Прощай, зеленая Пряжка

— Идем, красавица, в ванне тебя помоем… Ой, горе!

Конечно, и в ванне очень удобно было ее утопить — но не утопили, а и на самом деле вымыли — как маленькую, не давая в руки ни мыла, ни мочалки. Вытерли, одели в серый арестантский халат и повели. «Смертная казнь откладывается для пожизненного заключения», — подумала Вера.

Ее повели вверх по лестнице, отперли перед нею дверь, которая захлопнулась за спиной, отперли вторую, и Вера оказалась в сводчатом коридоре, только этот был еще ниже и мрачней, чем первый. В полумраке бродили страшные женщины в таких же арестантских халатах. Откуда-то несся истошный крик — значит, пытают.

Истошный крик, донесшийся из глубины мрачного коридора, разбудил ослабевшую было волю к спасению. Вера оттолкнула старуху и побежала, сама не зная куда. Лица арестанток мелькали, а она мчалась — и вдруг тупик. Повернула обратно, но ее уже настигали белые роботы. Она ударила кого-то, но сзади накинули мешок на голову, она замахала руками вслепую, но руки завернули за спину и повели. Потом положили лицом вниз, обнажили, и она почувствовала распирающую боль в ягодице; сразу же перевернули на спину, сняли с головы мешок, и Вера увидела вокруг себя семь или восемь роботов, замаскированных женщинами. Они слаженно и деловито пеленали ее простынями, завертывали отдельно каждую руку и каждую ногу — и через минуту она могла шевелить только головой. Но шевелить уже не хотелось. Тело тяжелело, глаза закрывались. «Усыпили как собаку», — успела подумать Вера, и все исчезло.

Глава вторая

Виталий шел на работу. То есть Виталий Сергеевич Капустин — врач-психиатр, так что не шутите! (Стоило отрекомендоваться новым знакомым — и те сразу начинали смотреть с любопытством и некоторой робостью.) Всего два года как он закончил институт, еще не совсем привык к обращениям по имени-отчеству — и тем большее удовольствие находил в этом поминутном подтверждении своей взрослости.

Вышел он сегодня из дому рано — что далеко не каждый день удавалось — так что шел не торопясь.

Еще только без двадцати девять, а он уже проходил мимо чугунной решетки, огораживающей дворец великого князя Алексея Александровича — так он значится в каталоге памятников архитектуры. Дворец в сугубо русском стиле, так процветавшем при Александре III, — сплошные терема, башенки луковицами — смешно немного. Все нарочитое — смешно…

Сегодня Виталий дежурил, так что ровно в девять нужно было быть в кабинете главного, но все равно времени еще очень много, можно было думать о постороннем, радоваться теплому солнечному утру. После дворца пейзаж резко менялся: кончалась набережная, кончался асфальт, берег откосом спускался к воде, на откосе валялся всякий хлам и пылал костер, в котором дворники жгли все, что способно гореть. Как раз на глазах Виталия с громким мотоциклетным треском подъехала красная дворничья тележка и с нее прямо в костер сбросили диван с ободранной обшивкой. Кончились и дома, теперь вдоль Мойки тянулся дровяной склад, принадлежащий Адмиралтейскому заводу — его разностильные корпуса тесно стояли на другом берегу Мойки. С завода на склад ездила удивительная машина: на длинных ногах, между которыми она зажимала штабеля досок, похожая на деловитого паука. По берегу бегала овчарка — место безлюдное, хозяин отстегнул поводок, и собака радовалась свободе. Как раз за дровяным складом из Мойки вытекает Пряжка, а там, за мостом, и больница. Серая, облупившаяся, за высокой стеной, с зарешеченными окнами — больница выглядела угрюмо, но Виталий давно привык и угрюмости не замечал. А на Пряжке в такое утро было и просто хорошо: на береговых откосах росла трава, и это придавало пейзажу что-то деревенское.

Виталий перешел мост и вошел в проходную. В проходной сидела старуха с крашеными волосами; Виталий не знал, как ее зовут, но всегда здоровался, а старуха время от времени спрашивала его, что ей принимать от головной боли и бессонницы. Выйдя из проходной, Виталий пересек небольшой двор и вошел в больницу.

