нелегко. Подобного рода разглагольствования должны были казаться Фотию ничем другим, как насмешками над ним. Ближе к делу относилась грамота, которую вручили легаты соборному секретарю для прочтения. В ней говорилось: «Братия, для вас теперь ясно, что восшествие Фотия на патриаршую кафедру не было признано правильным, а низвержение Игнатия произошло вопреки справедливости. Высказывая это, мы не говорим ничего нового; таков суд папы Николая, подтвержденный папой Адрианом. А также и представители восточных патриархов засвидетельствовали, что Фотий в их патриархатах никогда не считался законным епископом. Кто, какой христианин признает патриархом человека, которого не признает в этом достоинстве ни Рим, ни восточные патриархи? Мы отвергаем и предаем анафеме такой образ действования, когда законный патриарх мирской властью изгоняется из Церкви, а на его место, вопреки канонам, поставляется другой.[230] Скажите, согласны ли вы с этим?»

Конечно, собор выразил свое согласие. На этот раз легаты почему–то были так любезны к Фотию, что провозгласили анафему не прямо на самого Фотия, а лишь на его мнимое преступление.

Наконец легаты и другие представители собора обращаются к Фотию с увещаниями — покаяться и исправиться. При этом они потратили весь запас своего красноречия, но все понапрасну. Легаты говорили Фотию: «Если он признает Игнатия законным патриархом, то ему позволено будет причащаться наряду с мирянами», усовещевали его пожалеть если не себя, то приверженцев, души которых лишаются спасения. Патрикий Ваанис, со своей стороны, раскрывает картину того безысходного положения, в котором очутится Фотий, если не покорится собору. Он говорил: «Господин Фотий (оратор находит возможным величать его лишь мирским титулом «господин», а также называет его неопределенным именем: «Божий человек». — A. Л.), постарайся изложить все, что может служить в твою защиту. Весь мир (вся Церковь) имеет здесь представителей; потщися, чтобы св. и Вселенский собор не лишил тебя милосердия. К какому суду ты мог бы обратиться потом? В Рим? Но здесь уже находятся его уполномоченные. На Востоке? Но здесь имеются налицо патриаршие местоблюстители. Смотри, чтобы не заключились для тебя двери (правосудия. — А. Л.). Итак, выскажи то, что может служить к твоему оправданию». Фотий отвечал: «Мое оправдание не от мира сего; если бы оно могло быть в здешнем мире, то вы услышали бы его». На это Ваанис, желая укорить Фотия, сказал: «Видно, стыд и страх смущают твой дух, ты не знаешь, что сказать. Св. собор дает тебе срок на размышление, чтобы ты подумал о спасении своей души. Уходи теперь и потом приходи, когда твое настроение изменится к лучшему». Фотий отвечал: «Я не прошу никакого срока, а чтобы я ушел, это в вашей власти». Заседание[231] кончилось обычным возглашением многолетия одним и вечной памяти другим.[232]

На шестом заседании Константинопольского собора 869 года появляется сам император Василий Македонянин. Появление его здесь не случайно. По–видимому, император из хода дел на соборе, как показали предыдущие заседания, увидел, что соборная деятельность идет не очень успешно. Число членов собора почти не увеличилось, фотиане оставались глухи и немы к увещаниям руководителей собора; при таких обстоятельствах император Василий появляется на соборе для того, главным образом, чтобы своим личным содействием помочь собору в достижении более удачных результатов. К этой мысли приводит и то наблюдение, что под руководством императора собор как–будто бы начинает свою деятельность сначала, в значительной мере оставляя в стороне сделанное собором до сих пор. Разумеем в особенности то, что теперь опять Фотий и фотиане призываются на собор, опять ведутся с ними длинные переговоры. В этом отношении некоторые из последующих соборных деяний представляют собой как бы улучшенную и дополненную редакцию прежних деяний того же собора. Такое обстоятельство, однако же, не лишает интереса заседания, о которых у нас будет речь, напротив, даже увеличивает интерес к ним: отсюда мы видим, как сильно желало византийское гражданское и церковное (игнатианское) правительство перетянуть на свою сторону побольше фотиан и как тверды и крепки были привязанности опальных фотиан к своему опальному вождю: эти последние верность убеждениям ставили неизмеримо выше земного благополучия и милостей двора.

Шестое заседание происходило 25 октября, в той же части Софийского храма, где происходили прежние заседания, начиная с первого. Кроме самого императора, на соборе присутствовали шестнадцать императорских сановников, легаты, Игнатий, представители двух восточных патриархов, многочисленная свита всех этих перечисленных лиц. Число членов собора, т. е. митрополитов и епископов Византийского царства, несколько возросло в сравнении с прежними заседаниями: их было 36 или 37, — число, конечно, очень ограниченное. В числе членов собора теперь встречаем таких митрополитов и епископов, которые не значатся в списке членов прежних заседаний, — и остается неизвестным, при каких обстоятельствах они примкнули к партии собора или игнатианской партии: были ли им оказаны какие–либо льготы в сравнении с архиереями, воссоединившимися с Игнатием на первых заседаниях, или нет — ничего нельзя сказать. Одно нужно считать несомненным, что именно личное появление императора на соборе подействовало на некоторых слабодушных епископов ободряющим образом, и они перешли на сторону, к которой присоединиться доселе не желали. Заседание открылось речью Митрофана, митрополита Смирнского, преданного друга Игнатия; в этой речи он воздает хвалы императору и собору и в особенности первому. Похваляя императора и собор, оратор берет образы из библейской истории: императора и собор он сравнивает с Ноем и его ковчегом. Как праведный Ной устроил ковчег, так второй Ной устроил этот спасительный собор; как боголюбезный Авраам ископал колодезь, так и император создал этот собор как некий благодатный кладезь (Быт. 21, 25); а патриарха Константинопольского и представителей трех патриарших кафедр (Римской, Антиохийской и Иерусалимской) оратор называет четырьмя великими светилами на церковном небосклоне и четырьмя райскими реками; он взывает к собору, чтобы этот потрудился для восстановления мира церковного; и в заключение, обращаясь к императору, произносит то самое благословение, которое изрекает Господь Аврааму: «благословляя благословлю тебя, и умножая умножу семя твое, как звезды небесные и как песок на берегу моря; и овладеет семя твое городами врагов твоих» и т. д. (Быт. 22, 17). Речь Митрофана небогата содержанием, но представляет образец византийской риторики, позволяющей себе странное злоупотребление повествованиями и изречениями Св. Писания… По окончании речи Митрофана была прочитана записка, составленная римскими легатами. В ней говорилось о вторичном восшествии Игнатия на кафедру с устранением Фотия, о деятельности собора на первых заседаниях, о том упорстве и противлении, какие показали при этом Фотий и его приверженцы, вследствие чего легаты предлагают покончить скорее дело Фотия и исполнить римские определения по этому поводу. Мысли, как видим, все обычные, но на этот раз они имели особенное значение. Легаты чуть ли не рассчитывали на то, что император явился на собор для того, чтобы в своем присутствии положить конец соборной деятельности касательно Фотия и фотиан. Но легаты сильно обманулись в своих расчетах. Император решился не спешить с этим делом, а вызвать их на собор для увещаний. Как ни мало согласовалось это с желаниями легатов, они должны были подчиниться воле императора.

Вызваны были на собор несколько епископов, державшихся партии Фотия или получивших посвящение от него. Для вразумления их прежде всего прочитаны были некоторые письма папы Николая к Фотию и императору Михаилу, из которых открывалось, что папа не считал Фотия законным патриархом Константинопольским. Затем с тою же целью вразумления, а частью и ободрения фотиан произносит речь Илия Иерусалимский от своего лица и от лица Фомы Тирского. Он старается разрешить и устранить некоторые возражения, которые, как он думал, удерживают фотиан в их упорстве. Фотиане говорили, что Фотий поставлен патриархом правильно, после того как Игнатий дал отречение от патриаршества. На это Илия говорил, что Игнатий вовсе не отрекался от патриаршей кафедры,[233] и если бы он и сделал это, то сделал под влиянием насилия. Далее фотиане говорили: «Если Фотий не считается законным епископом, то не более могут считаться законными епископами и те, которые избрали и посвящали Фотия». На это Илия отвечал указанием исторических примеров, когда известный епископ собором был лишаем сана, как незаконно поставленный, но посвящавшие его и имевшие общение с ним архиереи оставались пощаженными. Смысл этого возражения, делаемого фотианами, как можно догадываться, заключается в том, что в ту пору, когда происходил собор, в Византийском государстве было два рода епископов: одни были посвящены самим Фотием, а другие его предшественниками; но ни те, ни другие — по смыслу возражателей — не могут, с точки зрения собора, почитаться законными епископами: посвященные Фотием теряют свои права, как скоро он признан незаконным патриархом, а прочие епископы тоже должны быть признаны «низверженными и отлученными», как лица, знавшие незаконность поставления Фотия и, однако же, допустившие его посвящение и «сообщавшиеся» с ним. Для большей ясности этой последней мысли нужно взять во внимание то, что избрание Фотия на соборе произошло почти единогласно (как мы имели случай заметить выше: против фотия высказалось только пять епископов). А если так, то Византийской Церкви совсем почти не существовало. Это именно, как мы думаем, и хотели сказать возражатели–фотиане. Т. е. они хотели с ясностью раскрыть то нелепое положение, в какое поставлена Византийская Церковь, в широком смысле этого слова, вследствие низвержения Фотия и признания его «узурпатором». Но если так нужно понимать это возражение фотиан, то ответ на него Илии Иерусалимского весьма недостаточен. Илия указывает на частный исторический случай, а здесь дело идет о целой обширнейшей Церкви. Было еще и третье возражение, которое делали фотиане и в силу которого они крепко держались Фотия. Это возражение тоже старается устранить Илия в своей речи. Он говорил, что многие (?) приверженцы Фотия уже перешли от этого последнего на сторону собора,[234] но другие упорствуют и не хотят просить прощения, основываясь на том, что они дали подписки и клятвенные уверения в верности Фотию.[235] На это возражение фотиан Илия отвечал тем, что от имени легатов и представителя антиохийского патриарха и своего имени освободил фотиан от всяких обязательств и клятв, данных (незаконно) этими лицами своему бывшему патриарху. Как ни велика была в этом случае милость собора, фотиане, однако же, не думали ею пользоваться и остались верны своему вождю.

После речи Илии император сказал фотианам: могут ли они защищаться после того, как узнали теперь о взгляде на их дело патриархов Римского, Антиохийского и Иерусалимского? Они отвечали, что они готовы защищаться. И один из них, Евсхимон, митрополит Кесарии Каппадокийской, просил у императора позволения защищаться беспрепятственно, без перерывов и помехи, и заявил, что он с Божьей помощью докажет, что все документы и речи, здесь произнесенные, составляют пустяки (Chartas has et disputationes… in vanum fuisse locutas). Император выразил неудовольствие на такое резкое выражение Евсхимона. Он говорил, что ведь такое порицание произносится не только против трех патриарших кафедр, но и этого святого собора; он сделал предположение, что фотиане, должно быть, потому не хотят подчиниться собору, что не уверены, что строгий приговор против них в самом деле принадлежит патриархам, и потому спросил их: «Верите ли вы тому, что этот приговор произошел от самих патриархов, или же не верите?» — «Мы верим этому», — отвечали фотиане. На это император сказал: «Если верите, то почему же не подчиняетесь определениям?» И добавил: «А если не верите, то я готов дать все нужные средства для того, чтобы вы могли совершить путешествие к патриархам и убедиться, что они действительно дали такие определения». Фотиане отвечали на это: «Здесь (в Константинополе. — A. Л.) должно решиться наше дело». Насколько серьезно было предложение императора, трудно определить. Но, во всяком случае, он мог заранее предполагать отрицательный ответ фотиан. Он, конечно, знал, что вся суть дела в папе, а папа при теперешних условиях отнюдь не был расположен на уступки фотианам. Знали это и фотиане, и потому предложение императора было просто какой–то игрой в беспристрастие.

После этого произносит речь один из наиболее ученых фотиан Захария Халкидонский, любимый ученик Фотия. Речь была направлена против папы и его определений касательно фотиан. Оратор раскрывал ту мысль, что церковные правила выше определений патриархов, не исключая и папы, и что если папа или кто другой поступают вопреки церковным правилам, следовать подобного рода определениям не должно. В частности, оратор Захария старался доказать, что папы далеко не непогрешимы в своих определениях и что, в особенности, основания, по каким папа Николай отвергал законность Фотия как патриарха, не заслуживают внимания.[236][237]

[238]Речью Захарии император, разумеется, остался недоволен. Он сказал, что в деле фотиан высказались все патриархи и против их определений идти нельзя, и с видимым раздражением, обращаясь к ним, проговорил: «Мы знаем, что вы не больше, как миряне; мы призвали вас не затем, чтобы вы лаяли (latrare) на нас и городили вздор; все ваши слова ложь и обман». Некоторые из фотиан при этом сказали: «Этого и дьявол не решался сказать».[239] Затем император повел с некоторыми фотианами речь о вещах, мало имевших связи с предыдущим, вообще, речь, не отличающуюся толкостью. Он заговорил о религиозных кощунственных церемониях при императоре Михаиле [240] и о том, действительно ли отрекался Игнатий от патриаршества, — сильно заспорил об этих предметах с одним фотианином. Получалось впечатление какой–то путаницы, притом явно обнаруживалось, что император никак не мог взять верх в споре с фотианами. Рассуждая по вопросу об отречении Игнатия, император, по–видимому, отвергал факт отречения и требовал от фотианина, с которым он разговаривал, чтобы тот представил человека, через которого Игнатий возвестил Михаилу III о своем отказе от кафедры. Чтобы вывести императора из неловкого положения, легаты заметили, что нет надобности вести рассуждения с тем фотианином, с которым препирался император, так как он давно уже анафематствован римским первосвященником. Те же легаты предложили фотианам, не пожелают ли они прослушать и принять известную папскую формулу, но ответа не последовало. Тогда легаты спросили: «Нет ли между фотианами таких, которые бы получили посвящение еще от Игнатия?» Такие оказались, и легаты предложили им принять вышеуказанную формулу, но и эти епископы решительно отказались последовать приглашению.

Доселе еще оставалась без ответа речь фотианина Захарии Халкидонского, какую он произнес в защиту фотиан. Поэтому партия игнатиан сочла своим долгом подвергнуть разбору речь Захарии. В качестве оратора со стороны игнатиан выступает Митрофан Смирнский. Прежде всего он старался уличить фотиан в противоречиях и в нарушении элементарных юридических правил; он именно указывал, что сначала фотиане обратились за правосудием к папе, а потом, когда папа осудил их, они стали доказывать, что папа судит не по канонам, и отвергли его суд. В этом случае Митрофан видит нарушение юридического правила, по которому подсудимый, признавший над собой судью, обязан подчиняться его решению. Правило, заметим, не спорное, но непонятно, когда же это фотиане обращались к папскому суду? Разве они были когда в положении подсудимых, нуждавшихся в оправдании? Конечно, Митрофан разумеет тот случай, когда Фотий извещал папу, как патриарха, о своем восшествии на константинопольскую кафедру; но разве Фотий это сделал из желания защиты папской, а не по общепринятому обычаю, по которому новый патриарх извещал прочих патриархов о своем вступлении на вакантную кафедру? В дальнейшей речи Митрофан старается разобрать аргументы Захарии и опровергнуть их.[241] В общем, речь Митрофана производила впечатление основательной и содержательной. Конечно, это невыгодно было для партии фотиан, и Захария Халкидонский хотел было отвечать на речь Митрофана, но ему было это воспрещено. Легаты сказали: «Мы уж довольно наслушались их суетных речей; фотиане должны отказаться от своих попыток извинить свои дела греховные» (Пс. 140, 4), и если они хотят предохранить себя от анафемы, то должны подчиниться собору. Призыв легатов не нашел себе отклика в сердцах фотиан, что и естественно.

После этого была прочитана длинная речь императора к собору. Вот, в главных чертах, ее содержание: император рисует в высшей степени печальную картину положения Византийской Церкви, положения, которым будто бы она обязана фотианскому расколу; потом он указывает, что с целью уврачевания зла и собран был этот собор. Император замечает, что для того чтобы дать собору полную свободу в деятельности, он не являлся на первые заседания; он говорит, что его единственным желанием было вести дело против заблуждающихся с любовью и добротой, так, чтобы никто из них не впал в погибель. Собор, заявляет император, действуя в видах возвращения заблудших овец, должен был поступать, не только руководствуясь ревностью Финееса, но и мудростью Соломона; в заключение говорилось об упорстве фотиан. Латинские писатели очень восхваляют эту речь императора и говорят, что она «более приличествует епископу, чем императору», что она «достойна вечной памяти и должна быть начертана золотыми буквами».[242] Но не потому ли эти писатели так расхваливают ее, что она составляет византийское эхо римского голоса? В заключение этого[243] заседания собор снова обращается к фотианам с увещаниями подчиниться воле его, и когда фотиане остались при своем, им дано было семь дней на размышление. Так бесплодна была новая попытка собора с императором во главе привлечь на свою сторону приверженцев опального патриарха.

Дальнейшее (7–е) заседание собора происходило 29 октября, опять в присутствии императора. Число членов собора и государственных сановников было на нем то же самое, как и на предшествующем. Перед лицом собора снова появляется Фотий. Он приглашен был по приказу императора. Бывший патриарх вошел на собор с посохом в руках. Это не понравилось легатам. Они приняли жезл за знак притязания со стороны Фотия выставить себя в глазах собора настоящим патриархом. Поэтому один из легатов приказал отнять у Фотия жезл, что сейчас же и было исполнено. Затем, по распоряжению собора, известный Ваанис предложил Фотию вопрос: готов ли он подчиниться собору? Фотий от своего лица и от лица Григория Сиракузского, пришедшего с ним на собор, отвечал: «Мы дадим отчет нашему государю, а отнюдь не легатам». Ваанис продолжал: не прибавит ли Фотий еще что–нибудь к тому, что он сказал? Фотий на это заметил: «Если бы легаты слышали, что мы недавно говорили (на 5–м заседании), то не стали бы теперь опять предлагать того ясе вопроса; но если они чувствуют раскаяние в том, что ими постановлено касательно нас раньше, то путь они докажут это самым делом». Ваанис с удивлением сказал: «Да как же это так?» Ответ дает Григорий Сиракузский; он говорит: «Пусть они (легаты) принесут покаяние в содеянных ими согрешениях». Смысл этих ответов Фотия и Григория, без сомнения, тот, что, на их взгляд, легаты не судьи им. Так легаты и поняли ответ Фотия и Григория. Они обиделись на этих двух вождей фотианской партии и сказали: «Мы прибыли сюда не за тем, чтобы принимать оскорбления, и не за тем, чтобы приносить покаяние, а, напротив, затем, чтобы призвать к покаянию вас обоих; ваши речи оскорбляют Церковь, но мы снова вас спрашиваем: будете ли вы следовать решениям собора или нет? подпишите ли папскую формулу?» И затем от лица всего собора легаты сказали: «Мы все знаем, что они с ног до головы покрыты язвами неправды и нет в них целого (здорового) места, нечего с ними и разговаривать». После этого представители восточных патриархов передали для публичного прочтения маленькую записку следующего содержания. Они жаловались на то, что еще прежде (на 5–м ааседании) Фотий, в чувстве надмения, назвал собор и императорских сановников «грешниками» и призывал их к покаянию; страсти ослепили его и перевернули все в его глазах; они, представители восточных патриархов, сравнивали Фотия с человеком, которого повергла на землю буря и который воображает, что земля вертится вокруг него, отчего, однако, земля на самом деле не станет еще вертеться. В заключение они угрожают Фотию и его приверженцам гневом Божиим. На последующий за тем вопрос Вааниса: «Что скажет на это Фотий?» — последний отвечал: «Нас привели сюда для поруганий; как же вы хотите, чтобы мы что–либо сказали?» Ясно было, что добиться от Фотия, чего хотел собор, — покорности папским решениям, было невозможно.

Не добившись никаких результатов от Фотия, собор призвал на заседание приверженцев Фотия. Это были те самые фотиане, которые были приглашаемы на предыдущее заседание. Прежде всего к ним обратились с вопросом, который мы слышали на соборе несчетное число раз: принимают ли они известную папскую формулу? Ответ последовал тот же, как всегда: «Нет, не хотим принимать». Захария Халкидонский и Амфилохий Иконийский (последний был горячим приверженцем опального патриарха) спросили: «Да что такое за формула?» Легаты в коротких словах сказали о содержании ее и между прочим заметили, что в ней подвергается отлучению Фотий и отвергаются бывшие при нем соборы. Услышав это, Иоанн Ираклийский, фотианин, воскликнул: «Анафема тому, кто анафематствует своего патриарха». А Захария Халкидонский сказал: «С тем, что незаконно сделано уже или будет сделано, мы ни под каким видом не согласимся». Евсхимон же Кесарийский к этому еще добавил: «Тем, которые не следуют правилам святых апостолов и Вселенских соборов, будет ли то сам патриарх Римский или Иерусалимский, или даже ангел с небеси (Гал. 1, 8), мы отнюдь не будем оказывать послушание». По поводу этих восклицаний и замечаний фотиан представители восточных патриархов сказали: «Видно, что они ничего не знают, ничего не понимают, во тьме ходят». Затем известный Ваанис от имени императора прочел небольшое воззвание к фотианам. Оно носило на себе какой–то странный характер. В нем говорилось: «Скажите, кто же вы такие? С неба вы или из преисподней? Не на той ли земле вы, на какой и мы? Может ли какой–нибудь еретик или раскольник, отделившийся от единения с четырьмя патриархами, оставаться не подлежащим осуждению? Скажите–ка, а я послушаю? Вас осудили четыре, даже пять (?) патриархов; на что же вы надеетесь? Кто поможет вам?» Фотиане отвечали: «Нам помогут каноны святых апостолов и святых Вселенских соборов». На это Ваанис сказал: «Скажите, какой канон клонится в вашу пользу и где Господь положил такие каноны? В Церквах или же в каком другом месте? Если в Церквах, то здесь собраны представители Церквей, местоблюстители их». В ответ на это фотиане заявили, что они лишены возможности свободно и беспрепятственно выражать свои мысли. Ваанис заметил по этому поводу: «Вы своими речами оскорбляете легатов, и они не хотят вас слушать». Фотиане, лишь только услышали неприятное для них имя легатов, как поспешили заявить: «Да легатов мы и не признаем своими судьями». Ваанис спрашивает фотиан: разве, по их мнению, легаты поступают противозаконно? Ответ дал фотианин Амфилохий: «Да, они судят весьма неразумно (irrationabilissime) и совершенно против правил». Ввиду непризнания фотианами легатов как судей император снова делает им прежнее предложение о том, чтобы фотиане отправились к самим патриархам и узнали их мнение по своему делу. Ответ фотиан был тот же, как и прежде. Они отвечали, что их дело должно быть решено в Константинополе. Прения потеряли интерес и стали лишь повторением предыдущих.

Ввиду бесплодности прений, при которых фотиане показали себя стойкими и решительными, собор занялся чтением различных документов, имевших близкое отношение к делу Фотия. Так, прочитаны были письма папы Николая и папы Адриана, написанные в 866 и 869 годах на Восток; прочитаны были также акты Римского собора при Адриане против Фотия. [244] После этого собор приступает к заключительным действиям против Фотия и фотиан. Легаты предъявляют для чтения небольшую увещательную записку, в которой они предлагают, ввиду упорства и многих преступлений Фотия, еще раз предать его анафеме. Затеі<і следует чтение очень интересного документа: писанной речи Игнатия к собору.[245] Вот содержание этой речи: прежде всего он воздает благодарность Богу за свое восстановление на патриаршем престоле, упоминает об обстоятельствах, при каких лишился он этого престола, причем он называет Фотия новым Каиафой и Анной и говорит, что Фотий не принес с собой при вступлении на престол ничего достойного, а одно лишь желание быть патриархом; упоминает о низвержении Фотия и утверждает, что оно совершилось на веки вечные (в чем, однако же, Игнатий очень обманулся); причиной таких перемен был император Василий, которому Игнатий, при этом случае, приписывает великие добродетели и благочестие (о чем едва ли можно было говорить с таким пафосом, как делает Игнатий), приписывая ему старание поучаться в законе Божием день и ночь, выставляет императора послушным орудием воли папы Николая. Затем Игнатий переходит к восхвалению достоинств собора; легатов и представителей патриарших он называет «исполненными божественной мудрости и благодати и блещущими своими речами, как молниями; весь собор, по его деятельности и его качествам, он считает чем–то дивным, таким, чего будто бы желали видеть и слышать дари и князи прежнего времени, но не видели и не слышали (Игнатий чуть ли не прилагает к собору ветхозаветных мессианских пророчеств); наконец Игнатий выражает желание, чтобы исчезло разъединение в членах Церкви, чтобы прекратились раздоры, подобные тем, какие были во времена апостола Павла, когда христиане говорили: я — Павлов, я — Кифин, я — Аполлосов, я — Христов; таких раздорников, замечает оратор, ожидает погибель.

После того тотчас была провозглашена анафема Фотию. Диакон и нотарий Стефан торжественно и велегласно провозгласил: «Фотию, придворному и узурпатору, анафема! Фотию, мирскому и площадному, анафема! Фотию, неофиту и тирану, анафема! Схизматику и осужденному анафема! Прелюбодею и отцеубийце[246] анафема! Изобретателю неправд и сплетателю новых догматов анафема! Фотию, новому Максиму Цинику, новому Диоскору, новому Иуде, анафема!» К этому присовокуплено было анафематствование всем приверженцам и последователям Фотия и в особенности Григорию Сиракузскому и Евлампию Апамейскому.

После анафематствований тем же диаконом началось возглашение различных многолетий и вечной памяти. Собор нашел Фотия и приверженных к нему епископов недостойными слышать многолетия, почему их, тотчас же по выслушании анафемы, удалили с собора. В многолетиях император Василий именовался новым Константином, новым Феодосием, а жена его новой Иудифью, новой Еленой; папа Николай сравнивался с Финеесом, Даниилом; Игнатий в многолетиях назывался новым Афанасием, новым Флавианом; возглашены были с большой щедростью многолетия всем главным представителям собора.

Но на этом дело не кончилось. Конец комедийного действия составляло чтение ямбических стихов, направленных против Фотия. Двенадцатистишие было такого содержания: Фотий, захотевший глупым образом пошатнуть незыблемую скалу, теперь становится подобным дикому зверю, изгоняемому из неоскверненного брачного чертога и из достопочитаемых храмов, праведно осужден папами Николаем и Адрианом, страстотерпцем Игнатием и прочими православными патриархами.[247]

Так на седьмом [248] заседании еще раз совершилось осуждение Фотия и фотиан. Никита Пафлагонянин, известный враг этого патриарха, рассказывает, что приговор собора против Фотия и анафематствование против него для большей торжественности и незыблемости подписаны были всеми заседавшими на соборе не обыкновенными чернилами, а евхаристической кровью, в которую макали писчую трость судии великого патриарха.[249]

Главное дело сделано: Фотий торжественно осужден. Но и после этого собор имел еще целых три заседания. Эти заседания имели тоже, главным образом, в виду дело фотиан. Здесь подвергаются суду не лично сами фотиане, а различные их деяния, действительные или мнимые. Восьмое заседание собора происходило 5 ноября в присутствии императора и шестнадцати императорских сановников; число заседавших на нем греческих епископов очень мало возросло в сравнении с прежними заседаниями. Занятия открыл известный патрикий Ваанис следующими словами: «В предшествующие времена, при Фотии, клир, сенат и народ под давлением насилия подписали нечто беззаконное, но теперь император хочет все эти подписи сжечь, а виновным дать свое прощение». Что это за подписи такие? В этих подписках выражалось желание иметь патриархом именно Фотия; таких подписей было великое множество; они принадлежали как лицам высокопоставленным, так и лицам духовным и простолюдинам вроде скорняков, торговцев рыбой, плотников, игольных заводчиков и т. д. Эти–то рукописания[250] и решено было сжечь на теперешнем заседании собора. Такой же участи определено было подвергнуть экземпляры актов соборов Константинопольских: собора 861 года, бывшего против Игнатия, и собора 867 года, подвергшего папу Николая отлучению,[251] [252] — всего вероятнее, подлинные экземпляры этих актов. Решено и сделано. Сожжение всех этих документов произошло, по приказанию императора Василия, очень торжественно на самом соборе (in medio synodi).[253] Здесь поставлен был медный сосуд,[254] в котором разведен был жаркий огонь. Процесс сожжения произведен был с некоторыми церемониями. На соборе находился диакон–референдарий (патриарший чиновник, служивший для деловых сношений патриарха с императором) Феофилакт; в руках у него был большой мешок, набитый материалом, который должен был сделаться жертвой огня. Он постепенно вынимал из мешка тома и рукописания и передавал их орфанотрофу (начальник благотворительных заведений) Георгию, а этот, в свою очередь, вручал их прислужникам представителей восточных патриархов, руками которых рукописи и ввергались в огонь. Собор молчал и смотрел, как погибали в пламени подписи приверженцев Фотия и тома актов Константинопольского собора 861 года против Игнатия и Константинопольского же собора 867 года против папы Николая.[255] Поучительная картина!

Затем на собор были призваны три лица, которые будто бы выставлены были Фотием в качестве местоблюстителей восточных патриархов на противо–папском соборе 867 года. Имена их: Петр, Василий, Леонтий. Все они объявили, что они никаких подписей на соборе не делали, да и о соборе ничего не знают. Членам рассматриваемого собора казалось такое заявление неизвестных личностей вполне достаточным, чтобы признать, что уполномоченные восточных патриархов на соборе 867 года были подложные, подставные, и подставлены они были Фотием. Каждая из указанных трех личностей дала на соборе более или менее подробные показания о себе. Рассмотрим, в чем заключаются эти показания. Монах Петр объявил, что лиц с именем Петр, приходивших из Рима в Константинополь, были, может быть, тысячи, так как не один он носит это имя, и в особой записке тот же Петр объявлял, что на соборе Фотиевом, если такой существовал, он не присутствовал, что он не подавал никакой жалобы на папу Николая [256] ни Михаилу III, и никому другому, что он не сознает за собой никакой вины и не участвовал в сочинении рассматриваемых актов; наконец, просил позволения уехать из Константинополя. В наших документах неясно, местоблюстителем какой патриаршей кафедры считался он, т. е. за местоблюстителя какой кафедры, по подозрению собора, выдал его Фотий. Но есть основание полагать, что он обвинялся в разыгрывании роли местоблюстителя антиохийского патриарха. Затем собор допрашивал какого–то Василия (по–видимому, не имевшего никакого духовного сана), которого расспрашивали: не он ли играл на соборе Фотиевом роль местоблюстителя иерусалимского патриарха? Василий на допросе уверял, что он никогда никакой жалобы на папу Николая не приносил, и изъявлял готовность произнести анафему на каждого, кто осмелился бы сделать такое. Он рассказал кратко историю своей жизни; оказывается, что, действительно, в течение восьми лет он жил в Риме и в 866 году был в Константинополе, но заявлений против папы не делал, так как не был близок и знаком с этим лицом. Третья личность — Леонтий (кажется, тоже не имел духовного сана) должен был оправдываться против обвинения в том, что он будто выдавал себя местоблюстителем александрийского патриарха на соборе 867 года. Он объявлял, что он не принимал участия в этом соборе и что вообще он ничего не знает об этом соборе. Выслушав показания всех этих трех лиц, известный Ваанис сказал: «Итак, ясно, что Фотий не только подделал акты, но и выдумал участников собора, каких на деле не было, и выдумал речи, которых на соборе не было говорено; это не местоблюстители, а простые купцы (конечно, кроме монаха Петра. — A. Л.), и ничего не знают они о соборе против папы». Собор ничего не сказал на эти слова Вааниса; очевидно, он остался доволен выводами оратора. Но спрашивается, каким образом допрос невесть откуда взявшихся проходимцев, допрос, в котором нет ни ясности, ни смысла, может доказывать, что Фотий на соборе 867 года имел не действительных, а подставных местоблюстителей? Мы этого не видим. Представляется дело так: в подлинных актах собора 867 года против папы в качестве местоблюстителей восточных патриархов названы Петр (от антиохийского патриарха), Василий (от иерусалимского) и Леонтий (от александрийского), имевшие, без сомнения, архиерейский или священнический сан. Теперь императору Василию и вождям собора 869 года понадобилось доказать, что на соборе Фотиевом (867 г.) были фальшивые местоблюстители; и вот константинопольская полиция хватает трех подозрительных авантюристов, много бродивших по разным странам света, хватает потому, что одного звали Петром, другого Василием, третьего Леонтием (так же ведь названы местоблюстители в актах собора 867 года), влекут их на Игнатиевский собор 869 года, допрашивают их здесь: они ли играли роль местоблюстителей на Фотиевом соборе? Они ли жаловались на этом же последнем соборе на папу? Ответ получается от всех троих одинаковый и весьма естественный: нет, мы ничего не знаем об этом соборе. Так мы представляем себе дело, основываясь на совокупности обстоятельств, и сомневаемся: возможно ли другое представление того же дела, более сообразное с сущностью его. А если так, то нужен разум руководителей собора 869 года, чтобы из отрицательных ответов трех вышеуказанных лиц на предлагавшиеся им вопросы делать то заключение, что на соборе Фотия местоблюстители восточных патриархов были не истинные, а фальшивые. Да и как члены собора 869 года могли судить, истинные или фальшивые местоблюстители находились на соборе Фотия, когда члены собора лишили себя самого лучшего средства разрешить вопрос настоящим образом, поспешив сжечь акты собора 867 года? Ведь тут должна была заключаться главная улика против Фотия; а как скоро члены собора уничтожили эти акты, факт сожжения документа стал непререкаемой уликой против самих членов собора: не потому ли они и сожгли акты?

Всякий имеет право теперь сказать, что акты эти доказывали противное, т. е. подлинность местоблюстителей восточных патриархов на соборе 867 года. Но переговоры собора с мнимыми местоблюстителями или, точнее, — тремя авантюристами: Петром, Василием и Леонтием не кончились на том, на чем мы кончили рассказ. Переговоры эти еще продолжались несколько минут. Папские легаты предложили им, во–первых, подписать известную западную формулу, а во–вторых, произнести анафему на сочинителей актов собора 867 года; эти требования были поставлены как условие, на котором эти лица могут быть приняты в общение с Церковью. Но они стали увертываться почему–то от исполнения этого предложения: может быть, они не чувствовали расположения к деятельности собора. Леонтий неопределенно отвечал: «Книги этой я не знаю и не подписывал ее». Собор сказал: «Анафематствуйте того, кто сочинил и переписал акты (Фотия. — А. Л.)». Но они снова стали увертываться и заявили: «Мы совсем не знаем этих актов, да и тот, кто их сочинил, уже анафематствован». Собору не понравились эти уклончивые ответы. Сановники сказали: «Если вы не анафематствуете сочинителя, то этим вы показываете, что вы соучастники его; говорят вам: анафематствуйте, иначе с вами будет поступлено по законам» (т. е. как же это?). Легаты, со своей стороны, сочли нужным запугать противящихся; они объявили: если противящиеся сейчас же не анафематствуют сочинителя, то их отправят на суд в Рим: такова же воля папы Адриана. Результат таких угроз был самый успешный. Леонтий и Василий, которые, собственно, и проявляли протест, с поспешностью анафематствовали акты собора и сочинителя их (т. е. Фотия).[257] Кажется, удовольствовались этим и не потребовали от упрямцев подписи пресловутой формулы. После этого Ваанис сказал коротенькую речь, в которой говорилось: «Видите, как открывается истина и свет начинает блистать во тьме (Хороша истина! Хорош свет! — скажем мы. — А. Л.)». Затем, по требованию легатов, прочтено было одно правило Латеранского собора в Риме, бывшего при папе св. Мартине I; оно направлялось, по намерению легатов, против Фотия, как допустившего будто бы фальшивых местоблюстителей на собор 867 года. В этом правиле говорилось, что если кто, по подобию еретиков и раскольников, повинен будет в подделке документов, сочинений, соборных актов и в принятии фальшивых местоблюстителей, тот, в случае нераскаянности, подлежит осуждению навеки. В заключение по делу об актах собора 867 года предложен был всем митрополитам, заседавшим на соборе, такой вопрос: подписывались ли они под вышеуказанными актами, — и митрополиты, не медля ни минуты, отвечали: нет, они никогда не подписывали здесь своих имен. Прямой ответ митрополитов, членов собора, который они имели притязание считать Вселенским собором, мог бы быть истолковываем во вред Фотию, но этого делать не следует. Весьма справедливо по поводу этого допроса митрополитов говорят, что если в самом деле хотели удостовериться в том, подлинны или не подлинны были подписи митрополитов, то это нужно было сделать несколькими часами пораньше, когда акты еще не сгорели в огне;[258] тогда можно было предъявить самые подписи митрополитам и при виде этих подписей задать им вопрос: это их рука или нет? И ответ на вопрос, весьма вероятно, получился бы другой, примерно такой: «все мы согрешили и все просим прощения…»

Деятельность восьмого заседания собора делится на два отдела: один, как мы видели, посвящен всецело делу Фотия и фотиан и другой — вопросу, не имевшему отношения к главным задачам собора. Происходит суд или, точнее, увещание последних иконоборцев (а такие еще встречались в Константинополе) обратиться к православной вере. Император заявил на соборе: «Я приказал, согласно воле легатов, привести сюда главу теперешних иконоборцев, Феодора Критянина: как угодно поступить с ним собору?» Легаты отвечали, что следует послать к нему, Феодору, и его приверженцам нескольких императорских сановников с предложением: если хотят они войти в пристань спасения, то должны отказаться от инокоборческого заблуждения, в противном случае их ожидает отлучение от Церкви. Восточные местоблюстители выразили согласие с легатами, и потому император распорядился так: послал патрикиев Вааниса и Льва к Феодору для объявления ему воли собора. Все дальнейшее действие происходит где–то вне соборных заседаний, а где именно, в актах не сказано, но, несомненно, вблизи от места соборных заседаний. На предложение собора глава иконоборцев не сказал ни «да», ни «нет», очевидно, он не соглашался отказаться от заблужения. Ввиду этого Ваанис старался подействовать на него убеждением; он дал ему монету с изображением императора и спросил его: почитает ли он такую монету? Феодор отвечал, что он принимает ее со всяким уважением, так как царскую монету следует почитать и не бесчестить. Тогда Ваанис прибегает к тому аргументу, которым часто пользовались иконопочитатели в полемике с иконоборцами: «Если ты, — сказал сановник, — изображение смертного владыки не презираешь, но почитаешь, как же ты осмеливаешься пренебрегать богочеловеческим образом Господа Христа, изображениями Богоматери и всех святых?» Феодор отвечал на это: «Об изображении императора я знаю, что это действительно его образ; но относительно изображения Христа — этого я не могу знать; да и не знаю притом, принятие изображения Христа согласно ли с Его учением и составляет ли что–нибудь угодное Христу?» Он, Феодор, просил отсрочки для того, чтобы убедиться: действительно ли Христос повелел принимать Его изображение? Ваанис возразил: «Собор собрался не за тем, чтобы вести с тобой прения, но чтобы увещевать и научить тебя». Затем тот же Ваанис довольно подробно раскрывает мысль, что Феодор обязан подчиниться воле пяти патриархов. Он говорил: «Где ты найдешь прибежище, где найдешь помощь? Бог основал свою Церковь, — продолжал Ваанис, — на пяти патриархах и определил в Евангелии (?), что они никогда не падут, потому что они главы Церкви. Ибо слова Евангелия: «Врата адовы не одолеют ю» явно показывают, что если две из этих глав падут, то должны искать прибежища у прочих трех; если три падут — у двух прочих; если же четыре падут, то та единая, которая сохранится у Христа Бога нашего, снова соберет всю Церковь.[259] Теперь все эти главы Церкви в согласии, — заключает свои слова Ваанис, — и ты не можешь находить себе никакого извинения». После этого Ваанис возвратился на собор и доложил ему о результате поручения. Ответы Феодора были прочтены вслух (очевидно, при Ваанисе был стенограф, записывавший слова иконоборца). Собор оставил без внимания этого Феодора и приказал позвать в заседание прочих иконоборцев. Рождается вопрос: почему Феодор не был вызван перед лицом собора, а прочие иконоборцы удостаиваются такой чести? Такая разница, кажется, зависела от того, что о Феодоре, вероятно, заранее было известно, что он останется упорен, а о прочих также заранее, напротив, было известно, что они готовы отказаться от своей ереси. Собор не хотел вести бесполезного диспута с первым, но охотно согласился выслушать раскаяние последних. Отсюда и разница. Согласно воле собора, на заседание вошли трое иконоборцев: клирик Никита, юрист Феофан и какой–то Феофил. Все они без замедления объявили о своей готовности отказаться от ереси и анафематствовать глав этого заблуждения. Для этой последней цели они по очереди поднимались на амвон [260] (tribunal, βήμα ΰψηλον) и отсюда возглашали анафему главам иконоборчества с присоединением имени Феодора Критянина. Затем император подозвал их к себе, расцеловал их и сказал им приветствие. Заседание близилось к концу. Провозглашены были многочисленные анафемы против различных иконоборцев, со включением Феодора Критянина·, затем с точностью повторено было анафематствование против Фотия и его сторонников, то самое, какое провозглашено в конце седьмого заседания. Наконец возглашены обычные многолетия и вечная память.[261]

После восьмого заседания наступает длинный перерыв в деятельности собора, продолжавшийся более трех месяцев. Причины, вызвавшие этот перерыв, были не малочисленны. Главной из них, без сомнения, была поразительная скудость в численном составе членов собора. Епископов, пожелавших признать Игнатия патриархом, было очень немного, поэтому и собор был какой–то жалкий. Притязания собор имел огромные, он выдавал себя за Вселенский, и, однако же, этот якобы Вселенский собор блещет отсутствием на нем епископов. Ввиду такого неловкого положения собора руководители собора приостанавливают соборную деятельность в надежде, что какой–нибудь переворот судьбы изменит течение дел к лучшему. Не мог же собор закончить свою деятельнось, имея не больше сорока человек. Ведь это было бы явным торжеством фотиан. Это одна причина. Другой, тоже важной, причиной было то, что доселе все не приезжал местоблюститель александрийского патриарха. Положение собора было не из красивых; на нем, в видах противодействия и обличения фотиан, постоянно говорилось о согласии всех восточных патриархов признать Фотия низложенным, и однако же, как нарочно, патриарх Александрийский не присылал своего местоблюстителя на собор. Что стали бы говорить фотиане, так могли рассуждать вожди собора, — если бы собор, именующий себя Вселенским, закончился, не имея сведений, что думает александрийский патриарх о низложении Фотия и возведения на кафедру опять Игнатия? Были и другие причины, которые обусловливали рассматриваемый перерыв, например, венчание на царство Василием второго его сына Льва, соединенные с этим празднества и т. д.

Перерыв продолжался до 12 февраля 870 года, когда произошло девятое заседание собора. Император не присутствовал на этом заседании, вместо него здесь находилось одиннадцать сановников. Число членов собора возросло, но все же было мало. Всего было, кроме руководителей собора иерархического чина, 26 митрополитов и немногим больше сорока епископов.[262] И это после трехмесячных ожиданий. Место заседания оставалось прежнее. На заседании 12 февраля прежде всего видим процедуру принятия в состав представителей собора местоблюстителя александрийского патриарха. В качестве такого местоблюстителя на собор прибыл александрийский архидиакон Иосиф. Хотя легаты да и весь собор достаточно знали о полномочиях, какими облечен был Иосиф от своего патриарха, но для соблюдения канонических порядков во всеуслышание прочитано было послание патриарха Александрийского Михаила к императору. Заранее мы должны сказать, что Иосиф был действительным местоблюстителем — не чета Фоме Тирскому и Илие Иерусалимскому. Но и здесь дело не обошлось без терний, уколы которых должен был осязательно чувствовать собор. Тернии заключались в том самом послании, которое прочитано было на соборе. Оно было такого содержания. В нем патриарх говорил о том, что, получив уведомление из Византии о спорах в ней из–за патриаршего престола, а также просьбу прислать уполномоченного для разбирательства дела, он назначает своим местоблюстителем Иосифа, которого, как желает патриарх, пусть примут со всей благорасположенностью. Далее патриарх сознается, что по причине отдаленности Александрии от Византии он почти ничего не знает о сущности церковного вопроса, волнующего столицу, и удерживается выразить свое суждение по этому вопросу (едва ли приятна была в Византии такая уклончивость или, по крайней мере, осторожность); вследствие чего он полагает, что император византийский, будучи сам верховным главой и учителем и будучи окружен столь многими епископами, архимандритами, клириками и монахами, лучше всех знает, что нужно для блага Церкви. Однако патриарх не вовсе отказывается от решения вопроса о патриархах Игнатии и Фотии. Далее следуют в послании такие мысли, которые показывали, что автор письма не на стороне собора. Он пишет: «В «Истории» монаха Александра[263] мы прочитали, что в Иерусалиме некогда было два патриарха одновременно. Тридцатилетний патриарх Нарцисс (в начале III в.), по любви к аскетизму, удалился в уединение, и когда он был там, в это время в Иерусалиме один за другим были такие патриархи — Дий, Герман (Германион) и Гордий. Когда патриаршествовал последний, Нарцисс возвратился из пустыни и стал управлять с ним Церковью совместно, а по смерти Гордия Нарцисс избрал себе сопатриарха Александра». Какой же получается отсюда вывод? Этот вывод изложен в послании патриарха очень неопределенно или, пожалуй, чересчур осторожно; автор говорит: «Вот что знаем из истории, и этого с нас достаточно». Но не нужно было особенной проницательности, чтобы понять, что патриарх хоть и не прямо, но ясно предлагает оставить на патриаршестве в Византии и Игнатия, и Фотия. Императору и собору едва ли могло нравиться подобное предложение. Из этого предложения открывается, что патриарх Александрийский знал больше о делах византийских, чем можно было это предполагать. Мы склонны даже думать, что Михаил в глубине души сочувствовал Фотию.

Казалось бы, что, принимая во внимание содержание этого письма, собор не мог извлечь никакой выгоды из факта прибытия александрийского местоблюстителя, — выгоды в борьбе с Фотием, но случилось не так. Благодаря давлению сверху, местоблюститель оказался на стороне собора, в числе врагов Фотия. Когда по прочтении письма на соборе члены этого последнего признали полномочия Иосифа достаточными, нового местоблюстителя спросили: соглашается ли он с тем, что решено на первых восьми заседаниях, то он дал ответ и устный, и письменный. Устно он заявил, что со всем тем, что сделано собором, он согласен. В существе дела он то же выразил и в записке, прочитанной на соборе. В этой записке он говорил, что внимательно перечитал деяния этого собора и присоединяет свой голос к решениям и по делу Фотия с Игнатием, и по поводу иконоборцев. С запиской было поступлено так: ее поместили между Евангелием и крестом.

Затем начались деяния собора. Прежде всего возымели намерение унизить и обесславить собор 861 года, который происходил под руководством фотия и был направлен против Игнатия.[264] Для указанной дели были вызваны на соборное заседание свидетели, дававшие показания против Игнатия в 861 году. Они были приведены и допрошены поодиночке. Первым явился протоспафарий Феодор, как он утверждал, по личному своему желанию. На допросе он показал, что на соборе 861 года он (будто бы ложно) утверждал о неправильном поставлении патриарха Игнатия на кафедре патриаршей, а именно он говорил на сейчас упомянутом соборе, что Игнатий сделался патриархом, не будучи законным образом избран.[265] Но вину своего поступка сваливал на голову умершего императора Михаила III, который будто бы насильственно заставил его свидетельствовать против Игнатия и который будто бы старался успокоить совесть свидетеля тем, что свидетель и в самом деле не знал, как происходило избрание Игнатия в патриархи, ибо он занят был в тот день придворной службой. Протоспафарий Феодор каялся на соборе в своем проступке и заявлял, что он исповедывал свой грех перед одним столпником, сорок лет подвизавшимся на столпе, принял от него епитимью и строго исполнял ее до настоящей минуты. Последовали вопросы: признает ли он теперешний собор законным и считает ли правильным восстановление Игнатия на патриаршестве? На оба эти вопроса Феодор отвечал утвердительно. После Феодора допрошен был консул Лев Критик, который тоже был свидетелем против Игнатия на соборе 861 года. Он, так же как и Феодор, утверждал, что будто давал показания во вред Игнатию по приказу Михаила III и Варды, которые, в успокоение совести свидетеля, внушали ему: «Ведь ты не был в Константинополе в день избрания Игнатия, а потому можешь заявить, что не видел, что в самом деле происходило избрание патриарха законным порядком». Затем Лев изъявил согласие подвергнуться покаянию и признал собор 869 года и Игнатия вполне законными. Но этим почему–то не удовлетворились члены собора, они потребовали от него, чтобы он анафематствовал как самого Фотия, так и всех осужденных собором; но на это Лев не сразу согласился. Он сказал, что анафематствуют только таких лид, которые отступают от веры, а Фотий православен, и потому он не может произнести анафему против него. На это легаты отвечали замечательной фразой, показывающей, как велика была ненависть этого собора к Фотию. Легаты объявили: «Дела Фотия горше всех ересей, ибо он орудие самого дьявола».[266] Лев увидел, что не стоит спорить с таким собором, и произнес анафему на Фотия и на всех, кого подверг анафеме этот собор. После того вызваны были на собор еще одиннадцать лиц, принадлежащих к образованному классу общества и тоже обвинявшихся в даче ложных показаний против Игнатия на соборе 861 года. Между ними видим спа – фарокандидата (византийский чин) Евстахия, прото – спафария Константина, спафария Фотия, какого–то отставного диакона Анастасия и т. д. Все они говорили одно и то же, что давать показания против Игнатия их заставило насильным образом правительство Михаила III. Одни из них при этом объявили, что они уже исповедывались в своем грехе и понесли епитимью, а другие — что они об этом не думали, но что они согласны подвергнуться церковному наказанию. Этим и кончился допрос наличных свидетелей против Игнатия. Ваанис вслед за тем сделал заявление, что одни из подобных свидетелей уже умерли, другие больны (?), третьи находятся в отсутствии.[267] Легаты и патриарх Игнатий выразили желание, чтобы допрошены были все свидетели, какие только будут отысканы, причем последний заметил, что между такими свидетелями были и лица непочтенных профессий: конюхи, иголыцики (acuarii), ремесленники, ветеринары, — но и тех, сказал он, нужно подвергнуть допросу. Но императорские сановники, по–видимому, пожелали замять этот вопрос; они сказали, что в короткое время нельзя собрать всех свидетелей и что, с другой стороны, не назначать же ради них другой собор. Поэтому они предложили такую меру: прочие свидетели, какие будут отысканы, будут отсылаемы на суд Игнатия с митрополитами, так, чтобы патриарх с митрополитами, рассматривая их виновность, и определял им церковное наказание. Игнатий согласился на такую меру. Вслед за тем соборный нотарий прочел определение касательно епитимьи, какую назначил собор для лжесвидетелей, доселе еще не понесших церковной кары. Епитимья назначена была семилетняя с некоторыми смягчениями по мере истечения этого срока. В определении говорилось: «Кто из лжесвидетелей доселе не нес епитимьи и не каялся в своем грехе, подвергается семилетнему публичному покаянию: два первых года они должны стоять (во время богослужения. — A. Л.) вне церкви (разряд так называемых «плачущих». — А. Л.), затем следующие два же года могут стоять в церкви вместе с оглашенными, но без права принимать евхаристию (разряд «слушающих» — A. Л.), причем в течение этих четырех лет они обязаны поститься, воздерживаясь от вина и мяса, за исключением праздников Господних и дней воскресных; в остальные три года они могут стоять в церкви с верующими (этот разряд кающихся так и называется: «стоящие в церкви с верными». — A. Л.), могут принимать евхаристию, но только в Господни праздники,[268] пост для них смягчается: они должны воздерживаться от вина и мяса только по понедельникам, средам и пятницам». Это определяется для тех, кто сознались в своем грехе и искали врачевства в Церкви. Далее здесь же говорилось: «А кто из виновных не хотел прийти на собор, покаяться и взять на себя епитимью, таковые отлучаются от Церкви и предаются анафеме — до тех пор, пока не принесут покаяния». Не оставлены без внимания и те, кои ранее собора приняли на себя епитимью (таких было мало; да и свидетельство их о самих себе подозрительно); таким, по окончании принятой ими на себя епитимьи, разрешено было приступать к таинству евхаристии.

Впрочем, относительно всех, изъявивших раскаяние и пожелавших отбыть церковное наказание, предоставлено было Игнатию право смягчать и сокращать размеры духовной кары.

Дальнейшая соборная деятельность в течение того же заседания имела целью тоже обесславить Фотия, выставить его малопопечительным и небрежным пастырем своего словесного стада. Вызваны были те лица, которые принимали участие в кощунственных действиях и процессиях, устраивавшихся в присутствии императора Михаила III и по его приказанию. Главное лицо этих кощунственных игрищ, протоспафарий Феофил Грилл, уже умер, и явились на собор только три человека, виновные в указанном преступлении, спафарии — Марин, Василий и Григорий. Но прежде всего, конечно, нужно дать некоторое понятие о том, в чем заключались кощунственные действия вышеуказанных лиц. При Михаиле, по его собственному почину, устроилось нечто подобное тому «всепьянейшему собору», какой был у нашего Петра Великого. Это было, с одной стороны, непристойное шутовство, с другой — нецелесообразный способ осмеять лицемерие и ханжество некоторых членов общества. Двенадцать из сотоварищей Михаила, сотоварищей по кутежам, носили титулы митрополитов, сам он называл себя архиепископом Колонийским. Роль патриарха играл вышеназванный Грилл. Кощунники облекались в священные одежды, пели безобразные песни на напевы церковных песней и даже будто бы позволили себе совершать комедийное действие причащения, причем вместо хлеба и вина употреблялись уксус и горчица. Эта толпа сотоварищей Михаила иногда позволяла себе публичное посмеяние над религией. Под руководством Михаила, с пением песен и игрой на музыкальных инструментах, она расхаживала по городу, делая вид, что совершается религиозная процессия, и приноровляя свои шутовства к тем дням, когда по церковному обычаю полагалось совершать крестные ходы.[269] Вот из числа этих–то участников шутовских церемоний и вызвано было на собор 869 года три человека, почему так мало — не знаем. Происходит допрос Марина и двух его товарищей. Руководители собора сказали им: «Объясните, в чем вы обвиняетесь?» Они отвечали: «Михаил устраивал игрища, приказывая нам облекаться в архиерейские одежды, и не только нам, но и многим спафариям». «И вы в самом деле надевали священнические одежды?» «Да», — был ответ обвиняемых. «И полагали на главы ваши св. Евангелие?» «Точно так», — отвечали они же. «И вы совершали молитвословия?» Ответ дается утвердительный. «Но кто же из вас совершал их?» «Протоспафарий Феофил, который уже умер», — отвечал Марин. Последовал вопрос: «Да как же они осмелились на такое преступное дело?» Обвиняемые в ответ на этот вопрос говорили, что они боялись не исполнить воли императора, так как они были людьми, зависимыми от императора, имели жен и детей, нуждавшихся в прокормлении, то и страшились потерять место при дворе. Мало того: они утверждали, что будто Михаил грозил им смертью в случае их непослушания и что будто некоторые лица, отказавшиеся от участия в кощунственных церемониях, за свое упорство были и в самом деле подвергнуты казни. На эти рассуждения обвиняемых легаты заметили: «Так неужели для них (Марина и его товарищей. — А. Л.) воля императора имеет такое безусловное значение, что они решились бы поклоняться и самим идолам, если бы этого захотел император?» Разумеется, ответ был дан отрицательный. Затем Марин и его сотоварищи, еще раз сославшись на принуждение со стороны императора Михаила, заявили, что они уже покаялись в своем грехе перед патриархом Игнатием и несут положенную от него епитимью. После этого зашла речь по вопросу, который больше всего интересовал собор: видел ли Фотий собственными глазами кощунственные церемонии, совершавшиеся во времена Михаила. Очевидно, если бы было дознано, что Фотий видел это посмеяние религии и молчал, то этим самым доказывалась бы его небрежность в исполнении пастырских обязанностей. Марина и других спросили: «Видел ли Фотий кощунственные действия? » Вопрос ясно давался с целью получить на него утвердительный ответ. Но Марин и его сотоварищи, потому ли, что не получили на этот счет инструкцию от кого следовало, или потому, что не хотели кривить совестью, отвечали уклончиво. Они отвечали: «Не знаем, видел ли Фотий, или нет», но при этом прибавили: «Бог свидетель, все это знали». Спрашивающие удовлетворились этим ответом, молча признав виновность Фотия в попустительстве.[270]

В заключение собор определил наложить епитимью не только на тех лиц, которые были допрошены, но и на других участников преступления, почему–то не явившихся на собор. Эта епитимья объявлена в следующее заседание собора, причем подвергнутые наказанию не были снова вызываемы на собор. Вот и самая епитимья: «Те, которые в царствование Михаила насмехались над религиозными обрядами, играя роль епископов, и доселе не покаялись и не понесли церковного наказания, отлучаются от Церкви на три года. Один год они должны находиться в разряде «плачущих» и стоять во время богослужения вне храма; другой год они могут стоять в храме, но вместе с оглашенными; на третий год им позволяется стоять вместе с верными, и только по истечении этого последнего года они могут принимать св. причастие».[271] После некоторых других деяний (именно допроса мнимых местоблюстителей Фотиева собора 867 года — о чем было сказано нами раньше, — обычных провозглашений многолетий и вечной памяти) заседание [272] закончилось. В латинской редакции актов к вышеизложенному присоединено несколько виршей, направленных против Фотия, но не сказано, читались ли они на соборе или нет. В них Фотий назван человеком, который наполнил мир раздорами, был еретиком, низверг законного патриарха, был сопатриархом шута (Грилла), подвергал наказаниям несчастный клир, обращал веру в злохуление и т. д.

Десятое и последнее заседание собора было самым торжественным. Оно происходило 28 февраля 870 года. На нем присутствовали император и его сын Константин, сто девять лиц архиерейского сана, если включать сюда Игнатия, легатов и местоблюстителей,[273] двадцать византийских патрикиев, многочисленное посольство от болгарского князя и, наконец, три посланника западного императора Людовика II, Анастасий Библиотекарь, Суппон, родственник западной императрицы Ингельберги и один придворный Людовика. Эти три посланника прибыли в Константинополь для переговоров о заключении брака между сыном Василия (Константином) и дочерью Людовика, а также для заключения союза против сарацин. [274]

На этом заседании прежде всего происходило чтение церковных правил, составленных собором. Этих правил довольно много (по греческому тексту 14, а по латинскому 27), и они изложены очень подробно.[275] Для нашей цели нет надобности передавать содержание всех правил. Ограничимся немногим. Во–первых, познакомимся с теми правилами, которые касались, так сказать, «злобы дня», сочинены были в видах борьбы с фотианами, а во–вторых, с некоторыми правилами, касающимися общего положения Церкви и представляющими нечто оригинальное. Во 2–м правиле этого собора повелевалось строжайшим образом соблюдать то, что определено папами Николаем и Адрианом по делу Игнатия и фотия, причем замечено, что лица духовные, противодействующие этим определениям, будут лишаемы сана, а миряне и монахи того же рода будут отлучаемы от Церкви. Другим правилом (пр. 4) постановлено, что Фотий не был и не есть епископ, что все лица, посвященные им во все иерархические степени, лишаются этих степеней, что лица, возведенные им в начальники монастырей (архимандриты), теряют свои должности, что храмы, освященные Фотием или епископами его рукоположения, должны быть снова освящены. Еще одним правилом постановляется: все епископы и клирики кафедрально го храма в Константинополе, получившие посвящение от предшественников Фотия — Мефодия и Игнатия, но потом перешедшие на сторону Фотия и не изъявившие послушания этому собору, низлагаются и не должны быть принимаемы в клир, и в том случае, если они раскаются, снисхождение может быть им оказано лишь в том отношении, что в случае раскаяния пусть допускаются к причащению наряду с мирянами (по лат. пр. 25, в греч. его нет). Так как между фотианами было много лиц образованных, занимавшихся преподаванием богословских и светских наук, а также искусством живописи, то одним из правил определено (пр. 7) всех лиц, анафематствованных собором (т. е. фотиан), лишить права преподавать науки и писать иконы. Таковы меры собора, принятые им для борьбы с фотианами. Собор хочет стереть с земли все, что напоминало о Фотии и его приверженцах. Всем известно, что такая попытка не имела никакого успеха, а почему — об этом речь впереди. Из числа правил с общим содержанием заслуживают внимания следующие: во–первых, то, которым воспрещено на будущее время быстрое возведение в церковные должности лиц светских; так, в этом правиле (пр. 5) говорилось, что прежде возведения в епископы известное лицо один год должно быть чтецом, два года иподиаконом, три года диаконом и четыре года священником; а кто возводится в епископы, обойдя эти посредствующие ступени, тот лишается сана. Очевидно, правило вызвано историей поставления Фотия в патриархи. Другими правилами общего содержания охранялась власть и честь Церкви от вмешательства и вторжения светского правительства. Определено было (по греч. пр. 12, а по лат. — 22), чтобы избрание епископов происходило на соборе епископов, причем ни царь, ни его уполномоченный не должны присутствовать под опасением анафемы, за исключением случая, если этого пожелает сам собор епископов; с той же целью оградить авторитет Церкви постановлено, чтобы светское правительство не препятствовало епископам собираться на собор и чтобы на поместных соборах не появлялся император: император может присутствовать только на Вселенских соборах (по греч. пр. 12, по лат. — 17). Для ограждения чести епископов постановлено следующее: ввиду того, что иные епископы низкопоклонничают перед царями и другими правительственными лицами — при встрече с этими последними сходят с лошади и даже с поклоном повергаются на землю, то вперед все подобное запрещено делать цод угрозой церковных наказаний как для епископа, низкопоклонствующего, так и правителя, приемлющего поклонение (по греч. пр. 11, по лат. — 14).

Собор 869 года смотрел на себя как на Вселенский; а так как на действительных Вселенских соборах всегда провозглашалось составленное на них вероопределение, то и этот собор должен был сделать то же самое. Но так как на нем не было решаемо никакого догматического вопроса, то вероопределение этого собора вышло совершенно бессодержательным. В указанном вероопределении объявлялось о необходимости принимать семь Вселенских соборов, нричем этот собор провозглашен восьмым Вселенским собором, говорилось об осуждении Фотия и его приверженцев и т. д. Вслед за тем прочитана была речь императора, в которой, между прочим, говорилось, что всякое духовное лицо или мирянин В случае противодействия определениям этого собора будет беспощадно изгоняем из столицы — Константинополя. Затем той же речью внушалось мирянам, что они должны быть послушны в отношении к пастырям и прочее в этом роде. После этого император спросил у членов собора: довольны ли они определениями собора? Все, конечно, дали ответ положительный. Легаты обратились с просьбой к императору о том, чтобы он своей подписью утвердил деяния собора. Император изъявил согласие, но, и из уважения к собору, и следуя примеру императоров Константина Великого, Феодосия I и Маркиана, пожелал подписаться после всех епископов (ничего такого о вышеупомянутых императорах, впрочем, неизвестно). Но легаты упросили императора подписаться, по крайней мере, после имен патриарших местоблюстителей. Начались подписи. Подписывались под актами в пяти экземплярах, по числу патриарших кафедр. Император и его сын не только подписали свои имена, но и поставили знак спасительного креста. Этим и кончилось десятое [276] заседание собора.

Римско–католический историк Гергенрётер говорит: «Принимая во внимание великое число епископов в тогдашнем Византийском патриархате и сравнивая собор 869 года с позднейшим собором при патриархе Фотии, первый (собор. — A. Л.) представляется слабым по числу его членов: такого малого количества епископов не было ни на одном из прежних Вселенских соборов». Тот же ученый находит объяснение этого странного явления в «том духовном преобладании, в том безмерном влиянии, какого достигла личность Фотия в среде его приверженцев, так что воля самого императора не могла заставить фотиан подчиниться собору».[277]

Дорогие гости византийского императора и патриарха, легаты римские, недолго оставались в Византии по окончании собора. В марте они собрались в обратный путь. Император задал им пир и богато одарил их. Спафарий Феодосий проводил легатов до Диррахиума, но о безопасности дальнейшего пути своих гостей император не позаботился. А их между тем ожидало несчастье. Во время морского путешествия на них напали пираты — славяне и забрали их в плен. Напрасно папа ожидал возвращения своих легатов: они исчезли. Потом, когда папа узнал о судьбе их, он принял все меры к освобождению несчастных из плена; но прошло немало времени, прежде чем эти старания увенчались успехом. Только в декабре 870 года, после тяжких испытаний, возвратились легаты восвояси. Само собой понятно, они были ограблены — и самая драгоценная вещь, подлинные акты собора 869 года, пошла прахом, пропала.[278] Итак, папа Адриан лишился удовольствия видеть позор Восточной Церкви, те собственноручные подписи византийского царя и патриарха и некоторых восточных епископов, подписи, которые бы могли доставить так много радости папе ценой неслыханного унижения Восточной Церкви.

На Западе собор 869 года признан Вселенским, и он считается таким доныне. При своем посвящении папы произносят древнюю клятвенную формулу, в которой этот собор причисляется к числу Вселенских, а правила этого же собора внесены во все католические собрания церковных канонов.[279]

Не то видим на Востоке. Патриарх Фотий тотчас по окончании собора объявил его «варварской засадой», комедией, где «давались представления, как на сцене», сборищем «неистовых корибантов и вакхантов», собранием, которое само себя «покрыло стыдом».[280] Впоследствии Фотий постарался уничтожить всякую память об этом соборе в Восточной Церкви. И его благородные усилия имели полнейший успех. Забвения, полного забвения — вот чего достиг в скором времени этот собор на Востоке. Прошло немного времени после того, как был собран этот собор — и он теряет всякое значение здесь. «Забыт собор, остались без употребления и его правила, ни один греческий канонист не коммен тирует этих правил, ни один юридический сборник не приводит их текста, они как будто бы сквозь землю провалились, и только немногие греческие рукописи сохранили сокращенный текст актов этого собора».[281]

Такова была судьба собора 869–870 годов на Востоке. И эта судьба была вполне заслужена собором.

III. Собор 879–880 годов, называемый Собором в храме Св. Софии

I

Обстоятельства, при которых Фотий снова сделался патриархом; тяжкое положение Фотия и его приверженцев после собора 869 года, но в то же время твердость и верность фотиан своему вождю; слабость и бессилие партии Игнатия; болгарский церковный вопрос IX века; улучшение в положении Фотия; стремление императора Василия примирить две церковные партии в Византии; смерть Игнатия; Фотий снова патриарх; сношения с папой Иоанном; почему папа склоняется признать Фотия законным патриархом? Собор Константинопольский 879—880 годов: общие замечания об этом соборе. Суждение об его актах.

У большинства ученых утвердилось мнение, что в Византии и Византийской империи епископы были в полном рабском подчинении императорам, что Церковь была послушным слугой государства, что воля светских властителей была законом для иерархов. Для обозначения этих отношений светской и церковной власти в западной науке употребляется варварское слово: цезаропапизм, которым указывается, что будто в Византии императоры в то же время были и первосвященниками, т. е. такими же полновластными распорядителями в делах церковных, как и в делах светских, гражданских.

Такой взгляд на отношение Церкви и государства в Византии образовался отчасти вследствие непонимания тех тесных, близких отношений между светским и церковным правительством, какие существовали в Византийской империи.[282] И одним из сильных доказательств неосновательности разбираемого взгляда служит история патриаршества Фотия.

Если бы власть гражданская была действительной руководительницей Церкви, то низвержение Фотия с патриаршества, происшедшее по воле императора Василия Македонянина, не должно бы было вызвать никаких нестроений в Византии: смена одного патриарха другим принята была бы равнодушно, без противодействия, как очень обыкновенное дело. Но то ли видим в действительности?

После Константинопольского собора 869 года Фотий потерял всякое значение в Церкви. Его патриаршествование объявлено незаконным, сам он выставлен был человеком очень невысоких нравственных правил, правительство было явно претив него. Его прежним многочисленным приверженцам, по–видимому, ничего не оставалось делать, как подчиниться императорской воле. Но этого не случилось. Фотий и его приверженцы из числа духовенства хорошо понимали, в чем можно и должно уступать власти светской и в чем уступать не должно. Партия Фотия одушевлена была, как это раскрыто было раньше, такими интересами, отступиться от которых она не могла, потому что эти интересы были дороги для Церкви. Отказаться от них значило бы забыть, что епископы должны служить благу Церкви до самоотвержения. Эта партия, одушевленная сознанием блага Церкви, ни в чем не хотела уступать требованиям и желаниям тогдашнего правительства. И светское правительство наконец увидело себя лишенным возможности бороться с партией фотиан, уступило во всем этой последней. Фотиане восторжествовали. Посмотрим, при каких обстоятельствах это произошло.

По окончании собора 869 года сам Фотий поставлен был в такое стеснительное положение, что, смотря со стороны, можно было подумать, что теперь для Фотия все потеряно. По императорскому приказу этот патриарх сослан был в Стенос, гавань на европейском берегу, где было немало монастырей; здесь его держали так, как держат государственных преступников. Свое тягостное положение описывает сам он в письмах. В одном письме он писал: «Не говорю о чем–либо ином, я требую просто, чтобы соблюдались в отношении ко мне права человека. Варвары и греки, желая наказать человека, лишают его жизни; но если кому они даруют жизнь, то не стараются голодом и тысячью других бед убивать этих же людей. А моя жизнь хуже смерти, Я заточен, разлучен с родственниками, друзьями, лишен слуг, у меня отнято всякое человеческое утешение. Когда апостол Павел был в узах и веден на смерть, ему оказывали помощь друзья и ученики. Язычники, враги Христовы, не отказывали Ему в сострадании; и давно уже — не говорю — епископ, но ни один преступник не переносил столько, сколько я. У меня отняты самые книги — вот новое, доселе неизвестное наказание, изобретенное собственно для меня. И зачем это? Затем, чтобы я не мог читать Слова Божия». Ввиду своего тягостного положения Фотий находит, что для него смерть была бы лучше этой несчастной жизни.[283] В другом письме, излагая жалобы на свое грустное положение, Фотий пишет, что 30 дней он лежит больной, и всякая просьба о присылке к нему врача остается без удовлетворения.[284] Не лучше было положение и духовенства, твердо державшегося стороны Фотия. Фотий в самых мрачных красках изображает состояние епископов, разделявших с ним кару, положенную собором 869 года и усугубленную византийским правительством.[285] Но с течением времени положение Фотия, а с ним и всех его приверженцев, улучшается. Не уступчивостью добивается Фотий такого изменения, а твердостью и верностью своим началам. Уступает не Фотий, а светское византийское правительство.[286] Немало времени ожидал византийский император, что сам Фотий и приверженные к нему епископы подчинятся определениям собора 869 года, что, по крайней мере, большинство фотианских епископов войдут в единение с патриархом Игнатием, признав себя виновными и испрашивая милости и пощады от патриарха. Ничего такого не было видно. Все епископы, прежде державшиеся стороны Фотия, и по его низвержении оставались верными ему. Из всех епископов, которые возведены были им в этот сан, ни один не отпал от него, не увлекся какими–либо расчетами честолюбия и выгод; почти все они оказывали решительное сопротивление несправедливым распоряжениям правительства. Даже епископы, некогда посвященные самим Игнатием, но потом перешедшие на сторону Фотия, и те не изменили Фотию со вторичным восшествием Игнатия на патриаршую кафедру. Ни один из всех перечисленных епископов не дерзал возводить каких–либо обвинений на Фотия; соборное осуждение против него нисколько не изменило их отношений к низверженному патриарху. Большинство епископов и других духовных лиц Константинопольской Церкви оставалось, вопреки ожиданиям, на стороне Фотия. Этому факту не могут не отдавать справедливой дани удивления и современные нам замечательнейшие католические писатели, при всем их нерасположении к личности Фотия. Известный католический ученый Гефеле с удивлением замечает, рассматривая времена уничижительного положения Фотия, что «ни один из всех епископов, посвященных Фотием (а таких было множество. — А. Л.), не перешел на сторону Игнатия».[287] Так же и другой, не менее знаменитый католический ученый Гергенрётер, при всем желании унизить Фотия, не может умолчать о том обаянии, какое производил Фотий, и о той привязанности, какой пользовался он в среде большинства епископов во дни своего несчастья. Названный ученый говорит: «Во дни своего благополучия Фотий умел настолько привязать членов своей партии друг к другу, что и во дни своего несчастья не только мог противодействовать разложению своей партии, но даже находил средства еще более укреплять связь между ее членами». «Фотианская (?) Церковь, — замечает он, — представляла собой хорошо организованное иерархическое общество». В самом деле, достойно удивления, какую великую деятельность развивает Фотий в ссылке, как сумел он сгруппировать около себя своих приверженцев, насколько верными они оставались ему. Он с самых первых пор своего заточения мог хвалиться, что изо всех епископов, которых он посвятил и которые, подобно ему, были в изгнании, ни один не отступился от него, ни один не увлекся обстоятельствами времени, почти все они оказали решительное сопротивление воле правительства. Даже из тех епископов (что казалось особенно непонятным, по замечанию того же Гергенрётера. — А. Л.), которые посвящены были Игнатием и его предшественником Мефодием, — и из них большая часть оставалась на его стороне, и казалось, что самые враги его теперь хотели переходить на его же сторону».[288] Император Василий, принизивший Фотия и его партию, должен был понимать, что борьба с ним не под силу и византийскому императору, который считал себя прямым наследником древнеримских государей. Власть царская чувствовала себя вынужденной сдаться, уступить требованиям партии гонимой. К этой мысли тем больше должно было приходить византийское правительство, когда оно видело, чем была партия Игнатия, как мало она походила на партию фотианскую. Положение Игнатия, несмотря на то, что он утвержден был на патриаршество мнимовселенским собором, несмотря на всякую поддержку, какую оказывала ему власть гражданская, положение его было жалкое. Он решительно был не в состоянии искоренить нестроения церковные, умиротворить Церковь. Хорошо организованная и проникнутая духом своего вождя партия Фотия не только отказывала Игнатию в подчинении, но и не соглашалась ни на какие сделки, ни на какие уступки со своей стороны; она тем явно заявляла о своих правах, столь несправедливо попранных правительством. Игнатию оставалось только соболезновать, что большая часть его избранного стада отделилась от общения с ним. В Константинопольском патриархате возникли прискорбные беспорядки: во многих городах явилось по два епископа, из которых один принадлежал к партии Фотия, другой был поставлен Игнатием и признавал его авторитет, и между ними происходили распри из–за кафедры, соблазнительные для пасомых. Даже те немногие епископы, которые стояли на стороне Игнатия, были нерешительны, поддавались колебаниям. Для них было ясно, что положение Игнатия в Константинопольской Церкви было плачевно. Умирали один за другим более ревностные из приверженцев Игнатия в духовенстве, а места их некем было пополнить, потому что новое поколение было под сильным влиянием Фотия. Вот что представляла из себя партия Игнатия, стоявшая теперь у кормила церковного правления. Император Василий не мог не видеть, что так дела идти долго не могут. Игнатий и его приверженцы оказались ниже той задачи, совершить которую они были призваны обстоятельствами времени. Василию должно было представляться такое соображение: если Игнатия с его союзниками считать действительно Церковью, то выходило бы, что Церковь умаляется и вымирает, а это было противоречием понятию о Церкви. Для правительства открывалась вопиющая необходимость так или иначе, и чем скорее, тем лучше, содействовать коренному изменению в течении церковных дел. И Василий, без сомнения, хорошо понимал, что нужно сделать для блага Византийской Церкви, — вопрос был лишь в том, каким образом совершить самую церемонию, и этот вопрос, как увидим впоследствии, разрешился благополучно.

Кроме вышеуказанных обстоятельств, дававших понимание византийскому правительству, что Фотий и приверженные к нему епископы должны быть выведены из того унижения, какому они были подвергнуты, к этой же цели склоняли и споры Константинопольской Церкви с папами из–за Болгарии. Болгарский церковный вопрос, возникший незадолго перед этим, успел много наделать неприятностей для Константинопольской Церкви и не только не распутался во время второго патриаршества Игнатиева, но еще более запутался, и Игнатий не в состоянии был помочь его благополучному разрешению.[289] Так как к болгарскому церковному вопросу весьма часто обращаются члены Константинопольского собора 879 года, о котором у нас дальше и будет речь, то мы постараемся очертить в кратких чертах историю этого вопроса, — тем более что в предшествующих отделах нашего исследования мы совсем не говорили о нем, хотя это и нужно было, не говорили потому, что желали впоследствии остановиться на нем при удобном случае и передать сведения о нем в целом, а не в отрывочном виде.

Еще во времена первого патриаршества Фотия, при жизни папы Николая, между Римом и Константинополем возник спор: должна ли Болгарская страна принадлежать юрисдикции папской или юрисдикции патриарха Константинопольского? Вопрос этот на практике решался самим болгарским народом, но этим не всегда был доволен Константинополь и еще менее — Рим. Болгары, принявшие крещение во времена первого патриаршества Фотия,[290] позволяли себе то подчиняться юрисдикции Константинопольской Церкви, то Римской; отсюда являлась возможность для каждой из этих Церквей заявлять свои притязания по отношению к болгарам. В сущности, спорный болгарский церковный вопрос возник следующим образом. До IX века, до времени царя Бориса в Болгарии, в этой стране, как кажется, не было систематического миссионерства ни со стороны Востока, ни со стороны Запада. Правда, здесь были христиане и до этого времени, и христиан немало, но это были христиане, случайно обратившиеся к вере евангельской. Так дело шло до правления царя Бориса, который решился принять христианство сам и окрестить весь народ. Рождался вопрос: от кого именно принять христианство, — от греков или латинян? Христианство болгар до этого времени не сблизило этой страны ни с Византией, ни с Римом. Вопрос, однако, решен был в пользу греков. К грекам обратили болгар случайные обстоятельства. Болгарию постиг страшный голод; поиски хлеба заставили болгар вторгнуться с оружием в руках в пределы Византийской империи.[291] Нападение было удачно, но когда готовившиеся отразить болгар греки предложили мир, царь болгарский, согласившись на мир, в то же время выразил желание принять вместе со своим народом христианство. Решившись креститься тотчас же на самом месте мирных переговоров, он крещен был в присутствии византийского императора Михаила III, который был его крестным отцом, в знак чего Борис принял христианское имя Михаила. Крещение совершил, вероятнее всего, патриарх Фотий. Это случилось или в 864, или 865 году. Таким образом, болгарский народ на первых же порах признал юрисдикцию Константинопольской Церкви. Но вскоре, однако же, дело изменилось. Царь Борис также быстро отступается от подчинения константинопольскому патриарху, как быстро и неожиданно крестился по восточному обряду. Прошел год или два со времени его крещения, как он вдруг обращается к Римской Церкви и хочет присоединиться к ней, подчиниться ее церковной юрисдикции. Можно полагать, что болгары устрашились той зависимости, в какую они могли стать к империи Византийской. Греки, из желания полнее господствовать над болгарами, не хотели дать им не только отдельного митрополита, но даже и епископов, и хотели посылать от себя только священников. Это показалось оскорбительным для болгар и опасным для их самостоятельности государственной, и потому Борис решился обратиться к папе. Не получив удовлетворения своим требованиям от греков, Борис имел полное право рассчитывать на большую уступчивость со стороны Рима, потому что Рим должен был воспользоваться этим случаем, чтобы привлечь Болгарию на свою сторону от греков. Сношения Бориса с Римом относятся к 866 году.[292] Папа, со своей стороны, присылает в Болгарию для утверждения в ней христианства двух епископов и священников и решается на первый раз дать одного епископа на всю страну. Началось обращение болгар к Церкви латинской. Таким образом, Болгария, по стечению обстоятельств, подчинилась и латинской Церкви, и Рим, очевидно, получил такую же возможность претендовать на подчинение себе Болгарской Церкви, как и Константинополь. Сама Болгария сделалась местом борьбы греческого и латинского духовенства, присланного сюда с той и с другой стороны. Все это происходило во времена папы Николая и первого патриаршества Фотиева. Но проходит некоторое время, и болгары отпадают от латинской Церкви и снова ищут общения с Константинопольской Церковью. Это случилось вследствие того, что болгары обманулись в свои надеждах на папу, ради которых они обратились к латинянам. Папа Николай не хотел дать Борису в епископы Болгарии тех лиц, каких хотелось царю болгарскому, а предлагал ему таких кандидатов, которые не были по сердцу Борису. Переписка Бориса с папой по этому поводу была продолжительна; упорство папы раздосадовало Бориса, и он решился снова присоединиться к Константинопольскому патриархату. Дело было скоро улажено между Борисом и Византией, оставалось только придать ему вид законности.[293] Собор 869 года, на котором осужден был Фотий и который подавал такие богатые надежды папе, дал к тому желанный случай. Болгарский церковный вопрос рассматривался не на самом соборе, а на заседании добавочном, происходившем во дворце; на этом заседании присутствовали, впрочем, все главные представители собора 869 года. Дело происходило так: на заседание вызваны были послы от болгарского царя Бориса, очевидно, нарочно прибывшие в Константинополь с целью достигнуть соборного утверждения союза болгарского народа с Константинопольским патриархатом. После взаимных приветствий болгарские послы заявили: «Еще недавно мы (болгары. — А. Л.) были язычниками, а теперь удостоились благодатного христианства. Не желая впасть в заблуждение в каком–либо отношении, мы просим представителей патриарших кафедр разрешить наш вопрос: «Какой Церкви (патриархату) мы должны принадлежать и подчиняться?»» Папские легаты сказали: «Конечно, Римской, ибо ваш царь со своим народом отдал себя Римской Церкви, да и через одного из вас папа дал указания касательно христианской жизни вашего народа, от папы же получили вы епископов и священников». Болгарские послы на это сказали, что они воздают папе всякую честь, и затем прибавили: «Мы просим, чтобы папские легаты с другими представителями патриарших кафедр рассмотрели: какому патриархату они (болгары. — А. Л.) должны принадлежать по законам?» Легаты на это сказали: «Мы не имеем права решать этого вопроса, нам не дано от папы указания на этот предмет; но, во всяком случае, несомненно, что вы должны быть подчинены Римской Церкви». Уполномоченные патриархов спросили болгар: «Кому принадлежала страна в то время, когда вы ее заняли, и какие здесь были тогда священники, греческие или латинские?» Болгары заявили: «Эта страна отнята нами у греков, и здесь мы встретили греческих священников». Тогда представители патриархов сказали: «Значит, болгары принадлежат Константинопольскому патриархату». Это, однако же, показалось папским легатам неубедительным, и они представили несколько оснований, по которым болгары должны подчиняться авторитету папы; оіш указывали на папские декреты, из которых открывается, что папская власть раньше простиралась на те страны, в состав которых входит и Болгария; далее они ссылались на то, что болгары сами добровольно подчинились Римской кафедре и папской власти; наконец, они не преминули указать и на то, что просвещение христианством болгар стоило папской кафедре многих трудов, что уже более трех лет Римская Церковь утвердила свою власть в Болгарии и что в настоящее время там находится латинский епископ Гримоальд, как хорошо знают это и сами болгарские послы. Представители восточных патриархов хотели было критически разобрать каждое из тех оснований, какие привели сейчас легаты. Но последние не позволили им этого сделать. Они с гордостью сказали: «Апостольская кафедра (Римская. — A. Л.) не выбирала вас своими судьями; вы ниже папы, и судить его вам не пристало; да и мы сами этого делать не станем, потому что один папа имеет право судить все другие Церкви.[294] К тому же нам не дано поручения рассматривать этого дела, предоставим решение папе. Он имеет достаточно документов, чтобы защитить свои права, и, конечно, он с такой же легкостью в ничто обратит ваши притязания, с какой легкомысленностью вы заявляете ваши притязания». В этих словах легатов заключалась явная укоризна и порицание по адресу представителей восточных патриархов. Последние, понятно, остались недовольны таким тоном и словами легатов и захотели заплатить им той же монетой. Они сказали: «Неприлично, чтобы вы (римляне), отпадшие от союза с Греческим царством и отдавшиеся во власть франков, имели право поставлять епископов и прочих духовных лиц в стране Греческой империи. Мы объявляем, что так как Болгария принадлежала к Греческой империи, то она должна находиться в подчинении константинопольскому патриарху». Это окончательно вывело из себя папских легатов, они закричали: «Вас никто не призывал в судьи, вы произносите суждение, как гордецы и люди пристрастные; ваше суждение мы объявляем во имя Св. Духа лишенным всякого значения». Затем, обращаясь к патриарху Игнатию, легаты сказали: «А тебя, патриарх Игнатий, именем Бога и Его ангелов заклинаем, чтобы ты, сообразно с посланием папы Адриана, который восстановил тебя в должности, не вмешивался в дела Болгарии, не посвящал никого для этой страны и не посылал туда кого–либо из духовных лиц, принадлежащих твоему ведению. А если ты считаешь указанные притязания имеющими основательность (чего мы не думаем), то обратись за разрешением к Римской Церкви, твоей защитнице». При этом легаты вручили Игнатию папское послание, касавшееся Болгарии. Но Игнатий, приняв письмо, не стал тотчас читать его и отвечал следующей, очень неопределенной фразой, что он будет остерегаться всего такого, что может послужить к оскорблению Римской Церкви, и что он не так молод и не так стар, чтобы позволить себе несообразное со справедливостью.[295] На этом и кончились прения. Очевидно, каждая сторона считала себя правой: Византия — себя, а Рим — себя. Но нет никакого сомнения, что права Константинополя на управление Болгарскою Церковью гораздо тверже, чем права Рима. И это можно легко доказать, с полным беспристрастием. В самом деле, болгары были первоначально крещены византийцами; затем они по собственному желанию впоследствии приняли епископов и священников латинского обряда, но не надолго; наконец, болгары без всякого принуждения снова переходят от латинской Церкви к греческой. Очевидно, желание папы господствовать над Болгарией было прямым насилием над христианской совестью болгар. Папы никак не хотели понять, что нельзя народу, самостоятельно ведущему свою политическую жизнь, навязать священников, которые ему неугодны. Что этой простой истины папы понять не хотели, это видно из того, что двое пап — Адриан и за ним Иоанн — не раз обращаются в Константинополь к патриарху Игнатию с требованием отозвать из Болгарии греческое духовенство. Игнатий вконец изнемог в препирательстве с папами из–за Болгарии. И это хорошо видел император Василий. Было ясно, что для успешной борьбы с притязательностью пап нужен муж более энергичный, опытный, умный, чем Игнатий. Но кто же мог взяться за это дело, кроме Фотия с его талантами, с его ревностью, какой он заявил себя прежде в охранении Константинопольской Церкви, с его искусством, потребным в данном случае? И вот, таким образом, и вопрос болгарский, слишком обострившийся, мог побуждать Василия Македонянина призвать к патриаршей власти снова Фотия.

Мы перечислили те обстоятельства, которые заставили императора Василия обратить свои взоры на Фотия и его партию. Император нашел себя вынужденным более и более сблизиться с партией опального патриарха. Он понял, что мира и благосостояния дотоле не будет в Византийской Церкви, пока эта многочисленная партия будет в унижении. Он сам решается стать на сторону Фотия. Дело это начинается возвращением Фотия из заточения. Василий дает ему для жительства Магнаврский дворец в столице, поручает ему воспитание и образование своих детей. Не довольствуясь этим, Фотий открывает школу и для детей высшего византийского общества, становясь учителем в ней. Он собирает библиотеку и становится, как и раньше, центром научного просвещения в Константинополе. Прежние враги быстро делаются его друзьями. Авторитет его, кажется, еще более возрос. Эта перемена в положении Фотия относится ко второй половине 876 года. Но император не хотел останавливаться на этом. Он увидел, как необходимо призвать к деятельности на пользу Церкви и всех фотиан, помирив их с игнатианами, разумеется, на условиях, которые были бы почетны и легко приняты первыми. Но это сделать император не счел удобным без сношения с папой. Папа своей поддержкой игнатиан поставил Константинополь в неприглядное состояние; папа же, по мысли Василия, и должен был устроить примирение двух дотоле враждебных партий. Такой шаг императора вызывался и тем соображением, что авторитет папы заставит и византийское общество скорее и легче примириться с тем изменением в положении Церкви, о каком замышлял император. Если к помощи папы обращались для того, чтобы низвергнуть Фотия, то понятно, что волей–неволей к тому же папе должны были обратиться за содействием и для восстановления Фотия и его партии. Поэтому император завязывает сношения с папой Иоанном VIII, преемником Адриана. Нужно сказать, что весьма трудно было поправить положение церковных дел в Константинополе, испорченных собором 869 года. Ведь был еще жив Игнатий. Каким же образом придвинуть фотианскую партию и в особенности Фотия к кормилу церковного правления, не устранив и не унизив патриаршее достоинство Игнатия? Вообще трудно сказать, к чему привели бы сношения Василия с папой Иоанном, предпринятые в видах примирения фотиан с игнатианами, если бы вскоре не умер Игнатий и тем не развязал всем руки. Еще император не успел получить от папы ответа на интересующий его вопрос, как Игнатий скончался (877 года 23 октября).[296]

Смерть Игнатия, глубокого старца, смерть благочестивая, закончившая благочестивую жизнь его, невольно примиряет с теми ошибками, увлечениями, недальновидными поступками в управлении Церковью, какими он не раз заявлял себя в продолжение многолетнего двукратного патриаршества. Вот трогательные по своей простоте подробности смерти Игнатия, передаваемые его биографом Никитой Пафлагонянином. Восьмидесятилетний Игнатий на смертном одре. Была полночь. Келейник, обязанный читать молитвословия при постели болящего патриарха, громким голосом возгласил: «Благослови, владыко». Игнатий был так слаб, что вместо ответа осенил крестом свое чело и тем дал знать, чтобы начиналось чтение. Затем едва внятным голосом спросил: «Какого святого сегодня празднует Церковь?» Ему отвечали: «Иакова, брата Господня, твоего друга». Патриарх поправил говорящего: «Не друга, а моего владыки». Спустя некоторое время он сказал: «Живите благополучно» и умер со словами: «Благословен Бог наш всегда, ныне и присно и во веки веков. Аминь».[297] Заметим, что Игнатий высоко чтил память Иакова, брата Господня, так как из Иерусалима во время второго патриаршества ему присланы были омофор и некоторые иные священные одежды, по преданию, принадлежавшие св. Иакову.

Смерть Игнатия положила конец тем затруднениям, с какими приходилось бороться Церкви Византийской в ее стремлении к лучшему устройству и водворению мира. На третий день по смерти Игнатия Фотий снова появляется на патриаршей византийской кафедре. Событие это едва ли могло кого–либо поразить в то время. Все смотрели на Фотия как на самого достойного преемника Игнатия, — все и во главе всех император Василий, хотя поздно, но понявший, какую ошибку сделал он, низвергнув Фотия с патриаршества несколько лет тому назад. Не разделяли общей радости по случаю восшествия Фотия на патриаршество лишь лица, беззаветно преданные Игнатию; но таких было очень мало. Теперь снова начались сношения между Константинополем и Римом, и цель этих сношений была более определенная, чем в конце правления Игнатия. Теперь искали, чтобы Рим признал Фотия законным патриархом Византии и чтобы это признание было совершено торжественно на соборе в том же Константинополе, где несколько лет ранее тот же Фотий если не торжественно, то с претензиями на торжественность был осужден.

По–видимому, трудно было ожидать, чтобы папа Иоанн VIII, уже имевший случай выразить свою притязательность в отношении к Константинопольской Церкви, без затруднения признал Фотия законным патриархом или, по крайней мере, не поставил каких–нибудь тяжелых условий. Признать Фотия патриархом, и в самом деле, для папы было весьма нелегко. Решиться на этот шаг значило бы решиться на многое: значило лишить значения те декреталии, которыми папы Николай и Адриан всячески порицали Фотия; значило попрать авторитет собора 869 года, на котором был проклят Фотий и который считался на Западе восьмым Вселенским; и значило разорвать связи с Игнатиевой партией, на которую доселе опирались папы на Востоке в своих притязаниях; значило чуть не придать авторитет тем проклятиям, которыми громил Фотий папу Николая, — словом, всей многолетней политике пап в отношении к Востоку дать совершенно другой оборот: прежнего нечестивца и презрителя законов, т. е. Фотия, теперь нужно было назвать достойным патриархом, своим истинным братом. Все это должно было полагать препятствия для признания от папы патриархом Фотия. И однако же Иоанн VIII решается сделать шаг, который, конечно, осудили бы его предшественники — Николай и Адриан, — войти в общение с Фотием и примириться с фактом восстановления его на патриаршестве. Делая такой шаг, папа мог утешать себя таким соображением, что Игнатий умер, следовательно, кафедра Константинопольская сделалась вакантной, и, следовательно, на нее имел право взойти новый патриарх, — будет ли то Фотий или кто другой — все равно, но за Фотия хлопочет император византийский, а потому он и должен быть признан в патриаршем достоинстве. Таким соображением мог утешать себя Иоанн в своем поступке, которого он, однако же, по чистой совести, не мог одобрить. Все же являлось противоречие в деятельности пал, чего преемники апостола Петра (как величали себя папы), присвоившие себе главенство в Церкви, не могли допускать со спокойной совестью. Признать Фотия патриархом побудило палу не сознание законности этого дела, а своекорыстные расчеты; пала увидел себя вынужденным поступиться своими правилами, своими идеалами и притязаниями ввиду тяжелых обстоятельств, в которых находилась в это время Папская область. Дело в том, что политическое положение папы представляло жалкий вид. Сарацины почти завладели Италией; некоторые владетельные итальянские династии также грозили самостоятельности папских владений. Иоанн искал себе помощь во Франции, но обманулся в своих надеждах. И куда ни обращался на Западе пала за помощью, везде встречал лишь бессилие, беспорядки, анархию. Папа было пробовал уже откупиться от нападений сарацин деньгами, но это помогло лишь на время. В мае и июне 879 года папские владения подверглись новым опустошениям. При таких условиях папа решается купить союз с Византией какой угодно жертвой. Иоанн надеялся, что император Василий окажет ему помощь войсками в вознаграждение за его уступчивость и склонность исполнить желания Константинополя.[298] Притом папа льстил себя надеждой, что за такую уступку император отблагодарит его возвращением Болгарской страны под юрисдикцию Римской Церкви. И вот папа ради земных расчетов решается пожертвовать традициями Римской кафедры.

В августе 879 года папа Иоанн обратился с окружным посланием на Восток, имея в виду врагов Фотия из числа духовенства и из мирян; в этом послании говорилось: «Если для вас дорого ваше спасение, то вы должны войти в общение с вашим патриархом Фотием, которого теперь признала в этом достоинстве и апостольская (Римская. — А. Л.) кафедра. Если же вы не сделаете этого, то будете лишены церковного общения, пока не покоритесь. Пусть никто из вас не извиняет себя в своем противлении тем, что кто–либо из вас подписался под актами 869 года (в которых выражено осуждение Фотия. — А. Л.); да не служит это обстоятельство препятствием к исполнению требования, ибо Церковь Христова имеет власть разрешать всякие узы.[299] Так, таким строгим языком стал говорить папа с противниками Фотия. Произошел полный переворот в воззрениях римского первосвященника.

Восстановление Фотия на патриаршестве должно было произойти торжественно. Решено было собрать собор в Константинополе. И действительно, такой собор собрался в 879 году и обставлен был так величественно, как немногие даже из числа самых Вселенских соборов. Открылся собор в ноябре 879 года, а закончился 13 марта следующего (880) года. Места для заседания отцов собора менялись: первое заседание происходило в «великом секретариуме»[300] при Софийском константинопольском храме, дальнейшие заседания там же, где и собор 869 года — в верхней части храма Софийского, называвшейся катехумениями, а одно — именно шестое заседание собора — имело место в императорском дворце. Председателем собора был сам Фотий. На соборе заседали папские легаты, их было трое: Павел, епископ Анконский, Евгений, епископ Остийский, Петр, пресвитер Римский и кардинал. Первые двое прибыли еще в 878 году с поручением от папы к патриарху Игнатию, но удержаны были в Константинополе до времени собора для присутствия на нем; легат же Петр прибыл незадолго до открытия собора и принес с собой папские письма к императору, Фотию и собору — документы, имеющие важное значение в вопросе о восстановлении Фотия на патриаршестве. На соборе присутствовали уполномоченные от лица всех восточных патриархов. Уполномоченным от патриарха Иерусалимского был пресвитер Илия (но не тот Илия, который присутствовал на соборе 869 года; этот уполномоченный является на самом же первом заседании собора); уполномоченным от патриаршей кафедры Александрийской был пресвитер Косма (является на собор со второго заседания); полномочиями от патриарха Антиохийского облечен был архиепископ Мартиропольский Василий (прибыл лишь к четвертому заседанию собора). Все эти апокрисиарии восточных патриархов были лицами, действительно снабженными надлежащими полномочиями, а не были самозванцами, какими были мнимые апокрисиарии Игнатиева собора 869 года. На соборе видим чрезвычайно большое число греческих архиереев в качестве его членов. В числе их было восемьдесят митрополитов и архиепископов. Между ними встречаем и имя Григория Асвесты, престарелого друга Фотия, который скончался раньше заключения соборной деятельности. Почти половина всех иерархов, членов собора, принадлежала Эфесскому экзархату — знак, что эта провинция особенно процветала в церковном отношении. В числе присутствующих на соборе видим даже епископов не только Иллирика, но и нижней Италии (где были греки и греческое духовенство). Всего иерархов на соборе было 383. Замечательнейшими ораторами на соборе были: сам Фотий, уполномоченные восточных патриархов, двое ревностнейших приверженцев Фотиевых — Захария Халкидонский и Прокопий Кесарийский; менее важными ораторами были Иоанн Ираклийский, Никита Смирнский и некоторые другие лица. Легаты папские, не свободно владея греческим языком, говорили на соборе немного. Вообще собор был блестящий. Гергенрётер говорит: «Собор, собранный Фотием, в целом представлял поистине величественное явление, какого не видали со времен Халкидонского Вселенского собора. Никогда еще патриарх града Константинова не собирал такого множества иерархов на собор». [301]

Опишем деятельность собора 879 года, руководствуясь актами этого собора.

Примечание. Нужно сказать, что акты собора 879 года были и до сих пор остаются предметом пререканий, хотя и не в одних и тех же отношениях. Было время, когда высказывалось мнение, что собор 879 года в действительности совсем не существовал и что акты его целиком сочинены при помощи творческой фантазии Фотия. Раскрытию этого мнения Лев Алляций, ученый грек XVII века, обратившийся в латинство, посвятил целое сочинение под заглавием: De octava synodo Photiana (Romae, 1662). Но это воззрение в том же XVII веке с достоинством опровергнуто было иерусалимским патриархом Досифеем (он же издал акты этого собора и сделал замечания против Алляция). С тех пор историческая действительность рассматриваемого собора не вызывает против себя серьезных возражений. Известный Гергенрётер нисколько не сомневается, что собор 879 года есть, в полном смысле слова, исторический факт. Этот ученый, со своей стороны, немало потрудился для защиты своего воззрения (Bd. II. S. 528 и далее). Но зато, взамен мнения Алляция, в новейшее время многими западными учеными и очень усердно доказывается другая, тоже неблагоприятная для авторитета собора, мысль — именно, что акты собора и документы, входящие в состав их, прошли через руки Фотия, частью были подчищены, частью подкрашены, сокращены или разбавлены, вообще изменены и, конечно, изменены в личных интересах Фотия, а частью и в интересах Византийской Церкви. С этой новой стороной возражений против собора 879 года необходимо свести счеты, иначе изложение истории этого собора будет представляться стоящим ниже современных научных требований. Прежде всего, некоторые западные писатели находят, что папские послания (послания Иоанна) к разным лицам в Константинополе внесены в акты собора не в том виде, в каком они написаны папой, а представляют собой интерполяцию, искажение, а это сделано Фотием, который иное — из личных видов — опустил, иное, из тех же видов, подцветил (об искажении писем папы говорят подробно Гергенрётер (Bd. И. S. 396 и далее) и Гефеле (Bd. IV. S. 437 и далее). Доказательством этого обвинения названные ученые считают то, что существуют те же папские письма на латинском языке и имеют существенные отличия от писем, помещенных в актах собора; они находят, что эти латинские письма менее благоприятны для Фотия и его дела. Главное отличие латинского текста писем от греческого они полагают, во–первых, в том, что латинской редакции собор 869 года не так безусловно признается лишенным значения, как это выходит по греческой редакции; во–вторых, в том, что Фотий в латинской редакции, не как в греческой, признается патриархом лишь под условием сознания своей виновности и под условием получения прощения в том от собора. Спрашивается: откуда произошла такая разность? Есть ли она свидетельство злонамеренности? И нельзя ли допустить происхождение разницы, не бросая тени на светлый лик Фотия? Спрашивается прежде всего: откуда произошла вышеуказанная разница? Найдено, что письмо папы Иоанна к императору Василию в XII веке некоему Иво (Іѵо) Шартрскому было известно в том виде, как оно читается не в латинской, а греческой редакции. Значит, в древности письма папы на Западе были известны в той самой форме, как они читаются в актах, а это признак, что они не сфабрикованы были в Константинополе. Ученый Манси полагает, что, по крайней мере, письмо Иоанна к Василию было написано в двух видах (так, как теперь читается по–латыни, и так, как теперь читается в греческом тексте), и последний вид письма именно и послан был в Константинополь (Hefele. Op. cit. Bd. IV. S. 438; Mansi. Т. XVII, P. 527). Следовательно, возможно объяснить происхождение вышеозначенной разницы, не прибегая к предположению о злонамеренности. В частности, ссылка вышеупомянутых ученых, что де в латинском тексте писем папских не говорится о признании деяний собора 869 года лишенными всякого значения — не имеет большой силы. Не указывая на то, что легаты на соборе прямо заявляли, что деяния собора 869 года нужно считать потерявшими свою силу (не указываем на это, так как редакция греческих актов, т. е. речей и бесед, имевших место на соборе 879 года, считается не подлинной), обратим внимание на то, что в одном, несомненно, подлинном письме папы Иоанна (Hergenrother. Op. cit. Т. И. S. 389) этот прямо призывает Константинопольскую Церковь не стесняться деяниями собора 869 года (Mansi. Т. XVII. Р. 153. Ср. Hefele. Bd. IV. S. 445). Труднее доказать неповрежденность греческой редакции писем, по сравнению с латинской, по вопросу об условиях, на которых Фотий признается со стороны папы патриархом: в латинском тексте говорится, что Фотий должен сознаться в своей виновности и просить в этом прощения на соборе, а в греческом тексте ничего такого нет. Очень возможно, что в этом пункте (а может быть, и в некоторых других) греческий текст писем не совсем точно передает латинский текст. Но это не может бросать тени на Фотия. Ибо, во–первых, дело не беспримерное, что папские послания предлагались для чтения на восточных соборах не в полном виде (Восток позволял себе критически относиться к воззрениям и требованиям папы). Так поступлено было на VII Вселенском соборе и на так называемом VIII Вселенском соборе или соборе 869 года (см.: Hergenrother. Op. cit. Bd. II. S. 534); во–вторых, изменения в папских письмах, предложенных для чтения на соборе 879 года, могли произойти не иначе как по предварительному соглашению с папскими уполномоченными (легатами), причем, конечно, указаны были им убедительные причины, побуждавшие к этому поступку (а что действительно изменения, о которых у нас речь, произошли с согласия папских легатов, видно из того, что они без протеста подписались под актами собора 879 года, где помещены папские письма в том именно виде, в каком они представляются не согласными с латинским текстом их). Кроме папских писем, Гергенрётер подозревает в намеренной переделке и письма восточных патриархов, читанные на соборе 879 года (Bd. II. S. 416 и далее). Не пускаясь в подробное рассмотрение этого возражения, заметим одно: Гергенрётер сам себе противоречит, когда, в то же время, допускает, что восточные патриархи стали вполне послушными орудиями византийской императорской воли: императоры же могли заставить их согласиться на любую меру по делам церковным (Ibid. S. 446). Если так, если Византия могла испросить или вытребовать у восточных патриархов документ какого угодно содержания, то что побуждало заправителей собора 879 года прибегать к фальсификации писем восточных патриархов по делу Фотия? Наконец, Гергенрётер (Ibid. S. 532) и Гефеле (Bd. IV. S. 449) с уверенностью утверждают, что и акты собора 879 года, т. е. запись всего происходившего и говоренного на этом соборе, не избежала коварной руки Фотия, который будто бы многое здесь переделал по своему вкусу, будучи редактором этих актов. Что сказать по этому поводу? Читающий акты данного собора не может не замечать, что какая–то посторонняя рука прошлась по актам и привела целое в гармонический вид. И, без сомнения, такой рукой нужно признать руку именно Фотия. Но следует сказать, что редактор, видимо, заботился отом, чтобы упорядочить мысли ораторов, исправить стиль, но едва ли покушался на то, чтобы изменять самое содержание соборных деяний. Если бы Фотий принял на себя этот труд или, точнее, позволил себе такой произвол, то, конечно, немало пришлось бы ему вычеркнуть такого, что читаем и теперь в этих актах. Например, в актах находятся такие слова папских легатов: «папа — глава всех Церквей» (Mansi. Т. XVII. Р. 480), или «власть решить и вязать Фотий получил от папы» (Mansi. Т. XVII. Р. 501). Речи подобного рода тяжко было слышать восточным иерархам; и если бы Фотий, в самом деле, чистил и правил акты, то эти слова были бы изглажены.

2.

Первое заседание собора: появление папских легатов на соборе; мысли Захарии, митрополита Халкидонского, о целях деятельности собора; предъявление легатами даров, присланных Фотию от папы; отсутствие на соборе лиц, не расположенных признать его патриархом. — Второе заседание: чтение письма папы Иоанна к императору Василию; мысли Прокопия, митрополита Кесарийского, о главной причине упорства игнатиан прийти в единение с Фотием; как отвечали члены собора на вопрос легатов: принимают ли они письмо папы к Василию? Чтение письма папы Иоанна к Фотию; вопрос о занятии церковных кафедр теми из игнатиан, которые, раскаявшись в своем упорстве, воссоединятся с Фотием, а также об игнатианах, сосланных в ссылку; рассмотрение вопроса: кому должна быть подчинена Болгария в церковном отношении; речи по поводу вопроса легатов: каким образом Фотий снова занял патриаршую кафедру? Речь самого Фотия по тому же поводу; мысли легата Петра о значении папы в деле совершившегося восстановления Фотия; чтение письма патриарха Александрийского к императору; рассуждение о мнимом патриаршем представителе на соборе 869 года — Фоме Тирском; чтение писем патриархов Иерусалимского и Антиохийского к Фотию касательно его восстановления. — Третье заседание: чтение письма папы на имя восточных епископов; речи Прокопия Кесарийского и Захарии Халкидонского по вопросу, затронутому этим письмом, о том: позволительно ли в некоторых случаях возводить лиц мирского звания прямо в епископы? Чтение письма патриарха Иерусалимского к императору; рассуждение о самозванстве патриарших представителей собора 869 года; новая речь Фотия; папская инструкция своим легатам; похвалы легатам со стороны собора. Промежуток между третьим и четвертым заседаниями.

День открытия собора неизвестен, в актах не обозначен день первого заседания. Можно сказать одно: первое заседание происходило около 17 ноября, так как в это число произошло второе заседание. Место первого заседания указано было прежде. Когда собрались члены собора и водворилась тишина, рассказывается в актах, на середину собора вышел диакон и протонотарий и сказал: «Петр, достопочтенный пресвитер и кардинал, легат папы Иоанна, и его сотоварищи Павел и Евгений пришли для присутствия на соборе. Из них Петр принес и передал послания папы Иоанна». Фотий, председатель собора, отвечал: «Благодарение Богу за то, что он (Петр. — A. Л.) неповрежденно и в добром здравии прибыл сюда. (Прочие легаты прибыли в Константинополь давно, как было уже замечено. — A. Л.). «Пусть они войдут», — добавил Фотий. Легаты вошли (очевидно, до этой минуты они оставались за дверями). Тогда Фотий сказал несколько слов в форме молитвословия: «Слава Богу нашему, единосущной и животворящей Троице, всегда, ныне и присно и во веки веков». На это собор отвечал: «Аминь». Затем Фотий произнес какую–то обычную молитву, обнял и поцеловал легата Петра и других легатов и сказал: «Бог благополучно вас привел сюда. Да приимет Господь милостиво ваши труды, да благословит и освятит ваши души и тела, да приимет милостиво заботы и попечения нашего святейшего брата и сослужителя, нашего духовного отца, папы Иоанна». Уже здесь выступает полное различие между этим собором и собором 869 года: при восстановлении Игнатия на патриаршестве папские легаты, руководствуясь делами собора, открывают сам собор, а здесь Фотий является главой собора, он дает разрешение войти легатам на собор, принимает их как обыкновенных, хотя и почетных, членов собора. Фотий вообще в течение собора хотя и говорит с почтительностью о папе, но всегда дает знать, что он говорит о папе как патриархе, равном с Константинопольским. Еще отличие собора этого от прежнего: здесь не было совсем императорских сановников, которые имели такое влияние на соборе 869 года.

На дальнейшие слова легата Петра: «Хвала Богу, что мы нашли вашу святость в добром здоровье; св. Петр взирает на вас». Фотий отвечал: «Христос Бог наш, через апостола Петра, которого ты упомянул, да излиет милость на всех нас и да удостоит нас своего царствия». Петр сказал: «Папа Иоанн почтительнейше приветствует (προσκύνει) вашу светлость». Фотий в ответ: «И он (папа. — А. Л.), с нашей стороны, тоже почтительнейше приветствуется (άντ'ιπροσκύειται) от всего сердца». Петр говорит: «Он хочет иметь тебя своим братом, сослужителем и соепископом». Фотий отвечал: «Бог, совершающий все благое, да исполнит, по своей мудрости, желание папы. И мы принимаем его как брата, сослужителя и нашего духовного отца».

Петр легат объявил: папа прислал патриарху Фотию письмо, дабы все знали, какую ревность, какую попечительность он — папа — проявляет относительно Византийской Церкви и с какой любовью и доверчивостью относится к ее архипастырю, Фотий в ответ на это сказал, что и раньше присылки этого письма он из самых дел уже знал об этом, а теперь в письме папы он видит лишь подтверждение и дальнейшее доказательство своей уверенности. «Папа, — говорил далее Фотий, — подражал Христу, первому и верховному Первосвященнику, который, будучи почитаем сонмами ангелов на небе, не возгнушался принять человеческий зрак, чтобы привлечь к себе отчуждившийся и заблудший род человеческий; ибо папа, не довольствуясь тем, что его Церковь находится в мире и благоденствии, захотел через своих легатов разведать, где находятся люди, противящиеся истине, и их через увещания отвратить от заблуждения и привести к Христу, истинному Богу, воссоединив с Ним». Затем Фотий, похвалив еще папу, спросил у легата о здоровье римского первосвященника, на что Петр отвечал: «Вашими святыми молитвами (per sanctas orationes vestras) он чувствует себя здравым». Фотий предлагает легату другой вопрос: «Благополучна ли Церковь Римская и благополучны ли епископы и пресвитеры в ней?» и получает ответ утвердительный, причем легат Петр замечает: «Какую любовь, какое доверие питает к тебе (Фотию. — A. Л.) св. отец, этого и пересказать невозможно». На эти слова Фотий отвечал похвалой папе. Легат Петр, обращаясь ко всему собору, передал ему привет и выражение почтения от лица папы, на что члены собора также отвечали приветом. Тот же легат сказал, обращаясь к собору: «Братие и сослужители! Как отец любит детей своих, так и святейший папа, любящий вас, прислал нас и письма к вам для того, чтобы водворить среди вас единение». Легату от лица собора отвечал Иоанн, митрополит Ираклийский, заявляя, что единение в Византийском патриаршестве уже восстановлено и что все признают единого пастыря, патриарха Фотия. Иоанн своей речью, очевидно, хочет ограничить смысл слов легата, приписывающего папе слишком большое влияние в умиротворении Византийской Церкви. С тем же намерением произнесена была и другая речь Захарией Халкидонским. Оратор прежде всего восхваляет блага мира, выражает сожаление о том, что долгое время в Византийской Церкви мир подвергался нарушениям, останавливается на вопросе: отчего зависело такое печальное явление? и замечает, что причина явления совершенно невероятна и, однако же, вполне истинна. «Причину достойного сожаления нарушения мира нужно искать в том, что возвышенные свойства и славные дела Фотия, его необыкновенные познания и ученость в духовных и светских науках, чистота его души, врожденная ему мудрость, кротость, благоразумный и умеренный образ действования, его воздержность, его милосердие ко всем, его смирение, привлекавшее к нему всех и, в особенности, епископов, его ревность к обращению грешников, еретиков, неверующих — словом, редкие добродетели этого божественного мужа возбудили к нему зависть и ненависть, подобно тому, как Спаситель навлек на себя всю ярость иудеев. Это причинило страдания и Церкви Византийской, но не буду говорить об этом предмете. Император постарался уничтожить зло; со своей стороны, и папа Иоанн не захотел оставаться при том, что сделано ко вреду Церкви (при его предшественнике). Все, что сделано против Фотия, ничтожно и суетно. Византийская Церковь снова возвратилась к своему архипастырю; многие сделали это тотчас, другие присоединились к нему впоследствии, и лишь немногие из нерасположения к миру церковному и из самолюбия остаются схизматиками. Если этих отщепенцев спрашивают, на каком основании они отделяются от Церкви, то в свое оправдание они приводят то, что так хочет Римская Церковь. Но ведь это все равно, замечает оратор, как если бы грабители храмов и убийцы извиняли себя тем, что они совершают зло с дозволения и по указанию римлян. Таким образом, Римская Церковь, которая заботится о водворении мира в других Церквах, является, по их словам, виновницей всякого беспокойства, вражды, соблазнов и зла, от которых стонет Церковь Византийская; положим, это несправедливо, но так утверждают отщепенцы (Захария здесь говорит о Том, что лица, не желавшие войти в общение с Фотием, ссылались на то, что Фотий осужден римскими папами Николаем и Адрианом. — A. Л.). Поэтому–то император и призвал римских легатов; они должны опровергнуть все те обвинения, которые почти со всех сторон сыплются на Рим. Ясно теперь, что собор этот собрался ради Римской Церкви, для защиты ее чести, чтобы никто из схизматиков с этих пор не считал ее виновницей раздоров. Теперь, благодаря начинаниям императора и молитвам патриарха Фотия и папы Иоанна, все пришло в наилучший порядок и не нуждается ни в каких улучшениях. Таков, полагаю, и взгляд собора на дело». Члены собора, в знак одобрения речи Захарии, начали восклицать: «От нашего господина и патриарха (Фотия. — A. Л.), с которым мы с самого начала соединены были, мы не отделялись, готовы кровь свою пролить за него, если бы это потребовалось. А те из нас, кто отпадал от него, осуждают свое поведение и признают его от всего сердца и с твердой решимостью первосвященником и архипастырем; тех же, кои колеблются признать его таковым, мы считаем врагами Церкви и достойными осуждения».

После этого перерыва тот же оратор продолжал: «Схизматики так далеко простирают свою дерзость, что самую Римскую Церковь хотят сделать из свободной рабствующей. Каким же образом? Они говорят: «Определения папы Николая мы принимаем, равно и определения папы Адриана нам нравятся, а определений папы Иоанна мы не хотим принять». Если их спрашивают: «Да почему же так?», то они отвечают: «Николай и Адриан следовали нашим желаниям, а Иоанн не хочет того, чего хотим мы»». Это значит ничто другое, — заявляет оратор, — как то, что люди эти не расположены следовать определениям римских пап, а, напротив, хотят заставить этих архипастырей слушаться их (схизматиков. — A. Л.) воли. Ибо они принимают лишь те папские определения, какие они и сами постановили, а те из папских определений, какие неугодны им, они отвергают, хотя бы подобные распоряжения были повторены тысячу раз римлянами и хотя бы они были вполне согласны с церковными правилами; вместо подобных определений они придают значение одной своей воле». Отсюда оратор выводит заключение, что собор должен принять на себя задачу — освободить Церковь Римскую от того бесчестия, какое наносят ей схизматики. Смысл речи Захарии, без сомнения, тот, что Церковь Римская своим слишком ревностным вмешательством в дело споров игнатиан и фотиан настолько запуталась, что в конце концов ее прежние приверженцы и друзья на Востоке превратились в ее же порицателей. Этим имелось в виду нанести чувствительный удар епископам Римским, которые слишком много о себе думали и свой образ действий считали выше критики.

Легат Петр, выслушав речь Захарии, сказал: «Благодарим Бога за все, и да совершит Он полезное для всех». К сказанному легатом прибавил несколько слов Иоанн Ираклийский, в которых выразил мысль, что усилиями папы, патриархов восточных и самого Фотия мир в Церкви водворился. Прокопий Кесарийский и уполномоченный патриарха Иерусалимского Илия выразили, со своей стороны, благодарность Богу и императору, созвавшему этот собор. Илия при этом объявил, что схизматики никогда не находили сочувствия в Церкви Иерусалимской и что с тех пор как Фотий написал (во второе патриаршество) письмо иерусалимскому патриарху, последний оставался с ним в тесном общении. Даниил, митрополит Анкирский, сделал еще такое замечание: «Наш патриарх (Фотий. — А. Л.), подражая Христу, и тех, кто пришли в одиннадцатый час, принял и уравнял с первыми, а первых удостоил подобающей чести». Этими словами Даниил хотел сказать, что Римская Церковь с папой во главе признала Фотия патриархом после других иерархов Востока, и это, однако, не воспрепятствовало Фотию принять это позднее заявление со стороны Запада со всей признательностью и вниманием. Опять в словах Даниила заключался некоторый урок надменному Риму.

Легат Петр сказал еще раз, что он и его сотоварищи присланы за тем, чтобы устранить соблазн в Византийской Церкви, и что папа с патриархом Фотием составляют одну душу и одно тело — так они содружественны. В знак своего единения с патриархом папа, объявил легат, послал ему в подарок святительские одеяния — омофор, стихарь, фелонь и т. д. Члены собора потребовали, чтобы легаты в отдельности показали собору ту и другую из числа подаренных одежд, что тот и сделал. Фотий выразил свою благодарность по случаю папского подарка в таких словах: «Иисус Христос Бог наш, покрываю щий небо облаками, облекшийся в человеческую природу, дабы спасти ее и очистить, да облечет его (папу. — A. Л.) одеждой бессмертия, достойной небесного чертога». Короткую речь говорит папский легат Евгений Остийский. «Как у каждого человека велико стремление, — говорит он, — к соединению с Богом, так же сильно у папы Иоанна желание быть в единении с патриархом Фотием». Собор отвечал на это кратким замечанием, что из самых дел видно, что это действительно так.

Легат Петр заявил, что, кроме прочих папских писем на Восток, он принес с собой и письмо к патриарху Фотию, но предложил отложить чтение этого письма до другого раза, так как теперь еще не все епископы собрались для присутствия на соборе. Фотий, со своей стороны, к этому добавил, что и легат Петр, утрудившись от долговременного путешествия в Византию, нуждается в отдыхе, а потому предложил не спешить со следующим заседанием собора. В заключение заседания легат Петр обратился к собору с таким предложением: «Если кто из числа здесь присутствующих не находится в общении с Фотием, пусть они выйдут на середину и объяснят, почему они так поступают». Члены собора сказали, что между ними нет таких, что они все принимают патриарха Фотия. Легат сделал другое предложение: «Если между вами нет таких отступников от общения с патриархом, то все же существуют такого рода люди; при встрече с ними увещевайте их к миру. Пусть они обратятся к милосердию Фотия и последний да примет их отечески». Собор отвечал: «Противников мира немного, МЫ будем их увещевать. Но и вы (обращение к легатам. — А. Л.) делайте то же, если повстречаетесь с нарушителями единения». Легат Петр еще сказал, что кто из нарушителей мира не послушает ни епископов, ни собора, ни их, легатов, то упорный будет отлучен от Церкви. Илия Иерусалимский, как бы делая вывод из этих последних рассуждений собора, заметил: «Кого Бог прославил, тому не может причинить бесчестия ни один человек; а кто у Бога потерял честь, тому нисколько не поможет честь у людей. Бог прославил патриарха Фотия, а потому имя его будет прославляться на небе и на земле из рода в род; а если кто противится ему, те покроются стыдом на земле и в будущем мире их жребий с осужденными». Первое заседание[302] закончилось возглашением многолетия императору, императорскому дому, папе Иоанну и Фотию.

Второе заседание собора происходило 17 ноября более торжественно, чем прежнее заседание. Фотий председательствовал, а легаты занимали второе место по нем. Фотий открыл заседание провозглашением славословия животворящей Троице, на что собор отвечал: «Аминь». Легаты на латинском языке тоже произнесли какое–то славословие Богу. Легат Петр затем сказал, что папа прислал своих легатов, дабы утвердить и признать то соединение Церкви, которое совершилось между спорящими в Византии, прибавляя, что об этом просили папу не только император Василий, но и патриархи: Александрийский, Антиохийский и Иерусалимский. Затем легат предложил для прочтения на соборе письмо папы к императору. В письме этом, довольно длинном, между прочим говорилось: «Прежде всего мы принимаем епископа Фотия в общение с нами и восстанавливаем его в высоком первосвященническом достоинстве и В патриаршей чести, чтобы Церковь не обуревалась более волнами разделений». Что папы могут поступать, сообразуясь с потребностями Церкви, смягчать строгость церковных правил (как поступил папа с Фотием), — это доказывается в письме изречениями пап и примерами из времен церковной древности. Далее раскрывается мысль, что если иногда лица, более или менее виновные против правил церковных, осужденные соборами, потом снова бывали восстанавливаемы в своих иерархических должностях, то тем более должно мужей, блистающих правотой веры, достигших славы строгостью и чистотой жизни, не подвергать, подобно преступникам, бремени покаяния, но восстановлять их в прежнем достоинстве (речь, очевидно, идет о Фотии). После этого письмо папы очень решительно признает восстановление Фотия на патриаршестве. «Примите его все, — говорится в письме, — примите безо всякого сомнения; никто не должен ссылаться на собор, который был против Фотия (речь идет о соборе 869 г. — A. Л.), никто не должен на основании подписей, сделанных против Фотия, искать предлога к разделению». Другие по дробности письма папы к императору не представляют особенного интереса. По прочтении этого письма Прокопий Кесарийский, выражая мнение Константинопольского патриархата, сказал, что прежде прибытия легатов мы (епископы этого патриархата. — А. Л.) самым искренним образом вошли в единение с истинным нашим архипастырем Фотием. Илия, иерусалимский уполномоченный, в таком же роде говорил от имени прочих восточных патриархов. Он сказал, что надлежит благодарить Бога за то, что древнее и неизмененное мнение Иерусалимской Церкви касательно патриарха Фотия теперь разделяется и подтверждено всеми. Папский легат Петр сказал, выслушав эти мысли: «Папа послал нас утвердить единение Церкви Константинопольской, но если это единение, как открывается из ваших слов, уже совершилось, и Фотий принят, как патриарх, то возблагодарим Бога, подателя мира».

Прокопий Кесарийский, принимая во внимание последнее заявление легата, взялся объяснить, почему признание Фотия совершилось с быстротой на Востоке и медленно на Западе и что было причиной того, что некоторые до сих пор не хотят признавать Фотия законным патриархом. Он говорит, что епископы восточные, находясь ближе к Византии, могли удобнее узнать положение дел и оценить, чем епископы, живущие далеко (т. е. на Западе); он замечает, что восточные как бы руками осязали вещи и видели их собственными глазами, а западные принуждены руководиться лишь слухом. Восточные, по словам оратора, все исследовали и все узнали и пришли к той истине, что спасение их и милость Божия для них заключается в единении с патриархом Фотием. Очевидно, оратор хочет провести ту мысль, что напрасно западные епископы и во главе их папа преувеличивают свое значение в деле умиротворения Византийской Церкви. Воссоединение Церкви с Фотием произошло раньше, чем на Западе; в основу его положены факты более веские, чем какими руководился Запад; Запад, благодаря несовершенству своих сведений, слишком запоздал присоединить свой голос к голосу Восточной Церкви. Ясно, что оратор желал нанести некоторый несильный, но чувствительный удар самомнению западного первосвященника. Продолжая свою речь, Прокопий возлагает на легатов обязанность не совсем легкую — увещевать отщепенцев, не хотевших общения с Фотием. Немногие, говорил оратор, остаются вне общения с Фотием, и их пусть увещевают легаты; ибо предлогом для упорства отщепенцев служат их подписи под определениями собора 869 года. Не будь этого предлога, никто — ни мал, ни велик — не стал бы отрекаться от общения с Фотием. «Лукавый, — продолжал Прокопий, — устроил дело так, что святый крест, этот символ мира и спасения, в настоящее время сделался для непроницательных людей поводом к соблазнам (т. е. оратор, кажется, указывает здесь на то, что под актами соборов иногда подписывающие их, как бы для большего скрепления подписанного, ставили кроме своего имени знак креста; так было, по предположению оратора, и на соборе 869 года, а в таком случае крест стал предлогом к несогласиям, основанием не принимать Фотия, осужденного на указанном соборе. —А. Л.)». — Легат Петр, едва ли понявший все тонкости речи оратора, заявил, что сколько они — легаты — будут в силах, — постараются увещевать сопротивляющихся, впрочем, к той же деятельности легат призывает и всех членов собора. Однако отвечающий на речь Прокопия легат ничего не сказал о соборе 869 года, который выставлялся восточным оратором как причина упорства отщепенцев. Быть может, ответ легата Петра был найден собором не вполне удовлетворительным, а потому тот же Прокопий с ударением сказал, что главный повод к отделению для отщепенцев дают те подписи, какие сделаны на соборе 869 года, направленном против Фотия. Члены собора подтвердили слова Прокопия, сознавшись, что из числа их некоторые сначала тоже не хотели входить в общение с Фотием из–за собора 869 года. Желая закончить рассуждения, вызванные письмом папы к императору, легаты спросили собор: принимают ли его члены послание это? Ответ был утвердительный. Тогда легаты еще точнее поставили свой вопрос и спросили: принимают ли члены собора все послание папы со всеми его подробностями? На этот вопрос собор отвечал тоже утвердительно, но со значительными оговорами. «Все, что касается славы Церкви и признания Фотия патриархом, мы принимаем; но что относится до дел государственных и императора, то мы решение их предоставляем самому императору». Чтобы понять смысл этих последних слов, нужно взять во внимание, что папа в письме к императору просил его возвратить Церковь Болгарскую папской юрисдикции; разрешение этого–то вопроса собор и объявляет не подлежащим ведению церковной власти.[303][304]

После письма папы к императору решено было прочитать на соборе письмо папы к Фотию. Это письмо также дало повод к собеседованиям и прениям отцов собора. В письме к Фотию между прочим говорится: «Ты пишешь, что св. Церковь Константинопольская единодушно склонилась к признанию тебя патриархом и что ты занял кафедру, которая тебе принадлежала. Приносим от всего сердца и всей души благодарность Богу за Церковь Константинопольскую и за твое восстановление на патриаршестве». Извиняется в том, что двое папских послов (Евгений и Павел), посланные было к Игнатию, не вдруг вошли в общение с Фотием; объясняет, отчего это произошло, и замечает, что это «лишение теперь обильно вознаграждено». «Мы узнали, — пишет папа, — что у вас (в Церкви) есть некоторые схизматики, которые ищут не спокойствия, а предначинают дьявольскую борьбу, так что они увлекают за собой простодушных. Как мы радуемся о твоем восстановлении, которое совершил Бог, так и печалимся о случившемся разделении Церкви». Папа выражает надежду, что мудрость и милосердие Фотия положат конец разделению. Тот же папа советует фотию показывать снисхождение к тем из епископов, приверженных к Игнатию, которые признают его (Фотия) патриархом; Иоанн внушает Фотию, чтобы он возвращал им их должности и Церкви, коими они правили раньше.

По прочтении этого письма легат Петр предложил Фотию вопрос: принимает ли он все, что написано в письме? Фотий отвечал, что он принимает и верно будет следовать тому, что написано сообразно с законами и что касается его лично. Затем легат сделал прекрасное предложение, вытекавшее из некоторых слов папского письма, о том, как поступать на практике с игнатианскими епископами, которые противятся Фотию, а потом могут воссоединиться с ним. Он предложил следующее: игнатианские епископы, как ранее посвященные в архиереи, должны занять свои прежние кафедры, а те епископы, которые заняли было эти места (очевидно, разумеются епископы, поставленные уже Фотием), должны считаться безместными и получать пропитание от этих же Церквей, в которых они были известное время предстоятелями. Эти последние епископы должны оставаться в таком положении дотоле, пока они не займут, в случае вакантности, кафедры в той Церкви, от которой они получают пропитание, или не будут поставлены на другие кафедры. Тот же легат предложил, чтобы епископы–игнатиане, находящиеся в ссылке, были возвращены оттуда и были увещеваемы к единению с Церковью. На заявления Петра отвечал Фотий. На вопрос о том, как поступать с епископами игнатианской партии, воссоединяющимися с патриархом, Фотий не дал прямого ответа; вероятно, он это дело предоставил своему личному усмотрению. А касательно епископов, сосланных в ссылку, Фотий заявил, что император подверг этому наказанию только двоих и притом по причинам не церковным, а политическим: один был зачинщиком, а другой участником в гражданском возмущении; вина этого последнего, по словам Фотия, увеличивалась еще тем, что он в присутствии многих свидетелей позволял себе произносить порицания на папу Иоанна. Фотий добавил к этому, что если легаты желают, он будет хлопотать о помиловании их перед императором.

Легат Петр удовлетворился объяснениями Фотия относительно изгнанных епископов и завел речь о предмете, о котором не было упомянуто в письме папы к Фотию, но который очень интересовал папу; говорим о церковном болгарском вопросе. Легат заявил, что ему дано поручение потребовать от Фотия, чтобы он вперед не посылал паллиума[305] в Болгарию и не посвящал для этой страны духовных лиц. Фотий отвечал: он высоко ценит мир и предпочитает любовь всему; со своей стороны, он готов все отдать и все подарить; уверял, что он не хочет пользоваться своими правами и примером других (Игнатия?) и потому не посылал паллиума (т. е. омофора) в страну Болгарскую и не посвящал для нее духовных лиц. Так поступал он раньше и теперь, хотя уже давно взошел снова на патриаршую кафедру, он готов делиться даже тем, что составляет его собственность, с друзьями, если это зависит от его воли и не противоречит древним законам. Наконец, он говорит, что расширение границ собственного патриархата для него есть не что иное, как увеличение трудов И забот. Легат Петр, по–видимому, удовольствовался подобным неопределенным ответом и сказал: «Ты правильно мыслишь и правильно поступаешь». Затем Фотий привел выдержку из своего прежнего письма к папе Николаю, в котором говорил, что не ищет подчинения себе страны Болгарской. Двое митрополитов, Прокопий Кесарийский и Григорий Эфесский, по–видимому, взяли на себя заботу о том, чтобы поскорее покончить речь о Болгарии, и дали вопросу такую постановку, при которой дальнейшие рассуждения казались бы излишними. Они сказали: «Можно надеяться, что Бог поможет нашему императору подчинить своей власти все страны (?) света, и тогда он сделает новый передел диоцезов (патриархатов) и удовлетворит желания всех высших иерархов». Собор согласился с заявлением ораторов и сказал, что не дело собора устанавливать границы патриархатов и что это нужно предоставить будущему времени. Разумеется, на такое решение вопроса нужно смотреть как на искусственный прием, при помощи которого косвенно давали отрицательный ответ на папские требования.

Легат Петр ставит на очередь другой вопрос и просит его разрешения от собора. Вопрос этот тесно примыкает к главным положениям, высказанным папой в письме к Фотию. Он сказал: «Святейший папа Иоанн через нас спрашивает вас, каким образом снова занял патриарх Фотий патриаршую кафедру. Ибо мы должны объявить, что он не имел права занять ее до нашего прибытия». Илия, иерусалимский уполномоченный, отвечал на это, что Фотий постоянно признавался патриархом со стороны трех восточных патриарших кафедр, а также и со стороны епископов и пресвитеров Константинопольской Церкви он признавался патриархом почти всеми; таким образом, ничто не препятствовало взойти ему на патриаршество. Не найдя здесь, по–видимому, ясного ответа на вопрос, легаты обратились к епископам Константинопольского патриархата с тем же вопросом. «Братия, — говорили легаты, — объясните, каким образом Фотий снова занял кафедру патриаршую?» Собор отвечал: «С согласия трех восточных патриарших кафедр, — сказал Илия Иерусалимский, — затем по настоянию и живым увещаниям или, точнее сказать, решительному принуждению со стороны нашего императора и по избранию и мольбам всей Константинопольской Церкви». Легат Петр задал другой вопрос: «Не путем ли тирании занял Фотий патриаршество?» Вопрос несколько странный после только сделанного заявления и, во всяком случае, обидный для присутствовавшего на соборе Фотия. Члены собора справедливо заметили легату: «Есть большое различие между насилием и увещанием, и откуда мог возникнуть самый вопрос о тирании?» Тирания, продолжали свою речь отцы собора, не рождает теплого чувства к тирану, тирания не создает любви; так же единение Церкви не может возникать из тирании. Легат Петр остался теперь доволен объяснениями, данными на соборе. Он сказал: «Слава Богу, что все оказалось так, как вами изображено в письмах к папе: слова оправдались самыми фактами». Собор заметил на это: «Благодатию Христа, содействием нашего благочестивейшего императора, молитвами нашего святейшего патриарха Фотия все совершилось без малейшего замешательства; мы теперь одно стадо, один пастырь, одно согласие, соединены в едино тело во Христе, истинном Боге нашем».

Так как эти рассуждения собора ближайшим образом касались личности Фотия, который слышанным частью был одобрен и польщен, частью задет за живое, то он счел нужным сказать речь, в которой с большой ловкостью, не задевая никого и не нанося никому неприятности даже неуместным воспоминанием, патриарх говорил: «Хотя вопрос о том, как я снова занял патриаршество, получил рассмотрение со стороны наших братий и соепископов, тем не менее и я разъясню тот же вопрос, имея перед очами самого Бога, и полагаю, что никто не отнесется с подозрением к моей речи. Я никогда не домогался патриаршей кафедры, о чем знают присутствующие здесь епископы, если не все, то большинство их, и у святейших апокрисиариев не должно оставаться сомнений в данном отношении. В первый раз я взошел на эту кафедру по принуждению: принуждал меня тогдашний император, а епископы своим избранием меня, помимо моего ведома, — усилили и увеличили это насильственное действие. Я взошел тогда на патриаршество к моему глубочайшему прискорбию». Здесь отцы собора прервали оратора заявлением: «Большая часть из нас видела это собственными глазами; а другие если и не видели собственными глазами, то знали об этом от очевидцев или на основании общераспространенных слухов. Мы утверждаем, что именно так было, как говорит Фотий». Оратор продолжал: «Но потом, по неисповедимым судьбам Божиим, я изгнан со своего места. Я не употреблял никаких стараний, чтобы снова занять кафедру патриаршую, желания быть восстановленным на ней не было у меня. Я оставался покоен, предавшись воле Божией; да если бы я и желал этого, то у меня не было ни малейших надежд. Но Бог великий и чудный коснулся сердца нашего императора, и последний обратил ко мне свою любовь, быть может, не ради меня, а ради многочисленного или, точнее, бесчисленного народа Божия. Я возвращен был из заточения в столицу. Доколе жив был блаженный Игнатий (я называю его блаженным, потому что я вступил с ним в дружбу, — этого отрицать я не стану), я не мог и думать, чтобы занять мою кафедру, хотя к этому многие увещевали меня и даже хотели понудить, и больше всего к этому шагу меня могло бы побуждать то, что братия мои и соепископы (архиереи Фотиевой партии. — A. Л.) претерпевали заточение, преследование, изгнание. Однако мы не хотели ничего предпринимать, как знают это все присутствующие». Снова прервали оратора члены собора: «Так, верно», — говорили они. Оратор продолжал: «Я делал все, чтобы достигнуть мира с Игнатием, и этот мир заключен был между нами, когда он пришел во дворец (где жил Фотий по возвращению из ссылки. — A. Л.); мы пали друг другу в ноги и просили взаимно прощения, если в чем согрешили мы друг против друга. Когда он сделался болен, я навещал его много раз, согласно его желанию, — утешал и приободрял его, сколько мог, и настолько приобрел у него доверия, что он просил меня, по его смерти, оказать попечения о лицах, к нему приближенных, и я исполнил это. Император, по смерти Игнатия, объявил мне свою волю, чтобы я занял патриаршество. Дважды приходили ко мне уполномоченные от императора звать меня на кафедру. но я не давал моего согласия и просил об одном — освободить из ссылки моих приверженцев. Тогда посетил меня сам император и своими словами принудил меня уступить. Что он тогда говорил, об этом теперь не к чему распространяться. Я нашел подкрепление своей решимости в соборных посланиях трех патриархов и в письме папы к императору. Таким образом, я занял снова патриаршую кафедру, прежде всего по божественному милосердию, затем вследствие неожиданного стечения обстоятельств и наконец по любви к справедливости папы Иоанна». Собор сказал: «Все так было, как сказал первосвященник Божий; много, много он претерпел, но Бог чудным образом соделал его архипастырем».

Легат Петр по поводу речи Фотия сказал несколько слов, в которых старался оттенить ту мысль, что Фотий обязан своим восстановлением на патриаршестве папской власти. Он сказал: «Римская Церковь и раньше восстанавливала многих епископов, лишившихся своих кафедр, как, например, Флавиана и Иоанна Златоуста Константинопольских, Кирилла и Полихрония(?) Иерусалимских; далее, папа Григорий Великий одного епископа в Далмации сначала за одно преступление лишил кафедры, а потом снова восстановил его; также папа Николай отставил от должности епископа Захарию (легат собора 861 г.), а папа Адриан восстановил его, папа же Иоанн сделал его римским библиотекарем (почетная должность).[306] Следовательно, папа Иоанн проявляет не меньпгую заботливость о пользах Церкви, как и Николай, и Адриан» (очевидно, легат здесь собственно разумел участие Иоанна в восстановлении Фотия). Члены собора сказали: «Папа Иоанн достиг тем большей славы, что он подражает Христу, единому Первосвященнику, Который пришел на землю, чтобы разрешить все узы неправды. Иоанн стал благим посредником и подражателем Христа и с ревностью занялся тем, чтобы отделившихся от своего пастыря (Фотия. — А. Л.) примирить с ним». После этого перерыва легат Петр продолжал, поясняя свою прежде высказанную мысль: «Имея перед глазами подобные примеры, Иоанн возвратил тебя, Фотия, на твою кафедру; он обнял тебя, как брата и соепископа, и с радостью принял твое общение. Все должны знать, что ты истинный брат вселенского папы». Фотий отвечал: «Благодарим Христа, Бога нашего, а также папу Иоанна, ибо он показал себя твердым в борьбе со схизматиками и содействовал общему умирению Церквей».[307] Сейчас изложенные речи легата, Фотия и собора замечательны в том отношении, что легат старался приписать как можно больше значения папе в вопросе о восстановлении Фотия, а члены собора старались раскрыть, что участие папы в этом случае не выходило за пределы основанного на законах участия римского епископа в церковных делах. Этим заканчивается круг соборных рассуждений, вызванных публичным чтением письма папы к Фотию.

Дальше на том же втором заседании читаны были различные послания восточных патриархов по делу восстановления Фотия; но они, что и естественно, не возбуждают больших прений. Легаты сделали предложение прочесть послания восточных патриархов. Прежде всего введен был пресвитер Косма, недавно прибывший в столицу апокрисиарий патриарха Александрийского Михаила II; он привез два послания, которые и были вручены Фотию. Прочитано было первее всего послание патриарха к императору Василию. Его содержание может быть передано в кратких словах. Патриарх выражает величайшую радость, что Фотий снова занял патриаршую кафедру, заявляя, что снова стал на «свещнице первосвященства» славный муж для того, чтобы «светом речей своей мудрости и науки освещать всю Церковь». Кто не находится в общении с ним и не признает его вполне законным патриархом, жребий таковых, говорит патриарх, с богоубийцами (иудеями). Патриарх объявляет, что он всегда считал Фотия своим соепископом. Тот же Михаил II рекомендует с лучшей стороны своего апокрисиария Косму, противополагая его александрийскому уполномоченному собора 869 года архидиакону Иосифу, которого патриарх порицает и признает самозванцем.[308] По прочтении указанного послания члены собора сказали: «Мы знаем, что восточные патриархи никогда не отделялись от общения с Фотием». Затем также читано было на соборе послание патриарха к Фотию. В этом послании патриарх обращается к Фотию с похвалами, в высшей степени лестными для византийского архипастыря; кажется, он сказал в похвалу Фотия все, что только можно сказать. Далее он заявляет, что дело Фотия рассматривалось на соборе в Иерусалиме и всеми он признан как действительный и истинный патриарх столицы. Кто не в общении с Фотием, тот считается отлученным и проклятым от Святой и Животворящей Троицы. Он утверждает, что имя Фотия внесено в церковные диптихи Иерусалимской Церкви на вечные времена.

Высказывает мысль, что Фотий предызбран Богом в архипастыри и иерархи еще от чрева матери. Произносит порицания на патриарших уполномоченных, бывших на соборе 869 года, признает их самозванцами, сообщает, что двое из них, Илия Иерусалимский и «глупый» Иосиф (уполномоченный от патриарха Александрийского) наказаны Богом смертью и притом заслужили еще смерть вечную; о третьем же представителе от восточных патриархов на соборе 869 года — Фоме Тирском, явившемся сюда от лица патриарха Антиохийского, он замечает, что Фома, не как прочие, принес раскаяние в своем грехе и испросил себе прощение у автора этого письма, патриарха Михаила; при этом последний просит и Фотия простить вину раскаявшемуся Фоме. К своему письму, адресованному Фотию, патриарх приложил и покаянное письмо Фомы, которое было назначено для Фотия и было прочитано на рассматриваемом нами соборе. Члены собора или восточные епископы просили Фотия оказать милосердие покаявшемуся Фоме и простить его грех. Легаты со своей стороны тоже высказались за прощение Фоме, но при этом прибавили, что окончательное решение этого дела нужно предоставить папе, потому что грех очень велик и есть грех против самого Бога. Прочие члены собора, однако же, не соглашались с таким требованием легатов и говорили: «Хотя грех Фомы Тирского и есть грех против Бога, но ближайшим образом он содеян против Фотия, а поэтому более чем кому–либо другому принадлежит Фотию же и право разрешить этот грех». Фотий, присоединяясь к голосу большинства собора и принимая во внимание ходатайство за Фому восточных патриархов, объявил этого самозванца–уполномоченного разрешенным от прегрешения: но при этом патриарх Константинопольский прибавил: «А если и папа Иоанн даст разрешение покаявшемуся Фоме, то это будет и еще лучше». В ответ на эти слова Фотия легаты сказали: «Папа Иоанн не хочет расходиться во мнении с Фотием, но хочет подтверждать его суждения».

После писем патриарха Александрийского было прочтено на соборе письмо патриарха Иерусалимского Феодосия к Фотию. Это письмо, по словам Фотия, уже было известно членам собора и теперь читалось только для формы, для того, чтобы можно было дать ему место в актах собора. Письмо не богато содержанием; в нем между прочим сказано по вопросу о Фотии: «Кто тебя, Фотия, не признает патриархом, тому анафема и да будет он отлучен». В письме патриарха Феодосия апокрисиарий его Илия назван «столпником». Собор, выслушав послание, повторил слова его касательно анафемы на не принимавших Фотия.

В заключение прочитано было послание последнего из восточных патриархов — Антиохийского. Патриарх Антиохийский Феодосий писал Фотию: «Три патриарха собственноручно писали тебе о том, что они признавали тебя патриархом по Божией милости, не только теперь, но и прежде. Мы устно и письменно возглашаем: «Кто тебя не признает патриархом, тот проклят от Отца, Сына и Св. Духа»». Подобно патриарху Александрийскому, и этот патриарх говорит о раскаянии Фомы Тирского, выдавшего себя за апокрисиария антиохийского на соборе 869 года, и испрашивает ему прощения у Фотия.[309]

По прочтении этого письма члены собора или восточные епископы сказали, что власть разрешать грех Фомы принадлежит Фотию, так как самый грех совершен против него. Легаты и уполномоченные восточных патриархов выразили радость по случаю восстановления мира в Церкви, воздали хвалу папе Иоанну и патриарху Фотию. Многолетие императору закончило второе заседание собора. [310]

Третье заседание собора происходило 19 ноября в присутствии тех же лиц, что и предыдущее заседание. Оно открывается предложением со стороны легата Петра, чтобы прочитано было послание папы Иоанна, адресованное на имя епископов Константинопольского церковного округа и прочих восточных патриарших округов. В письме говорится, что папа приемлет и объемлет Фотия; мысль о содружестве папы с Фотием здесь выражена с особенной энергией, именно сказано: «Кто Фотия не приемлет, тот не приемлет части с нами (папой. — A. Л.), а кто приемлет его, тот приемлет и нас». В письме папа затрагивает, между прочим, два вопроса: о поставлении епископов прямо из мирян и о церковной юрисдикции над Болгарией. Относительно первого вопроса папа приблизительно рассуждает так: бывали случаи избрания прямо из мирян в епископы; так был избран Тарасий, патриарх Константинопольский, так же был избран Фотий. Осуждать подобного рода избрание названных лиц не следует, ибо они оказались пастырями с высокими достоинствами, но все–таки это дело, противное церковным правилам, должно быть на будущее время строго воспрещено. О Болгарии речь папы коротка: над Болгарской Церковью должна быть признаваема исключительно римская юрисдикция.

Легат Петр спросил: принимает ли собор то, что написано в письме папы? Собор отвечал, что все принимают Фотия патриархом. Тогда легат сказал: все ли будет исполнено так, как написано в письме? На этот новый вопрос епископы, конечно, не могли отвечать утвердительно. На Востоке или, точнее, в Константинополе не расположены были поступаться Болгарией и уступать духовную власть над ней Риму. Поэтому члены собора дали такой же ответ, какой дан был ими раньше касательно этого же самого вопроса; они говорили: «Что относится к славе Церкви, все такое мы приемлем и будем хранить всегда, а что касается иных дел, не подлежащих нашему ведению, а императорскому, то и предоставляем его воле». Легат Петр не удовольствовался этим замечаниям, снова заговорил, и притом в похвальном тоне — о письме папы (он сказал: «В послании нет ничего неосновательного»). Поднялся Прокопий Кесарийский и сказал речь, в которой доказывал, что нельзя порицать обычай избирать иногда епископов из мирян. Значит, оказался и еще пункт в послании, с которым (пунктом) не желал согласиться собор. Прокопий так говорил: «В послании сказано, что допускают себе дело постыдное те, кто позволяет избирать епископов из мирян. Но на это, — говорил оратор, — нет церковного запрещения. Западные ссылаются на правила собора Сардикийского (IV века), но в этих правилах запрещается избирать в епископы лишь тех мирян, которые обременены богатствами или проходят адвокатскую должность, а таких лиц Восточная Церковь никогда не возводила в епископское достоинство. Да если бы какое церковное правило запрещало всех без исключения мирян избирать в епископы, то такое правило должно быть утверждено не Поместным, а Вселенским собором, чтобы иметь силу закона; в таком случае, правило имело бы обязательную силу для тех Церквей, где обычай не утвердил другой практики, ибо часто право обычая устраняет правила. Отсюда видно, что если в Византии не держатся правила — не избирать епископов из мирян, то в этом нет ничего постыдного. Притом же, — рассуждал Прокопий, — нет никакой пользы клирика или монаха, ведущего жизнь, несообразную с своим званием, предпочитать мирянину, живущему по предписаниям евангельским; разве может естественное ращение волос (речь идет о мирянине, из чего видно, что тогда клирики и монахи, в отличие от мирян, наголо или почти наголо стригли себе волосы) быть препятствием возведению мирянина в должность пресвитера и епископа?». Длинную речь по тому же вопросу — об избрании епископов произносит Захария Халкидонский. Он начинает свою речь выражением уважения к пале Иоанну и его легатам, хвалит Римскую Церковь за то, что она в потребных случаях показывает ревностную попечительность, и затем ставит себе вопрос: какие основания принимают во внимание при запрещении избрания епископов из мирян? «В этом случае, — разъясняет Захария, — имеется в виду опасность избрать на духовную должность такое лицо, которое недостаточно преуспело в добродетели, усовершилось в нравственном отношении. Значит, нет препятствия избирать в епископы такого мирянина, который отличается добродетелями и преуспел в нравах. Что это действительно так, видно из деятельности второго Вселенского собора, который возвел в епископы Константинополя Нектария, только что получившего крещение, возвел, имея в виду его нравственные достоинства; есть и другие примеры В подобном роде. При подобных же обстоятельствах избран Амвросий Медиоланский, Ефрем Антиохийский, Евсевий Кесарийский (правильнее — Самосатский. — А. Л.), да вообще таких примеров можно найти великое множество. Нужно припомнить и то, что писал Василий Великий Амфилохию Иконийскому: «Можно, — писал он, — избирать в духовную должность и недавно крещенного, если такое дицо в положении оглашенного проводило жизнь благочестивую». Далее, избранные в епископы из мирян отличались такими высокими достоинствами в своей пастырской деятельности, что они в состоянии отъять всякое бесчестие от Церкви Константинопольской, позволявшей себе указанную практику; еама Римская Церковь признавала их законными епископами. Мало этого: Римская Церковь и в своей среде имела епископов, избранных прямо из мирян, — это лучше нас знают папские легаты».[311] Затем оратор повторяет тот аргумент, который был приведен Прокопием Кесарийским, именно, что сардикийское правило не всех мирян без исключения устраняет от епископства, а лишь тех, которые были адвокатами, а с этим Церковь Константинопольская вполне согласна. Что касается, в частности, патриарха Фотия, то, говорил оратор, он далеко держал себя от треволнений, соединенных с занятиями адвоката. Если он, ради своих достоинств, принят был в число славных членов Сената, то, однако же, он не искал почета и в такой мере был проникнут стремлением к благам высшим (духовным), что даже и живущие в горах аскеты ничто в сравнении с ним. К этому еще нужно прибавить: многие клирики и монахи были выставлены кандидатами на место патриарха Константинопольского наряду с Фотием, но он тогда был предпочтен всем. «Да и скажите, — спрашивал оратор, — к чему человека, украшенного добродетелями, нужно заставлять наперед пройти низшие церковные степени для получения епископства, как скоро добродетели, которые он должен был бы приобрести путем низших церковных степеней, уже раньше приобретены им?» В заключение речи оратор распространяется о патриархах Тарасии и Фотии, доказывая, что хотя они на епископство взяты прямо из мирян, однако заявили себя замечательной деятельностью против еретиков и успехами в распространении христианства среди язычников.

По какой–то непонятной причине папские легаты не сделали никаких возражений ни одному из ораторов — ни Прокопию, ни Захарии. Легат Петр сказал только, по–видимому, выражая согласие с тем, что он только что выслушал: «Апостолы хотели избрать Иосифа, именуемого также Варсавой, на место Иуды, для восполнения своего лика, но благодать Св. Духа предызбрала на это место св. Матфея, так что избран был апостолами этот последний. Нет несообразного и в том, что и вы с помощью Божией благодати избрали Фотия, а римский епископ признал его избрание и подтвердил».[312] Очевидно, прения по вопросу, выдвинутому папским посланием, не привели ни к каким строго определенным заключениям.

По предложению легатов прочитано было далее письмо иерусалимского патриарха Феодосия к императору Василию. Содержание письма не представляет ничего особенного. Патриарх желает императору разрушить царство сарацин, а Фотия признать законным патриархом Византии. Собор выразил одобрение письму. Косвенным образом это письмо возбудило на соборе вопрос о патриарших представителях собора' 869 года, т. е. побудило произвести осуждение на их самозванство. Дело происходило так: легаты спросили теперешнего иерусалимского уполномоченного от лица патриарха — Илию: «Откуда пришло это письмо? Кто его принес?» Илия отвечал: «Оно пришло от патриарха Иерусалимского Феодосия, на соборе Иерусалимском подтвердившего законность возведения Фотия на кафедру, а принес его мой родной брат монах Андрей». При этом Илия сказал, что суждение патриарха Иерусалимского вполне разделяют и патриархи Александрийский и Антиохийский. Папский легат Петр объявил: «Вот каким образом в настоящее время высылаются письма восточных патриархов для утверждения Фотия; подобным образом прислал письма и папа». Легат хочет сказать, что письма патриаршии и уполномоченные от патриархов в настоящем случае не Возбуждают против себя сомнений и подозрений. «Иначе было, — говорил затем легат, — во времена собора 869 года; тогда лица, посланные для выкупа пленных сарацин, выдали себя за апокрисиариев патриарших кафедр; таковыми были Илия Иерусалимский и Фома Тирский.[313] Ввиду того, что прежде появлялись ложные представители патриархов, мы, — говорит легат Петр, — и остановились своим вниманием на вопросах: кто принес патриаршее письмо? Откуда оно пришло?» Легаты, очевидно, хотели предохранить собор от всяких подлогов и обмана. Сотоварищи Петра легаты Евгений и Павел объявили, что они и сами видели своими глазами письма патриархов, много дней видели и принесшего письма монаха Андрея и нашли, что вера его правая и что он действительно тот, за кого он выдает себя. Собор весь, т. е. вся совокупность восточных епископов, сказал, что апокрисиарии собора 869 года были ложные апокрисиарии, слуги сарацин, и что они заслуживают отлучения от Церкви, а теперешних уполномоченных от восточных патриархов провозгласили истинными представителями их патриархов.

Фотий воспользовался представившимся ему случаем, чтобы выразить те тяжелые чувства, какие возбуждала в нем деятельность собора 869 года, и тем принизить значение, какое придавали этому собору враги патриарха. Фотий так говорил: «Что произошло тогда, Бог предал забвению и нам дал возможность забыть случившееся. Скажу только об одном. Когда я изгнан был из Церкви и лишен кафедры, когда множество епископов и пресвитеров (партия Фотия. — A. Л.) лишились своих мест и тяжко страдали, тогда я говорил моим врагам: «Если ваш гнев обращен единственно против меня, дайте свободу этим (епископам его партии. — А. Л.); против меня вы можете предъявлять столько обвинений, сколько хотите; ради свободы, ради благополучия этих я готов принять на себя ваши обвинения, одного обвинения не приму на себя — в нечестии. Я предаю себя вам, и вы можете делать, что хотите. Только одного я хочу, чтобы Церковь Божия избавлена была от тягостного зрелища, зрелища, как народ Божий, многочисленный, преданный истинной вере, со мной согласный, предается смерти, голоду, ссылке, озлоблениям; как святые христианские таинства становятся предметом насмешек для всех язычников и варваров». Я говорил тогда это громким голосом я заклинал своих врагов сделать так и готов был сдержать свое слово: собственными страданиями искупить многих невинных. И казалось, что в начале нападение врагов было направлено против меня одного, но потом их гнев перешел не только на многочисленных епископов, но и на всех без исключения людей, преданных Богу. Но об этом лучше пройти молчанием». В заключение Фотий говорит о совершенно непредвиденном для него событии — собственном своем восстановлении на патриаршестве.

Ясно, куда клонилась искусная речь патриарха — он хотел разъяснить, что заправители собора 869 года были людьми неправды, преследовали цели непохвальные, и потому они не заслуживали доброй памяти, а осуждения. В таком роде и поняли речь Фотия апокрисиарии теперешнего собора. Они заявили, что в настоящем случае они действуют отнюдь не из каких–либо корыстных видов, но единственно руководствуются истиной и справедливостью. Уполномоченный патриарха Иерусалимского Илия, желая дать знать, что он отнюдь не был каким–нибудь орудием в руках Фотия, сказал, что он, Илия, прежде прибытия в Константинополь не видывал Фотия, что он, Илия, не получал от него писем и что вообще не имел с ним сношений, но Прибыл в Константинополь ради страданий, понесенных Фотием, и для засвидетельствования о лживости прежних апокрисиариев. Так отличает себя Илия от самозваных и своекорыстных представителей патриарших собора 869 года. В том же роде сделали замечания по поводу речи Фотия и папские легаты; они говорили, что они не имеют пристрастия к Фотию, не подкуплены подарками, но что они руководятся истиной, свидетельством императора и сведениями о добродетелях Фотия, по которым он был таким патриархом, какого уже давно не было в Византии. Фотий выразил свою благодарность апокрисиариям и заявил: «Я имел бы многое сказать, если бы речь здесь шла о другом лице, а не обо мне, о моем же лице я хочу молчать, как скоро нет настоятельной нужды говорить». Легат Петр сказал: «На Фотии исполнились слова Евангелия: «Не ищу славы Моей»».

Заключительным действием третьего заседания было прочтение инструкции (Commomtorium), данной папой своим легатам, имевшим присутствовать на этом соборе. Чтение это предложено было легатом Петром. Остается неясным, почему допущено было легатами публичное чтение вышеуказанной инструкции, ибо инструкция, по самому понятию о ней, имела частное и даже тайное назначение. Она состояла из одиннадцати глав. В первой главе внушалась легатам следующая осторожность: прежде аудиенции у императора никому не давать в руки папских писем. Во второй главе указывалось, как приветствовать императора на аудиенции. В третьей: как приветствовать Фотия, именно внушалось назвать его братом и соепископом папы. В четвертой говорилось, что о папском признании Фотия патриархом легаты должны были заявить на соборе, и выражалось требование, чтобы Фотий на соборе воздал благодарность папе и исповедовал милость его, папы, к патриарху. Пятая касалась игнатиан, принявших Фотия в общение с собой, причем предписывалось возвращать игнатианам–епископам их кафедры — на известных условиях. Шестая определяла порядок чтения на соборе папских посланий. В седьмой — внушалось действовать увещаниями на противящихся миру церковному и говорилось о прещениях, каким подлежали упорные из них. В восьмой — провозглашалось правило, что по смерти Фотия не должно быть допускаемо возведение мирян прямо в епископы. Девятой главой требовалось, чтобы впредь патриарх Константинопольский не назначал от себя духовенства в Болгарию (т. е. требовалось признание исключительно папской юрисдикции). Замечательна десятая глава, — здесь говорилось: «Хотим (папа говорит о себе. — А. Л.), чтобы собор, бывший при папе Адриане в Константинополе (869 г.), считался отвергнутым, лишенным значения и чтобы он не причислялся к прочим святым соборам».[314] Собор при чтении этой главы инструкции сказал: «Признав Фотия патриархом, мы тем самым отвергаем, осуждаем и анафематствуем названный собор». Илия Иерусалимский («и Илия Мартиропольский» — ошибочная прибавка в актах) сказал: «Разве можно назвать собором такое сборище, которое наполнило Церковь бесчисленными смутами? Кто назовет собором сборище, где посланцы сарацин возведены были в достоинство судей и законодателей? Можно ли причислять к соборам собрание, в котором дело велось вопреки святым канонам, в котором лица невинные осуждены без суда, попраны ногами духовные и гражданские законы? Патриаршие кафедры Востока, — добавляет Илия, — отвергли и предали анафеме деяния этого сборища». В одиннадцатой главе инструкции внушалось легатам не поддаваться подкупу и не давать увлечь себя лестью.

По прочтении инструкции члены собора — и вместе все, и в лице отдельных представителей его — выразили благодарность и хвалу легатам за то, что они верно следовали папской инструкции и восприняли на себя труды по умиротворению Церкви.

Наконец легат Петр спросил: приемлет ли собор содержащееся в инструкции? Члены собора, разумеется, выразили свое удовольствие. Обычным многолетием и закончилось третье заседание собора.[315]

3.

Промежуток между третьим и четвертым заселениями собора. — Четвертое заседание; появление уполномоченного от лица патриарха Антиохийского (Василий, митрополит Мартиропольский); новый патриарх Иерусалимский; чтение новых патриарших писем; речи о единении Церкви. — Обращение двух патрикиев к соединению с Фотием. — Пять предложений (в пяти главах), предъявленные папскими легатами; прения о каждом из них. — Пятое заседание: рассуждение по вопросу о седьмом Вселенском соборе. — Старания отцов привести к единению с Фотием главного противника его — Митрофана Смирнского; упорство последнего. — Три правила, составленные на этом соборе, обстоятельства их происхождения и разъяснение смысла правил. — Подпись деяний этого собора членами его. — Шестое заседание в 'присутствии императора: речь императора, в которой объясняется, почему он не присутствовал на прежних заседаниях. — Провозглашение и подтверждение Никео–Константинопольского символа в знак единения и мира Церквей и определение о неприкосновенности этого символа. — Заявление императора, что он вполне принимает деяния собора 879–880 годов и подписание им этих деяний. — Седьмое и последнее заседание. — Значение собора 879–880 гг. — Вторичное низложение Фотия с патриаршей кафедры. — Продолжительные отголоски партий фотианской и игнатианской в последующей церковной истории Византии.

Между третьим и четвертым заседаниями собора 879–880 годов проходит довольно значительный промежуток — более месяца (именно 35 дней). Из актов собора не видно, отчего произошел такой перерыв в соборной деятельности; на этот счет можно сделать лишь несколько более или менее вероятных предположений. Прежде всего, можно думать, что поджидали прибытия уполномоченного лица от патриарха Антиохийского; этого уполномоченного не видим на первых заседаниях собора, а появляется он только с четвертого заседания. Очень возможно, что указанный промежуток времени отчасти употреблен был на то, чтобы посредством бесед и убеждений склонить упорных из игнатиан к единению с патриархом Фотием. Занимался ли кто из восточных епископов, членов собора, этим делом, сказать трудно, но, несомненно, указанной задаче посвятили много времени папские легаты, как они сами заявляют об этом на четвертом заседании собора (из чего видно, что они продолжительным увещанием игнатиан занялись именно перед этим заседанием).[316] Наконец делается очень вероятное предположение, что к удлинению промежутка между третьим и четвертым заседаниями собора послужила смерть Григория Асвесты,[317] знаменитого главы партии, противодействовавший игнатианам еще до времени патриаршествования Фотия; Фотий глубоко чтил Григория Асвесту, и последовавшая в течение собора смерть его побудила патриарха почтить покойного иерарха похвальными надгробными речами.[318] Разумеется, нельзя думать, чтобы смерть и торжественное погребение Григория отняли много времени, но все же эти обстоятельства могли отнять у председателя собора, Фотия, несколько дней.

Четвертое заседание собора происходило 24 декабря 879 года, накануне праздника Рождества Христова. После открытия заседания протонотарий Петр возвестил, что незадолго перед этим прибыл в столицу уполномоченный патриарха Антиохийского Василий, митрополит Мартиропольский, что он принес с собой письма как патриарха Антиохийского, так и нового патриарха Иерусалимского, находится у дверей и просит позволения явиться на собор. Последовало дозволение войти. Василий Мартиропольский, войдя на собор, приветствовал председателя Фотия; последний после молитвенного возглашения обнял апокрисиария, спросил его о здравии патриархов Антиохийского и Иерусалимского и о благосостоянии управляемых ими Церквей. Апокрисирий дал ответ благоприятный, прибавив, что благодаря молитвам Фотия Церкви находятся в мире и согласии. Затем того же апокрисиария приветливо приняли папские легаты, и он занял свое место. Эпизод вступления и приема антиохийского уполномоченного сам по себе, конечно, не важен, но он имеет значительный интерес, если мы припомним, как приняты были на соборе папские легаты во время первого заседания его. Оказывается, прием этих последних и Василия был одинаков до последних мелочей. Можно полагать, что Фотий совершенно сравнял в приеме как папских легатов, так и патриарших уполномоченных, для того чтобы показать, что легаты такие же члены собора, как и патриаршие уполномоченные, и не имеют преимущества перед последними, несмотря на известные притязания пап. Василия Мартиропольского, по обычаю, собор спросил о причине его прибытия и от кого он послан. На это Василий отвечал, что он уполномоченный от лица патриарха Антиохийского, принес письма двух патриархов, а о причине его посольства, сказал он, дается разъяснение в письмах, им принесенных. Впрочем, уполномоченный не счел излишним и на словах объяснить, с какой целью он послан, — он говорил: патриарх Антиохийский Феодосий всегда признавал Фотия законным патриархом и отвращался от тех, кто не считал его таким. Сам он, Василий, послан от своего патриарха для участия на соборе; о патриархе Иерусалимском, недавно избранном, Илие, тот же уполномоченный заявлял, что он (Илия), как и предшественник его (Феодосий), не принимал никакого участия в тех несправедливостях, кои учинены против Фотия, а прежних апокрисиариев (т. е. бывших на соборе 869 года) считает «сарацинскими местоблюстителями», самозванно принявшими на себя представительство от своих патриархов, и анафематствует их. Наконец, Василий говорил, что он имеет поручение заявить, что Илия Иерусалимский признавал прежде, теперь признает и в будущем станет признавать Фотия истинным патриархом. Василий потом передал Фотию принесенные им письма, которые и были прочитаны на соборе. Прежде прочитано было письмо патриарха Антиохийского, в котором, между прочим, говорилось, что вот уже более двадцати лет, как Антиохийская Церковь, все епископы и пресвитеры ее, зная высокие святительские совершенства Фотия и его ученость, признают его патриархом,[319] находились в общении с ним, а не принимающих Фотия считали врагами церковного порядка. Письмо патриарха в очень определенных чертах указывает на то, что Василий Мартиропольский есть полноправный апокрисиарий Церкви Антиохийской. Это письмо патриарха, по сравнению с прежним его письмом к тому же собору, носит вполне официальный характер и назначено к тому, чтобы засвидетельствовать истинность посольства Василия Мартиропольского. По прочтении этого письма сказано было на соборе несколько коротеньких речей. Первым выступает легат Петр. Он указал на то, что все патриаршие кафедры одинаково признают Фотия патриархом и выражают попечения о мире церковном. В этом случае, говорил Петр, патриархи являются единодушными и вполне согласными со вселенским папой, этого «главы всех Церквей». Восточные патриархи, рассуждал оратор, должны были следовать голосу святейшей Церкви Римской, что они и сделали по благоволению Св. Духа. Прокопий Кесарийский говорил вслед за Петром и имел в виду особую цель. Восточный оратор сказал: «Когда божественное решение (θεία ψήφος, — дело идет о всеобщем признании Фотия патриархом. — A. Л.) дано свыше (от небес, от Бога. — А. Л.), тогда все причастники Св. Духа (т. е. истинные христиане. — А. Л.) приемлют это решение и радуются о нем; поэтому и мы возрадуемся о всеобщем согласии в Церкви». Слова Прокопия представляют собой поправку к заключительному выражению речи легата Петра. Легат заявил, что папа заботился о единении в Церкви и что результат этих забот был самый отрадный, потому что все последовали папскому решению, как де и следовало сделать; напротив, Прокопий дал заметить, что в благоприятном результате главное дело — не папское влияние, а содействие Божие. Таким образом, Прокопий старался устранить папистские идеи легатов. Затем последовало несколько восклицаний со стороны всего собора: кто не признает и не радуется миру церковному, тот враг мира и самого Царя мира — Христа и т. п. — Приступили к чтению другого патриаршего письма, именно письма Илии Иерусалимского. Письмо патриарха Илии, как и вообще письма восточных патриархов, писавших по делу Фотия, не богато содержанием. Патриарх признает, подобно своему предшественнику, Фотия истинным архипастырем Константинополя; замечательно, что патриарх Иерусалимский называет себя недостойным епископом, занимающим ту самую кафедру, на которой восседал сам Господь Иисус Христос (τον άυτόν θρόνον τοϋ σωτήρος ημών παρακαθημένος). Чтение письма побудило собор к новому прославлению достоинств и доблестей патриарха Фотия. Собор в его целом говорил: «За все нужно благодарить Бога, который столь совершенное согласие (по поводу признания Фотия патриархом. — А. Л.) распространил до самых концов земли. Боже, храни твое святительство, святейший владыка (Фотий. — А. Л.), многая лета; Боже, умножь дни твои во славу Церкви». Затем начались отдельные речи соборных ораторов, направленные тоже к прославлению Фотия. Представитель патриарха Иерусалимского — Илия, между прочим, указал на то, что, вследствие широкого распространения славы Фотиевой, к нему присылали письма даже сарацины, прося научить их истинам веры и желая принять крещение. Эту речь Илии собор принял с особенным одушевлением и восторгом. Члены собора восклицали: «Кто не знает, что Бог обитает в Фотии!» Самые папские легаты, как бы забыв на время о папе римском, которого они старались так возносить, стали прославлять Фотия в таких словах, которые представляются чем–то совсем неожиданным. Они, легаты, провозглашали: «Как солнце, хотя оно находится на небеси, однако светом своим наполняет всю землю, так и наш владыка Фотий, хотя он имеет кафедру в Константинополе, однако же освещает и просвящает всякую тварь (omnem creaturam)». Наконец, несколько слов в честь и хвалу Фотия говорит и еще оратор — Прокопий Кесарийский; он сказал: «Благословен Бог наш, собравший через посредство Фотия столь достопочтенных мужей с Запада и Востока, для того чтобы привести к единству рассеянные члены Церкви. Ибо наш всесвятейший владыка Фотий подражает Христу, нашему истинному Богу, подъявшему на свои рамена потерянную овцу; он, Фотий, никого не презрел, никого не оттолкнул, но всех призвал к единению и миру и восстановлению благочиния в Церкви; но почему успел призвать всех к этому? — спрашивает оратор и отвечает, — потому что Бог мира почил в нем — Фотии» ,[320] Таким образом, чтение новых писем от патриархов восточных дает новый повод к восхвалению Фотия, восхвалению единодушному, ибо в нем принимают живое участие и папские легаты, восхвалению необыкновенному, почти беспримерному.

В актах того же четвертого заседания рассказывается эпизод, из которого видно, что легаты старались о воссоединении упорных игнатиан с Фотием и что это их занятие имело значительный успех. Легат Петр заявил на соборе, что они, легаты, прибывшие в Константинополь с целью привести всех к единению, посвящали много времени этому делу и имели успех. Затем легат Петр прибавил: «Молитвами свв. апостолов, два патрикия, доселе отделявшиеся от Фотия, принесли полное раскаяние и молят о прощении». Имена этих патрикиев не названы. «По их собственным словам, эти патрикии, — говорил далее тот же легат, — ожидали нашего прибытия в Константинополь и потому держали себя вдали от единения с патриархом. Но теперь, когда они достоверно узнали, что Римская Церковь признает Фотия законным патриархом и заботится о соединении Церкви, они раскаялись от всего сердца. Итак, примите их в общение». Члены собора в ответ на это сказали: «Мы видели их и приняли их в общение». Единственно, что удерживало их от воссоединения с Фотием, — это подписи, данные ими против Фотия,[321] к чему они были побуждены ложными патриаршими уполномоченными собора 869 года и другими лицами. Они, патрикии, говорили, по заявлению членов собора, что если бы грех их был не лично против святейшего Фотия, то они стали бы искать разрешения у этого патриарха, но так как грех ими учинен именно против этого последнего, то они сочли нужным искать разрешения греха и прощения у другой патриаршей кафедры (т. е. у представителей папы — легатов). И так как они получили желаемое ими прощение, то и приняли его (Фотия) со всей радостью и отвергли тех, кто не вошел в единение с Фотием. «Вследствие всего этого, — объявляли члены собора, — мы приемлем патрикиев как наших детей и признаем членами Церкви». Папские легаты на это отвечали: «Если собор принимает раскаявшихся патрикиев и если так поступил и святейший Фотий, то и мы принимаем их. Ибо кого Фотий принимает, того принимаем и мы, и кого он отвергает, того отвергаем и мы с ним, поступая в этом случае согласно со словами папы Иннокентия, который говорил: «Кому протягиваете руку вы, тому — и я, как св. Церковь печалится о разделении ее членов, так она же и радуется о соединении и согласии их»».[322] Собор в настоящем случае говорит о воссоединении с Фотием только двух лиц — двух патрикиев, а не говорит о других игнатианах, которые, по свидетельству папских легатов, тоже вошли в общение с патриархом, — вероятно потому, что вышеупомянутые патрикии представляли собой очень влиятельных сановников в государстве и пример их мог быть поучителен для других, менее важных приверженцев Игнатия и врагов Фотия.

Как видно из хода соборной деятельности до четвертого заседания, папские легаты делали на соборе попытки привести к разрешению несколько вопросов церковного характера, которые особенно интересовали пап, но эти попытки ни к чему не приводили: члены собора старались отклонить точное решение этих вопросов. В этом случае членами собора руководило то соображение, что нельзя было дать вопросам, какие ставили легаты, такого решения, которое бы удовлетворяло обе стороны — и сторону Рима, и сторону Востока, или другими словами: и папу, и восточную Церковь. Но легаты не удовлетворились таким неопределенным результатом и захотели добиться более определенного решения вопросов, интересующих Римскую Церковь. А потому они сочли нужным внести снова на рассмотрение собора свои предложения, изложив их в пяти отдельных кратких главах.

В первой главе предложений говорилось: «Предстоятель Церкви Константинопольской не должен ни посвящать духовных лиц для Болгарии, ни посылать туда паллиума». Предложение это и на этот раз, как и прежде, не встретило ни малейшей поддержки в членах собора. Отцы собора по–прежнему говорили: «Это дело не подлежит ведению собора и должно быть отложено до другого времени; это дело, — говорили они, — должно быть решено императорской властью». Причем епископы брали на себя труд ходатайствовать перед императором, чтобы он занялся рассмотрением вопроса о Болгарии. Приблизительно в том же роде высказались и отдельные ораторы собора. Прокопий Кесарийский говорил: «Можно надеяться, что благочестивый император (Василий. — A. Л.), по благоволению Божию и по молитвам святейшего Фотия, силой оружия восстановит древние границы своего (Римского. — А. Л.) царства и приобретет власть надо всей землей; когда же это случится, тогда император по своему усмотрению определит границы патриархатов, так что между патриархами не будет возникать никаких споров, а будет царствовать мир, как в этом, так и в других отношениях». Другой оратор — Феофил, митрополит Иконийский, уже слишком много наобещал папе в будущем, когда говорил: «Папа тогда получит больше того, чем сколько он желает и требует, ибо Фотий питает великую любовь и почтение к папе». Еще другой оратор — Никита Смирнский раскрывает мысль, что и нет оснований много заботиться о разграничении патриархатов Римского и Константинопольского; именно он говорил: «Любовь и духовное братство между римским первосвященником и нашим патриархом так велики, что они составляют как бы одну душу; поэтому можно считать, что они как бы сообща управляют подведомым им народом и подчиненными их власти странами и что каждый из них в приобретении другого видит свое собственное приобретение». В соответствии с такими речами ораторов собор сказал: «И мы говорим то же самое». Этим закончились прения по вопросу болгарскому. Возражали ли что папские легаты по поводу речей членов собора, из актов не видно; но, во всяком случае, они должны были чувствовать себя неудовлетворенными.

Вторая глава предложений, сделанных папскими легатами, гласила следующее: «Никто из мирян не может быть возводим на будущее время на кафедру Церкви Константинопольской. Если это случалось раньше и было во благо, то это обыкновение не должно считать законом для будущих поколений». Собор не принял и этого предложения легатов. Против него, прежде всего, высказались апокрисиарии трех восточных патриархов. Они говорили: «В Церквах Александрийской и Антиохийской и св. Града принято выбирать епископов безразлично из мирян, монахов и клириков, причем принимаются во внимание, главным образом, душевные достоинства избираемых. Не ради одних клириков, — говорили апокрисиарии, — сходил Христос с небеси, и не им одним Он обещал награду за добродетель, но всем христианам». «Если принять предложение легатов, — продолжали свои речи апокрисиарии, — тогда запустеют архиерейские кафедры и потерпят они вред; притом же, если принять это предложение, то оно будет служить укором для тех достойнейших патриархов, которые прежде этого были избраны из мирского звания». Прочие члены собора говорили: «В каждой Церкви есть свои обычаи, наследованные от древних времен; их находят в Церквах Римской, Константинопольской и прочих восточных патриархатах. Если Римская Церковь никогда не допускала избрания епископа из мирян, то и пусть она остается при этом обыкновении; можно только пожелать, чтобы между клириками и монахами встречалось как можно больше людей, достойных сана епископского; но во всяком случае, никого не следует отстранять от должности епископской под предлогом непринадлежности его к числу клириков, разумеется, если избираемый — лицо, отличающееся способностями и достоинствами». Таким образом, и второе предложение легатов тоже было отстранено собором.[323]

В третьей главе предложений папских легатов значилось: «Никто не должен быть возводим на кафедру константинопольского епископа из числа лиц, принадлежащих к другой Церкви; епископ Константинопольский должен быть избираем лишь из пресвитеров и диаконов, принадлежащих к штату этой Церкви (ex cardinalibus)». И это предложение легатов тоже было отклонено собором. Члены собора говорили: «Это предложение заключается уже в предыдущем» и выражали желание, чтобы в Церкви Константинопольской не переводились отличающиеся достоинствами священники и диаконы; но если между ними не встретится достойных патриаршей кафедры, то нужно отдавать предпочтение достойнейшим, т. е., очевидно, избирать и из клириков других городов, не ограничиваясь штатом духовенства столичной Церкви.[324]

Два другие предложения легатов, напротив, приняты были собором очень охотно. В четвертой главе рассматриваемых предложений говорилось: «Что сделано против патриарха Фотия, как на соборе Римском при папе Адриане, так и на соборе Константинопольском (869 г.) при том же папе, следует считать уничтоженным».[325] Само по себе понятно, такого рода предложение могло быть принято на соборе лишь с радостью. Василий Мартиропольский, апокрисиарий антиохийского патриарха, заявил, что патриарх Александрийский(?) Михаил со своими епископами уже давно отверг и анафематствовал все, что учинено против святейшего Фотия, а всех, принимающих акты собора 869 года, подверг отлучению. Так же поступил, по словам Василия, и патриарх Антиохийский Феодосий, ибо он подверг анафеме всех, кто называет это сборище (869 г.) собором. Апокрисиарий патриарха Александрийского Косма указал на письмо своего патриарха в Константинополь как на выражение согласия этого последнего с тем, что предложено сейчас на соборе легатами. Илия Иерусалимский, апокрисиарий от лица прежнего и теперешнего патриархов Иерусалимских, объявил отлучение на приверженцев собрания, бывшего под руководством «сарацинских апокрисиариев». Все члены сказали: «Все мы так мыслим; все так учили; этому предложению папы Иоанна мы более радуемся, чем другим его предложениям; анафематствуем с величайшей ревностью все, что учинено было против Фотия». Пятая глава предложений выражена была в следующих словах: «Те, которые доселе отделяются от святой Церкви и от патриарха Фотия и остаются в схизматическом заблуждении, таковые лишаются тела и крови Христа, Бога нашего, а также общения с верующими, пока они пребывают в своем заблуждении». Выслушав это предложение, члены собора сказали: «Это всем угодно, вы правильно судите». При этом собор объяснил, что врагов Фотия осталось уже немного и притом они изъявляют готовность припасть к ногам Фотия и испросить у него прощения в своем грехе.

В заключение заседания легат Петр сказал: «Соблазны устранены из среды церковной, истина возблистала» и затем выразил одно желание, которое нашло себе полное сочувствие в членах собора, именно, он предложил, чтобы литургия в день праздника Рождества Христова была совершена самым торжественным образом Фотием вместе со всеми членами собора. Собор отвечал: «Да будет так, как вы говорите». Конечно, для патриарха Фотия такой факт, как служение с ним в Софийском храме легатов и всех членов собора, был в высшей степени приятен; этим давалось наглядное свидетельство, что патриарх в самом деле принят в общение всеми Церквами на Востоке и на Западе. Рассматриваемое заседание закончилось обычным многолетием императору.[326]

Пятое заседание собора происходило 26 января 880 года в том же отделении Софийского храма, где имели место и другие его заседания, начиная со второго. Первым делом отцов собора на пятом заседании было утвердить авторитет седьмого Вселенского собора. Патриарх Фотий в краткой речи сделал следующее заявление: «Собор, бывший при патриархе Тарасии в Никее, давно уже причислен к числу Вселенских в Церкви Константинопольской, но не так в других странах: в Церкви Римской и в восточных патриархатах, хотя определения названного собора и принимаются, но он не почитается равным прочим Вселенским соборам и не именуется «седьмым Вселенским собором»». Вследствие этого Фотий предложил во всех Церквах принять вышеуказанный собор как собор Вселенский седьмой. Можно полагать, что кроме тех побуждений к рассуждению о Никейском соборе 787 года, какие указаны Фотием, у него могли быть и другие побуждения высоко поднять авторитет этого собора. Сам Фотий был жарким врагом иконоборцев и заявил себя полемикой в пользу иконопочитания: поднятие авторитета собора могло быть некоторого рода санкцией его, фотия, противоиконоборческой деятельности. С другой стороны, руководителем собора 787 года был Тарасий, патриарх Константинопольский, избранный в епископы, подобно Фотию, прямо из мирян; очень возможно, что Фотию желательно было доставить возможно больший авторитет собору 787 года, ибо с этим вместе как возвышался авторитет Церкви Константинопольской (что было очень важно ввиду притязаний папства), так и отнималась возможность ставить Фотию в упрек избрание его в епископы из мирского звания. Наперед можно угадывать, как принято вышеуказанное предложение Фотия на соборе. Римские легаты или, точнее, легат Петр, заявили, что Церковь Римская всегда принимала определения Никейского собора 787 года, а теперь будет считать его наравне с прочими Вселенскими соборами и именовать его седьмым Вселенским собором.[327] Тот же Петр провозгласил: «Кто не признает второй Никейский собор Вселенским собором, тому — анафема». Прочие члены собора повторили это заявление легата. В подобном же роде высказались и уполномоченные восточных патриархов — Василий Мартиропольский и Илия из Иерусалима.

Одной из важных задач деятельности собора было — примирение игнатиан с Фотием, вторично занявшим Византийскую кафедру. Есть основания допускать, что это дело собором ведено было не без успеха. Но оставались и такие игнатиане, которые ни под каким видом не соглашались войти в общение с Фотием и признать его законным патриархом. Во главе таких стоял Митрофан, митрополит Смирнский, ревностный и деятельный приверженец Игнатия и церковной политики пап Николая и Адриана.[328] Для собора очень важно было привлечь на свою сторону этого Митрофана, но этот последний оставался упорен и непреклонен. В пятом заседании собора находим довольно подробное рассуждение по делу Митрофана Смирнского. Папские легаты тотчас после рассуждений относительно авторитета седьмого Вселенского собора сделали предложение послать к Митрофану, который, очевидно, находился в Константинополе, депутацию и спросить его: согласен ли он примкнуть к церковному единству, т. е. принять Фотия патриархом? Для указанной цели избраны были собором три митрополита (очень почетное посольство) — Василий Критский, Григорий Сельгийский и преемник Митрофана на кафедре Смирнской (как упорный игнатианин, Митрофан лишен был кафедры) Никита. Эти митрополиты отправились к Митрофану и от имени собора и папских легатов приглашали его явиться на собор с целью заявить о своих расположениях и дать ответ, по какой причине он, Митрофан, отделяется от Церкви. Митрофан отвечал: «Я болен и потому не могу много говорить; я охотно пришел бы на собор и дал бы достаточный ответ о причине моего отделения, но свидетельствуюсь моей совестью, что я тяжко болен и не в состоянии идти и предстать перед собором. Прошу оставить меня в покое, пока я не поправлюсь здоровьем. Впоследствии я стану защищаться». Ответ Митрофана доложен был собору. Римские легаты остались недовольны объяснениями, данными Митрофаном; они при этом объявили, что, согласно указаниям папы Иоанна, они не раз и не два, а многократно увещевали Митрофана отстать от своего заблуждения и присоединиться к Церкви Божией; и теперь, через посланных к нему депутатов, на увещания их он отвечает отговорками; он болтает пустяки, показывает себя схизматиком; он будто бы не в состоянии сказать несколько целесообразных и спасительных для него слов: «Я соединяюсь с Церковью, как велит святейший папа Иоанн», а между тем он плетет длинные и суетные речи, как бы забывая, что он болен; видно, что болезнь его — только благовидный предлог. Вследствие всего этого, так закончили свою речь легаты: «Согласно приказанию папы Иоанна и сообразно церковным правилам, мы отрешаем его от церковного общения, пока он не возвратится к своему законному архипастырю». Затем легаты объявили, что они, согласно указаниям папы Иоанна, предлагают собору принять такое правило: «Кого патриарх Фотий связал или разрешил, всех тех и мы считаем связанными и разрешенными, ибо он (Фотий. — А. Л.) и собор с нами согласны; а также: кого святейший папа Иоанн каноническим образом лишил церковной степени, того и патриарх Фотий обязан считать лишенным сана; со своей стороны, и папа обязан считать разрешенными или связанными всех тех, кто разрешен или связан патриархом Фотием». В заключение своих слов легаты предложили выдать и обнародовать в таком именно смысле составленное церковное правило. Таким образом, открылся путь для составления первого правила рассматриваемого собора. Инициатива в этом случае принадлежала легатам. Предложение их было принято собором, и вот явилось первое правило собора — такого содержания:

«Св. и Вселенский собор определил: если кто из италийских клириков, или мирян, или епископов, обитающих в Азии, или Европе, или в Ливии (Африке. — А. Л.), подверглись или узам отлучения, или низвержению из сана, или анафеме от святейшего папы Иоанна, те да будут и от святейшего Фотия, патриарха Константинопольского, подвержены той же степени церковного наказания. А кого из клириков, или мирян, или архиереев и иереев Фотий, святейший патриарх наш, в какой бы ни было епархии, подвергнет отлучению, или низвержению, или предаст анафеме, таковых и святейший папа Иоанн, и с ним святая Божия Римская Церковь да признает подлежащими тому же наказанию. Притом в преимуществах, принадлежащих святейшему престолу Римской Церкви и ее председателю, совершенно да не будет никакого нововведения ни теперь, ни впредь».