Помоги проекту - поделись книгой:
— В таком случае, Барон, я беру её в жёны, а приданое погасит твой долг.
Барон с Баронессой обрадовались несказанно. А бедняжка Берта побледнела как полотно и опустила глаза: не выдержала взгляда Короля, который восхищённо оглядывал её всю, с головы до ног. Вот взгляд его и в самом деле скользнул к ногам, и Король нахмурился:
— Почему на ней башмаки?
Барон поспешно, но с запинкой ответил:
— Она гуляла… сейчас только с прогулки.
— Наденьте туфельки, — обратился Король к Берте. — Хочу посмотреть, как танцует моя невеста.
— Ваше Величество, у меня нет туфель, — вымолвила Берта. А у неё и впрямь их никогда не было, с самого раннего детства.
— Тогда танцуй в чулках, — велел Король. Спорить с королями бесполезно. Пришлось Берте разуться, и — о ужас! — на левой пятке красовалась огромная дырища! Король немало удивился и потребовал, чтобы Берта переодела чулок. Да что толку? Вернулась она с дырой ничуть не меньше первой. И в третий раз попытала счастья, да только розовая пятка сверкала по-прежнему. Берта опустила голову низко-низко и стыдливо зарделась.
Восхищение Короля улетучилось. Он презрительно сказал Барону:
— Дочь твоя, может, и хороша, да только неряха. Неряхе королевой не быть. Прощай и помни: не выплатишь дань до завтра — выгоню из замка прочь.
И ускакал.
Весь свой гнев Барон обрушил на Берту:
— Это ты разорила меня, ты — со своим треклятым даром!!! Ты мне больше не дочь! Неряха мне не дочь! Убирайся из замка вон! Навеки! Убирайся босая, пускай лучше увидят твою золотую ногу, чем дырки на чулках!
Он сам стянул с неё чулки, и — вы не поверите! — правая нога оказалась такой же белой, как и левая! Представляете, как мы удивились!
Что же тогда подарила Берте Лоредея? Нога-то не золотая! Но Барону было не до ноги. Задыхаясь от гнева, он схватил дочь на руки и бросился в деревню.
— Эй, народ! Полюбуйтесь! Из-за нее, из-за моей дочери, я стал нищим вроде вас. Кто возьмёт в жёны дочку нищего? Кому дочку нищего?
Потрясённые люди обступили их, и тут босоногий лодочник, товарищ Бертиных детских забав, вышел вперёд и робко произнёс:
— Я возьму её в жёны, Ваша Светлость, если она не против.
Берта согласно кивнула златокудрой головкой, и Барон, хрипло засмеявшись, передал её юноше с рук на руки и ушёл. Кликнули священника, зазвонили свадебные колокола. Жених поставил Берту на землю, — впервые в жизни её голая ножка коснулась земли, — и они пошли венчаться. Но удивительное дело! Куда бы ни ступала Берта правой ножкой, на земле оставалась блестящая золотая монета. Весь путь в церковь и обратно оказался устлан золотом.
Люди шли следом и кричали:
— Смотрите! Глядите! Берта Золотая-ножка! Берта Златоножка!
Деревня веселилась целый день, скрипач и дудочник играли свадебные песни, народ танцевал, а в самой гуще толпы — босоногие жених и невеста. Под ногами Берты тут же вырастали золотые пригорки. К полуночи золота стало так много, что крестьяне принялись сметать его вениками и мётлами. А наутро отнесли мешок с золотом Барону:
— Возьмите подать, Ваша Светлость. Деревня спасена.
Барон обрадовался, точно ребёнок. Спешно отправил посыльных с золотом к Королю, а потом спросил у крестьян, как же удалось им достать столько денег. Узнав, что спасла их его родная дочь благодаря своему волшебному дару, Барой бросился в деревню и простил Берту.
— Пойдём, дорогая, обратно в замок, — позвал он.
Но Берта, засмеявшись, помотала головкой: Не могу, батюшка. Ведь я теперь замужем и должна жить с мужем. А чулок я никогда носить не буду — только босая нога родит золотые монеты. Зато ни тебе, ни крестьянам не грозит теперь нищета.
Отец обнял её на прощанье и ушёл домой.
До конца дней своих Берта, а с нею и муж, и дети ходили только босиком. Так что штопать чулки ей не довелось, — со вздохом прибавила Нянюшка.
ГОРДАЯ ИНФАНТА
— Ну, Нянюшка, — воскликнула Дорис, увидев в руках у Нянюшки свой длинный бледно-розовый чулок. — Не чини этот чулок! Пожалуйста, не чини!
— Отчего же, милая? — спросила Нянюшка, — Его как раз пора заштопать. Вон сколько петель спереди спустилось…
— Вот и: не штопай! Штопка на самом видном месте — это ужасно! Его надо просто выбросить!
— Но ведь это твои выходные шёлковые чулки! Что ж ты — в одном чулке в гости пойдёшь?
Дорис надулась:
— Лучше уж вовсе не ходить в гости, чем в штопаных чулках. Все будут глазеть и пальцем показывать!
— Экая ты гордячка, — сказала Нянюшка, заправляя шёлковую нить в самую тонкую иглу. — Гордость — это порок, не лучше зависти. Боишься на людях в чинёном чулке показаться, значит, ты ничем не лучше испанской инфанты, которую я тоже нянчила когда-то. Она вечно стыдилась хорошего — а хорошего в ней было немало! — и гордилась всякой чепухой.
— Чем же она гордилась, Нянюшка? — спросила Дорис.
— Говорю тебе — ерундой всякой. Так возгордится, нос задерёт — на неё и управы не найдёшь. Скажем, уронит платок, а лакей подхватит — так она у нас слишком горда, чтоб ему спасибо сказать. Ела только на золотых тарелках, на серебряных ни-ни; слишком горда. В карету ей впрягали только пару, да какую! Снежно-белую кобылку с голубыми глазами, серебряной уздечкой и лазурным плюмажем и чёрного конька с огненными глазами, золотой уздечкой и красным плюмажем. А увидит в хвосте чёрного коня белый волос или в гриве белой кобылы чёрный волос — беда! Наша гордая инфанта живо их из Испании прогонит.
— Почему ты такая гордячка? — спрошу я иногда.
— Как ты, Нянюшка, не понимаешь? — ответит она свысока. — Я же испанская инфанта! У меня же самое широкое в мире платье из золотой парчи, расшитое самым крупным в Европе жемчугом! Мне все кланяются, когда я иду по улице! И скоро все великие короли съедутся просить моей руки! Богаче моего отца в мире нет, у него сундуки от золота ломятся, он все заморские края покорил, его корабли все моря бороздят — он самый главный владыка на свете! И богатства его в один прекрасный день станут моими. Так чего же ты, Нянюшка, спрашиваешь? Разве мне нечем гордиться?
— Да уж, — отвечаю, — твоя правда. Ты, видно, такая уродилась.
Однажды отправились мы с инфантой кататься в золотой карете, запряжённой белой кобылой и чёрным жеребцом. В деревушке неподалёку от города увидели пекарню, а у порога — простолюдинку с голым младенцем. Младенец раскудрявый, румяный, как ягодка, хохочет у матери на руках. А мать подкидывает его вверх и припевает:
Выглянув из окошка кареты, инфанта послушала песенку, и глаза её гневно вспыхнули. Она выпрыгнула на землю, подскочила к женщине и закричала:
— Ты лжешь! Это со мной никто в Кастилье не сравнится! Я испанская инфанта, наследница короля! Это тебе не булки печь и детей рожать!
Женщина счастливо засмеялась, сверкнув красивыми белыми зубами:
— Нет, милая барышня, одно дело простую булку испечь, другое дело — самую лучшую. Да и ребёночка такого ни у кого нет! Правда, солнышко моё? — и она поцеловала складочки на шее младенца..
— Всё ты лжёшь! — закричала гордая инфанта. Прыгнула обратно в карету, велела кучеру ехать домой да погонять лошадей. Во дворце направилась прямиком на кухню, потребовала у остолбеневшей поварихи миску с мукой, плеснула туда воды, скатала большой тугой шар, пошлёпала его маленькими сердитыми ручками и приказала поварихе сунуть его в печку, а когда будет готов — подать королю-отцу на ужин. Вечером все уселись за стол. И на блюде внесли булку. Вы бы видели эту булку! Твёрдая, точно камень.
— Что это? — испуганно спросил испанский король.
— Булка тебе на ужин, — гордо провозгласила инфанта. — Я её сама делала.
Сперва король попробовал разрезать булку ножом. Потом — разрубить мечом. Наконец он расхохотался и сказал старшему хлеборезу:
— Отошлите-ка булку главнокомандующему, пусть сунет в пушку вместо ядра и стреляет в марокканцев.
Покраснев, надувшись, точно индюшка, инфанта вышла из-за стола и удалилась, задравши нос кверху. Ужинать вовсе не стала и утешать себя не позволила. Поутру сказала, что поедет кататься одна. Я-то видела, что она всё ещё горюет, и собралась было с ней ехать. Только она меня не взяла. Каждое утро, целый месяц кряду, уезжала она куда-то в своей роскошной карете, а куда — неизвестно. Мы и кучера спрашивали, но он признался, что ему велено держать язык за зубами.
И вот однажды, за ужином, когда король и инфанта уселись за стол, на золотом подносе внесли новую булку. Свежая, ароматная, ровно золотистая, с румяной корочкой! Король тут же отрезал кусок и съел, даже без масла, до последней крошки.
— Какой хлеб! Какой вкусный хлеб! Я такой булки в жизни не едал!
Испанская инфанта снова покраснела, но на сей раз — от радости.
— Я сама испекла её, папа. Своими руками! У меня пока ещё выходит не так хорошо, как у жены пекаря, но она говорит, что когда-нибудь я испеку самую лучшую булку во всей Испании.
Король крепко обнял и поцеловал инфанту:
— Я горжусь дочерью, которая печёт такие чудесные булки.
Инфанта стояла гордая, я её такой гордой и не видела прежде.
Зато после, много лет спустя, увидела я мою инфанту гордой пуще прежнего. Она послала за мной, чтоб я её первенца нянчила. Замуж она вышла за французского короля, и мы не виделись с самой свадьбы. Инфанта встретила меня на пороге дворца. Я обняла её и, конечно, спросила:
— Ну что, милая, каков твой младенец?
— Ой, Нянюшка! — воскликнула она радостно. — Я самая гордая женщина на свете. У меня самый-самый лучший сын! Ведь этим можно гордиться, правда?
НЕУЖТО ЛЮДИ ТАК ГЛУПЫ?
— Ты только посмотри! — воскликнула Старая Нянюшка, взяв в руки пару толстых серых чулок. Впрочем, чулки в них угадать было трудно, они скорее напоминали старые лохмотья. — Господи, это даже не дырки, а одна сплошная дыра! Ну, Роли, как тебе не стыдно!
— Вовсе это не Ролины чулки, а мои, — сказал Ронни. — Я их порвал, когда лазил через проволочную изгородь.
— Ну, а эти тогда чьи, скажи на милость? — спросила Нянюшка, вынув из корзинки точно такую же пару и тоже — порванную вдрызг.
— А вот эти мои, — отозвался Роли. — Они порвались, когда я полез на изгородь вслед за Ронни.
Нянюшка укоризненно покачала головой:
— Вас, голубчики, никак не различишь: что лица, что чулки, что повадки — всё едино. Ровно граф Шиньонский да сын старьёвщика.
— А кто они такие? — спросил Ронни. — Ты нянчила сына старьёвщика?
— Конечно, нет. Старьёвщик был так беден, что его сынок сам себя нянчил. И, скажу тебе, славно у него выходило: носил лохмотья, ел хлеб с чесноком да играл с дворняжкой по кличке Жак на берегу реки Луары.
А нянчила я сынка Шиньонского графа, жил он в мрачном замке на холме — как раз над городком, где жили старьёвщик с сыном. У маленького графа, понятное дело, всего было вдосталь, не то что у бедняков: тут тебе и одёжки распрекрасные, и белая булка с куриным бульоном на обед, а играл он с породистым спаниелем но кличке Хьюберт.
Один беден, другой богат, зато в остальном мальчики были похожи как две капли воды. Мы с маленьким графом частенько ходили на реку гулять и встречали там сынка старьёвщика. Мой-то ребёночек разодет, ухожен: и лицом бел, и ручек не замарает, а бедняцкий сын весь в рванье да в грязи. Однако, если б не одежда, их бы никто не различил. Народ только диву давался.
Маленький граф завистливо глядел на бедняцкого сына, тому ведь разрешалось плескаться в речке сколько душе угодно. А лучше реки для купания, чем Луара, во всей Франции не сыщешь: вода, точно мёд, прозрачна, а песок по берегам — чистое золото. Выбегает речка из города и — вдаль, меж песчаных берегов; ивы к самой воде клонятся, цветы пестрят. Но мне было строго-настрого приказано, чтоб, маленький граф не купался и с водой не играл. И я — хочешь не хочешь — подчинилась, хотя жалела моего графёнка несказанно: уж мне ли ее знать, что детскому сердцу любо!
И вот однажды на прогулке графский спаниель Хыоберт подбежал к дворняге Жаку, они потёрлись носами и подружились. Тогда и графёнок с сынком старьёвщика друг другу улыбнулись и сказали: «Привет!» И с тех пор при встрече они всегда друг другу кивали или подмигивали, будто старые друзья. Как-то раз сын старьёвщика поманил графёнка пальцем к речке: иди, мол, сюда, поиграем. Графёнок смотрит на меня просительно, а я головой мотаю. И он, бедный, головой помотал: нельзя, мол, мне. Но рассердился на меня крепко, дулся до самого вечера.
А на следующий день сбежал. В замке поднялся переполох; мы с опекуном и слугами побежали в город — беглеца искать, спрашивали о мальчике всех прохожих и, повстречав старьёвщика, услыхали в ответ:
— Видел-видел. Час назад он с моим сыном на берегу гулял.
Мы бросились к реке, старьёвщик следом, а за ним — ещё полгорода.
И вот, пробежав милю вниз по реке, увидели мы мальчишек: плещутся голышом и сметтся-заливаются. А на берегу куча одежды — лохмотья с кружевами вперемешку. Мы, разъярённые, мечемся но берегу, кричим, чтоб выходили из воды немедленно, а они ни в какую. Наконец старьёвщик вошёл по колено в воду и вытащил упрямцев за шкирку. Стоят они перед нами в чём мать родила и ухмыляются лукаво. Графский опекун открыл было рот, чтобы графенка пожурить, — да так и застыл. Старьёвщик открыл было рот, чтоб отчитать сына как следует, и тоже замер. Дети, раздетые да начисто отмытые, были совершенно одинаковы — не отличишь. И видят, пострелята, что взрослые растерялись, и ещё пуще зубы скалят.
— Эй, сынок! — неуверенно говорит старьёвщик. Но ни один не отзывается понимают, хитрюги, что, открой они рот, их вмиг распознают.
— Пойдёмте, монсииьор! — говорит опекун. А они оба головами мотают, точно немые. Тут меня осенило:
— Ну-ка, — говорю, — одевайтесь.
Я-то думала — выведу их на чистую воду. Но не тут-то бьло. Они похватали что под руку попадётся, один поверх рваной рубашонки сатиновый жилет нацепил, другой на кружевную рубашку рваный пиджачок напялил. Мы совсем растерялись.
Наконец старьёвщик с опекуном, рассвирепев, отвесили каждому по три удара палкой, думали — поможет, но мальчишки только заверещали. А верещат-то все одинаково, что графский сын, что бедняцкий.
— Кошмар какой-то! — сказал опекун. — Этак мы сейчас запутаемся и отведём в замок сына старьёвщика, а графу суждено будет расти в нищете! Неужели никак нельзя их различить? Неужели мы, люди, так глупы?!
И вот стоим мы, головы ломаем, не знаем, как беде помочь, и тут, нарезвившись на приволье, с лаем выскакивают из ивняка Жак и Хьюберт. Несутся к нам, радостно тявкают и… Дворняжка Жак безошибочно бросается к мальчику в сатиновом жилете, а породистый Хьюберт лижет лицо-оборванца!
Уж теперь-то у нас сомнений не было. Переодели мы мальчиков, и старьёвщик препроводил домой своего сынка, а опекун повёл с замок графского сына. В тот вечер графёнок и бедняцкий сынок получили на ужин одно и то же. Другими словами — улеглись спать на голодный желудок.
Но я одного не понимаю: как же собаки различили, кто есть кто? И неужто мы, люди, так глупы?
ПОКРОВ ИРАЗАДЫ
— А силачей ты когда-нибудь нянчила? — спросил — Роли. Нянюшка готовилась рассказать сказку и выуживала из корзинки чулок, который можно было ещё спасти.
— Может, я самый сильный? — настойчиво продолжал Роли.
В последнее время он очень возгордился своими спортивными успехами. Упражнения с гантелями и впрямь давались ему лучше, чем Ронни.
— Вог с тобой, конечно, не ты. Тебе до них пока далеко. Самым сильным был Геракл. А может, Самсон. Оба крепышами уродились! Помню, я любила этих младенцев гостям показывать…
— А кто самая красивая из тех, кого ты нянчила? — спросила Дорис. Она, разумеется, вопросов в лоб не задавала, не уточняла «Может, я?», как делали братья, но втайне надеялась, что Нянюшка признает её самой красивой. Ведь люди про неё часто говорят: «Какая хорошенькая девочка!».
— Кто краше всех, я тебе наверняка скажу, — промолвила Нянюшка и принялась за штопку.
— Самой красивой из тех, кого я нянчила, была персидская принцесса Иразада. Вот все твердят о Елене Прекрасной, из-за которой Троянская воина затеялась, но я-то знаю, что принцесса Иразада краше всех цариц и королев, вместе взятых. Так она была хороша, что на неё и глядеть было опасно. Люди за ней, совсем ещё крошкой, толпами ходили. Бывало, падут слуги ниц на ступенях дворца и ждут: вдруг Иразада покажется хоть на минутку, вдруг им удастся взглянуть на неё украдкой. Отец её, Шах, бросал государственные дела и смотрел на дочь с утра до ночи. Покажись она на улицах города — народ валом валил следом, провожая принцессу до самого дворца. Даже в отцовский сад, где она сидела одна-одинёшенька среди тюльпанов, вечно слетались птицы — взглянуть на её несказанную красоту.
А когда Иразада подросла, все принцы и короли принялись наперебой предлагать ей руку и сердце. Никто из них не видал Иразады, но слухами о её красоте полнилась земля. Её восхваляли люди, воспевали птицы, небесные ветерки шелестели о ней, волны нашёптывали о красоте Иразады прибрежным камешкам. В назначенный день со всех концов света, с востока и с запада, съехались во дворец персидского Шаха короли и принцы, чтобы Иразада выбрала среди них мужа.
Поделиться книгой: