Английская мадонна

Теодора быстро оглянулась на дверь. Та, весьма кстати, была плотно закрыта. Было бы очень опасно, если бы их подслушали!

— Будь осторожен, папа! — взмолилась дочь. — Он может тебя услышать. А нам не надо, чтобы наш давний друг затаил в душе обиду на нас. Такие слова никому не приятны, а он был к нам очень добр.

— Добр… Добр… Да-да, разумеется! Добр… — с готовностью закивал Александр Колвин, поворачиваясь к Джиму спиной, чтобы тот удобно подал ему облачение — темно-малиновый фрак, счастливо вернувшийся к жизни из гардеробной утробы. — Но все же не будь настолько наивной, моя милая и ненаглядная! У тебя — верный глаз, когда ты видишь картину или же какой-то иной из предметов искусства. Так пускай внутреннее зрение не изменяет тебе и сейчас. Кто такой Левенштайн? Ну? Я тебя спрашиваю… Он просто добр? И это все? Нет, милочка… Копай глубже, не ошибешься. Левенштайн — отменный торговец и ростовщик. А в этой бешеной скачке нажива всегда в преобладающем положении над чем бы то ни было.

Теодора внимательно слушала, что говорил ей отец, и не могла отказать ему в справедливости. Но как же не хотелось верить, что отец так нелицеприятно прав! Впрочем, она и сама не могла избежать чувства, что, если бы за ними не стояла коллекция Маунтсорреля, возможно, мистер Левенштайн и не был бы к ним столь щедр и так уж феерически гостеприимен. Завтрак им был устроен такой, что, по мнению Теодоры, невозможно было съесть больше, чем десятую часть того, что выставлено на стол.

После завтрака ее отец сел в гостиной, а мистер Левенштайн стал приносить ему для просмотра картины, фарфор — посуду, вазы и статуэтки, книги, чтобы он мог после гастрономических изысков вкусить и наслаждения от вида предметов искусства и, как недвусмысленно читалось по выражению лица мистера Левенштайна, поразиться их ценности. Все они были как на подбор изумительны, а многие — уникальны, и Теодора тоже не могла оторвать глаз от бесценных экспонатов личной коллекции и громко выражала свой восторг, не отставая в том от отца.

Но особенно ее поразила одна вещица в доме мистера Левенштайна. Грандиозный труд Джона Джеймса Одюбона, американского натуралиста, орнитолога и художника-анималиста. Труд назывался «Птицы Америки» и выходил из печати в течение нескольких лет, с 1827-го по 1838 год. Мистер Левенштайн был обладателем нескольких выпусков. Всего в издании объединены 435 гравюр, все они раскрашены вручную, а птицы на них изображены в натуральную величину. Гравюры сопровождаются у Одюбона романтическими заметками, из которых отчетливо яствовало, как он влюблен в природу Северной Америки. Настоящий «памятник орнитологии», поистине драгоценная печатная книга, сказала про себя Теодора. «Работа великолепна, ее отличают удивительная красота и редкостная тщательность», — так было написано в предисловии к одному из выпусков. И еще оказалось, что Одюбон — ученик знаменитого французского художника Жак-Луи Давида и талантливый рисовальщик. Это особенно привлекло Теодору. Каждую свободную минуту, как было сказано в другом выпуске, Одюбон посвящал наблюдению за птицами: описывал их повадки, делал наброски и зарисовки, так что обладатель труда о пернатых Нового Света мог воочию наблюдать все их разнообразие и всю их необычайную красоту. И Одюбону удалось достичь полного сходства «модели» с изображением. Теодора была сражена… А мистер Левенштайн продолжал умопомрачительное представление.

Лишь ближе к полудню хозяин дома развел руками:

— Мне больше нечего вам показать! Не обессудьте!

И гостям ничего не осталось, как засобираться в оставшийся путь. В ожидании, пока подготовят карету, им подали то, что было названо легким полдником, но вполне тянуло на сытный и плотный ужин. Вдобавок еду сопровождали кларет и марочный бренди, так что неудивительно, что, едва они тронулись, обладатель коллекции, обменявшись с торговцем заверениями в вечной и крепкой дружбе, уснул, удобно пристроив голову на подголовнике и младенчески приоткрыв рот.

