Вдовец

Жорж Сименон

ВДОВЕЦ

I В ЧЕТЫРЕХ СТЕНАХ

1

Он также мало предчувствовал все это, как те пассажиры, которые за несколько секунд до крушения поезда обедают в вагоне-ресторане, читают, болтают, дремлют или любуются мелькающими за окном пейзажами. Он шел по Парижу, не удивляясь тому, что город с каждым днем выглядит все более пустынным. Так ведь бывало каждый год в пору летних отпусков — те же томительно-жаркие дни, то же неприятное ощущение липнущей к телу одежды.

В шесть часов вечера он все еще пребывал в состоянии какой-то отрешенности, в каком-то вакууме. Что мог бы он ответить, если бы его внезапно спросили, о чем он думает, когда своей раскачивающейся походкой широко ступает по тротуару, на целую голову возвышаясь над большинством прохожих.

Что видел он на своем пути, пока шел с улицы Франциска Первого, где более часа провел в отделах редакции, обсуждая свои макеты, до предместья Сент-Оноре, где получил деньги, потом до типографии Биржи и, добираясь, наконец, домой, к воротам Сен-Дени?

Ему трудно было бы ответить на этот вопрос. Да, конечно, он видел машины туристов, больше всего около церкви Мадлен и у Оперы. Он знал это, потому что сейчас был сезон туризма, но ни одна из них не привлекала его внимания, и он не мог бы сказать, какого цвета они были. Должно быть, синие, красные, желтые. А на тротуарах — мужчины без пиджаков, без галстуков, в рубашках с короткими рукавами, с распахнутым воротом. Среди них попадались американцы в белых или кремовых костюмах.

Он не запомнил ничего определенного. Хотя нет, кое-что запомнил. На улице Четвертого Сентября он в первый раз остановился, чтобы вытереть пот. Он сильно потел и всегда носил один и тот же костюм — и зимой, и летом. От застенчивости, из скромности, он сделал вид, будто рассматривает витрину, случайно оказавшуюся витриной шляпного магазина, и взгляд его упал на канотье, единственное, которое там было, и напомнившее ему канотье, какое носил его отец в Рубе в те далекие времена, когда по воскресеньям еще водил своих детей гулять, держа их за руки. На миг он задал себе вопрос, не придавая ему, впрочем, особого значения, — уж не вернулась ли мода на канотье, не поддастся ли он ей, и если да, то как он будет выглядеть в этом головном уборе.

Второй раз он остановился перед красным огнем светофора и в веренице медленно движущихся машин проследил взглядом за человеком, катившим ручную тележку с ящиком таких размеров, что в нем могло бы уместиться пианино. Несколько секунд мысли его были заняты пианино, потом он заметил девушку, которая сидела одна в огромной открытой машине, и покачал головой — на девушке почти не было одежды.

Он не связывал эти образы между собой, никак не осмысливал их. Конечно, он видел столики кафе на тротуаре, проходя мимо, ощущал всякий раз запах пива. Но что еще мог бы он вспомнить, если бы даже очень постарался? Он как бы и не жил в те часы.

А в своем квартале, где все было ему еще более привычно, где все вокруг примелькалось, — здесь он уже вовсе ничего не видел.

В свою квартиру на третьем этаже дома по бульвару Сен-Дени, расположенного между пивной и большим ювелирным магазином, торгующим часами, он мог попасть через два разных входа. Он мог войти со стороны бульвара. Под низкой сводчатой аркой, совсем рядом с пивной, мрачный, сырой проход — с улицы даже не сразу замечали его — вел в мощеный дворик площадью два на три метра, где за грязными стеклами у консьержки круглый год горела лампа.

Он мог войти и с улицы Сент-Аполлин и, миновав мастерскую упаковщика, пройти коридором, который был все-таки больше похож на вход в настоящий дом.

Если бы несколькими месяцами позже, где-нибудь, к примеру в Суде Присяжных, его спросили, каким из этих двух входов он воспользовался в тот день, и от его ответа зависела бы чья-то жизнь или смерть, он вряд ли смог бы показать под присягой, какой именно дорогой он шел.

