В провинции

Но тут дверь отворилась, и в комнату вошел молодой Снопинский.

Красив он был безусловно, красавец в полном значении этого слова: высокий и стройный, с белым гладким, классической формы лбом, с глазами, голубыми как незабудки, и редкой красоты золотистыми кудрями. Его щеки, слегка опаленные весенним ветром, были покрыты легким юношеским пушком, а пунцовые губы оттенены небольшими светлыми усиками. Когда он смотрел на кого-нибудь, глаза его вспыхивали и искрились; когда улыбался, обнажались два ряда зубов, таких белых и ровных, что им могла бы позавидовать любая женщина. Прекрасному лицу этому нельзя было отказать и в живости выражения, говорившего о подвижном, легко схватывающем уме, но прежде всего о молодой, неудержимой жажде жизни, которая так и рвалась наружу, вспыхивала в каждом взгляде, в каждой складке лица.

Когда он вошел в комнату, как был, в охотничьем костюме, только без сумки и без ружья, пан Ежи, указывая на юношу, обратился к гостю:

— Мой сын, милый Анджей, — затем добавил: — Олесь, это пан Анджей Орлицкий, о котором ты уже наслышан, наш родич и благодетель.

По лицу молодого человека можно было догадаться, что последнее слово ему не понравилось. Он, однако, поспешил подойти к пану Анджею и с ловким, хотя несколько аффектированным поклоном подал ему руку. Затем взял стул, энергично поставил его возле гостя, сел и спросил непринужденным тоном:

— Это не вас ли я, пан Орлицкий, имел удовольствие встретить часа два назад, по дороге в Адамполь?

— Как долго ты сегодня охотился, Олесь, — заметила Снопинская.

— Эх, маменька! — воскликнул молодой человек. — Если б не проголодался и не спешил приветствовать нашего уважаемого гостя — хоть и не имел чести знать его раньше, — прибавил он с новым преувеличенно изящным поклоном, — я бы еще часа два охотился. Что дома делать? Ах, сударь, вы себе не представляете, — обратился он пану Анджею, — какая тут скучная жизнь! Если б не ружье, не верховая лошадь и…

— Ну, и что тебе удалось подстрелить сегодня? — торопливо перебил его отец, который с той минуты, как сын вошел в комнату, казался еще более озабоченным, чем обычно. — Настрелял ли хоть дичи на жаркое к ужину?

— Где там! — ответил Александр. — Какая теперь дичь! Три вороны — вот и вся моя добыча. Но если бы вы только видели, папенька, как это было смешно! Иду я себе по дороге, вдруг вижу: ворона садится на вербу. Я ее на мушку, а она — клюв к небу и каркает, точно зовет кого-то из-за облаков. Я — паф, а она — бац, тут же свалилась, даже не пикнула. Таким манером я целых трех укокошил.

— И вам доставляет удовольствие убийство безвредных птиц? — спросил пан Анджей, а складка между его бровями углубилась.

— Ничего, сударь, не поделаешь, — бойко возразил Александр, — надо же как-то время коротать. К соседям не всегда съездишь, дома оба, и отец, и мать, вечно заняты хозяйством, а мне что прикажете делать? Умирать от скуки?

Пан Ежи прислушивался к речам своего сына со все более и более озабоченным видом; Снопинская вышла по хозяйственным делам; пан Анджей помолчал, затем заметил, как бы шутливо:

— Не кажется ли вам, пан Александр, что вы слишком часто употребляете слово «скука»?

Александр сделал руками жест, изображающий отчаяние.

— Ах, вы, сударь, должно быть, приехали из большого города и не знаете, какая тут у нас жизнь в провинции! Вот послушайте: встанешь утром, позавтракаешь, оглядишься по сторонам — и что же ты видишь? Папенька на гумне, маменька в кладовой, работники молотят, куры кудахчут, гуси гогочут да петухи поют. Согласитесь, что все это вместе взятое вряд ли так уж забавно. Ну и ходишь, заложив руки за спину, из угла в угол, по двору, по саду и, как спасенья души, ждешь обеда — не потому, что хочется есть, — просто это хоть какое-то развлечение, способ убить время. Пообедаешь — и опять то же самое: ходишь, бродишь да ждешь ужина. А после ужина еще хуже: папенька ложится спать, маменька ложится спать, челядь ложится спать, одни комары гудят да кусают. Вот она какая, наша жизнь! Да что я вам рассказываю, вы сами, сударь, должны понимать, каково молодому человеку зарыться в деревенской глуши.