Джим поставил часть багажа напротив своего сиденья, чтобы положить на него ноги, а под спину подложил подушки. И задолго до того, как они оставили лондонскую толкотню позади, Джим тоже уснул, сладко похрапывая.

Теодора заблаговременно отправила еще одно письмо в замок Хэвершем, секретарю. Отправляя его, она не без победоносного удовольствия отметила про себя, что их прибытие в карете выглядит гораздо солиднее и респектабельнее, чем если бы они приехали дилижансом. Не говоря о том, что в карете несравнимо удобнее.

С нежностью глядя на спящего отца, Теодора размышляла: как бы то ни было, каким бы «хищным стервятником» на ниве торговли ни являлся приютивший их в своем доме мистер Левенштайн, «торговец и скупщик ценностей за бесценок», прием он оказал им такой, какому можно еще многие годы завидовать. А для путешественников остановка означала гораздо большее — для отца она оказалась просто спасительной. Еще неизвестно, как бы он перенес дорогу в дилижансе. Так что юная авантюристка была искренне благодарна мистеру Левенштайну за то, что отцу не стало хуже после вчерашнего долгого путешествия и после ночи, проведенной в чужом доме. Мрачный туман безысходности, не сулящий надежд, рассеялся. Они вышли из тьмы на солнечный свет. И мистер Левенштайн сыграл в этом не последнюю роль.

— Спасибо, спасибо, Боже! — молилась Теодора, беззвучно шевеля губами. — И пожалуйста, сделай так, чтобы папа мог работать, чтобы мы могли заработать денег, вернуть долг и никогда больше так не нуждаться… И спасибо за это письмо из замка…

И она не могла не вернуться мыслями в только что прожитое. Пожалуй, довольно глупо с ее стороны было так долго пускать дела на самотек. Но не стоит так сильно корить себя — недоедание и для нее не прошло даром, сделав ее нерешительной и безынициативной, не готовой к тому, чтобы принимать решения, хотя бы и самые простые. Спасибо, хоть Джим ее понимал и, как мог, поддерживал.

Ну ничего, теперь, когда отцу стало значительно лучше, он постепенно обретет свой былой физический облик и работоспособность, утешала себя Теодора, снова станет собой — властным, уверенным, и она знала: именно этого ей не хватало все эти тяжелые месяцы его болезни. Домочадцы привыкли, что он руководит всем, что бы они ни делали. А тут словно сокрушили могучий дуб, укрывавший от непогоды. Он был для дочери и непобедимой крепостью, за стенами которой она могла спрятаться от любого условного неприятеля.

Мать, подумала Теодора, будь она сейчас жива, устыдилась бы дочери за ее неспособность вести дела, и надо дать себе слово стать твердой в поступках, во всяком случае, начать вырабатывать в себе это качество.

Путь был неожиданно и на редкость долгим для такого относительно небольшого расстояния, какое они должны были покрыть от Лондона до замка Хэвершем.

Лошади, которых впрягли им в карету при надзоре мистера Левенштайна, поначалу были резвы и полны задора, но внезапно с неба посыпался мелкий дождь, быстро перешедший в ливень, дорога мгновенно размокла, превратившись в густое месиво, так что продвигаться по ней с прежней скоростью стало весьма затруднительно. Потом дорога приобрела вид тропы, петлявшей среди камней, и лошади не только резко замедлили бег, но и изрядно выдохлись. Они пошли шагом, отфыркиваясь и тряся гривами. Мало того, кучер был новичок в этих местах и потерял направление. Какое-то время ушло на то, чтобы выйти на верный путь. Встречные мужики, что им попадались и у кого они пытались выведать, куда им ехать, по всему было видно, не знали, где тут загадочный замок Хэвершем, но вместо того, чтобы честно признать это, глубокомысленно и уверенно посылали их из одного конца бездорожья в другой… Карета, покачиваясь на мягких рессорах, разворачивалась и следовала «уточненным» данным. Что ж, на этом отрезке пути к Хэвершему гостеприимство мистера Левенштайна не действовало. Всемогущий ловец наживы не мог загнать в свои силки солнечную погоду и предупредительно ею снабдить отъезжающих, его в этом лоте обошел вездесущий в Англии дождь, а договориться с погодой ни за какие деньги не мог даже мистер Левенштайн. Обеспечить комфорт дорогим гостям наперекор британской строптивой стихии он был не в силах.

— Никогда не знаешь, чего ждать от погоды и от дороги, — заметил Джим, заглянув к Теодоре в окно кареты и поплотнее прикрываясь накидкой.

На место они прибыли в половине седьмого, когда солнце, выглянувшее после дождя из-за туч, клонилось к горизонту — золотым шаром на синей полоске неба. Теодора не увидела, а скорее почувствовала: карета свернула с одного грунта на другой и покатила быстрее. Теодора выглянула в окно. Карета как раз въезжала через массивные ворота в дубовую аллею. Приехали!

Девушка осторожно положила руку на руку отца.

— Папа, проснись! — прошептала она. — Мы приехали!

— Что? Что такое? — в голосе отца звучали растерянность и тревожное недоумение внезапно разбуженного человека, который еще не вынырнул из страны снов, и реальность от него далека.

— Мы в замке Хэвершем, папа! Мы в поместье, и карета вот-вот остановится!

— Уже пора бы, — внятно пробормотал отец, садясь и возвращая лацканы пальто на место.

Теодора подумала то же самое, но была занята тем, что расправляла ленты на шляпке и оглаживала юбку — в надежде, что та не слишком помялась. Ведь каждый, кто сейчас бросит на нее взгляд, непременно отметит про себя, как и во что она одета. Представление мистера Левенштайна, когда перед их глазами промелькнуло столько прекрасных вещей, да и весь его дом, оказало на нее заразительное воздействие.

Ей страстно хотелось сейчас, чтобы на ней была не изрядно поношенная шалька с узором пейсли (индийского огурца), а элегантная шелковая мантилья какого-нибудь глубокого сине-зеленого с переливами тона — шелка шанжан. И чтобы, когда она сбросила бы мантилью, белизну ее плеч оттеняли брюссельские кружева… И не потому, что этого требовала нынешняя мода, а просто ей очень хотелось быть женственной и прекрасной. Да, это была ее давняя тайна, мечта, навеянная полотнами великих художников, но она прятала ее от самой себя, не признаваясь в этом никому.

Жить среди всей этой красоты и не хотеть самой быть красивой — могло ли быть такое возможно? Особенно для Теодоры — с ее восприимчивостью к прекрасному? Но вместо исполнения тайных желаний она глотала едкую горечь суровой действительности, сдобренную самоиронией. Однако после пребывания у мистера Левенштайна на самоиронию она была не способна. Она готова была открыто сделать признание: ей невыносимо хочется жизни красивой и элегантной. Ах, как хочется ездить «на воды» — такой отдых в последние годы сделался почти обязательным элементом светского времяпрепровождения с его театральными представлениями и концертами. Разумеется, у них не было денег, чтобы рассеивать их на удовольствия, и ей оставалось лишь тешить душу мечтами, смиряя разумом женское естество, которое так некстати вдруг требовало к себе внимания, а благодаря стараниям доброго мистера Левенштайна, о последствиях каковых он даже не ведал, озабоченный комфортом своих гостей, и подавно разбушевалось. Да и разве природа спрашивает, когда заявлять о себе во весь голос?..

Забывшись, Теодора взглянула в окно. О, Боже! Так вот же он. Замок! Место, куда она так стремилась в надежде, что Хэвершем станет поворотной точкой в ее судьбе, в судьбе Маунтсорреля, коллекции, жизни отца и брата…

Отчего-то ей представлялось, что замок будет похож на нормандский. Такие строили завоеватели для защиты от англосаксов в тот период британской истории, когда Англии под давлением иноземцев, явившихся с континента, пришлось отойти от крепких связей со Скандинавией и вступить в более тесные связи с континентальной Европой, что сильно изменило и политику, и культуру, включая архитектуру, и — постепенно — язык Британии, основой которого стал нормандский диалект французского языка.

Нормандские же замки представляли собой военные сооружения. Теодора о таких замках знала немало. Древние строители обладали прекрасной способностью выбирать для них места — замок стоял на холме, окруженный рвом. Внутри строилась главная башня, донжон, резиденция владельца замка. Небольшая группа воинов, находясь в таком укреплении, могла контролировать окружающую территорию. Первые подобные замки стали строить сразу после нормандского завоевания, и поначалу были они деревянными. Позже замки воздвигали только из камня (один, белого камня, сохранился в лондонском Тауэре) и сразу усиливали укрепления: появились опускные решетки на вратах, ловушки, запасные ходы. Затем — надвратные укрепления и выступающие за линию стены площадки. До изобретения пороха и пушки все сражения велись вокруг замков. Свет в большую, центральную комнату падал из окон, расположенных в нишах стен. Чем выше располагались окна, тем шире становились ниши, так как они представляли меньшую опасность при осаде. В толще стен находились маленькие комнаты. В комнатах второго, третьего и четвертого этажей устраивались камины. Уборным отводилось место в углу, противоположном тому, где была лестница, и они отделялись от остальных помещений вестибюлем с окном для проветривания. Сам туалет представлял собой шахту в толще стены. Окна большого холла были очень узкими, и, конечно же, в них не было стекол, а ночью или во время ненастья их прикрывали деревянными ставнями, но днем по замку гулял ветер и сквозняки, а дым очага дополнял «комфорт». К тому же дымоход выводил дым не наверх, а в угол через толщу стены. По мере покорения крестьян-саксов замки с донжонами пришли в запустение. Если история замка Хэвершем и была такова, с тех пор он должен был, конечно же, претерпеть изменения — как снаружи, так и внутри.

Ах! Теодора чуть всплеснула руками. Она же забыла расспросить мистера Левенштайна о замке и о его владельце! Как жаль… Хотя… Пожалуй, мистер Левенштайн знает о замке Хэвершем столько же, сколько они. Торговец сказал, что никогда не видел картин Хэвершема — значит, вряд ли бы он захотел демонстрировать эту свою неосведомленность. И правильно, что она не стала ставить мистера Левенштайна в неудобное положение.

Они подъехали ближе. Замок ничем не напоминал нормандский! И с чего это ей пришло в голову, что он будет таким? Теодора разглядела фасад здания и опознала в нем стиль эпохи правления Георгов — в основу георгианской эпохи в английской архитектуре были положены римские традиции шестнадцатого столетия. Именно его особенности Теодора и отметила. Такой стиль свидетельствует о могуществе: изогнутый портик поддерживали коринфские колонны, крылья по обе стороны основного корпуса были увенчаны куполами — сейчас они ярко блестели в вечернем свете.

Замок был очень красив и даже внушал некий трепет значительностью своих форм.

Они проехали еще немного по подъездной дорожке, имевшей плавный подъем по мере приближения к входу, и лошади остановились у подножия лестницы. Теодора наклонилась вперед, взяла с противоположного сиденья цилиндр и подала отцу его головной убор.

Джим соскочил со своего места — позади кучера — прежде, чем дверь замка отворилась и к ним полубегом устремились по ступенькам лакеи. Их было двое.

Александр Колвин покинул карету первым, за ним Теодора.

Отец, увидела Теодора, сразу стал разминать мышцы — сидеть, точнее полулежать, пришлось долго. И теперь он готовился взойти по каменным ступеням: это надо было сделать непременно с очень прямой спиной, как и пристало аристократам. По мнению Теодоры, отец, когда входил в холл, выглядел безукоризненно.

В холле стояли несколько швейцаров, дворецкий. Дворецкий, слегка растерявшийся при их появлении, подался к ним и спросил неуверенно:

— Боюсь, я не знаю вашего имени, сэр…

— Я мистер Александр Колвин, извольте доложить о нашем приезде.

Лицо дворецкого прояснилось.

— Мистер Колвин, ну конечно! Вы занимаетесь картинами. Мы ожидали вас, да, но не так поздно.

И, прежде чем отец успел ему что-то ответить, дворецкий повернулся к ближайшему из лакеев и дал указание:

— Скажи кучеру отвезти карету к черному ходу, да пусть его там пропустят!