Этого не случилось. Такой вопрос не возник. Избранный им путь не имел значения, как и то, сидела в это время консьержка в своей конуре или нет.

Лестница была темная. Одни ступеньки скрипели сильнее, другие — слабее. Он хорошо знал их. С незапамятных времен он знал эти уныло-желтые стены и две коричневые двери на втором этаже. На правой была эмалевая дощечка: Мэтр Гамбье — судебный исполнитель. За левой всегда слышался смех, обрывки песен. Иногда ему случалось видеть эту дверь открытой, и он знал, что десяток молоденьких девушек лет пятнадцати-шестнадцати работают там — делают искусственные цветы.

Он поднимался по лестнице тем же медлительным размеренным шагом, каким шел по улице. Те, кто думал, будто он старается таким образом придать себе внушительный вид, ошибались. Его походка не зависела также ни от его комплекции, ни от его веса. Он приспособился ходить так лет в двенадцать, когда ему надоело слышать от товарищей, что он колченогий.

— Почему вы не отдадите его в сапожники? — спросила при нем однажды у его матери одна из соседок. — Большинство хромых становятся сапожниками.

Он не был по-настоящему хромым. Просто одна ног была у него от рождения короче другой, и еще в детстве родители купили ему ортопедические башмаки, причем на одном из них имелась металлическая подковка.

Никому ничего не говоря, он выработал для себя определенную походку и через несколько лет мог уже носить ботинки, по виду ничем не отличающиеся от обычных. Больше он не хромал.

В тот день он не думал об этом и вообще не думал ни о чем определенном. Он не чувствовал усталости. Не испытывал жажды, хотя не заходил по дороге ни в одно кафе.

Ни на улице Франциска Первого, ни в редакции «Искусство и жизнь», где принимали его макеты, ни у братьев Блюмштейн в предместье Сент-Оноре, где он получил деньги, с ним не произошло ничего неприятного. И тем более в типографии Биржи, где в почти пустых мастерских он закончил просмотр верстки рекламной брошюрки.

Дойдя до своей площадки, он стал вынимать из кармана цепочку с ключом. Ведь Жанна дома. Он нажал на дверную ручку. Почувствовав сквозняк, он понял, что одно из окон открыто, но и это его не удивило. Грохот бульвара Сен-Дени еще усиливался из-за низких потолков комнат, и так как он к нему привык, это уже не мешало ему. Он вообще был нечувствителен к шуму. И к сквознякам тоже. А вечером и ночью он уже не замечал фиолетовой неоновой вывески часового магазина, которая через определенные интервалы мигала, как маяк.

Положив на чертежный стол кожаный портфель, потом шляпу, он сказал, как обычно:

— Это я.

Должно быть, тут-то все и началось — во всяком случае, для него. Он ожидал услышать в ответ звук отодвигаемого стула из столовой, дверь которой стояла открытой, шаги, голос Жанны.

Неподвижный, удивленный, но нисколько еще не встревоженный, он ждал.

— Ты здесь?

Даже если она была сейчас на кухне, хоть какой-то звук должен обнаружить ее присутствие, потому что квартирка была небольшой, кроме главной комнаты, которую он именовал своей мастерской.

Впоследствии он не мог припомнить, о чем подумал в эту минуту. Постояв, он направился в столовую, и вид ее чем-то неприятно поразил его.

Если его мастерская, служившая ему также спальней, не была настоящей мастерской, то и столовая не была настоящей столовой.

Разумеется, здесь ели и пили, но у стены стояла железная складная кровать Жанны, плохо замаскированная старенькой скатертью из красного бархата. В углу, рядом с приемником, стояла швейная машина, и в иные дни гладильная доска, которая вынималась из стенного шкафа.

Он должен был увидеть здесь хоть какой-нибудь беспорядок, смотря по тому, чем занималась Жанна в этот день: крышку, снятую со швейной машины, на которой оставались обрезки ткани, обрывки ниток, брошенную на стол выкройку из коричневой бумаги, журналы, стручки зеленого горошка, приготовленные для вылущивания.

Крошечная кухня с круглым слуховым оконцем вместо окна была пуста — ни одной кастрюли на газовой плите, ничего в раковине, не было даже ножа для чистки овощей на клетчатой клеенке стола.