Если к наружному виду больницы Виталий привык и не замечал в нем мрачности, поражающей свежего человека, то нижний коридор до сих пор казался ему темным и грязным, хотя уже можно было бы и привыкнуть. Если приглядеться внимательно, коридор вовсе и не был грязным, и не мог быть, потому что его терли мокрой тряпкой не меньше двух раз в день, но вот смотрелся грязным — и все тут! Должно быть, все дело в запахах: сначала ударяло в нос сыростью и плесенью из душевой, потом благоухала кладовка с грязным бельем, и, наконец, уже на лестнице, по пути в отделение, несло тленом на втором старушечьем этаже. Так что даже когда времени достаточно, имело смысл ускорить шаг.

Виталий почти вбежал к себе на четвертый этаж. Отпер дверь сперва большим квартирным ключом, потом трехгранкой — это такая же штука, как у проводников в поезде, так что Виталий мог отпирать запертые назло пассажирам вагонные туалеты, а проводницы принимали его за своего — прошел через тамбур, откуда дверь направо вела в отделение, отпер следующую дверь и очутился в проходном кабинетике Анжеллы Степановны, старшей сестры, за которым была ординаторская. Дверь от Анжеллы Степановны в ординаторскую была открыта, в обеих комнатах толпились сестры и санитарки. Это значит — еще не кончилась пятиминутка, на которой встречаются отдежурившая ночная и приступившая дневная смены. Из-за спин стоящих в дверях слышался зычный голос Капитолины Харитоновны, заведующей (из-за этих пятиминуток рабочий день у всех заведующих начинается на полчаса раньше, чем у простых врачей — особенно не позавидуешь).

— …Не думайте, что я вас буду вечно покрывать! Когда Мальковская украла шприц из процедурной и спрятала под подушку, я скрыла от администрации — а знаете, какое могло быть чепэ! Когда вместо промедола атропин ввели, я тоже скрыла, а теперь вижу, что напрасно! Дал бы раз-другой Игорь Борисович выговор, может быть, по-иному стали бы к делу относиться! А то привыкли, что заведующая покрывает. Я думала, мы здесь, на отделении, поговорим, и люди поймут, и сделают выводы, но не понимают! Видно, надо, чтобы выговоры отделение получило, чтобы знамени мы лишились, тогда дойдет до некоторых!..

— Что случилось? — спросил шепотом Виталий у Аллы, самой симпатичной сестры в отделении. Виталий даже иногда говорил ей «ты», что вообще-то было против его правил.

— Спящих у нас ночью застали.

— Кого?

— Антонину Васильевну в надзорке и Дору.

— …я до сих пор удивляюсь отношению некоторых наших товарищей к работе! Только бы уйти поскорей, а там — хоть трава не расти!

— Капитолина Харитоновна, — послышался голос старшей сестры Маргариты Львовны, — так ведь трагедии-то не случилось, все живы-здоровы. Так что, может, забудем этот печальный случай?

— Вы меня простите, Маргарита Львовна, но вы сказали глупость! «Ничего не случилось»!!! А вы бы хотели, чтобы кто-нибудь из больных в уборной повесился?! Тогда бы мы не здесь разговаривали, а у прокурора! Надо же так сказать: «Ничего не случилось»!

Пора было уже спускаться вниз к главному, поэтому Виталий не дослушал окончания «воспитательной работы среди персонала» — так сама Капитолина определяла жанр своих обличительных речей, с которыми выступала довольно часто — протиснулся в ординаторскую, молча поздоровался, взял из шкафа свой халат и побежал вниз. У входа в кабинет главного уже ждала Галочка, врач с четырнадцатого отделения, дежурившая ночью, и ровно в девять они вместе вошли в огромный кабинет, уставленный рядами стульев — здесь и врачебные конференции происходили, — в глубине которого почти затерялся стол и главный врач за столом.

Галочка принялась читать вслух, кого приняли за сутки и кого выписали, — это называлось передачей дежурства. Кроме приема и выписки, дежурный врач мог вписать в журнал какие-нибудь замечания и происшествия, но почти никто не вписывал, так что оглашались только фамилии больных — почти сплошь неизвестные ни Виталию, ни главному — это напоминало чтение вслух телефонной книги.