Затем, продолжая фразу, он обратился к прибывшим:

— Лакей отведет вас наверх, в ваши комнаты, мистер Колвин. Ужин подадут так скоро, как только вы будете к нему готовы.

Позже Теодора сообразила, что эффект произвели не слова дворецкого, а то, как он их произнес. Она увидела, что отец, который окаменел, услышав замечание насчет кареты, смотрит на дворецкого такими глазами, что она затаила дыхание.

— Граф Хэвершем здесь? — негромко спросил Александр Колвин, но вопрос, казалось, прокатился по всему холлу, отражаясь от стен. Прекрасная акустика, машинально подумала Теодора…

— Да, но его светлость принимает гостей. Он, несомненно, сможет уделить вам завт…

Дворецкий не договорил — отец не дал ему закончить фразу, в которой к концу нарастал унизительный смысл.

— Вы доложите обо мне сейчас же, я правильно понимаю? — спокойно проговорил Александр Колвин, и тон его был не допускающим мыслей о возражении. То, как все прозвучало, заставило дворецкого взглянуть на этого уверенного в себе мужчину с явной оторопью. Он не был готов к такому…

Теодора проследила, как лакей успел принять у отца цилиндр и легкое пальто, и сейчас, когда барон выпрямился, в холле явно доминировала его аристократическая натура.

— Вы меня слышали? — доброжелательно окликнул он дворецкого еще раз, и голос его звенел, как натянутая тетива, немного вибрирующая на верхних нотах, но был все таким же негромким, спокойным, полным достоинства. — Вы объявите нас как мистера Александра Колвина из Маунтсорреля и мисс Теодору Колвин!

Говоря это, он услышал голоса из гостиной и, не дожидаясь дворецкого, пересек холл.

Какое-то мгновение прислуга не понимала, что происходит. Потом все засуетились, но Александр Колвин уже почти достиг двойных дверей красного дерева, где перед ним успел втиснуться кто-то из слуг, вспомнивших о своих обязанностях.

Дворецкий отворил одну дверь, проворный лакей одномоментно с ним рывком распахнул вторую, и Александр Колвин с внутренним чувством безусловного превосходства над всеми, которое не было явлено, но ощущалось в ауре этого человека, вошел туда, откуда слышались голоса. Гостиная, куда величественно ступил отец, а за ним и она, Теодора, — походкой скованной, но не настолько, чтобы это было заметно, была не просто красивой, а хотелось сказать — помпезной. Теодоре бросились в глаза два хрустальных канделябра с дюжиной горящих свечей в каждом.

В дальнем конце гостиной собрались гости, их было несколько, целая группа, и дворецкий провозгласил:

— Мистер Александр Колвин из Маунтсорреля, милорд, и мисс Теодора Колвин!

Внезапно воцарилась полная тишина. Теодоре показалось, что все вокруг головокружительно замерцало. Глазам было трудно на чем-либо остановиться. Отец медленно, но уверенно двинулся через гостиную к собравшимся в дальнем углу нарядным людям, и Теодоре ничего не оставалось, как следовать за ним. Так они и шли напрямик — напролом? — не зная, кто среди группы людей здесь «главный», к кому дворецкий обратился «милорд».

После момента почти физически материализовавшегося в воздухе колебания, объяснением которому могло быть единственно удивление, от потрясенной нарядной стайки возле камина отделился человек и сделал несколько шагов по направлению к ним. Он был так же высок, как и ее отец, широкоплеч и, к изумлению Теодоры, молод! А она-то чаяла увидеть седого старца. И этот отнюдь не старец был очень, очень красив! Вот только выражения его лица девушка не поняла. Точнее, она боялась его истолковать. Ей стало страшно.

Она была в замешательстве: ее отец навязал себя графу, который, очевидно, не ждал ничего другого, а только того, что они отправятся в отведенные им комнаты, и уж, разумеется, не будут врываться на его приватный прием.

Но Александр Колвин — со вздернутым подбородком, со взглядом чуть-чуть сверху вниз — ничуть не смутился, а напротив, был преисполнен решимости привести ситуацию в соответствие с собственным о ней представлением.