Утром она ему ничего не сказала. Ее не оказалось и в ванной комнате, которую шесть лет назад он с таким трудом соорудил из чулана.

Он вернулся к себе, то есть в мастерскую, повесил шляпу на место — за дверью, над плащом, который он не надевал уже три недели.

Прежде чем сесть, он тщательно вытер пот; взгляд его блуждал по крышам автобусов, которые тянулись вереницей, образуя сплошную массу, по группе людей, которая на углу бульвара, на перекрестке, внезапно распадалась, чтобы броситься потом в разные стороны.

По правде говоря, он не знал, что делать. Сидя в своем кожаном кресле, вытянув ноги, он смотрел на висевшие перед ним часы с медным маятником: они показывали половину седьмого. Машинально рука его поискала на столе вечернюю газету — ведь около пяти часов Жанна обычно спускалась на улицу, чтобы купить газету заодно с продуктами, которых недоставало к обеду.

Все это было необъяснимо. Пока еще не тревожно, не трагично. Просто он испытывал неприятное ощущение. Он не привык, что кто-нибудь сбивал его с толку, не любил, чтобы его спокойствие зависело от кого бы то ни было, в том числе и от Жанны…

Он закурил папиросу. В день он выкуривал десять: него было чувствительное горло, и, не будучи болезненно мнительным, он все-таки заботился о своем здоровье. Время от времени он вздрагивал: шумы, проникавшие о квартиру, были сегодня более громкими, чем всегда, Обычно в этот час он бывал погружен в чтение газеты и докуривал свою папиросу, восьмую, оставляя последние две на после обеда.

Не хватало звука шагов, хождения на кухне, силуэта Жанны в дверях, когда она иногда появлялась на пороге, чтобы молча взглянуть на него.

Правда, разговаривали они мало, но каждый из них в любую минуту знал, где именно находится другой в квартире и что делает.

«Она поднялась к мадемуазель Кувер!» — подумал он с облегчением.

Как глупо, что он не догадался сразу. Мадемуазель Кувер, которой было лет шестьдесят пять и которая из-за плохого зрения никогда не выходила из дому, жила как раз над ними, и вот уже четыре года какой-то мальчик, очевидно, ее родственник, сирота, если правильно понял Жанте, поселился вместе с ней.

У него были смутные сведения об этом ребенке, потому что он лишь краем уха слушал рассказы о нем — не столько из равнодушия к людям, сколько из деликатности, из какой-то застенчивости.

Мальчика звали Пьер, ему было десять лет, и он часто просил позволения спуститься в нижнюю квартиру. Здесь, сидя напротив Жанны, он готовил уроки.

А иногда Жанна поднималась наверх, чтобы помочь старой деве, которая еще могла немного шить, но уже не решалась кроить.

Это так просто. Ему стоит только взглянуть на стол в столовой. Наверное, она оставила ему записку, как всегда в подобных случаях: «Я у мадемуазель Кувер. Сейчас приду».

Он был настолько уверен в этом, что, прежде чем пройти в соседнюю комнату, еще сделал несколько затяжек. Записки там не оказалось. Он заглянул в платяной шкаф. У его жены было не так много платьев, чтобы он затруднился сказать, в каком она ушла сегодня. Кроме того, она ведь шила свои платья и пальто сама, и перед тем, как все эти ткани принимали определенную форму, он видел их в течение нескольких дней, а то и недель.

Так или иначе, она не надела ничего нарядного, ничего «выходного», ибо оба ее красивых платья висели в шкафу, так же как и летний светло-желтый костюм. Очевидно, на ней сейчас то скромное черное платье, которое она донашивает уже только дома, и старые разношенные туфли. Значит, она где-то недалеко, в своем квартале, или поднялась наверх, но забыла оставить ему записку. Можно было бы подняться, постучать в дверь мадемуазель Кувер. Но он этого ни разу не делал, и его приход показался бы ей чем-то необычным.