Он тяжело вздохнул и тряхнул головой, откидывая упавшие на лоб волосы.

Пан Анджей приглядывался к нему с легкой усмешкой.

— Гм, — произнес он, — стало быть, для того чтобы скрасить жизнь, которую вы изображаете в таким мрачных красках, вам не удается найти ничего лучшего, чем охота на ворон?

Должно быть, печальная и язвительная нотка, прозвучавшая в его голосе, не осталась незамеченной, потому что Александр опустил глаза и проговорил, на этот раз тише:

— Что ж поделаешь?

Пан Ежи в разговор не вмешивался, только вздыхал и, сцепив руки, озабоченно вертел большими пальцами.

В дверях показалась Снопинская и пригласила к столу.

За обедом арендатор и его гость толковали о давних временах, о старой своей дружбе и об общих знакомых. Ежи, разогретый, видно, старым медом, который был подан к столу, и присутствием милого ему человека, стал гораздо разговорчивее; зато пан Анджей говорил все меньше, часто поглядывал на Александра, а потом задумался, и глаза у него были печальные.

За столом, кроме хозяев, сидела молодая девушка, судя по всему — сирота, которую Снопинские приютили из милости. Домашние называли ее Антосей, и пани Снопинская то и дело посылала ее куда-то с ключами. Она была даже и недурна собой, но бледна, худа, бедно одета и упорно не поднимала глаз, опущенных с полугрустным, полусмиренным выражением. Александр, сидевший рядом, часто наклонялся к ней и со смехом что-то говорил вполголоса. Очевидно, он подшучивал над девушкой, но вряд ли эти шутки были ей приятны; она поминутно краснела, все упорнее смотрела в свою тарелку, и лицо у нее было все более грустное; а когда Снопинская окликнула ее и она на миг подняла глаза, в них стояли слезы.

Подавала и убирала тарелки и блюда молодая румяная пригожая девка в полукрестьянском платье. Александр и на нее часто поглядывал, а раз-другой улыбнулся и подмигнул ей, как бы подавая условный знак.

При этом он успевал участвовать в общем разговоре и мнение свое высказывал смело, говорил громко, а смеялся еще громче.

Только теперь можно было заметить в смышленом и жизнерадостном лице юноши черты какой-то дерзкой самонадеянности, особенно неприятной у такого молодого человека. И манеры у него были развязные, иногда до грубости; он сидел, развалившись на стуле, все поглаживал картинным жестом свои усики, ел за двоих, пил за четверых; две рюмки старки опрокинул, едва приступив к обеду, а затем то и дело подливал себе меда.

Пан Анджей смотрел на все это и все глубже задумывался.

— Скажи-ка, а кто тут у вас из соседей? — спросил он у пана Ежи, когда служанка подавала последнее блюдо.

— Есть тут у нас два приятнейших дома, — немедленно отозвался Александр, не дожидаясь, пока ответит отец, и отворачиваясь от Антоси, которой, видимо, только что шепнул очередное словцо, так как девушка в эту минуту покраснела до ушей. — О, очень, очень приятные дома. Во-первых, пан и пани Сянковские с двумя дочерьми. Прелестные девушки, честное слово! Панна Людвика — блондинка, панна Юзефа — брюнетка. На последнем вечере, который они устроили во время пасхальных праздников, панна Юзефа танцевала только со мной и даже подарила на память веточку мирта.

— Говорила я вам, что наши девицы без ума от него, — прошептала Снопинская, наклоняясь к гостю, затем обернулась к сыну и громко прибавила: — А ты, Олесик, покажи нам эту веточку. Она с тобой?

— Как же, маменька, ношу ее у сердца! — шутливо ответил Александр.

Он вынул из жилетного кармашка изящный миниатюрный бумажник, двумя пальцами извлек оттуда засохшую веточку и поднял ее с торжествующим видом.

— Ну, что? — хихикнув, шепнула гостю хозяйка.

— Другое наше приятное знакомство — в соседнем имении Песочная, — продолжал Александр. — Там живет пани Карлич. Вдовушка, ну, не первой молодости, но чудо что за женщина, честное слово! Веселая, живая и такая любезная, несмотря на то что богата! А глазки какие, ах! О, эти глаза хранят много секретов, надо лишь присмотреться. Один из них мне известен: очень милый секретик, честное слово!

И он многозначительно улыбнулся.

— Одно могу сказать, — заметил пан Анджей шутливым тоном, — что, будь я женщиной, я вам никогда не дарил бы сувениров и не поверял никаких секретов.