Виталий слушал молча, и главный врач слушал молча. Молча и насупленно. Игорь Борисович, главный врач, вообще почти всегда был насуплен. То ли его постоянно угнетало положение дел в больнице, то ли строение лица такое, но нейтральное выражение у него наблюдалось редко: изредка улыбнется, но скучно как-то, резиново, а остальное время насуплен. Роста маленького, щуплый, жидковолосый, а говорит басом. Виталию он никогда ничего плохого не сделал, даже наоборот: не отказывал в мелких просьбах — отпуск перенести, дежурство поменять — да и никому в больнице он вроде плохого не делал. Но если Виталий по дороге на работу видел впереди его сутулую узкоплечую фигуру, то либо замедлял шаг, либо переходил на другую сторону: чтобы не оказаться вынужденным идти рядом. А когда собирался обратиться с мелкой просьбой, настроение портилось, хотя и знал, что главный не откажет: потому что сначала обязательно станет нудно объяснять, как это неудобно, когда меняют утвержденные сроки отпусков, как трудно становится решать некоторые вопросы, как несимпатично получается, когда в начале года планируют одним образом, а теперь вот хотят сделать совсем другим образом… Говорят, громогласная и порывистая Ира Дрягина однажды не выдержала и ляпнула ему в лицо: «Ваша мама, когда вас носила, наверное, много уксуса пила!».

Итак, Игорь Борисович насуплено выслушал Галочкино чтение, не сделал никаких замечаний, и Виталий с Галочкой вышли поспешно в коридор — с чувством облегчения и освобождения.

— Слава богу! — Галочка обмахивалась журналом, как веером. — Я все боялась, он спросит про кочегара. А я туда и близко не подходила! Не буду я нюхать кочегара, пусть что хочет делает!

В больнице была своя котельная, и постоянно сменяющиеся кочегары все как один усердно пили на дежурстве, так что в конце концов взорвался котел, да как назло посреди зимы — и полбольницы так до весны и мерзло. После этого Игорь Борисович вменил в обязанность дежурному врачу обследовать состояние кочегара во избежание новых взрывов — эту операцию сразу прозвали «обнюхиванием кочегара», и хотя вслух никто из врачей протестовать против новой нагрузки не решился, почти никто этого распоряжения не выполнял. Сейчас большинство котлов ремонтировалось (рассказывали, что в котлонадзоре долго вообще не соглашались утвердить ремонтную смету, говорили, что эту старую рухлядь выкинуть нужно, а не ремонтировать, грозились вообще закрыть больницу — но в конце концов все-таки разрешили ремонтировать то, что есть), но один все же работал, подавая воду на кухню, в прачечную, душевые — и потому проблема трезвости кочегара не была снята.

Виталий взял у Галочки журнал.

— В колдоговоре про кочегара не записано, так что ничего не бойся. Про это пусть у а-хэ-че голова болит.

— Ой, всегда ты все хорошо объяснишь. Ну, счастливого дежурства!

Виталий занес журнал в приемный покой, поздоровался с сестрой Ольгой Михайловной, с которой ему дежурить, и пошел к себе в отделение — когда нужно, его вызовут.

В ординаторской все еще толпились сестры и санитарки, Капитолина все еще громыхала. Виталий протиснулся к своему столу, Маргарита Львовна поспешно уступила ему его место, он сел и попытался читать журнал наблюдений за больными — сплошная журналистика кругом! — куда дежурные сестры записывают все, что они заметили примечательного. Воспитательных пассажей своей заведующей Виталий старался не слушать, потому что заранее знал, чем кончится: Капитолина отбушует и побежит по начальству заминать дело — не потому, что ей жалко провинившихся, а чтобы не отобрали у отделения знамени, которое после долгих волнений и происков Капитолины Харитоновны, наконец, присудили в прошлом году. Виталию было все равно, есть у них знамя или нет: даже меньше чем все равно, потому что на знамени было написано: «Бригаде отличного обслуживания», — что вполне уместно в магазине или в столовой, но как-то не звучит в больнице, так что многие из посетителей, те кто поинтеллигентнее, читали и улыбались. А выговоры дать надо было бы, особенно Доре: и ленива, и лжива, и с больными груба, но Капитолина ради знамени с этой неуместной надписью будет Дору покрывать, поэтому Виталий и злился заранее.

Наконец, Капитолина отпустила персонал, вытерла взмокший лоб и велела принести чаю. Люда, тоже врач отделения, по обыкновению опоздавшая и довольная, что по случаю затянувшейся пятиминутки ее опоздание осталось незамеченным, поправляла в комнате Анжеллы Степановны прическу.

— Нет, все-таки какая дура, эта Маргарита Львовна! И ведь старая сестра, опытная, должна понимать, — Капитолина постепенно остывала и говорила уже по инерции: сразу не могла остановиться, как тяжелогруженый поезд. — «Ничего не случилось»! И таким тоном это сказала. Совсем обнаглели! Скоро мы здесь будем не нужны! Маргарита Львовна будет сама лечение назначать.

— Капитолина Харитоновна, да как все вышло-то? — Люда вошла, наконец, причесанная и вся в азарте любопытства. — Расскажите, не томите!

— Просто чистая случайность, что мы их застали! Вчера на восьмом затяжная кома, Елена Николаевна, конечно, осталась, ну и я с ней. В общем, только в третьем часу ночи больной стал в себя приходить. Ну, я тогда и решила пойти поспать здесь, на диване. Прошла через третье — там на надзорке сестра спит, через наше — Антонина Васильевна храпит, а Дора до того обнаглела, что здесь, в ординаторской, разлеглась на диване! Ну уж тогда я решила по всей больнице пройти. Еще на пятом застала. А в первое когда стала дверь открывать, слышу, переполох в коридоре, вошла, а Нина Павловна, сестра есть такая, босиком от меня бежит.

Капитолина Харитоновна еще посетовала и ушла.

— К начальству побежала, — решила Люда. — Вот человек: хлебом не корми, дай около начальства повертеться. Сама устроила переполох — а теперь замазывать. Кто ее просил ночью по больнице шастать?

Дверь приоткрылась, осторожно заглянула Маргарита Львовна.

— Капитолины Харитоновны нет? Я уж боюсь на глаза показываться. Нет, правда, что я такого сказала? Ведь действительно ничего не случилось.

Не то что лицо — вся толстая фигура Маргариты Львовны выражала печальное недоумение. Но Виталия наивность престарелой Маргариты Львовны только раздражала.

— Капитолина Харитоновна покричала, а сейчас пошла к главному просить, чтобы не давал выговоров. И совершенно напрасно. Я бы на ее месте говорил вполголоса, но настаивал бы, чтобы вынесли строгие выговоры, а при повторении кого-нибудь уволили, наконец.

— Извините, Виталий Сергеевич, я не знала, что вы так непримиримы.

— Совершенно непримирим, учтите это, пожалуйста.

Маргарита Львовна обиженно исчезла.

— Чего ты на нее напустился? — удивилась Люда. — Все равно ночью спали и будут спать.

Виталий не стал спорить.

С утра как всегда ждала масса раздражающих мелких дел: написать две доверенности, заполнить карточку на выписавшуюся больную, дать сведения в справочное. На многих отделениях это делали старшие сестры, но Анжелла Степановна так себя поставила, что к ней за этим и не решались обращаться.

Капитолина Харитоновна вернулась торжествующая:

— Ну вот, отстояла я наших, решили и ограничиться разбором в отделении. А мы уже разобрали, правда? Правда! А зачем нам выговоры — только показатели портить!.. Ой, ребята, что делается!

При последнем возгласе Люда встрепенулась: возглас этот означал, что Капитолина узнала новость!

— А что такое?

— Да нет, ничего.

— Я же по лицу вашему вижу, Капитолина Харитоновна! Не томите!

— Нет-нет, ничего. И нельзя разглашать.

— Ну вот: и ничего, и разглашать нельзя. А уж, небось, вся больница гудит.

— Ничего. Просто мы говорили в месткоме. Я зашла по пути.

— Спохватились: разглашать нельзя! Раз говорили в месткоме — значит, уж точно по всей больнице звон. Расскажите, Капитолина Харитоновна, мы дальше не понесем!

— Нет, действительно, раз в месткоме говорили — значит, секрета быть не может, правда? Правда! — Капитолина Харитоновна имела свойство необыкновенно быстро усваивать чужую мысль, делать ее как бы своей собственной, — В общем, говорят, что Олимпиада уходит.

Все задумались: уход начмеда — то бишь заместителя главного врача по медицинской части — касался каждого: как поведет себя новый? кого будут выдвигать?

— А кого вместо?

Капитолина Харитоновна помолчала, наконец, сказала, поджав губы:

— Говорят, Элеонору.

Люда возмутилась:

— Дожили, называется! До чего больница докатилась: Элеонору начмедом! Да она же совершенно неграмотная — только вид важный! Да и климакс у нее: сегодня — сахарная, а завтра — на людей бросается. С Элеонорой точно жизни не будет!

Виталия кандидатура Элеоноры не волновала: он с нею никогда не ссорился, да и вообще знал только издали. А Люда всегда воспринимала события слишком драматически: завтра Олимпиада чем-нибудь не угодит, так начнет говорить: скорей бы назначили Элеонору!