Он мог также спуститься и спросить консьержку. Правда, Жанна никогда с ней не разговаривала, к тому же при выходе на улицу Сент-Аполлин им не надо было проходить мимо привратницкой. Их дом был не такой, как другие. И консьержка была не настоящей консьержкой. Большую часть времени она проводила в сыром дворе и занималась тем, что помогала мужу менять обивку на стульях. Так что в привратницкой, в сущности, только принимали почту жильцов.

Раз он все равно встал, то пошел на кухню выпить стакан воды, причем долго держал кран открытым, чтобы струя стала похолоднее.

Ему и в голову не приходило заняться работой или чтением. Он не решался снова сесть в кресло. Мастерская казалась ему сегодня не такой уютной, как обычно. А ведь видит бог, он знал ее вдоль и поперек! Он сам размещал здесь каждую вещь, вплоть до мелочей, стараясь устроить все как можно удобнее, и это ему удалось.

Из четырех стен, вернее, из шести, так как в той стороне, что выходила на улицу Сент-Аполлин, было еще углубление вроде алькова, где стоял диван, служивший ему кроватью, он сумел создать себе некую вселенную, которая его удовлетворяла и казалась ему созданной именно для него.

Стены были иссиня-белые, как в монашеской келье, и два чертежных стола — один большой, другой маленький — говорили о труде мастера, — медлительном, спокойном, безупречном.

Он, правда, не писал Деву Марию, как Фра Анжелико, но с не меньшим пылом выписывал шрифты, заглавия для роскошных журналов типа «Искусство и жизнь», крупные литеры и виньетки для книг, выходящих ограниченным тиражом.

Кроме того, вот уже несколько лет, как он занимался одним кропотливым делом — созданием нового типографского шрифта, какой рождается раз в двадцать или даже в пятьдесят лет, шрифта, которому будет присвоено его имя.

В типографиях, в газетах будут просто говорить: шрифт Жанте, как говорят — шрифт Эльзевира, Ориоля, Нодена…

Некоторые буквы, выписанные крупно, красиво обведенные черной тушью, уже начали украшать стены.

Но он не смотрел на них, не смотрел и на серебристые спины автобусов, которые сверху напоминали китов, не смотрел на ворота Сен-Дени, которые солнце заливало сейчас коричневато-золотистой глазурью.

Наконец он решился сесть. «Его» кресло, которое он откопал на Блошином рынке после нескольких месяцев поисков, имело свою историю. У каждой вещи здесь была своя история, в том числе и у стенных часов эпохи Луи-Филиппа с серо-зеленым циферблатом и римскими цифрами. Сейчас они показывали семь.

Его часто принимали за слабосильного, он знал это, и, действительно, его большое тело казалось каким-то непрочным. Он не был толстым, еще менее того — тучным, но производил такое впечатление, будто у него отсутствовал твердый костяк. Все линии его фигуры были какими-то неопределенными, расплывчатыми, и так было уже тогда, когда мальчишкой он ходил в школу и на переменах начинал задыхаться быстрее, чем другие дети.

Люди не догадывались, что он был столь же чувствителен, как и они, быть может, даже более, что при малейшем душевном волнении его охватывал какой-то внутренний трепет. Кровь, казалось, отклонялась в такие минуты от своего обычного течения, что-то смутное, непонятное шевелилось в груди. Порой у него вдруг заболевал палец, словно бы от судороги, или внезапно застывало плечо, и почти каждый раз это кончалось неприятным ощущением у основания черепа, голова словно горела.

Он не пугался, никому ни о чем не рассказывал, даже врачу, а тем более — Жанне. Он успокаивался сам. Впрочем, это давно уже с ним не случалось, а если и случалось, то в очень слабой степени, — после какой-нибудь неприятности, а особенно после пережитого унижения. Нет, это не совсем то. Если выразиться точнее, приступ появлялся тогда, когда он чувствовал, что его недооценивают, что его несправедливо притесняют, что хотят причинить ему боль.

Ему довольно было сказать одно слово. Он искал это слово, силился найти в себе мужество произнести его, и именно это вот ощущение бессилия и вызывало внезапный кризис.

Но сейчас было не так. Ничего не случилось. Жанна скоро вернется. Он прислушивался, подстерегал на лестнице ее шаги. Мысленно он видел, как она поднимается по ступенькам, останавливается на площадке, открывает сумочку…

И вдруг его поразила одна мысль: ему не пришлось вынимать ключ, чтобы войти. А ведь он не помнил ни одного случая, когда Жанна вышла бы, не заперев на два поворота.

— В таком квартале, как наш… — говорила она.

Он-то никогда не боялся воров.

Он ждал уже больше часа, следовательно, уже больше часа ее не было дома. Что-то все-таки произошло — не обязательно что-то серьезное, но неожиданное. Он больше не мог усидеть в кресле. Чтобы промочить пересохшее горло, он пошел в кухню, выпил второй стакан воды, потом вышел, не взяв шляпу, не заперев дверь.

Еще не решаясь подняться к мадемуазель Кувер, он спустился на три этажа и вышел во дворик, где лампа привратницкой светилась желтоватым пятном за грязным стеклом. Он постучался, не заглядывая внутрь, потому что мельком заметил, что муж, сидя на стуле, принимает ножную ванну возле стола, на котором стояли тарелки для обеда.

— Мелани! — крикнул мужчина, не двигаясь с места.

— Чего тебе? — раздался голос из-за занавески, служившей перегородкой.

— Жилец.

— Что ему надо?

— Не знаю.

Это был первый повод для удивления: он словно сделал для себя открытие. Правда, ему редко приходилось стучать в дверь привратницкой. Он вдруг обнаружил два человеческих существа, которые живут в этой полутемной конуре, в двадцати метрах от толпы, разгуливающей по Бульвару, и от людей, которые пьют за столиками перед пивной, где по субботним и воскресным вечерам играл оркестр из четырех-пяти музыкантов.

Женщина выступила из мрака, маленькая, жалкая, с жестким взглядом испуганного животного. Она не открыла дверь, только отодвинула стекло, образующее форточку.

— Если бы у меня была для вас почта, я бы поднялась к вам.

— Я хотел спросить у вас…

— Ну так спрашивайте! Что вам нужно?

Он сразу пал духом.

— Я только хотел спросить, вы не видели мою жену, когда она выходила?..

— Я не обращаю внимания, кто из жильцов входит, а кто выходит, а до женщин мне вовсе нет дела.

— Видимо, она ничего вам не говорила?

— Если бы говорила, я бы вам сказала.

— Благодарю вас.

Он произнес эти слова без иронии, по привычке, — таков был его характер. Сейчас она без причины обидела его. Но он на нее не сердится. Если кто-нибудь был виноват, так это он — он сам. Он вступил в темный коридор, дошел до светящегося выхода на Бульвар и, чтобы унять нетерпение, сделал круг, обойдя ворота Сен-Дени и вернувшись обратно через улицу Сент-Аполлин.

Это была как бы лицевая сторона этих мест и их изнанка. Одни и те же здания выходили на две стороны. Бульвар Сен-Дени — завлекательные витрины, ресторан с позолотой, а по вечерам — вакханалия светящихся реклам всех цветов.

Улица Сент-Аполлин — ремесленники, упаковщики, подальше — будка сапожника рядом с прачечной, где женщины гладили целыми днями, в то время как на тротуаре, напротив, две-три проститутки на высоченных каблуках ходили взад и вперед перед гостиницей, а мужчины играли в карты в полусвете маленького бара.

Его никто не знал. Зато он знал каждую фигуру, каждое лицо, потому что наблюдал за ними из своего окна, того самого, которое находилось над его диваном.

Может быть, Жанна успела вернуться за то время, пока он делал этот круг? Чтобы иметь больше шансов, он решил сделать второй круг, третий. Во время третьего обхода он остановился у молочной, где Жанна покупала продукты. Лавка была еще открыта. Здесь торговали не только маслом, яйцами, сыром, но и вареными овощами для тех, кому некогда готовить или кто, живя в гостинице, не имел на это права.

— Полагаю, вы не видели мою жену, госпожа Дорен?

— Нет, только утром, когда она приходила за покупками.

— Благодарю вас.

— Но вы не беспокоитесь, скажите?

— Нет. Конечно нет.