— Простите, но почему? — возмутился Александр.

— Потому что интимные сувениры вы показываете всем, а о поверенных вам секретах рассказываете вслух. Это некоторым образом компрометирует дам.

Александр потупился и сильно покраснел; но уже вставали из-за стола.

Спустя каких-нибудь полчаса пан Анджей сказал хозяину дома:

— Ну, мой друг, поскольку я побуду у вас довольно долго, ты, наверное, уже подумал о каком-то отдельном уголке для меня. Отведи же меня туда, я хочу отдохнуть и написать письмо сыну.

Пан Ежи провел гостя через ряд комнат, убранных с сельской простотой, там и сям можно было даже видеть предметы хозяйственного инвентаря; наконец они вышли в узкий коридор, где было четыре двери, по две с каждой стороны.

— Вот, Анджей, — сказал хозяин, — я нарочно выбрал для тебя комнату на отшибе, так как знаю, хоть сам книжным трудом никогда не занимался, что он требует тишины и уединения. Никакого шума здесь не слышно, службы всякие далеко, с той стороны чуланы, а с этой — твоя комната и Олеся. Да, — вспомнил он вдруг, — загляну-ка я к своему парню, если он у себя, надо ему сказать, что теперь у него есть сосед и пусть ведет себя потише.

— Прошу тебя, Ежи, не делай этого, я совсем не хочу стеснять твоего сына! — воскликнул пан Анджей, но тот уже открыл дверь в соседнюю комнату.

В комнате было несколько табуреток, у стены стоял верстак, рядом лежали столярные инструменты, в другом месте были сваленцы незаконченные корзиночки из разноцветной лозы. Около окна стоял столик, а на нем — круглое зеркальце и две пустые бутылки из-под водки или пива. На кровати, помещавшейся в простенке между окнами, как раз напротив двери в коридор, лежал лицом к потолку Александр. Глаза у него были закрыты, и он крепко спал, даже слегка похрапывал во сне.

Пан Ежи поглядел, махнул рукой и захлопнул дверь. Затем он ввел гостя в соседнюю комнату.

— Скажи мне, Ежи, — спросил пан Анджей немного погодя, — что означают все эти станки и инструменты в комнате твоего сына?

Снопинский снова махнул рукой.

— Э, что-то он там ладит иногда, вытачивает, строгает или плетет… Да только, Господи прости, — раз в год по обещанию, к пасхальным праздникам.

— Есть, стало быть, способности к ремеслу?

— Еще какие! За что ни возьмется, так сделает — залюбуешься. Да только… эх!

Пан Ежи не кончил, и глаза у него были очень озабоченные.

— Удивительно, — сказал пан Анджей, — а к наукам у него способностей не было?

— Как не было! И к наукам были, ко всему у него есть способности, да только… Эх, не стоит и говорить!

Он еще раз махнул рукой, горестно вздохнул и, простившись с гостем, вышел из комнаты.

Пан Анджей большими шагами ходил из угла в угол. Лицо у него было хмурое и даже сердитое. Иногда, потирая лоб, он заговаривал сам с собой.

— А что толку? С утра ворон стреляет, пообедавши спит, жалуется на скуку, нескромно отзывается о женщинах, вот тебе и весь толк! И способности, видишь, есть… а на что уходят?

Он вздохнул и печально покачал головой.

II. Мелкопоместный шляхтич

В трех верстах от Адамполя, сразу же за столбами, которыми были отмечены арендованные Снопинским земли графини X., зеленела прелестная рощица; роща эта, смесь березы с дубом, площадью не более чем в пятнадцать моргов, имела любопытную особенность: с двух концов своих она образовывала два вогнутых полукружия, как бы две большие ниши, обращенные к просторам окрестных полей и лугов. В каждой из этих ниш, созданных то ли самой природой, то ли рукой человека, располагалась усадебка: скромный особнячок о шести светлых окнах на фасаде, фруктовый сад и огороженный прочным частоколом двор со службами. Разделенные рощей, обе усадебки были так похожи одна на другую, что казалось, их строил один и тот же мастер. Разница заключалась лишь в том, что первая глядела на юг, а вторая — на север и в первой, южной, сад и хозяйственные постройки были несколько больше, из чего можно было заключить, что здесь больше и пахотной земли.

