Помоги проекту - поделись книгой:
Глава X
К чему приводит баловство со змеиной кожей
После завтрака мне приспичило поговорить насчет того покойника, прикинуть, что могло довести его до такой смерти, но Джим на это не согласился. Сказал, что так недолго и беду накликать, да еще и покойник может к нам прицепиться; дескать, от мертвеца, которого не похоронили, как полагается, только и жди, что он начнет шляться где ни попадя, — другое дело тот, у кого есть удобное, обжитое местечко. Мне его слова показались дельными, так что я говорить об этом больше не стал, но не думать не мог, уж больно хотелось узнать, кто его застрелил да зачем.
Разобрали мы одежду, которая нам досталась, и нашли спрятанные в подкладке старого, сшитого из конской попоны плаща восемь долларов серебром. Джим сказал, что плащ, видать, краденный, ведь кабы они знали про эти деньги, так плащ не бросили бы. А я сказал, что, сдается мне, они и хозяина плаща тоже прикончили, однако Джим промолчал. Я и говорю:
— Вот ты все время про плохие приметы толкуешь, а помнишь, что ты сказал, когда я позавчера нашел на нашем пригорке змеиную кожу? Что тронуть змеиную шкуру — самый верный на свете способ накликать злую беду. Ну, и где она твоя беда? Посмотри, сколько мы добра добыли, да еще и восемь долларов в придачу. Я бы не отказался, Джим, каждый день в такую беду попадать.
— Не спеши, голубчик, не спеши. Ты особенно-то не радуйся. Будет тебе и беда. Вот попомни мои слова, будет.
И ведь как в воду глядел. Разговор этот произошел у нас во вторник, а в пятницу разлеглись мы после обеда в траве на краю пригорка, полежали, полежали, и тут у нас табачок закончился. Я пошел за ним в пещеру, а там гремучая змея. Ну, я ее убил, свернул в кольцо и положил на одеяло Джима, в самых ногах, вот, думаю, весело будет, когда Джим ее увидит. Но только к ночи я про нее и думать забыл, а Джим, пока я разводил костер, плюхнулся на свое одеяло, а туда уже друг-приятель этой змеи приполз, так он возьми да и цапни Джима.
Тот вскочил, заорал во все горло, а костер уже разгорелся, и первым, что я увидел, была эта пакость, приготовившаяся броситься на Джима еще раз. Я в тот же миг пришиб ее палкой, а Джим схватил папашину бутыль с виски и с первого же захода выдул чуть не половину.
Джим босой был и змея укусила его в пятку. А все из-за меня — забыл я по дурости, что если бросишь где мертвую змею, ее дружок непременно туда приползет и свернется вокруг нее. Джим попросил меня отрубить змее голову и выбросить ее, а после стянуть со змеи кожу и поджарить кусочек змеиного мяса. Я поджарил, Джим съел его и сказал, что это поможет ему поправиться. А еще он попросил взять змеиные погремки и обвязать ими его запястье. Сказал, и это тоже должно помочь. Покончив с этим, я выскользнул из пещеры и забросил обеих змей подальше в кусты — не хотелось мне, чтобы Джим узнал, что это я кругом виноват.
Джим все прикладывался и прикладывался к бутылке, и время от времени вроде как ума лишался, начинал раскачиваться из стороны в сторону, орать чего-то, но каждый раз приходил в себя и опять брался за бутылку. Ступня его здорово распухла, да и нога тоже, однако мало по малу виски его сморило, и я решил, что он поправится, хотя, по мне, так змеиный яд намного полезнее папашиного виски.
Он пролежал четыре дня и четыре ночи. А после опухоль спала и Джим поднялся на ноги. Я решил, что в жизни больше не притронусь к змеиной коже, знаю теперь, чем это кончается. А Джим сказал, что, небось, в следующий раз я ему поверю. И еще он вот что сказал: коснуться змеиной кожи, значит накликать такую большую беду, что для нас она, может, еще и не вся вышла. Сказал, что он лучше тысячу раз посмотрит через левое плечо на молодую луну, чем змеиную кожу тронет. Ну, я, в общем-то, и сам уже так думал, хоть и считал раньше, что взглянуть через левое плечо на молодую луну — самый опрометчивый и дурацкий поступок, какой только можно вообразить. Старый Хэнк Банкер как-то проделал это, да еще и хвастался потом, какой он молодец, а меньше чем через два года полез с пьяных глаз на дроболитную башню, сверзился с нее и расшибся, что называется, в лепешку. Его и похоронили-то не в гробу, а зажатым между двумя амбарными дверьми. Я, правда, своими глазами этого не видел, но так мне рассказывали. Папаша рассказывал. И произошло это из-за того, что он, дурень, вот так вот на луну посмотрел.
Ну и вот, дни шли, река вернулась в берега, и едва ли не первое, что мы сделали, — насадили ободранного кролика на крюк перемета, поставили его и изловили сома величиной аж в человека — шесть футов два дюйма, а весу в нем было больше двухсот фунтов. Понятное дело, вытащить мы его не могли, он бы нас запросто в штат Иллинойс зашвырнул. Поэтому мы просто сидели на берегу и смотрели, как он дергался и рвался, пока не пошел на дно. В животе у него мы нашли медную пуговицу, круглый шар и множество всякой дряни. Шар мы разрубили топориком, смотрим, а в нем катушка. Джим сказал, что она, видать, долго в животе пролежала, коли успела так обрасти и в шар превратиться. В городе мы бы за этого сома хорошие деньги выручили. Там такую рыбу несут на рынок и на вес продают и каждый покупает по куску, — мясо-то у сома белое, как снег, и жарится хорошо.
На следующее утро я сказал, что мне как-то скучно стало, тупею я тут помаленьку, надо бы встряхнуться. Сказал, что, пожалуй, переплыву реку, прокрадусь в город и выведаю, что там творится. Джиму моя мысль пришлась по душе, однако он сказал, что реку мне лучше переплыть в темноте и вообще держать ухо востро. А потом подумал-подумал и говорит: может, тебе стоит подобрать в нашей добыче какую-нибудь подходящую одежду и девочкой переодеться? Это тоже была хорошая мысль. Укоротили мы с ним одно из ситцевых платьев, я подвернул штанины выше колен, влез в него. Джим застегнул сзади крючочки — в самый раз мне это платье пришлось. А еще я напялил летнюю шляпку и завязал ее тесемки под подбородком, так что заглянуть в лицо мне стало не проще, чем в печную трубу. Целый день я практиковался, осваивал новый наряд и понемногу привык к нему, — правда, Джим сказал, что походка у меня какая-то не девчачья и что зря я все время задираю подол и руки в карманы штанов сую. Я принял его слова к сведению и скоро совсем освоился с платьем.
А как только стемнело, отплыл в челноке к иллинойскому берегу.
Пересекать реку я начал неподалеку от переправы, и течение снесло меня к низовой окраине города. Я привязал челнок и пошел вдоль берега. В окне домишки, который долгое время оставался нежилым, горел свет. Я подкрался к окну, заглянул в него. Женщина лет сорока вязала при свете стоявшей на голом сосновом столе свечи. Не знакомая мне женщина — выходит, приезжая, ведь в городе не было человека, которого я не знал бы в лицо. Ну, это мне было на руку, потому как я уже начал побаиваться, что кто-нибудь признает мой голос и разоблачит меня. А эта женщина, если она провела в нашем городке хотя бы два дня, сможет рассказать мне все, что я хочу узнать — и я стукнул в дверь, сказав себе: главное, не забывай, что ты девчонка.
Глава XI
За нами вот-вот придут!
— Войдите, — сказала женщина, и я вошел. А она говорит: — Возьми стул.
Я присел. Она оглядела меня маленькими, блестящими глазками и спрашивает:
— Ну, и как же тебя зовут?
— Сара Уильямс.
— А где ты живешь? Здесь рядом?
— Нет, мэм. В Хукервилле, в семи милях отсюда вниз по реке. Я оттуда пешком шла и очень устала.
— И проголодалась, я полагаю. Сейчас я что-нибудь найду.
— Нет, мэм, я не голодна. Дорогой на меня такой голод напал, что я зашла на ферму, милях в двух отсюда, так что есть больше не хочу. Я потому так и припозднилась. Матушка моя заболела, а денег у нас нет, да и ничего нет, вот я и иду, чтобы рассказать об этом моему дядюшке, Эбнеру Муру. Матушка говорит, он здесь живет, на верхнем конце города. Вы его знаете?
— Нет, да я пока и никого из здешних не знаю. Я тут еще и двух недель не прожила. До верхнего края города путь не близкий. Ты лучше заночуй у меня. Снимай шляпку.
— Нет, — говорю, — отдохну у вас немного и пойду. Я темноты не боюсь.
Но женщина сказала, что одну меня не отпустит, а вот скоро вернется ее муж, может быть, часа через полтора, и она попросит его проводить меня. А потом принялась рассказывать о своем муже, и о родне, которая живет вверх по реке, и о той, что живет вниз по реке, и о том, что раньше они с мужем были людьми зажиточными, и что не стоило им перебираться в этот город, от добра добра не ищут, — и так далее, и так далее, я уж решил, что зря к ней зашел, ничего я от нее про городские дела не узнаю; но в конце концов, она добралась до моего папаши и до убийства, и я вмиг навострил уши. Она рассказала, как мы с Томом Сойером нашли шесть тысяч долларов (правда, по ее словам выходило — десять), и про папашу рассказала, какой злосчастный он был человек, и про меня, тоже злосчастного, а там и до места, где меня убили, добралась. Я и говорю:
— А кто же это сделал? У нас в Хукервилле про это много разговоров ходило, но только мы не знали, кто убил Гека Финна.
— Ну, я так понимаю, что и
— Да что вы… неужели?
— Поначалу почти все так думали. Он и не подозревает, как близок был тогда к виселице. Однако через день все передумали и решили, что это дело рук беглого негра по имени Джим.
— Так ведь
Я примолк. Решил, что лучше сидеть тихо и слушать. А она продолжала, даже и не заметив, что я ее перебил:
— Негр сбежал в ту самую ночь, когда убили Гека Финна. Так что за его поимку объявили награду — триста долларов. А заодно и за старика Финна — двести. Понимаешь, утром после убийства он приехал в город, рассказал обо всем, и на пароходе, который труп искал, сплавал, а после вдруг исчез. Его, видишь ли, как раз в тот вечер линчевать собрались, ну, он и дал деру. Вот, а на другой день выяснилось, что и негр тоже сбежал и что в последний раз его видели в десять вечера, совсем незадолго до убийства. Тогда уж, сам понимаешь, все на него думать стали. А на следующий день, когда все только о негре и говорили, возвращается старый Финн, идет к судье Тэтчеру, закатывает скандал, денег требует, чтобы устроить на него облаву по всему Иллинойсу. Судья дал ему немного, так он в тот же вечер напился, и таскался по городу с парочкой очень неприятных на вид чужаков, а потом куда-то запропал вместе с ними. Ну и с тех пор не возвращался, и многие теперь думают, что и не вернется, пока шум не уляжется, что сам же он сына и убил и подстроил все так, чтобы свалить вину на грабителей, а после получить деньги Гека без всякого затяжного суда. Кое-кто говорит, правда, что у него на такое ума не хватило бы, а я себе думаю: ну и ловкач же он. Отсидится где-нибудь с годок, а после вернется — и дело в шляпе. Доказательств-то против него никаких, знаешь ли, нет, а к тому времени все стихнет, вот и получит он деньги Гека, как пить дать.
— Да, наверное. Он же в своем праве. Значит, на негра никто больше не думает?
— Ну нет. Многие думают, что это все же его рук дело. Ну да его скоро поймают, а там прижмут как следует, может, он всю правду и выложит.
— А что, его все еще ищут?
— Ну, ты совсем глупенькая. Разве три сотни долларов что ни день на дороге валяются — бери не хочу? Многие считают, что далеко уйти негр не мог. И я среди них, только вслух об этом не говорю. Несколько дней назад я разговаривала со стариками, мужем и женой, которые тут рядышком живут, в бревенчатом домике, и они обмолвились, что на остров, который лежит немного ниже по течению, остров Джексона, так они его назвали, никто никогда не заглядывает. Я спрашиваю: там что же, и не живет никто? Нет, говорят, никто. Я больше ничего говорить не стала, но призадумалась. Я, видишь ли, почти уверена, что за день-другой до того, видела дымок, который поднимался над верхним краем острова, ну и говорю себе: уж не там ли тот негр и прячется — ну, так оно или не так, а обыскать этот остров стоит. Правда, с тех пор я никакого дыма там не видела, так что, может, он оттуда и ушел, если это был он, однако муж собирается сплавать туда и посмотреть, — а с ним и еще один мужчина. Муж уезжал вверх по реке, а сегодня вернулся, часа два назад, так я ему сразу все и рассказала.
К этому времени мне уже было до того не по себе, что я не мог спокойно сидеть на месте. Ну и решил занять чем-нибудь руки — взял со стола иголку и попытался вдеть в нее нитку. Однако ничего у меня не вышло — уж больно сильно руки тряслись. А женщина вдруг умолкла, — я поднял на нее глаза и вижу, она смотрит на меня с большим любопытством и слегка улыбается. Я положил иголку с ниткой на стол и, сделав вид, что меня сильно заинтересовал ее рассказ — да так оно и было, — сказал:
— Триста долларов это большие деньги. Вот бы у моей матушки такие были. Значит, ваш муж прямо нынче ночью туда и отправится?
— Ну да. Он пошел в город с тем мужчиной, о котором я говорила, чтобы раздобыть лодку и попробовать занять у кого-нибудь ружье. А после полуночи оба поплывут на остров.
— Может, им стоит дождаться рассвета, днем-то все лучше видно.
— Это верно. Но днем ведь и негру все лучше видно, так? После полуночи он, скорее всего, уже спать будет, и они смогут спокойно обшарить лес, поискать костер, если негр его разжигает, а костер, опять же, в темноте проще найти.
— Об этом я не подумала.
Женщина продолжала с любопытством вглядываться в меня, и мне стало совсем неспокойно. А она вдруг спрашивает:
— Как, ты сказала, тебя зовут, милочка?
— М… Мэри Уильямс.
Я тут же сообразил, что, вроде бы, раньше назвался не так — не Мэри, а Сарой, — и отвел взгляд в сторону; мне стало казаться, что я сам себя в угол загнал, и что она заметит это по моим глазам. Очень мне хотелось, чтобы женщина сказала хоть что-нибудь, — чем дольше она молчала, тем неуютнее я себя чувствовал. Ну, она и сказала:
— Милочка, по-моему, в первый раз ты назвалась Сарой.
— Да, мэм, конечно. Сара Мэри Уильямс. Сара это мое первое имя. Одни зовут меня Сарой, другие Мэри.
— Ах вот оно что?
— Да, мэм.
Мне стало малость полегче, но все равно хотелось побыстрее убраться отсюда. А взглянуть ей в лицо я так и не решился.
Ну вот, а женщина заговорила о том, какие трудные нынче времена, как бедно им с мужем живется, какую волю взяли себе здешние крысы, решившие, видать, что этот дом им принадлежит, — и так далее, и так далее и, в конце концов, я успокоился. Насчет крыс это она правду говорила. Одна из них то и дело выставляла нос из дырки в углу. Женщина сказала, что ей приходится держать под рукой всякие штуки, чтобы бросаться ими в крыс, когда она остается дома одна, иначе они бы ее со света сжили. И показала мне завязанный в узел свинцовый прут, сказав, что обычно ей удается попадать в цель, но пару дней назад она потянула руку и теперь не знает, как у нее это получится. Все же, дождавшись, когда крыса показалась опять, женщина метнула в нее эту штуковину, но здорово промахнулась и вскрикнула «ой!» от боли в руке. А потом попросила, чтобы в следующий раз я попробовала. Мне-то больше всего хотелось убраться отсюда, пока не вернулся ее старик, но я, конечно, виду не подавал. Я взял свинчатку и запустил ею в первую же крысу, какая из дыры нос высунула, и если б она малость задержалась на месте, ей долго пришлось бы здоровье поправлять. Женщина похвалила меня за меткость, сказала, что в следующий раз я уж точно попаду. Она встала, прошла в угол, подняла свинчатку и вернула ее на стол, а потом принесла моток пряжи и попросила меня помочь его размотать. Я поднял перед собой руки, и она принялась обвивать их пряжей, продолжая рассказывать о своих и мужа делах. Но вдруг прервала рассказ и говорит:
— Ты за крысами-то приглядывай. И пусть лучше этот свинец у тебя на коленях полежит, под рукой.
Бросила она свинец мне на колени, я сдвинул ноги, поймал его, а женщина вернулась к своему рассказу. Но всего на минуту. Сняла она с моих рук пряжу, взглянула мне прямо в глаза, ласково так, и говорит:
— Ну, и как же тебя на самом деле зовут?
— Че… что, мэм?
— Настоящее-то твое имя какое? Билл, Том, Боб? Или как?
Я аж затрясся, прямо как лист на ветру, — вконец растерялся и что делать, не знаю. Но все же говорю:
— Пожалуйста, мэм, не смейтесь над бедной девочкой. Если я вам мешаю, так я лучше…
— Нет, не лучше. Сиди, где сидишь. Я тебе ничего плохого не сделаю и доносить на тебя не стану. Ты просто доверься мне, открой твою тайну. Я сохраню ее, больше того, я тебе помогу. И муж мой поможет, если захочешь. Ты же беглый работник, только и всего. А это пустяки. Ничего тут дурного нет. С тобой худо обходились, вот ты и сбежал. И благослови тебя Бог, дитя, я тебя не выдам. А теперь, будь хорошим мальчиком, расскажи мне всю правду.
Ну я и сказал, что больше не хочу притворяться и откроюсь ей, как на духу, но только пусть и она свое слово сдержит. А после стал рассказывать, что родители мои умерли, а меня суд отдал в опеку старому скареде-фермеру, который живет в тридцати милях от реки, и обращался он со мной так паршиво, что я не выдержал и надумал от него сбежать, а тут он уехал на пару дней, и я этим воспользовался — украл старое платье его дочери и смылся, и прошел за три ночи тридцать миль. Я, дескать, шел ночами, а днем прятался где попало и спал, а еще я прихватил с фермы мешочек с хлебом и мясом, ими и кормился, как раз на дорогу хватило. И добавил, что надеюсь на помощь моего дядюшки, Эбнера Мура, потому и пришел сюда, в Гошен.
— Гошен, дитя? Но это не Гошен. Это Санкт-Петербург. До Гошена отсюда десять миль вверх по реке. Кто тебе сказал, что это Гошен?
— Да я сегодня на рассвете повстречал одного дяденьку, как раз перед тем как забраться в лес и поспать, он и сказал мне: как дойдешь до развилки, бери налево и через пять миль будет тебе Гошен.
— Пьян, наверное, был, вот все и перепутал.
— Вообще-то, его и вправду покачивало, ну да что ж теперь. Надо идти. Как раз к утру до Гошена и доберусь.
— Подожди минутку, я соберу тебе немного еды, перекусишь дорогой. Наверняка же есть захочешь.
Ладно, собрала она мне еду, а после и говорит:
— Скажи-ка, если корова на земле лежит, на какие ноги она опирается, чтобы подняться, на передние или на задние? Ну, не задумываясь — на какие? Передние или задние?
— Задние, мэм.
— Хорошо, а лошадь?
— Лошадь на передние, мэм.
— А с какой стороны дерево мхом обрастает?
— С северной.
— Ладно, а вот если пятнадцать коров пасутся на склоне холма, сколько их в одну сторону смотрит?
— Все пятнадцать, мэм.
— Ну хорошо, похоже, ты
— Джордж Питерс, мэм.
— Ладно, Джордж, только ты уж постарайся это запомнить. А то назовешься, прощаясь со мной, Александром, а когда я поймаю тебя на вранье, заявишь, что тебя Джорджем Александром зовут. И старайся не показываться женщинами на глаза в этом твоем старом платьице. Девочка из тебя никудышная, хотя мужчину тебе одурачить, может быть, и удастся. Благослови тебя Бог, дитя, и если снова будешь нитку в иголку вдевать, то не держи кончик нитки неподвижно, и не пытайся надеть на нее игольное ушко, — женщины обычно держат неподвижно иголку, а нитку в ушко вставляют, а мужчины делают наоборот. И когда бросаешь что-нибудь в крысу или еще в кого, привставай на цыпочки, а руку над головой заноси да промахнись футов на шесть-семь. Рука должна быть прямой от плеча, как будто в нем шарнир какой сидит, это только у мальчиков в броске и запястье, и локоть участвуют и руку они при этом за спину заводят. Да, и еще запомни, если девочке бросают что-нибудь на колени, она ловит это, раздвигая их, а не хлопая, как ты, одним о другое. То, что ты мальчик, я поняла еще когда ты нитку в иголку вдевал, все остальное было проверкой — для верности. А теперь топай к своему дядюшке, Сара-Мэри-Уильямс-Джордж-Александр-Питерс, и если попадешь в какую беду, пошли весточку миссис Юдит Лофтус, это я, и я постараюсь тебя вызволить. Держись все время берега реки, да когда отправишься бродяжничать снова, не забудь чулки с башмаками прихватить. Дорога вдоль реки идет каменистая, боюсь, собьешь ты ноги, пока доберешься до Гошена.
Я прошел вверх по реке ярдов пятьдесят, а потом вернулся назад — челнок мой сильно ниже дома стоял. Запрыгнул я в него и давай грести что было мочи. Поднялся вдоль берега вверх по реке, чтобы меня потом на верхний край острова вынесло, а там и пошел поперек течения. Шляпку я выбросил, она мне по сторонам смотреть мешала, точно шоры. Почти добравшись до середины реки, я услышал, как в городе начали бить часы. Я остановился, прислушался, звук был негромкий, но на воде различался ясно — одиннадцать. Высадившись на верхнем краю острова, я, хоть и здорово вымотался к тому времени, но передышки себе не дал, а побежал в чащу, на прежнюю мою стоянку, выбрал там место повыше да посуше и развел на нем большой костер.
Проделав это, я снова запрыгнул в челнок и, вовсю работая веслом, спустился на полторы мили вниз, к нашему лагерю. Выскочил на берег, взобрался по лесистому склону на пригорок и влетел в пещеру. Джим спал. Я растолкал его и говорю:
— Вставай, Джим, да поскорее! Нельзя терять ни минуты. За нами вот-вот придут!
Джим ни о чем спрашивать не стал, даже и слова не произнес, но по тому, как он в следующие полчаса выбивался из сил, видно было, до чего я его перепугал. Через полчаса все наше мирское богатство уже лежало на плоту, оставалось только отплыть из закрытой ивами заводи, в которой он стоял. Горевший в пещере костер мы загасили в самом начале, а после этого даже свечу не зажигали.
Я забрался в челнок, отошел немного от берега, огляделся, однако, если к острову и шла какая лодка, я ее не увидел, да в темноте и при звездах многого не разглядишь. Потом мы забрались на плот и поплыли в безмолвных тенях к окончанию острова, — так и не сказав друг другу ни слова.
Глава XII
«От добра добра не ищут»
Было, наверное, около часу, когда мы, наконец, оказались ниже острова, — плот наш полз еле-еле. Если бы лодка нагнала нас, мы перескочили бы в челнок и рванули к иллинойскому берегу, но лодка не появилась, и слава Богу, потому как мы даже не подумали уложить в челнок ружье, донки, еду какую-нибудь. Мы так спешили, что вообще ни о чем не думали. Хотя держать
Я рассчитывал, что те двое, как приплывут на остров, наверняка найдут разведенный мной костер, а после просидят всю ночь невдалеке от него, поджидая Джима. Ну, так или иначе, за нами они не погнались и, если мой костер их все же не одурачил, то я в этом не виноват. Я сделал, чтобы надуть их, все что мог.
Едва начало светать, мы пристали к стрелке у большого изгиба иллинойского берега, нарубили тополевых веток и завалили ими плот, чтобы он казался издали заросшей впадиной в песке. Стрелка — это такая длинная наносная коса, и наша поросла тополями, частыми, как зубья бороны.
Миссурийский берег был в тех местах гористым, иллинойский порос густым лесом, а самая быстрина шла близко к миссурийскому, поэтому мы не боялись, что кто-нибудь проплывет вблизи нас. Мы пролежали на стрелке весь день, наблюдая за плотами и пароходами, шедшими под миссурийским берегом, и за теми, что с натугой поднимались вверх по середине огромной реки. Я уже передал Джиму мой разговор с женщиной, и он сказал, что она очень умная, что если бы
Как только начало смеркаться, мы высунули головы из тополевой рощи и оглядели реку — ни вверху, ни внизу никого видно не было, поэтому Джим снял несколько досок плотового настила и соорудил из них уютный такой шалашик, в котором мы могли укрываться от ветра и дождя, да и вещи наши хранить, чтобы они не намокали. Он и пол в шалаше настлал, примерно на фут возвышавшийся над плотом, так что волны, которые пароходами поднимаются, не могли захлестывать наши одеяла и прочее имущество. В центре шалаша мы насыпали дюймов на пять-шесть земли и обложили ее, чтобы не рассыпалась, бортиком, — теперь можно было, если наступит мокреть или холод, разводить в шалаше костерчик, и никто его с реки не заметит. Еще мы сделали запасное рулевое весло, — на случай, если те, что у нас уже были, зацепятся за топляк и сломаются или еще что. А на носу плота закрепили короткую палку с развилкой и повесили на нее старый фонарь, — мы думали зажигать его всякий раз, как увидим идущий с верховьев пароход, чтобы он на нас не налетел; если пароход шел снизу, фонарь зажигать не требовалось, — ну, разве что пароход отмель огибал, — однако вода стояла еще так высоко, что низинные берега оставались под ней, и низовые пароходы старались уйти со стрежня туда, где течение было потише.
Во вторую ночь мы плыли часов семь или восемь, проходя за час больше четырех миль. Ловили рыбу, разговаривали, время от времени окунались, чтобы отогнать сон, в воду. Огромная, спокойная река величаво несла нас на себе, а мы лежали, глядя на звезды и временами нам даже разговаривать не хотелось, да и смеялись мы редко — так, похмыкаем немного и все. Погода стояла замечательная, а происшествий никаких не случилось — ни в ту ночь, ни в следующую, ни в следующую за ней.
Что ни ночь, мимо нас проплывали города, некоторые из них, стоявшие далеко от реки, на склонах черных холмов, выглядели всего лишь скопищами ярких огней — ни одного дома мы с воды разглядеть не могли. На пятую ночь мы миновали Сент-Луис, походивший на огромный, залитый светом мир. В Санкт-Петербурге говорили, что людей в Сент-Луисе живет тысяч двадцать-тридцать, но я в это не верил, пока не увидел в два часа тихой ночи великолепный разлив его огней. И ведь ниоткуда не долетало ни звука, все в городе спали.
Каждый вечер мы часов около десяти приставали у какого-нибудь городка, я сходил на берег, покупал центов на десять-пятнадцать муки, или грудинки, или еще какой еды, а порой, если мне попадалась запозднившаяся курица, прихватывал и ее. Папаша всегда говорил: увидишь где курицу — бери; если она не пригодится тебе, пригодится кому-то другому, а доброе дело человеку непременно зачтется. Я, правда, не помню случая, чтобы курица не пригодилась самому папаше, но так уж он говорил.
А по утрам, перед рассветом, мы останавливались у какого-нибудь кукурузного поля либо огорода, и я заимствовал у его хозяина арбуз, или дыню, или тыкву, или несколько початков молодой кукурузы, — в общем, что попадется. Тот же папаша уверял, что заимствование не грех, если ты твердо решил когда-нибудь потом заплатить за взятое; но с другой стороны, вдова говорила, что никакое это не заимствование, а благовидное название воровства, и что порядочные люди так не поступают. Джим, когда я рассказал ему об этом, заявил, что он это дело так понимает: и вдова отчасти права, и папаша тоже, а потому самое для нас лучшее — составить список того, что мы могли бы позаимствовать, выбрать в нем два-три названия и сказать: вот это мы больше заимствовать нипочем не станем, после чего все остальное можно будет тянуть со спокойной совестью. Мы с ним целую ночь проспорили, плывя по реке, все пытались понять, от чего нам лучше отказаться — от арбузов, от канталуп, от прочих дынь, от чего? И к рассвету договорились самым удовлетворительным образом, решив никогда больше не брать яблок-дичков и хурмы. До этого нам совесть, ну никак покоя не давала, а тут сразу и угомонилась. Да и я тоже нашим решением остался доволен, потому как дички эти — изрядная гадость, а хурме еще все равно два-три месяца поспевать надо было.
Время от времени нам удавалось подстрелить утку, которая либо слишком рано просыпалась, либо спать ложилась слишком поздно. Так что, в общем и целом, жили мы как у Христа за пазухой.
На пятую после Сент-Луиса ночь разразилась буря — гром, молнии, дождь как из ведра. Мы укрылись в шалаше, решив, что плот сможет и сам о себе позаботиться. При вспышках молний мы различали впереди прямое русло реки и скалистые утесы по обоим ее берегам. А потом я и говорю: «Вот те и на, Джим, посмотри-ка!». Это я увидел разбившийся о скалу пароход. Нас прямо на него и несло. Снова ударила молния и мы увидели все как на ладони. Пароход накренило так, что из воды торчала только часть его верхней палубы, и когда снова сверкнула молния, мы ясно увидели оттяжку трубы, большой колокол и стул под ним, с висевшей на его спинке фетровой шляпой.
Ночь, гроза, все вокруг выглядит так таинственно — да любой мальчишка, оказавшийся здесь и увидевший посреди реки скорбный, потерпевший крушение, всеми брошенный пароход, почувствовал бы то же, что я. Ну я и говорю:
— Давай на него заберемся, Джим.
Он поначалу уперся намертво. Говорит:
— Ну уж нет, не полезу я на эту развалюху. Нам и без нее хорошо, а от добра добра не ищут, так и в Писании сказано. На нем, небось, и сторожа оставили.
Поделиться книгой: