Визит в Поднебесную

Диана Виньковецкая

Визит в Поднебесную

В России — мы на закате феномена «советизма», а в Китае? Поклонение Мао — конкуренту нашего Ленина на мумию. В школах звёзды и пионерские галстуки.

Китай вызвал во мне чувство неожиданное и сильное. Два противоположных представления столкнулись тут, две цивилизации: одна — мощная современная индустриальная держава и другая — таинственная, древняя. Как они сосуществуют вместе?

Шагнув в китайскую реальность, я сразу ощутила другой запах и другие звуки. На поле аэродрома солдаты в боевой форме шеренгой замерли около брюха самолёта, и мы, спустившись с трапа, сразу попали в окружение. Пять или шесть встречающих автомобилей со штатскими людьми, держащими плакаты с фамилиями важных приехавших, стояли позади солдат, образуя второе кольцо. Пока я, разинув рот, смотрела на такую невиданную коммунистическую встречу, Лёня обнаружил свою фамилию на одном из плакатов, который держала женщина в фиолетовом костюме. Ну, думаю, сейчас и увезут! «Сталин и Мао слушают нас! Слушают… нас!» Я не могла не вспомнить революционный пафос этой песни. «Русский с китайцем братья навек!» К «старшему брату», как мы потом увидим, у «младшего» сохранились ещё тёплые дружеские чувства. Какие опасности несёт дружба? И какие соблазны?

Мадам Динг, представившись, сказала, что мой муж находится тут по приглашению министра. Слово «министр» она произнесла с придыханием. Сразу же мы почувствовали, что в Китае развито чинопочитание и ритуалы. Со времён Конфуция в Поднебесной империи ритуалы — как законы.

От новейшего, блистающего стеклами и зеркалами Пекинского аэропорта, который по красоте конструкций обогнал Бостонский «Логан», а Шереметьевский, главный московский аэропорт, оставил в прошлом тысячелетии, мы поехали к нашей гостинице. За «старшего брата» стало сразу обидно: какой он неприкаянный, обворованный, озлобленный. Видно, что «младший брат» пошёл другим путём.

Рейс «Москва — Пекин» мы летели «Аэрофлотом», и уже в самолёте заметили, как ненавидят сотрудники этой авиакомпании путешественников (мол, «челноки», «мешочники») подхамливают, я даже письмо командиру корабля написала, но не передала, чтобы не исправлять то, что не могу. Не было у нас Конфуция, который две с половиной тысячи лет тому назад учил «младших братьев» нормам поведения.

Я смотрела на улицы Пекина: автомобили всех марок мчались, шурша шинами, бесчисленные велосипедисты беззвучно текли взад и вперёд по обеим сторонам дороги. На велосипедах спереди и сзади приспособлены корзины и целые фургоны для перевозок, в некоторых сидели дети, в других продукты, камни, — всё, что нужно для хозяйства. Одна дама в деловом европейском костюме везла в корзине портфель — «дипломат». Навстречу попадались здания самого разного вида: современные, летящие, стеклянные небоскрёбы, сверхмодные и простые дома — многоквартирные, кирпично–бетонные, с пыльными окнами, висящим бельём на балконах и верандах. Мелькнули крылья выступающей вперёд крыши — излюбленной формы древней китайской архитектуры типа «тин». А вот и гребень возвышенного дворца, скрытый за большой стеной.

— Это бывший дворец жены Мао, теперь он народный. При династии Минг это был дворец брата императора, — объяснила нам мадам Динг. Она была заместителем министра республики по иностранным связям.

Дворца не было видно, и я успела заметить только охраняющих ворота фантастических чудовищ и летящую крышу ворот с драконами. Около дворца приютились какие‑то страшные лачуги, лавки, а потом опять пошли сверхсовременные стеклянные кубы и трапеции, перемешанные с жилыми домами, хибарами, магазинами. И везде иероглифы, иероглифы, иногда, правда, мелькали и английские расшифровки загадочных «характеров». Мадам Динг рассказала, что за последние пять лет снесено очень много развалюх, и на их месте построили новые дома, восстановили древние памятники, разрушенные во время «культурной революции». Размах строительства столицы Поднебесной империи нельзя не заметить и, опять же, как не вспомнить про «старшего брата», особенно когда едешь по китайским деревням, где ещё грандиознее масштабы разворота. «Фермеры у нас очень богатые», — резюмировала мадам Динг, когда я ей сообщила о поразившем нас строительстве фермерских домов — ультрасовременных замков с китайскими национальными чертами, украшенных стеклянными крышами, витражами, беседками. А у «старшего брата» нет фермеров и в помине, а если кто и заведётся, то своими силами, своими родственниками и уничтожается.

— У нас на протяжении веков внедрялась в народное сознание конфуцианская концепция: принесения пользы общности. Уважение к Конфуцию тысячелетиями жило в глубине национального сознания независимо от того, строит ли страна капитализм или социализм. И утопия построения «общества малого благоденствия» Конфуция стала символом построения социализма с китайской спецификой, — рассказывала нам наша хозяйка.