Опередив графа в приветствии, мистер Колвин протянул ему руку:

— Добрый вечер, милорд! Прошу прощения за то, что я и моя дочь прибыли с таким опозданием, но виноваты дороги: дождь, знаете ли… колеса вязли в грязи, и кучер наш заблудился. Пожалуйста, примите мои извинения, особенно учитывая, что из-за нас вы теперь вынуждены повременить с ужином…

Намек на то, что гостям, по сути, предложили немного поголодать, пока вновь прибывшие наглецы соизволят спуститься к столу, заставил Теодору покрыться краской стыда. Щеки ее нежно порозовели.

И тут она обнаружила, что если отец мог так виртуозно совладать с непредвиденной ситуацией, то, после некоторых колебаний, граф от него не отстал — они, фигурально выражаясь, шли ноздря в ноздрю!

— Очень рад видеть вас, мистер Колвин, — с достоинством и радушно перехватил инициативу граф Хэвершем. — Искренне и весьма сожалею, что ваше путешествие оказалось таким неприятным.

Мужчины обменялись рукопожатием, и Александр Колвин, все еще владея ситуацией, добавил:

— Позвольте представить вам мою дочь.

Теодора впервые посмотрела на графа прямо, и ей показалось, взгляд его серых глаз странным образом пронзает ее насквозь.

Он смотрел на нее так, словно она чем-то его озадачила. Ну конечно… Ее одежда… Наскоро где-то перелицованная, где-то перекроенная в тщетной попытке выглядеть поприличнее. Но куда там… Она выглядит бедной родственницей в благородном семействе. Как он еще может смотреть на нее? Теодора внутренне сжалась в комок и готова была провалиться сквозь землю. Однако присела в положенном реверансе — колени ее внезапно ослабли, и она едва справилась с накатившей на нее горячей волной, а ничего не подозревающий граф проговорил тоном дружеской заинтересованности:

— Я познакомлю вас с моими друзьями! И предлагаю начать с шампанского…

Появился лакей с подносом, уставленным бокалами. Свечи посылали в стекло бокалов свои золотистые отражения. Голова Теодоры кружилась. Отец непринужденно взял с подноса бокал, легко и изящно, а Теодора, желая повторить этот жест, почувствовала, что ее рука, взявшая хрустальный шедевр с золотого подноса, дрожит.

Граф быстро начал их представлять:

— Мистер Александр Колвин, леди Шейла Терви, мисс Колвин.

Дальнейший перечень имен скользнул мимо сознания Теодоры. Она думала лишь о том, что никогда в жизни не видела такой красивой и особенной женщины, как эта самая леди Шейла.

В платье из зеленого шелка, с обнаженной шеей и плечами, украшенными изумрудами и алмазами, стоившими, должно быть, сумму немалую, леди Шейла блистала, и ее ярко-рыжие волосы, казалось, отражались в зеленоватых глазах золотистыми искрами.

Ее губы были малиново-красными, ресницы определенно затемнены тушью, и Теодора не сразу поймала себя на том, что глядит на нее, приоткрыв рот, как ребенок разглядывает что-то непонятное ему живое и яркое.

— А теперь, — сказал граф, завершая этап представления, — я уверен, мистер Колвин, вы и ваша дочь не отказались бы умыться и переодеться с дороги. К сожалению, мы так неблизко от Лондона…

— Мы поторопимся, — ответил Александр Колвин, — и еще раз примите мои извинения за все те неудобства, какие мы невольно могли вам доставить.

— Ах, сущие пустяки, не о чем говорить, — легко отмахнулся граф и с вежливой улыбкой чуть наклонил голову.

Он прошел к двери, приоткрыл ее и сказал ожидавшему там указаний дворецкому:

— Покажите мистеру и мисс Колвин их комнаты, Доусон, и проследите, чтобы им оказали любую помощь, какая может понадобиться. Да, и сообщите шеф-повару, что ужин нужно, разумеется, отложить.

Не надо смотреть на выражение лица дворецкого, приказала себе Теодора. Ясно и так: никому в этом доме и в голову не приходило, что нанятая для реставрационных работ «артель мастеров» разделит по прибытии свой ужин с графом и его гостями, а не отужинает скромно сама по себе в небольшом зале при кухне, где ест вся прислуга.

Пока дворецкий провожал их наверх и передавал ожидавшей там домоправительнице, Теодора еще раз прокрутила в голове всю сцену их появления в замке. Ей очень хотелось поделиться своими наблюдениями с отцом, восхититься тем, как он заставил всех считаться с собой, более того — даже признать свое главенство в сложившейся ситуации! Но возможности поговорить с ним об этом не представилось — когда он зашел в комнату, там его ждал Джим, а один из лакеев уже помогал распаковывать вещи.

Домоправительница повела Теодору в соседнюю спальню, и ей ничего не оставалось, как подчиниться. Это была прелестная просторная комната, но, чтобы добраться до отведенных им апартаментов, они прошли из конца в конец несколько коридоров и лестниц, и Теодора сообразила: видимо, комнаты находятся в более древней части замка.

Однако времени поразмыслить и помечтать или задать вопросы у нее не было, ибо, словно по мановению волшебной палочки, явились служанки. Они принялись распаковывать вещи и раскладывать их по шкафам. Надо сказать, шкафы после этого остались полупустыми. Но единственное вечернее платье Теодоры, принадлежавшее еще ее матери, было аккуратно извлечено на свет божий и подвергнуто детальному осмотру: какая из женщин останется в стороне от подобного зрелища!

Цвет ткани платья был насыщенно розовым. Это был тот же цвет, что и одеяние Мадонны на картине Ван Дейка, и он очень шел Теодоре, при ее-то огромных темных глазах… Но поскольку лиф был слишком высоким, что уже вышло из моды, Теодора обрезала его сверху и добавила к оставшейся части кружевной ворот из венецианской тесьмы, несколько, правда, потертой от старости. Теодора незаметно поработала нитками в особенно «опасных» местах, но все же боялась, что ворот может где-то порваться при неловком движении.

Наскоро умывшись и надев многострадальное платье, Теодора почувствовала, что если и не одета по последнему писку моды, то, по крайней мере, отца она не опозорит.

Платье было недостаточно пышным, так, как это было на пике моды еще в начале царствования предшествующего монарха. Очень пышные юбки и платья с открытыми плечами, которые ввела в моду юная королева и которые ей так шли, были тем фасоном, который, тоскливо подумала Теодора, бедная девушка никогда не сможет себе позволить из-за отсутствия денег на такое количество ткани, которое обеспечит наряду соответствующую пышность. Эта ее розовая доморощенная самодеятельность получилась бледным отражением желаемого, очень бледным…

Теодора прикинула на глазок: на юбки леди Шейлы ушли ярды и ярды зеленого шелка. И, разумеется, на этом контрасте она выглядела такой тонюсенькой в талии! А украшения делали ее и вовсе неземной красавицей.

Теодоре же нечего было повязать вокруг шеи, кроме узкой темно-бордовой, почти черной, бархотки, которую она отыскала на дне маминого сундука. Эта бархотка, надо сказать, очень удачно сочеталась с розовым цветом платья. Бархотка нежно охватывала шею и завязывалась сзади бантиком. На бантик Теодора возлагала надежды как на «изюминку». Впрочем, куда ей с этим бантиком тягаться с леди Шейлой… Ее, Теодору, и не заметит никто, завяжи она себе хоть дюжину бантиков… Но волосы-то у нее в порядке? Теодора мельком взглянула на свое отражение в зеркале.

Она не стала изобретать на голове ничего сверхмодного — на это просто не было времени, но она бы не отказалась, — а просто уложила волосы в пучок на затылке. Волосы ее были прекрасны: густые, длинные, так что она с успехом могла бы в них завернуться. И ей очень шел этот прямой пробор ото лба — мраморно-чистого, белого.

Все в том же мамином сундуке она нашла и пару белых кружевных перчаток, которые также бережно и незаметно заштопала. Не лайковые, но все же… дай бог, чтобы не порвались, по крайней мере, до конца ужина.

— Думаю, теперь вы готовы, мисс, — подвела итог сборам и переодеванию помогавшая ей горничная.