Капитолина посмотрела на часы:

— Ой, девочки-мальчики, что же делается: уже скоро одиннадцать! Пошли скорее в обход. — И громче в соседнюю комнату: — Анжелла Степановна, идемте в обход!

Люда неохотно встала. Зазвонил телефон, она взяла трубку, послушала, передала:

— Дежурного врача в приемный.

И вовремя: Виталий предпочитал обходить своих больных самостоятельно, а не в обществе Капитолины.

Когда зовут в приемный покой к новому больному — всегда ожидание: кого привезли, какая симптоматика? И хочется, чтобы интересные симптомы, чтобы свежий больной, а не повторный, много раз леченный. А то самое досадное, когда возвращается больной или больная только что выписанные.

В кресле перед столом дежурного врача сидела девушка. Очень красивая девушка с лицом Венеры Боттичелли. Пожалуй, Виталий никогда еще не видел такой — не то что здесь в больнице, а вообще. И взгляд живой — напряженный, испуганный, но живой, а не туповатый, сонный, какой обычно бывает у дефектных больных.

Но, конечно, это и особенно грустно: такая молодая, такая красивая — и вот здесь, в приемном покое.

Виталий сел, взял историю, в которую Ольга Михайловна уже вписала анкетные данные: Вера Сахарова, 19 лет, студентка. В направлении «скорой»: бред, возбуждение, агрессия, первичная больная. Странно: «скорая» обычно везет первичных в четвертую больницу, там считается психоприемник, а уж оттуда распределяют по районам… Сколько рутинных мыслей сами собой лезут в голову! Привезли сюда — и очень хорошо, что привезли!

Виталий спросил как можно мягче:

— Вы знаете, где находитесь?

Вера смотрела с ужасом и на него, и вокруг — на все сразу!

— В тюрьме!

Да-да, что ж ей еще отвечать: и так ей страшно, а тут еще эти решетки! А как без решеток? Вон в третьей больнице новые корпуса без решеток: чтобы не травмировать больных — так уже один выскочил и разбился, хоть и говорили, что корабельные стекла, небьющиеся. Вот и вопрос, что гуманнее? Ну, правда, приемный-то на первом этаже, так что здесь можно было бы и без решеток.

Виталий попытался убедить Веру, хотя знал, что толку не будет: в таких случаях логика отказывает.

— Подумайте хорошенько. Посмотрите, белые халаты на персонале. Разве в тюрьме ходят в белых халатах?

— В тюрьме.

Конечно, ей сейчас не до логики.

На следующие вопросы она и вовсе перестала отвечать — обычное дело. Да уже и не имели значения ее ответы. Было совершенно ясно главное: девятнадцатилетняя Вера Сахарова больна, психически больна, нужно ее лечить. А уточнять содержание бреда, выявлять возможные галлюцинации, ставить диагноз — это все предстоит в отделении, в приемном покое это сейчас невозможно, да и не нужно. Виталий раздумывал сейчас не над диагнозом, а над решением, которое ему предстояло принять немедленно: куда положить Веру Сахарову, в какое отделение?

Больница обслуживала четыре городских района, так вот недавно ввели районирование и внутри больницы: распределили по районам отделения. Повторные больные обычно просили класть их в прежние отделения, по району часто приходилось класть в другие — много возникало лишних переживаний. А польза от новшества? Польза предвиделась, но пока не ощущалась. Но это с повторными. А уж первичных следовало класть по району, не раздумывая. Вере Сахаровой, следовательно, надлежало отправиться на второе.

— На второе ее? — вопросительно-утвердительно высказалась Ольга Михайловна. Ей нужно было знать для своих записей.

Отправить на второе — и значит больше никогда не увидеть. Ну, может, мельком во время ночного обхода. Не хотелось отправлять во второе, совсем не хотелось! Виталий стал уверять себя, что во втором Вере будет хуже, что тамошняя заведующая Инга Дмитриевна, известная перестраховщица, боится применять большие дозы, как это рекомендуют многие современные авторы, а вот он бы у себя лечил решительно и эффективно! И почти уверил себя, что действует только в интересах самой Веры Сахаровой!

— Нет, отправлю к нам, на девятое. — И счел нужным объяснить, почему столь явно пренебрегает последними распоряжениями: — Она как раз по моей теме.

Ну что ж, очень уважительная причина: совершенно естественно молодому врачу иметь тему, написать сначала статью, потом диссертацию. Совершенно естественно! Только вот на самом деле никакой темы у Виталия пока не было.

Они перекидывались словами с Ольгой Михайловной, Виталий в привычных терминах записывал психический статус, но все время помнил, что за дверью санитарки раздевают Веру Сахарову для осмотра. Вообще-то он давно привык к наготе больных женщин, да и бывала это большей частью весьма малопривлекательная нагота. Но сейчас, когда предстояло увидеть обнаженную Веру Сахарову, Виталий волновался: так ли она прекрасна фигурой, как лицом? И заранее становилось обидно, что природа могла не довершить начатого и поместить прекрасную голову на коренастый уплощенный торс, например.

— Можно смотреть, доктор!

То, что Вера пыталась прикрыться, стыдясь его, Виталия огорчило: показалось еще одним болезненным симптомом. Ведь в здравом состоянии она бы поняла, что врача не стыдятся. Наконец, санитарки распрямили ее и поставили перед ним. Да, природа не осрамилась: Вера была прекрасна вся; если бы она встретилась Фидию, мы бы поколение за поколением любовались ею и провозгласили каноном… То есть природа именно осрамилась, раз допустила Веру Сахарову сюда.

— Вот синяк и вот, — сказала санитарка.

У этих свои заботы: чтобы доктор записал в историю все синяки, с которыми больную привезли, чтобы не было претензий к приемному покою. Когда больная агрессивна, дерется — синяк дело обычное: «скорой» с такими тяжело приходится.

После обстукиваний и выслушиваний Виталий уселся дописывать историю, и при этом пустился на хитрость: сделал не только запись, необходимую при приеме, но и начал писать первичный осмотр в отделении: за новых больных всегда идет молчаливое соперничество — гораздо же приятнее лечить первичную, часто добиться хорошего результата, чем без особых надежд возиться с многолетними клиентами Пряжки. Так что не сделай он такую запись, Люда вполне могла бы поскорей взять Веру Сахарову себе — пока он тут занят в приемном.

А теперь Веру у него никто не отнимет.

Больше больных не везли, и Виталий снова поднялся к себе в отделение. Обход во главе с Капитолиной уже прошел по всем палатам, где оставались немногочисленные больные: большинство по случаю хорошей погоды было в саду, так что Виталий мог спокойно ходить сам по себе — что он и любил делать.

У двери, как всегда, дежурила Ирина Федоровна Либих, толстая женщина неопределенного возраста с признаками интеллигентности на лице. Состояние ее не могло за ночь измениться, но все равно с нею поговорить всегда приятно. И вообще Виталий любил Ирину Федоровну.

— Что же вы не пошли гулять? Наконец-то погода хорошая.

— Не хочу я, Виталий Сергеевич, идти с этими сумасшедшими бабами. Они же все сумасшедшие бабы вроде меня, неужели вы не видите? Вы же доктор! Я вчера весь день плакала на Серафимовском кладбище, где похоронен мой папа. В сорок шестом году он умер, я его труп набальзамировала и с тех пор ношу траур по его набальзамированному трупу — вот какая сумасшедшая! Подумайте только: с сорок шестого года! Виталий Сергеевич, у вас родители живы? Берегите их! Но моя мама совершенно сумасшедшая. Совершенно! Я так и Витальке Лаврову сказала: моя мать сумасшедшая и единственное мое спасение на Пряжке. Подумайте, она занимается изучением сознания! А чего его изучать? Гипнотизер отнимает сознание, и все девушки падают навзничь. Меня лечил гипнозом Случевский Измаил Федорович. Но мой папа умер, и я не смогла окончить Первый медицинский институт. Я написала Привесу шестнадцать формул цианистого калия, а он мне тройку по физколлоидной химии поставил! Но все равно, Виталий Сергеевич, у меня от вас Витька Лавров, тридцатидвухлетний сын. Так что вы уже дедушка, Виталий Сергеевич. Вы были в Колтушах, и там вас покойный Архип Анатольевич, соратник Павлова, уронил со стула. Вы заплакали, и я вас первый раз пожалела. Оттого и Витька Лавров родился. — Говоря все это безо всякой передышки, Ирина Федоровна приятно улыбалась. Мимо пробежала в процедурную симпатичная сестра Алла, и Ирина Федоровна, перебив сама себя, закричала: — Женись на ней, Виталька, женись, сукин сын!