— Я вступаю в Китайскую коммунистическую партию! — пошутила я, когда мы подъехали к нашему отелю.

— Wеlсоме! — И красивый молодой человек открыл нам двери. Мы приехали в отель, название которого мне никогда не произнести и не запомнить. Нас сразу предупредили, что если мы собираемся отправляться куда‑нибудь за пределы окрестностей отеля, то можем попросить сотрудников отеля написать по–китайски на отдельном квиточке адреса наших намерений и эту надпись показывать водителю такси, чтобы нас доставили по месту наших желаний, а чтобы обратно вернуться и не потеряться, мы всегда должны хранить при себе китайское название отеля. И я до сих пор его храню. Отель назывался: Jianguo, и он был уютный и милый, с внутренней речкой, по которой плавали утки. Цвели тропические магнолии, в холле происходила чайная церемония. В номере мебель из красного и чёрного китайского дерева, бронзовые старинные вазы. И всё это стоит не дороже, чем номер в гостинице в аэропорту Шереметьево (ночь мы провели там по дороге из Нью–Йорка) — довольно убогое помещение без отопления. Правда, хозяйка нашего этажа предложила нам обогревательный прибор и одеяла, и не было никакой возможности перекусить во всей окрестности гостиницы, и та же хозяйка согрела нам кипяток. Хорошо, что мы сохранили часть самолётного пайка.

В китайском отеле с мудрёным названием было несколько ресторанов, но самым удивительным было чаепитие прямо в холле, под панорамой величественных поднебесных гор, таинственных и необыкновенных. Я восхитилась этими горами, сказав, что была в России геологом.

Это горы Тайшань, у подножья которых находится родина Конфуция, их называют «пятью великими горами Китая». Чай разносили красавицы в ярких шёлковых нарядах с разрезами с двух сторон — национальное китайское платье.

— Вы первый раз в Китае? — спросила мадам Динг.

— Да.

— Как вы узнали об этом оригинальном отеле? — Нам посоветовал наш travel agent.

— А что бы вы хотели посмотреть?

— Все китайские чудеса, стену, императорские дворцы, и мне бы хотелось узнать что‑нибудь о воспитании молодёжи, детей.

— Вы знаете, что в Китае сейчас можно иметь только одного ребёнка. В моё время можно было иметь двоих, и у меня двое детей: мальчик и девочка. Мальчик учится на инженера, а девочка на врача.

— Они знают английский?

— Да, они изучали его в школе.

— Тут в школах изучают английский язык?

— Только в одной школе в Пекине, в гимназии, преподают английский язык.

— Неужели только одна? Мне казалось, что больше, — удивилась я, но ничего не сказала, о том, как много у нас в Бостонском университете китайских студентов. Может, они из Гон Конга? А может, в гимназии учится несколько тысяч? Меня несколько смутил «один ребёнок», — как общественное вступает в конфликт с личным. Конфликт тебя и общества. Конфликт личности и традиции (традиционно сын — наследник). С личной стороны требуется — перестройка сознания — к одному, к себе, к единственному, а не растворение в бесчисленном…

Мадам Динг составила план для наших двух пекинских дней:

— Завтра — воскресенье, вы поедете на Великую Китайскую стену, и моя дочь будет вас сопровождать: у неё свободный день. Она хотела заново посмотреть стену, подышать свежим горным воздухом и с радостью приняла предложение поехать вместе с вами. Дочь хорошо знает английский и лучше меня расскажет вам о детях, молодёжи и образовании в Китае.

Утром мы встретились с дочерью мадам Динг. Войдя в холл— гостиную, где находилось множество людей, сидящих за столиками, деловых европейцев и китайцев, мы сразу догадались, что миловидная, застенчивая девушка с книгой и есть дочка мадам Динг. Тут же подоспела мадам Динг и представила нас. Девушку звали Янь Ли. Она училась в Медицинском институте на втором курсе, жила в общежитии института с четырьмя «руммейтами» и подрабатывала в библиотеке.

Мы поинтересовались, платное ли образование в Китае? Янь Ли сказала, что раньше образование было бесплатное, а сейчас платное, и её родители платят 800 юаней в год за обучение. Некоторые способные студенты из деревни получают стипендию и учатся бесплатно.

Мне не терпелось узнать о тайнах китайской медицины, об иглоукалывании, травах и я спросила:

— Вы изучаете и древнюю китайскую медицину тоже?

— Есть небольшой курс по древней фармакологии, но наши главные профессора сосредоточили своё внимание на современной медицине и не верят «панацеям» и спекуляциям вокруг древней китайской медицины.

— Это вопреки моим представлениям.

В Америке и в России, наоборот, ищут таинственность и загадочность в китайских способах лечения. Но на мои попытки разузнать у девушки что‑нибудь «панацейное» про древнюю китайскую медицину я не получила никакого другого ответа. Только когда мы были в Син–Сяне и проехали городок, где происходят международные съезды знахарей, лечащих травами, нам сказали, что древнее лечение распространено и оно хранит свои тайны.

Пусть тайна останется. Всегда лучше знать, что в мире есть тайны и что мир бесконечный и непостижимый. У нас — мифы про Китай, а здесь свои мифы про европейцев. В Китае долго существовал миф о превосходстве европейцев, проистекающем из знания математики. Кто её знает, тот обладает тайной. Один восточный император захватил в плен английского моряка, знающего математику, чтобы тот обучал его этому искусству. Овладев геометрией и алгеброй, император долго жил и не потерял власти. Первый математический император. (Мой приятель, овладел искусством математики и, применяя его на бирже, захотел стать «китайским императором».)

С Янь Ли поехали смотреть китайскую стену. Машины останавливались далеко. Чтобы достичь стены, нужно было пройти несколько километров. Мы оказались в толпе около палаток и ларьков.

У толпы не было ни грациозности, ни красоты, как у персонала отеля. Не было и восточного спокойствия: все куда‑то торопились, толкались. Из всех палаток раздавались призывы покупать товары. Продавцы кричали и жестикулировали, некоторые пихали вещи вам прямо в руки — открытки, маски, вырезанные из овощей цветочки, коробочки, платочки… Лёне почти насильно вручили коробку и, чтобы побыстрее откупиться, он дал продавцу денег, не глядя, что там в коробке. Вместо сдачи продавец сунул ещё две. И только придя в отель, разглядели, что в коробках лежат изысканные тонкие китайские кисти для каллиграфии, замечательные подарки для друзей–художников, стоящие в сто раз дороже, чем мы за них заплатили. Идёт коммунистическое распределение богатств.

Под призывные крики продавцов мы прошли сквозь этот палаточный базар и пробрались к Великой стене.

Китайская стена была всегда — до человека, до бытия. Она тянулась от одного горизонта до другого, опоясывала всю землю и уходила в небеса по острым горам белесовато–чёрного цвета. Горы с бескрайней линией горизонта, — там всё не подвластно сознанию.

У китайских гор особый внешний облик: они резкие, отвесные, крутые, внезапные и протыкают пиками небо. Как говорит молва, среди экзотических нагромождений скал, там, в облаках, и есть таинственная Поднебесная империя, где живут небожители, у которых есть необыкновенная небесная столица, окружённая тишиной. Туда вы можете подняться по небесной лестнице.

Там хранятся небесные драгоценности: редчайшие явления природы. Там можно увидеть «свет Будды», когда лучи солнца отражаются в вате облаков и облака начинают светиться изнутри собственным светом. Там, в прозрачных облаках, можно разглядеть висящие кристаллики льда. Там, в небесном ущелье, искрятся каскады чисто–кристальной воды, падающий «алтарь дождя», дворец из нефрита. Там сосны напоминают драконов, тигров, фениксов. Там из‑за непроницаемой завесы появляется день, и туда, в горы, стремились китайские императоры для самосозерцания, для занятий алхимией, для приношения жертв духу гор. В горах они оставили много храмов, дворцов, каменных стел. Там селились отшельники, буддийские монахи, поэты.

Я внезапно возвратилась на несколько столетий назад, перенеслась в иное измерение, в реальность иного порядка. Мне не казалось, что это было со мной когда‑то, я не возвращалась в страну своей юности. Пять тысяч лет меня тут никто не ждал. Всё показалось мне чужим, не чем‑то совершенно естественным, само собой разумеющимся, как в старинных европейских городах и замках, как даже в казахстанской степи… Наверно, мир моих предков не происходил из Китая, видимо, они были отделены этой непроходимой стеной. В памяти «генов» ни одного воспоминания и никакого «чувства узнавания».

Толпа на китайской стене намного проще, чем американско–европейская. Иное мировоззрение наложило отпечаток на поведение, они ближе к русским по выражению своих страстей и эмоций. Они подвластны эмоциям и руководствуются больше инстинктами. И хотя толпа — с эффектом ликования, но всё равно более спокойная, чем московская. Может быть, менее понятная?

Знакомство с древней китайской культурой меня в буквальном смысле подавило. На каждом шагу я убеждалась, что я европеец, что между мною и этими людьми — дистанция, отчуждение. Мне трудно объяснить, но часто приходилось убеждаться в своей чуждости древнему китайскому миру.

На второй день пребывания в Пекине мы посетили императорский «Запретный город». Поехали на такси с шофёром, который говорил по–английски. Он оставил нас около входных ворот, и сказал, что через два часа будет нас ждать на противоположной стороне у Западных ворот.

«Запретный» дворец — это ряд симметрично расположенных прямоугольных павильонов в стиле «тин», — с загнутыми крышами и выступающими вперёд краями, окружённых каменной стеною. Между павильонами большие расстояния, вымощенные гладкими тёмно–серыми камнями. Как только приближаешься к входным воротам и проходишь под их сводом, то сразу чувствуешь, что ты вступаешь на жёсткую поверхность. «Ты в империи, друг!» Тут нет никаких сентиментальностей: всё охраняется пятикрылыми драконами.

Архитектура угрожающая, холодная и величественная. Все формы застыли в китайской неподвижности. Высокие прямоугольные башни воздвигнуты на прямоугольных платформах, образующих уступы. Целый мир фантастических животных — грозных львов, страшных собак, чудовищных черепах, хищных птиц сидит по краям и гребням крыш, у подножья колонн, на консолях при входных дверях. В облике одного зверя часто изображаются сочетание разных пород животных, и этот зверь выглядит мистическим со своей застывшей устрашающей гримасой. Я потом купила целое стадо таких зверей–сувениров из нефрита, сердолика, среди них попался смеющийся дракон из молочно–белого агата с такой же загадочной улыбкой, как у Моны Лизы. Китайская Мона Лиза.

Крыши, подобно чешуе, одеты в глазурованные черепицы или лакированные деревянные пластинки голубого, зелёного, красного цветов, на которых играют лучи солнца. Стены помещений покрыты яркими красками, часто лилового цвета, символа Полярной звезды, поражающими свежестью, сохранившейся в веках. Внутреннее убранство дворцов простое: черные доски с надписями, сделанные золотом, низкие столы с расставленными на них старинными бронзовыми и фарфоровыми вазами, статуэтками, вырезанными из слоновой кости, сосудами из нефрита, висящими фонарями, шёлковыми расписными ширмами, лакированными ажурными бамбуковыми решётками. Множество затейливых орнаментов украшает потолки. В Поднебесной империи — культура неба.

Насмотревшись, мы направляемся к тем воротам, где должен нас ждать таксёр. Приходим, Западные ворота, стоянки для машин, а шофёра нет, никто нас не ждёт, и мы в растерянности. Может, не эти ворота? Через улицу видны другие ворота, тоже задранные, с сидящими на крыше птицами, зверями, змеями, драконами подходим к ним, заглядываем внутрь, может, нужно пройти через эти ворота? Проходим под воротами, оказываемся в саду с хризантемами и розами, и вдали опять растопыренные ворота со всем караулом нечести. Может, около них? Надышавшись ароматом роскошных цветов, подходим к воротам, за ними — гора с причудливыми соснами. И на горе выглядывают морды животных, сидящих ещё на одних воротах, но машине туда не пробраться. Возвращаемся к самым первым воротам, из всех кажущимися более подходящими для предполагаемой встречи. Стоим под драконами и химерами, рядом с львами и собаками и не видим нашей машины. Что же делать? Мы перепутали все ворота, ходим рядом с чудовищами, а где‑то ждёт… человек. Проходит около получаса, и вдруг слышим резкие звуки бибиканья — это наш англо–говорящий шофёр! Оказывается, он ездил перекусить к друзьям, решив, что нам так быстро не обойти императорский город. Шофёр посвятил нас в некоторые тайны пекинского рынка, где нужно что покупать, где шёлк, где меха и всякая утварь. Его предложениями воспользуемся на обратной дороге, а сейчас взглянем на храмы Земли и Неба.

Храм Неба — это скорее алтарь, а не храм. Три террасы круглой формы, окружённые мраморными балюстрадами, лежат одна на другой и служат основанием для каменного жертвенника, на котором богдыхан трижды в год торжественно совершал жертвоприношения своему прародителю.

Я почувствовала неприятное ощущение, глядя на печку с памятником сожжённому телёнку. Со всех четырёх сторон раздавались звуки криков людей, испытывающих эхо таинственных стен храма, звук носился по кругу, отдавался в ушах и почти ощущалось, что сейчас кого‑то терзают и задабривают Небо. Кажется, что вот–вот и тебя принесут в жертву.

Я назвала древнюю китайскую архитектуру императорских дворцов «угрожающей», будто вас хотят напугать, призвать к дисциплине, к подчинению высшим силам. На картинках казалось, что «задранные крыши» — это своеобразные восточные украшения, «финтифлюшки», «края поднятой палатки», а сейчас я думаю, что это — грозные атрибуты, чтобы устрашать врагов, варваров, такие, как у тевтонских рыцарей рога на шлемах. Если роскошь западных дворцов повергает в онемение, то величие китайских — в страх.

* * *

В город Син–Сян, в провинцию Шень–Си в середине Китая — там находится Институт физики, — мы поехали поездом (самолёты туда не летали). Вокзал — грандиозное современное сооружение, чисто, хотя запах чего‑то земного, человеческого присутствует. Мадам Динг привезла для наших вещей маленькую колясочку — железные прутья на колёсиках.

— Водятся ли носильщики в коммунистической обстановке? — спросила я

— Есть, но для носильщика нужно купить отдельный билет, вернее, заплатить за ношение в специальную кассу. Чаевых в Китае не берут, это не наш обычай, — заметила мадам Динг. Купили билет на носильщика, на прохождение мадам Динг на платформу и пошли в зал ожидания. Купленные для нас министром билеты были в плацкартном вагоне, и нам это не понравилось, мадам Динг сказала, что в первом классе билетов уже не было, но она попытается на месте поместить нас в мягкий вагон.

Для спуска вещей была отдельная «лестница», выложенная чёрным мрамором, идущая рядом с человеческой, поразила её узость и крутизна. Носильщик, чтоб чемоданы не грохнулись, должен был растопырить руки и повиснуть на вещах всем своим весом. Наверно, этот роскошный ход помогали проектировать «старшие братья», достигшие совершенства в раскраске отдельной спицы колеса, но оставляя без внимания строительство дорог.

Хотя у нас были «жесткие билеты», но шли мы по «мягкому коридору» для важных особ. Наш носильщик несколько раз должен был показывать билет, и мадам Динг тоже. Мы прошли две или три заставы, где группы из шести, семи человек в форме проверяли все документы и билеты. Эти серьёзные группы, которым делать было, прямо скажем, нечего, клубились у каждого прохода. У последней заставы, кажется пятой, вещи пропустили через осветитель и опять всех проверили. Дисциплина.

Купе было на шестерых, наши два места были внизу, и мадам Динг пошла договариваться насчёт перемены мест, а мы присели на наши скамейки. Напротив нас сидела немолодая китаянка, которая щёлкала семечки, и, как только мы вошли в купе, она застыла от удивления, разинула рот так, что семечки сами стали туда запрыгивать и выпрыгивать, казалось, без участия её рук. На её нижней губе повис большой шар из шелухи, но она ни рукой, ни ухом не вела, а сосредоточенно смотрела на нас. Она механически продолжала закидывать семечки в рот, переключившись от процесса наслаждения поедания семечек к более интересному зрелищу — созерцанию. Рядом с ней сидел молодой человек, сразу обратившийся к нам по–английски: кто мы, куда и зачем едем? Не меняя позы, поедальщица семечек стала его перебивать, видимо, чтобы скорее у него выяснить, что же это за люди такие? Шар из шкурок семечек упал к ней на колени, но рот остался открытым.

Давно я не наблюдала такого пристального непосредственного внимания, только во времена моего детства: когда мы приезжали летом в деревню, то со всей округи сбегались дети и тоже разиня рты и, замерев, стояли вокруг нас, пока мы разгружали вещи. И вот в Китае я вновь испытала это ощущение — детское любопытство взглядов.

В Су Джоу одна девочка лет двенадцати ходила за нами часа два, разглядывала мою одежду, туфли, смотрела, что покупаем, что смотрим, пока не обошла, следуя по пятам, весь императорский парк. Я в конце концов дала ей денег в момент пока наш сопровождающий отлучился, девочка быстро подошла к ближайшей палатке, купила конфет, оторвавшись от наблюдения. Ну, думаю, забудет, но через какие‑то минуты вижу, что она опять следит и следует за нами в трех, пяти метрах, с тем же пристальным любопытством и с тем же внутреннем восхищением. Она довела нас до машины, и я на прощание помахала ей рукой.

В вагоне под столиком стоял на подносе большой термос, разукрашенный дикими экзотическими цветами, с кипятком, напомнивший старинные братские отношения. Такие термосы, только маленькие, мы носили в школы.

Пронеслась начальница поезда в форме, на лице у неё была скрытая китайская надменная величавость, и никакого, даже отдалённого, внимания к нам не рассматривалось, кроме только одного, что ни о каком «мягком переселении» речи быть не может.

И только поезд тронулся и понеслись навстречу огоньки, моментально всё начало шевелиться, шебуршать, побрякивать, звенеть. Соседи принялись доставать припасы из сумок, мешков, распаковывать свои торбы, разливать кипяток. Точно, как в российских дальних поездах, будто все ждут сигнала ложкой по миске, чтобы приступить к еде. Оглянулась: как на столе уже стоят лепёшки, плошки с пельменями… По вагону понёсся завлекательный аромат чая. Прошёл человек с корзинкой разных закусок и воды. Проводник стал раздавать на ночь тёплые шерстяные одеяла и белые простыни, хорошо сложенные, добротные, не похожие на те скомканные, братские, бледно–серозелёные упаковки, которые мы получали в российских поездах. Надышавшись ароматами кушаний соседей, мы придумали пойти в вагон–ресторан, так как никаких припасов у нас не было, а поесть в ресторане отеля мы не успели, считая, что мы уезжаем утром в восемь, а оказалось, что накануне вечером в восемь, ещё хорошо, что вернулись к этому времени в отель, где мадам Динг оставила нам об этом сообщение. Потом в Китае мы всегда проверяли: о каком времени идёт речь, утра или вечера?

Чем и как кормят в китайском вагоне–ресторане? Не сомневаясь, что сумеем заказать ужин, может, по картинкам, а может, кто и поймёт, отправились на ужин. Сели за столик, всё по–китайски, никаких картинок, никакой еды нигде не нарисовано. Подходит человек для заказа, припоминаем некоторые отрывки полу— китайского, вывезенного из блюд ресторанов чайна–тауна. Дим–Сум! Сум–Дим! Дам— плинг! Официант не понимает нас, а только улыбается и что‑то бормочет. Зовёт одну тётку на подмогу, но она тоже не может расшифровать наших чайно–таунских блюд. Присутствующие за другими столиками, оторвавшись от своих разговоров, заказов, стали смотреть на нас и, как русские в деревне, хохотать, показывая в нашу сторону. Сообразили заказать «чиндал» — пиво. Стало уже легче. Я тоже принялась хохотать, потому что на клочке бумаги пытаюсь рисовать курицу, но у меня никак не получается, вырисовывается скоре петух, и я хочу покукарекать. Официант по рисунку распознал моё желание отведать курятины, и, пока мы пили пиво, на столике появилась роскошная курица (или петух?) тушёная в рисовой обёртке. Лёня показал на кушанье соседей, евших пельмени, и их подали! Шкурка у пельменей была такая прозрачно–нежная, что непонятно, как сохранялась внутри сочная начинка с травами и пряностями? Это осталось тайной вагона–ресторана.

Еда в Китае удивительно как приготовлена и по тонкости вкуса, и по оформлению, и по разнообразию блюд. Искусство. Ничего подобно я не видела ни в американских китайских ресторанах, ни где‑либо ещё. Фантастические павлины с красными головами, вырезанными из редиски, с перьями и хвостами из всех овощей и фруктов, всех цветов и оттенков, вишнёвых, апельсиновых, фиолетовых.

Дымчатая рыба, представленная на блюде, как букет чёрных цветов, запечённые лебеди, плавающие в озере с белыми лилиями из репчатого лука, цветы из моркови с листьями из зелёной травы, как весенние заливные луга… Крабы, уложенные звёздами из каких‑то красных китайских шкурок. Имбирь. В сетке из тонких прутиков запеченный гусь. Кролики в чесночно–уксусном соусе. Ели ли вы пьяные финики и пьяных рыбок? Мы ели их на жемчужном озере в Хан–Жоу. Мясо хрустящее с соком ананаса… Грибы в масле из зелёных бобов. Голуби в соусе из трав. Котлеты из говядины, тончайшего вкуса, лепёшки из лапок… до бесконечности. Всё готовиться на сильном огне, запекается в печке и пылает во рту.

Ночью мы подъехали к нашей станции Син–Сяну, вышли на тёмные— притёмные железнодорожные пути — сплошная тьма, ничего и никого не видно. Поезд уехал. Стоим. Так и будем тут стоять посреди Китая в кромешной тьме? Хорошо, что наш сосед по купе, говорящий по–английски, тоже выходил на этой остановке и стоял вместе с нами. Вдруг из мрака появились две фигуры, это и были наши встречающие. Один из них был профессор Ли, который и пригласил Лёню, а другой аспирант Хуань. Они вывели нас на вокзал через какие‑то кордоны к площади, на которой уже толпился народ и стояли машины, такси, рикши, все виды транспорта. Мы на институтской машине поехали через тёмные пустые улицы китайского города, где ничего и никого не было видно. Профессор Ли сказал, что днём тут тьма народа и проблем. Утром мы увидели одну из проблем: безумно много людей.

Машина подъехала к большим глухим железным воротам. Профессора стали кулаками в них колотить. Шум пошёл страшный, всё дрожало и дребезжало, но ворота не открывались. Передохнув, они принялись снова стучать, и на этот раз послышались ответные звуки, заскрипели засовы и загремели цепи. Ворота растворились и машина въехала во двор физического института. Охранник в военной форме с автоматом приветствовал машину. Тут же у ворот была институтская гостиница, в которую мы поднялись по красивой, серым мрамором отделанной, лестнице. В коридор выходили двери комнат. Идя по коридору и заметив около каждой двери комнат стоявшие не то пепельницы, не то ночные вазы, я неприятно подумала, уж не придётся ли пользоваться таким забытым видом удобств? Открыли дверь в номер, который состоял из двух больших комнат с высокими потолками и, к радости, с ванной и туалетом. Одна комната гостиная, а другая спальная. Всё было вполне удобно: в гостиной маленький столик с четырьмя красивыми закрытыми чашками для чая и диван, в другой комнате кровать с шёлковыми вставками. Весь потолок был в узорах. В Китае, как я уже говорила, вся красота обращена не к стенам, а потолкам, они с орнаментом, с украшениями.

Культура неба. А вот культура туалетов отличается от неба, они часто без узоров и украшения бумагой, и в этой «культуре» они нам близки.

Вся ванная комната утопала в воде, но для передвижения по её водному пространству стояли две пары специальных приспособлений: башмаки — лодки на громадных сплошных деревянных каблуках–подошвах. В них, как на ходулях, можно было переступать через воду и двигаться. Вода лилась из душа, частично попадая в ванну, а частично пролетая мимо на пол, и хотя в полу были дырки для сбора этой лишней воды, но её падало много, а дырок было мало. Почему? Лёня разгадал тайну водяного переполнения: ванна была встроена позже. Зачем вешать штору? Дополнительное удобство–ванну сделали, тапки поставили, а остальное оставили как есть. Узнаём брата Васю!

Утром гонг разбудил нас — начиналась работа. Гонговый призыв напомнил мне казахстанскую Агадырскую экспедицию, там тоже под звуки выходили и входили на работу. Отбойная мелодия проигрывалась при каждом начале и при каждом окончании рабочего дня. Я выглянула в окно, затянутое плотной шёлковой шторой, выходившее на те вчерашние железные ворота, и стала рассматривать, что на дворе. Около ворот стояла целая армия охранников. Входящие и въезжающие на велосипедах люди показывали им свои удостоверения. Несколько человек прошли без показа, видно, главные, им охранники отдавали честь, среди них был и наш вчерашний профессор Ли. Он пришёл за нами, взял наши паспорта, ну, думаю, заложники, и повёл нас на завтрак.

В институтской гостинице в подвале была столовая, там подавался завтрак, состоящий из разнообразной зелени, трав, рисового отвара, соевого молока, запечённых яиц, пельменей, кукурузного супа. Пришёл к завтраку и вчерашний встречающий — молодой аспирант Хуань, который все последующие дни нас сопровождал. Он жил недалеко в институтском общежитии ещё с одним человеком в комнате. Хуань хорошо говорил по–английски, был образованным молодым человеком, математиком, знал ученье Конфуция, Лао–Цзы и симпатизировал даосизму. Лёню приятно удивило, что Хуань прочёл все его статьи, задавал интересные вопросы, вникал в суть вещей. Он происходил из крестьян, его сестра, как он сказал, пошла работать, чтобы он смог учиться. Сейчас его поддерживал Главный учёный этого института, из личных денег которого Хуань получал стипендию.

После завтрака Лёня пошел встречаться с учёными института, а я с человеком по имени Ян, говорившим по–русски, зав отделом информации, на институтской машине поехала смотреть достопримечательности. Сев в машину, я, естественно, стала пристёгиваться, на что шофёр стал что‑то быстро–быстро говорить. Что случилось? Я что‑то неправильно делаю? Ян сказал, что шофер говорит, что он хорошо водит машину, что мне нечего бояться. Шофёр счёл себя оскорблённым моим желанием безопасности. Я ответила, что у меня такой ритуал. Не знаю, как Ян перевёл, но шофер почему‑то засмеялся. Я осталась привязанной и хорошо сделала, потому как машины по улицам этого города двигались наобум, почти без всяких правил, и движение в городе напоминало коловращение, хотя для порядка кое–где висели светофоры и на некоторых перекрёстках на круглых тумбах стояли регулировщики–миллиционеры.

Мы ехали по пыльным улицам Син–Сяна. На каждом пятачке полный спектр контрастов: роскошные здания соседствовали с хибарами и кучами грязи, валялись обрезки овощей. В зеркальных окнах некоторых зданий торчали тряпки, прутья, сушилось бельё, а кое–где оконные проёмы были забиты досками. Дороги широкие, асфальтированные: три полосы в одну сторону, три в другую и для велосипедистов с двух сторон дорог отгороженные полосы. Лавки, чайханы, едят прямо на улицах.

Потом, когда выехали за город, поехали через поля риса, усадьбы, группы домов, посёлки. Через поля проходили бесконечные большие и маленькие оросительные канавы. Среди пашен попадались могилы: по–китайски хоронили среди полей. На месте глинобитных хижин, жилищ, вырытых в лёссах, возводятся новостройки. Не знаю есть ли какой‑либо план, но новые дома — без безобразных деталей, хотя вокруг остаётся мусор, зола, сажа. Клубы, дворцы отдыха, парки.

Мы посмотрели гробницу, дворец принца. При каком государе это было? Всё равно никогда не запомнить всех китайских династий, кажется, при Минской. Южные дворцы отличались от северных роскошью благополучия, пространствами воды, искусственными скалами, арками мостов, беседками, садами и поразительными скульптурами. Скульптуры из вулканических туфов, из флюидальных лав, сделанные бог весть когда, абстрактные и такие современные, что я представить не могла такого глубокого понимания форм телесных движений и красоты природных рисунков камня за пятьсот лет до новой эры! Какой вдохновляющий смысл в этих абстрактных нагромождениях! «То, что придумал Бог и продолжать устал…» Пожалуй, подобное ощущение от скульптур я испытывала в Пермском музее, глядя на деревянную пермскую скульптуру, но она после–христианская. К сожалению, ни одна из фотографий не передаёт мощи этих скульптур: видно, скульптура должна быть в трёхмерном пространстве.

Ян рассказал мне легенду о наложнице императора Ханьской династии, которая интриговала и пыталась оттеснить законного наследника. Убийства. Казни. Расправы. «Трава без сердца» с тех пор растёт в этом месте», — сказал Ян и показал на траву из трёх маленьких нежных листочков, прикрепленных друг к другу без стебля. «Посмотри, у травы нет сердца!» Я засушила эти листочки без стебля и сердца.

Ян сопровождал меня в поездках, он был политик, старался всегда приукрасить действительность. «Ничего не случилось, ничего не происходит!» — ответил он мне, на вопрос: что такое, когда по саду принца, крича, гнались люди с вилами. Как на старинных картинках про крестьянские восстания.

Ян повёл меня к раскопкам. Тут я нашла длинный деревянный гвоздь из корней какого‑то дерева, похожий на змею, с обтекаемой головой и узкими глазками. Этот древний гвоздь, видно, потерялся в перестройке, и я взяла его на память. Старинные китайские постройки возводились без железных приспособлений, гвоздей, скобок. Найденный гвоздь по прочности не уступает железным, его острым концом можно проткнуть сердце, а гибким туловищем опутать здание.

Ян сказал, что должен зайти за дочкой в школу. Я выразила желание посмотреть школу и заметила, что Ян не хотел спонтанного, незапланированного захода, но я настояла. Вспомнилось, как у нас в России иностранцам не хотели показывать ничего незапланированного, неожиданного. Всё отбиралось для показа, и всегда визитёра замыкали на определённый взгляд и круг.

Мы зашли в школу, небольшое одноэтажное здание, несколько убогое, с маленькими комнатами. Стоят простые досочные столы — не парты, и в классе было человек десять. Это школа для маленьких детей, девочки и мальчики обучаются тут вместе. Все ребята были в пионерских красных галстуках, хотя и без формы. Они сияли здоровьем, приветливостью. На одной стороне доски были написаны арабские цифры, а с другой — иероглифы.

В школе дети должны запомнить наизусть триста основных иероглифов, и удерживать знания сложными упражнениями памяти. Как известно, китайский язык не пользуется никаким алфавитом, а каждое слово его изображается особым знаком

— иероглифом. Разница между разговорными наречиями в разных частях Китая велика, и иероглифы позволяют людям понимать друг друга. Существует громадное различие между письменным и разговорным языком. Письменный язык неизмеримо богаче разговорного. «Если не знаешь слов, то не сможешь знать людей», — так учил Конфуций.

Я спросила: «Какие первые иероглифы изучают в школе?»

— «Мама». «Я». «Родина».

Учительница попросила одну девочку нарисовать для меня иероглиф «мама», другую — «солнце» и «луну». Ни солнце, ни луна не были на себя похожи, как, мне казалось, должны бы. «Солнце» оказалось квадратом с чёрточкой, а «Луна» напоминала лестницу. Ян сказал, что иероглифы совсем далеки от предметного подобия.

Как же изобразить иероглифами «свеже–выжатый сок»? Как создаётся иероглиф? У меня в сумочке лежало ресторанное меню, подаренное мне на память, где иероглифы соседствовали с английскими словами. Я попросила мне показать, что же делать со «свеже–выжатым соком»? Ребятам на помощь пришла учительница, слова которой мне Ян переводил. Она объяснила:

— Например, корова + молоко = свежий, и нарисовала знак коровы и знак молока, показывая, что вместе они составляют знак свежести. Потом Ян отдельно нарисовал знак рыбы и знак лампы, (рыбу ловят при лампе) и рыба + лампа = свежий тоже (это — наисвежайший?). Дерево + скрести = выжать.

— А если попадаются новые слова, то кто придумывает иероглифы, «characters»?

— Поэты.

(В китайской культуре известно, что поэты создают новые концепции в языке, так сказал мне потом Лёня.)

— У нас тоже новые словосочетания придумывают поэты. Но из наших мало кто знает, что они должны это создавать.

Любовь к стихам широко развита в Китае. Уменье писать стихи требовалось на экзаменах, им щеголяли на пирушках, стихами писались учебники и даже романы. И мой собеседник прочитал мне первые стихи из «Элегии царства Чу». Раньше, если девушка после свидания не получала утром стихов от поклонника, она считала себя оскорблённой. Сейчас так уже не общаются.

Дети собирались на обед, который был длительным — два с половиной часа, за всеми детьми приходят родители или родственники. Ян пояснил, что во многих учреждениях специально устанавливают длинный перерыв, чтобы в обед побыть с детьми. По мнению Яна, внимание к детям за последнее время увеличилось. За его дочкой, оказывается, пришла его племянница, поэтому девочка пошла домой, а Ян провёл меня по школе.

На одной стене небольшого холла висел портрет Мао, а на другой — портрет Конфуция. Жаль, что их не удаётся сфотографировать вместе.

Конфуций оказал мощное влияние на формирование национального характера и нравственных ценностей жителей Поднебесной империи. Независимо от того, что строит страна — капитализм или социализм, тут осуществляется процесс синтеза современного с традиционным. Китайский человек, проповедуя даосизм, буддизм, христианство или коммунизм, в общественной практике остаётся конфуцианцем, и это удивительно.

В течение многих веков книга «Лунь юй» (суждения, беседы) — записи мыслей Конфуция — заучивалась наизусть, каждый мало–мальски грамотный человек должен был знать текст вплоть до каждого иероглифа. Первая глава называется «Учиться и… всевременно упражняться.» «…Усиленно учиться, не ведая пресыщения, обучать других, не ведая усталости… В молчании помнить и хранить в сердце всё, что ты видишь и слышишь… Кто преуспевает в учёбе, тому обеспечена служебная карьера». В Поднебесной учатся, читают, есть вечерние школы, есть разные программы для обучения. Наследники Конфуция и в Америке среди первых учеников.

В школы до Конфуция принимали только детей аристократов. «В образовании не должно быть различия по происхождению». И Конфуций открыл первую частную школу, плата в которой была символическая: «три связки сушёного мяса».