Если б в эту раннюю весеннюю пору вдруг оказался тут поэт с чуткой и пылкой душой, — как восхитился бы он неизъяснимой прелестью этого места, его неяркой красотой! На полях, едва одетых зеленым пухом, царила торжественная тишина, нарушаемая лишь жужжанием разнообразных насекомых, которые роями носились в воздухе и купали свои радужные крылья в потоках солнечных лучей. А то сорвется вдруг с межи жаворонок и со звонкой трелью взмоет ввысь, превращаясь в серое, чуть заметное на небе пятнышко. А то черно-белый аист, опустившись на кочку среди луга или на трухлявый пень давно срубленной вербы, громким клекотом огласит окрестности, а в ответ со стороны жилья донесется приглушенный расстоянием клекот аистихи. На зеленой опушке рощи кружатся, точно крылатые облачка, белые, желтые и голубые мотыльки, порхают над землей, присаживаются на молоденькие листики березы или на дубовую ветку и тотчас, сорвавшись с листьев, с ветвей, поднимаются все выше, к самым вершинам деревьев, а потом снова опускаются вниз, слетаясь, разлучаясь, преследуя друг дружку и приникая к траве.

Но самая оживленная и разнообразная жизнь кипела в укрытии, в глубине рощи. Там без умолку щебетали птицы, в кроне старого дуба постукивал дятел, добывая личинок себе на обед, в кустах призывно куковала кукушка, по деревьям, взмахивая пушистыми хвостами, прыгали белки, ветки под ними ходили ходуном, а зеленый мох у подножия деревьев шевелился от копошившихся в нем муравьев.

Меж стволов, среди густых ветвей пробивалось солнце, там ложась широкими полосами, тут мерцая тонкими искристыми ниточками и тщетно стараясь проникнуть в сумрачные укромные уголки, где птицы с тихим щебетом вили свои гнезда; над полянами, поросшими розовым багульником, носились стрекозы, гоняясь за добычей, порхали разноцветные мотыльки. А в просветах между кронами, в голубом небе, сгрудились белые облака, словно пытаясь заглянуть в эту темную глубь, где среди первых анемонов, высовывавших из травы свои лиловые головки, и веточек перезимовавшей клюквы, красневшей там и сям во мху, прыгала, порхала, пела и размножалась всякая мелкая тварь земная.

Вот такая идиллически простая, тихая и вместе с тем полная неугомонного движения природа окружала две маленькие усадьбы, приютившиеся в двух углублениях рощи. Невысокие, скромные, но чистенькие, стояли среди зелени два серых домика, и, глядя на них, как они так стоят, с трех сторон окаймленные рощей, а одной стороной, словно большим окном, смотрят на ширь полей и лугов, думалось, что живущим здесь людям непременно должно было сообщиться очарование безыскусственной сельской природы, которая не могла не воспитывать в их сердцах глубокого поэтического чувства выражающего себя так же скромно и просто, как она сама.

Надо заметить, что поэтический облик обеих усадебок отлично сочетался с их в высшей степени практическим устройством. Окрестные поля были возделаны с образцовой старательностью; ни один из соседних фольварков не мог позволить такой ровной и рыхлой пашней, так толково прорытыми на полях канавками и так толково расположенными, очищенными от зарослей лугами. На лугах этих паслись стада крупного скота и овец, правда, небольшие, но скотина вся была чистопородная и отлично ухоженная, а деревенские подростки, которые стерегли ее, отнюдь не имели, как это бывает, истощенного, унылого и оборванного вида, — напротив, чисто одетые, с румяными и веселыми лицами, они гонялись друг за дружкой по лугам и озорничали. Нередко то один, то другой усаживался на кочке, раскрывал букварь или молитвенник и, не забывая поглядывать на стадо, читал вполголоса или напевал Божественную песню.

Куда ни поглядеть, здесь везде была видна умелая и заботливая хозяйская рука; в этом тихом уголке все — начиная с двух одинаковых серых домиков и кончая проходившими мимо людьми, каждая полоса пашни и каждая кочка, выровненная на лугу, — все дышало гармонией и пело хвалу труду. Если с первого же взгляда на здешнюю природу можно было предположить у обитателей такой усадебки поэтическое и умеющее чувствовать сердце, то, приглядевшись к господствовавшему кругом порядку, ты убеждался, что, кроме доброго сердца, здесь дает о себе знать и ясный разум, который понимает, что человеку назначено свыше совершенствовать все, с чем бы он ни столкнулся, и из любого доступного ему дела, хотя бы и скромного, извлекать пользу для себя и для мира.

Апрельским утром из двора одной из усадеб, той, что глядела на север, вышел молодой еще мужчина; по обычаю хорошего хозяина он тщательно замкнул за собой ворота и пошел по обсаженной молодыми топольками дороге, которая вела к полям. Вскоре он свернул на межу, проложенную среди пышных всходов около опушки леса. Он шел медленно, заложив руки за спину; среднего роста, широкоплечий, с густыми усами на загорелом лице, в сером платье из простого сукна, в тяжелых сапогах и в круглой соломенной шляпе, он одеждой и всей своей внешностью напоминал состоятельного шляхтича-однодворца.

Не прошел он и сорока шагов, как чуть ли не из-под самых ног его выпорхнул жаворонок и запел, едва поднявшись над землей. Мужчина остановился, словно боялся испугать птицу, и смотрел на нее. Жаворонок, не умолкая, устремлялся все выше, мужчина провожал его взглядом. Наконец птица взвилась под облака и исчезла, только звонкая переливчатая песенка доносилась издали до тихих полей; но человек, хоть и потерял птицу из виду, не двинулся с места; опустив голову и скрестив руки на груди, он стоял погруженный в задумчивость. Неужели его заставила задуматься эта маленькая певчая пташка?

А ведь тот, кто судил бы о нем по одежде и по простому его лицу, сказал бы скорее, что вот шляхтич-гречкосей думает, сколько пшеницы он получит с поля, на котором стоит. Но почему же он задумался лишь тогда, когда вдруг перед ним взлетела птица и послала ему из-под облаков свой звонкий весенний привет? Не выразилось ли в этой задумчивости чувство глубокой связи с природой, нисколько не притупившееся от будничного общения с нею? Не была ли эта задумчивость вызвана умилением сердца, скрытого под серой и грубой одеждой?

Как бы то ни было, эту сцену наблюдал прохожий, который как раз вышел на опушку рощи и остановился, внимательно приглядываясь к стоящему среди поля шляхтичу. Одет он был во все черное и держал под мышкой большую папку, которую обычно носят с собой путешествующие ученые или художники. Папка, круглая светлая фетровая шляпа, вся одежда, приспособленная к дальним пешим прогулкам, и седые волосы, выглядывавшие из-под полей шляпы, обнаруживали в нем старого опытного туриста. Наконец он двинулся с места; звук шагов заставил очнуться человека в серой куртке, он поднял голову, и оба посмотрели друг на друга: шляхтич с легким удивлением, путешественник — приветливо, с вежливой улыбкой. Оба почти машинально притронулись к своим шляпам и поклонились друг другу.

— Простите, — заговорил прохожий, — не скажете ли, сколько отсюда до Адамполя?

— Да версты три с гаком, а пожалуй, и все четыре, — ответил шляхтич.

— Ого! — воскликнул путешественник, как бы немного обескураженный. — Я и не думал уходить так далеко, но нечаянно заблудился.

— Вы, должно быть, впервые в этих краях? — спросил шляхтич.

— Да. И брожу по окрестностям, с тем чтобы исследовать их, ради чего и приехал сюда, а в Адамполе моя locum standi[1].

Услышав это, шляхтич снова приподнял шляпу.

— От души благодарен случаю, — промолвил он, — который позволил мне встретить в нашем захолустье человека, путешествующего со столь благородной и полезной целью.

Эти слова и выражение, с каким они были высказаны, так же плохо вязались с грубоватым обликом шляхтича, как и его прежняя поэтическая задумчивость, вызванная полетом и песней жаворонка. Путешественник окинул его любопытным взглядом и заметил:

— То-то я подумал, что вот передо мной человек, который любуется природой, в то время как я исследую ее. Вы с таким удовольствием смотрели на жаворонка и прислушивались к его трелям!

Шляхтича это замечание отнюдь не смутило, он лишь улыбнулся и ответил с большой простотой:

— Да, я люблю природу во всех ее проявлениях, потому что дружу с ней сызмальства. Она была свидетельницей всех трудов и всех радостей моей жизни, а также и страданий, конечно, которых всем хватает. Любое время года связано у меня с множеством воспоминаний, каждая полоска поля, каждая птица, растение, дерево знакомы и близки мне, как родные братья, с которыми живешь под одной крышей. Вы познаете природу как ученый, быть может, передаете свои знания другим; я умею лишь чувствовать и любить ее.

Чем дальше шляхтич говорил, тем больше удивлялся человек с папкой и тем внимательнее приглядывался к говорившему.

— Вы, должно быть, владелец одной из тех усадеб, вон там, около рощи? — спросил он, помолчав.

— Да, вот мой дом, — сказал шляхтич, указывая на усадьбу, стоявшую в нескольких стах шагов от поля. — Погодите, — добавил он торопливо, — если вы идете из Адамполя, то, должно быть, вышли ранним утром, да к тому же заблудились, — вы устали, я думаю? Может, позволите пригласить вас зайти на часок-другой, отдохнуть и подкрепиться?

— Принимаю ваше приглашение с большим удовольствием, — учтиво ответил путник, и видно было, что он действительно доволен. — Как исследователю местной растительности мне будет тем более приятно познакомиться и с местными жителями.

Шляхтич слегка поклонился и уже отступил было в сторону, чтобы пропустить гостя вперед, так как рядом они не прошли бы по узкой меже, но тот остановил его.

— Раз уж свел нас счастливый для меня случай и я буду вашим гостем, — сказал он живо, — надо бы нам и представиться друг другу. Анджей Орлицкий.

— О, — воскликнул шляхтич с радостным удивлением, — пан Анджей Орлицкий, известный естествоиспытатель, который столько сделал для нашей науки! Да и нам, простаками, ваши труды помогают познавать природу и любить ее! Сердечно, очень сердечно приветствую вас у своего порога! Топольский моя фамилия, Болеслав.

И, подавая своему новому знакомому руку, шляхтич, очевидно в знак глубокого уважения к науке и к трудам человека, стоявшего перед ним, обнажил голову.

Только теперь, когда он снял шляпу и открылись лоб и глаза, пан Анджей мог как следует приглядеться к лицу шляхтича-однодворца. На первый взгляд оно ничем особенным не отличалось, — загорелое, с самыми заурядными чертами. Когда он молчал и глаза его были опущены, никто и не подумал бы к нему присматриваться, тысячи людей прошли бы мимо, едва ли оглянувшись.

Но стоило ему поднять глаза, как он тотчас привлекал внимание всякого, кто в эту минуту смотрел на него; редко можно было встретить человека из его сословия с таким выразительным взглядом. В его больших серых глазах была видна безграничная доброта и постоянная спокойная работа мысли; а еще проступала в них временами какая-то странная мечтательность, как бы отблеск тайного или, быть может, неосознанного поэтического волнения. Лоб у него был довольно высокий и белый, белее щек и подбородка, губы, пожалуй, толстоватые и неопределенной формы, но, когда он начинал говорить или улыбаться, они складывались с тем же выражением доброты, которое было в его глазах, и какой-то неожиданный изгиб говорил о сильном и мужественном характере. Примечательным также было его рукопожатие, теплое, крепкое и вместе с тем как бы слегка дрожащее; когда он сжимал чью-либо руку своей, казалось, что через нее передается трепет живо бьющегося сердца.

В остальном, не считая взгляда, складки рта и рукопожатия, его внешность была вполне заурядна и не привлекала внимания. Никогда не останавливались на его лице взгляды красивых женщин, а случайные знакомые видели в нем обычно лишь доброго, но недалекого человека. Но иногда как бы луч света вдруг озарял его лицо, в глазах вспыхивал огонь мысли, а рука, сжимающая руку собеседника, вздрагивала от усиленных ударов пульса, и тот, кто раньше считал его таким добродушным простаком, в изумлении качал головой и говорил себе: «Не ожидал!»

Этот внутренний свет, который в иные минуты вспыхивал во взгляде Болеслава Топольского, не мог ускользнуть от внимания пана Анджея. Он также, должно быть, сказал себе: «…не ожидал!», потому что все время, пока шли к усадьбе, с большим интересом присматривался к своему попутчику.

— Какое образцовое поле! — заметил пан Анджей, окидывая взглядом длинные ровные полосы пашни, землю на которой, казалось, рыхлили руками. — Знаете, не часто случалось мне видеть у нас в стране так толково и старательно поставленное хозяйство. Настоящий голландский сад!

— Не стану спорить, — ответил Болеслав, — я и в самом деле делаю все возможное для того, чтобы добиться от этого клочка земли, которым владею, наиболее высокой производительности. Это и мне выгодно, а кроме того, я убежден, что всякое усилие, хотя бы и единичное, всякий труд, потраченный хоть бы и на малое дело, но с толком и терпением, должны послужить и общей пользе.

— Вы давно здесь живете? — спросил пан Анджей, которого Топольский занимал все больше и больше.

— Я родился на этом фольварке, — ответил Болеслав, — а после смерти отца, восемь лет назад, получил его в наследство.

— Так это от отца фольварк достался вам в столь превосходном состоянии?