Судьбы и сердца

Артистке цыганского театра «Ромэн» — Ольге Кононовой

Ах, как бурен цыганский танец! Бес девчонка: напор, гроза! Зубы — солнце, огонь — румянец И хохочущие глаза! Сыплют туфельки дробь картечи. Серьги, юбки — пожар, каскад! Вдруг застыла… И только плечи В такт мелодии чуть дрожат. Снова вспышка! Улыбки, ленты, Дрогнул занавес и упал. И под шквалом аплодисментов В преисподнюю рухнул зал… Правду молвить: порой не раз Кто-то втайне о ней вздыхал И, не пряча влюбленных глаз, Уходя, про себя шептал: «Эх, и счастлив, наверно, тот, Кто любимой ее зовет, В чьи объятья она из зала Легкой птицею упорхнет». Только видеть бы им, как, одна, В перештопанной шубке своей, Поздней ночью спешит она Вдоль заснеженных фонарей… Только знать бы им, что сейчас Смех не брызжет из черных глаз И что дома совсем не ждет Тот, кто милой ее зовет… Он бы ждал, непременно ждал! Он рванулся б ее обнять, Если б крыльями обладал, Если ветром сумел бы стать! Что с ним? Будет ли встреча снова? Где мерцает его звезда? Все так сложно, все так сурово, Люди просто порой за слово Исчезали Бог весть куда. Был январь, и снова январь… И опять январь, и опять… На стене уж седьмой календарь. Пусть хоть семьдесят — ждать и ждать! Ждать и жить! Только жить не просто: Всю работе себя отдать, Горю в пику не вешать носа, В пику горю любить и ждать! Ах, как бурен цыганский танец! Бес цыганка: напор, гроза! Зубы — солнце, огонь — румянец И хохочущие глаза!.. Но свершилось: сломался, канул Срок печали. И над окном В дни Двадцатого съезда грянул Животворный весенний гром. Говорят, что любовь цыганок — Только пылкая цепь страстей, Эх вы, злые глаза мещанок, Вам бы так ожидать мужей! Сколько было злых январей… Сколько было календарей… В двадцать три — распростилась с мужем, В сорок — муж возвратился к ней. Снова вспыхнуло счастьем сердце, Не хитрившее никогда. А сединки, коль приглядеться, Так ведь это же ерунда! Ах, как бурен цыганский танец, Бес цыганка: напор, гроза! Зубы — солнце, огонь — румянец И хохочущие глаза! И, наверное, счастлив тот, Кто любимой ее зовет!

ПОЮТ ЦЫГАНЕ

Как цыгане поют — передать невозможно. Да и есть ли на свете такие слова?! То с надрывной тоскою, темно и тревожно, То с весельем таким, что хоть с плеч голова! Как цыгане поют! Нет, не сыщутся выше Ни душевность, ни боль, ни сердечный накал. Ведь не зря же Толстой перед смертью сказал: — Как мне жаль, что я больше цыган не услышу. За окном полыхает ночная зарница, Ветер ласково треплет бахромки гардин, Жмурясь сотнями глаз, засыпает столица Под стихающий рокот усталых машин… Нынче дом мой, как бубен, гудит, молдаванский: Степь да звезды! Ни крыши, ни пола, ни стен… Кто вы, братцы: друзья из театра «Роман» Или просто неведомый табор цыганский? Ваши деды в лихих конокрадах ходили, Ваши бабки, пленяя и «Стрельну», и «Яр» Громом песен, купцов, как цыплят, потрошили И хмелели от тостов влюбленных гусар! Вы иные: без пестрых и скудных пожиток, Без колоды, снующей в проворных руках, Без костров, без кнутов, без коней и кибиток. Вы в нейлоновых кофтах и модных плащах. Вы иные, хоть больше, наверное, внешне. Ведь куда б ни вели вас другие пути, Все равно вам на этой земле многогрешной От гитар и от песен своих не уйти! Струны дрогнули. Звон прокатился и стих… И запела, обнявши меня, точно сына, Щуря глаз, пожилая цыганка Сантина Про старинные дроги и пару гнедых. И еще, и еще! Звон гитар нарастает, Все готово взлететь и сорваться в ничто! Песня песню кружит, песня песню сжигает, Что мне сделать для вас? Ну скажите мне — что?! Вздрогнув, смолкли веселые струны-бродяги, Кто-то тихо ответил, смущенно почти: — Золотой, ты прочти нам стихи о дворняге. Ну о той, что хозяин покинул, прочти! Май над миром гирлянды созвездий развесил, Звон гитар… дрожь серег… тополиный дурман… Я читаю стихи, я качаюсь от песен, От хмельных, обжигающих песен цыган! Ах вы, песни! Ах, други чавалэ-ромалэ! Что такое привычный домашний уют? Все ничто! Все качнулось на миг и пропало, Только звезды, да ночь, да цыгане поют! Небо красное, черное, золотое… Кровь то пышет, то стынет от острой тоски. Что ж вы, черти, творите со мною такое! Вы же сердце мое разорвали в куски! И навек, и навек эту радость храня, Я целую вас всех и волненья не прячу! Ну а слезы… за это простите меня! Я ведь редко, товарищи, плачу…

СТАРАЯ ЦЫГАНКА

Идет гаданье. Странное гаданье: Стол, будто клумба, картами пестрит, А старая цыганка тетя Таня На них, увы, почти и не глядит. Откуда же тогда, откуда эта Магически-хмельная ворожба, Когда чужая чья-нибудь судьба Читается, ну, словно бы газета! И отчего? Да что там отчего! А вы без недоверья подойдите И в черноту зрачков ее взгляните, Где светятся и ум, и волшебство. И разве важно, как там карта ляжет?! Куда важней, что дьявольски мудра Ее душа. И суть добра и зла Она найдет, почует и расскажет. И бросьте разом ваши почему! Ведь жизнь цыганки, этого ли мало, То искрометным счастьем хохотала, То падала в обугленную тьму. А пела так, хоть верьте, хоть не верьте, Что пол и стены обращала в прах, Когда в глазах отчаянные черти Плясали на пылающих углях! И хоть судьба швыряла, словно барку, Жила, как пела: с искрою в крови. Любила? Да, отчаянно и жарко, Но не ждала улыбки, как подарка, И никогда не кланялась в любви. В прищуре глаз и все пережитое, И мудрости крепчайшее вино, И это чувство тонкое, шестое, Почти необъяснимое, такое, Что далеко не каждому дано. Поговорит, приветит, обласкает, Словно раздует звездочку в груди. И не поймешь, не то она гадает, Не то кому-то истово внушает Свершение желаний впереди. А тем, кто, может, дрогнул не на шутку, Не все ль равно для жизненной борьбы, Чего там больше: мудрого рассудка Иль голоса неведомой судьбы? — Постой! Скажи, а что моя звезда? Беда иль радость надо мною кружит? — Сощурясь, улыбнулась, как всегда: — Лове нанэ[1] — не страшно, не беда. Нанэ камам[2] — вот это уже хуже. Ты тяжко был обманут. Ну так что ж, Обид своих не тереби, не трогай, Ты много еще светлого найдешь. Вот карта говорит, что ты пойдешь Хорошей и красивою дорогой. И пусть невзгоды душу обжигают, Но праздник твой к тебе еще придет. Запомни: тот, кто для людей живет, Тот несчастливым в жизни не бывает. Ну до чего же странное гаданье: Стол, как цветами, картами покрыт, А старая цыганка тетя Таня На них, увы, почти и не глядит. Потом вдруг, словно вспыхнув, повернется, Раскинет карты веером, и вдруг Глазами в собеседника вопьется — И будто ветер зашумит вокруг… Летят во мраке сказочные кони, Цыганка говорит и говорит, И туз червей на сморщенной ладони, Как чье-то сердце, радостно горит!..

ЦВЕТА ЧУВСТВ

Имеют ли чувства какой-нибудь цвет, Когда они в душах кипят и зреют? Не знаю, смешно это или нет, Но часто мне кажется, что имеют. Когда засмеются в душе подчас Трели по-вешнему соловьиные От дружеской встречи, улыбок, фраз, То чувства, наверно, пылают в нас Небесного цвета: синие-синие. А если вдруг ревность сощурит взгляд Иль гнев опалит грозовым рассветом, То чувства, наверное, в нас горят Цветом пожара — багровым цветом. Когда ж захлестнет тебя вдруг тоска, Да так, что вздохнуть невозможно даже, Тоска эта будет, как дым, горька, А цветом черная, словно сажа. Если же сердце хмельным-хмельно, Счастье, какое ж оно, какое? Мне кажется, счастье, как луч. Оно Жаркое, солнечно-золотое! Назвать даже попросту не берусь Все их — от ласки до горьких встрясок. Наверное, сколько на свете чувств, Столько цветов на земле и красок. Судьба моя! Нам ли с тобой не знать, Что я под вьюгами не шатаюсь. Ты можешь любые мне чувства дать, Я все их готов не моргнув принять И даже черных не испугаюсь. Но если ты даже и повелишь. Одно, хоть убей, я отвергну! Это Чувства крохотные, как мышь, Ничтожно-серого цвета!

КОГДА ДРУЗЬЯ СТАНОВЯТСЯ НАЧАЛЬСТВОМ

Когда друзья становятся начальством, Меня порой охватывает грусть. Я, словно мать, за маленьких страшусь: Вдруг схватят вирус спеси или чванства! На протяженье собственного века Сто раз я мог вести бы репортаж: Вот славный парень, скромный, в общем, наш: А сделали начальством, и шабаш — Был человек, и нету человека! Откуда что вдруг сразу и возьмется, Отныне все кладется на весы: С одними льстив, к другим не обернется, Как говорит, как царственно смеется! Визит, банкет, приемные часы… И я почти физически страдаю, Коль друг мой зла не в силах превозмочь. Он все дубеет, чванством обрастая, И, видя, как он счастлив, я не знаю, Ну чем ему, несчастному, помочь?! И как ему, бедняге, втолковать, Что вес его и все его значенье Лишь в стенах своего учрежденья, А за дверьми его и не видать? Ведь стоит только выйти из дверей, Как все его величие слетает. Народ-то ведь совсем его не знает, И тут он рядовой среди людей. И это б даже к пользе. Но отныне Ему общенье с миром не грозит: На службе секретарша сторожит, А в городе он катит в лимузине. Я не люблю чинов и должностей. И, оставаясь на земле поэтом, Я все равно волнуюсь за друзей, Чтоб, став начальством, звание людей Не растеряли вдруг по кабинетам, А тем, кто возомнил себя Казбеком, Я нынче тихо говорю: — Постой, Закрой глаза и вспомни, дорогой, Что был же ты хорошим человеком. Звучит-то как: «хороший человек»! Да и друзьями стоит ли швыряться? Чины, увы, даются не навек. И жизнь капризна, как теченье рек, Ни от чего не надо зарекаться. Гай Юлий Цезарь в этом понимал. Его приказ сурово выполнялся — Когда от сна он утром восставал: — Ты смертен, Цезарь! — стражник восклицал, — Ты смертен, Цезарь! — чтоб не зазнавался! Чем не лекарство, милый, против чванства?! А коль не хочешь, так совет прими: В какое б ты ни выходил «начальство», Душой останься все-таки с людьми!

ХУДШАЯ ИЗМЕНА

Какими на свете бывают измены? Измены бывают явными, тайными, Злыми и подлыми, как гиены, Крупными, мелкими и случайными. А если тайно никто не встречается, Не нарушает ни честь, ни обет, Ничто не случается, не совершается, Измена может быть или нет? Раздвинув два стареньких дома плечом, С кармашками окон на белой рубашке, Вырос в проулке верзила-дом, В железной фуражке с лепным козырьком, С буквами «Кинотеатр» на пряжке. Здесь, на девятом, в одной из квартир, Гордясь изяществом интерьера, Живет молодая жена инженера, Душа семейства и командир. Спросите мужа, спросите гостей, Соседей спросите, если хотите, И вам не без гордости скажут, что с ней По-фатоватому не шутите! Она и вправду такой была. Ничьих, кроме мужниных, ласк не знала. Смеялись: — Она бы на зов не пошла, Хоть с мужем сто лет бы в разлуке жила, Ни к киногерою, ни к адмиралу. И часто, иных не найдя резонов, От споров сердечных устав наконец, Друзья ее ставили в образец Своим беспокойным и модным женам. И все-таки, если бы кто прочел, О чем она втайне порой мечтает, Какие мысли ее посещают, Он только б руками тогда развел! Любила мужа иль не любила? Кто может ответить? Возможно — да. Но сердце ее постепенно остыло. И не было прежнего больше пыла, Хоть внешне все было как и всегда. Зато появилось теперь другое. Нет, нет, не встречалась она ни с кем! Но в мыслях то с этим была, то с тем… А в мыслях чего не свершишь порою. Эх, если б добряга, глава семейства, Мог только представить себе хоть раз, Какое коварнейшее злодейство Творится в объятьях его подчас! Что видит она затаенным взором Порой то этого, то того, То адмирала, то киноактера, И только, увы, не его самого… Она не вставала на ложный путь, Ни с кем свиданий не назначала, Запретных писем не получала, Ее ни в чем нельзя упрекнуть. Мир и покой средь домашних стен. И все-таки, если сказать откровенно, Быть может, как раз вот такая измена — Самая худшая из измен!

СНОВИДЕНИЯ

Может, то превратности судьбы, Только в мире маловато радостей, А любые трудности и гадости Так порой и лезут, как грибы. Ты решишь сурово отвернуться, Стороной их где-то обойти, А они, как черти, обернутся И опять маячат на пути. И когда приходится справляться: — Как спалось? — при встрече у друзей, Часто слышишь: — Ничего, признаться, Только сны мне почему-то снятся, Ну один другого тяжелей! Впрочем, не секрет, что сновидения Не картин причудливых поток, А в какой-то мере отражения Всех дневных волнений и тревог. Эх, сказать на свете бы любому Человеку: — Милый ты чудак! Если б жизнь нам строить по-иному: Без грызни, по-светлому, не злому, Мы и спали б, кажется, не так!

НЕПРИМЕТНЫЕ ГЕРОИ

Я часто слышу яростные споры, Кому из поколений повезло. А то вдруг раздаются разговоры, Что, дескать, время подвигов прошло. Лишь на войне кидают в дот гранаты, Идут в разведку в логово врага, По стеклам штаба бьют из автомата И в схватке добывают «языка»! А в мирный день такое отпадает. Но где себя проявишь и когда? Ведь не всегда пожары возникают, И тонут люди тоже не всегда! Что ж, коль сердца на подвиги равняются, Мне, скажем прямо, это по душе. Но только так проблемы не решаются, И пусть дома пореже загораются, А люди пусть не тонут вообще! И споры о различье поколений, По-моему, нелепы и смешны. Ведь поколенья, так же как ступени, Всегда равны по весу и значенью И меж собой навечно скреплены. Кто выдумал, что нынче не бывает, Побед, ранений, а порой смертей? Ведь есть еще подобие людей И те, кто перед злом не отступают. И подвиг тут не меньше, чем на фронте! Ведь дрянь, до пят пропахшая вином, Она всегда втроем иль впятером. А он шагнул и говорит им: — Бросьте! Там — кулаки с кастетами, с ножами, Там ненависть прицелилась в него. А у него лишь правда за плечами Да мужество, и больше ничего! И пусть тут быть любой неравной драке. Он не уйдет, не повернет назад. А это вам не легче, чем в атаке, И он герой не меньше, чем солдат! Есть много разновидностей геройства, Но я бы к ним еще приплюсовал И мужество чуть-чуть иного свойства: Готовое к поступку благородство, Как взрыва ожидающий запал. Ведь кажется порой невероятно, Что подвиг рядом, как и жизнь сама. Но, для того чтоб стало все понятно, Я приведу отрывок из письма: «…Вы, Эдуард Аркадьевич, простите За то, что отрываю Вас от дел. Вы столько людям нужного творите, А у меня куда скромней удел! Мне девятнадцать. Я совсем недавно Окончил десять классов. И сейчас Работаю механиком комбайна В донецкой шахте. Вот и весь рассказ. Живу как все. Мой жизненный маршрут — Один из многих. Я смотрю реально: Ну, изучу предметы досконально, Ну, поступлю и кончу институт. Ну, пусть пойду не узенькой тропою. И все же откровенно говорю, Что ничего-то я не сотворю И ничего такого не открою. Мои глаза… Поверьте… Вы должны Понять, что тут не глупая затея… Они мне, как и всякому, нужны, Но Вам они, конечно же, нужнее! И пусть ни разу не мелькнет у Вас Насчет меня хоть слабое сомненье. Даю Вам слово, что свое решенье Я взвесил и обдумал много раз! Ведь если снова я верну Вам свет, То буду счастлив! Счастлив, понимаете?! Итак, Вы предложенье принимаете. Не отвечайте только мне, что нет! Я сильный! И, прошу, не надо, слышите. Про жертвы говорить или беду. Не беспокойтесь, я не пропаду! А Вы… Вы столько людям понапишете! А сделать это можно, говорят, В какой-то вашей клинике московской, Пишите. Буду тотчас, как солдат. И верьте мне: я вправду буду рад. Ваш друг, механик Слава Комаровский». Я распахнул окно и полной грудью Вдохнул прохладу в предвечерней мгле. Ах, как же славно, что такие люди Живут средь нас и ходят по земле! И не герой, а именно герои! Давно ли из Карелии лесной Пришло письмо. И в точности такое ж, От инженера Маши Кузьминой. Да, имена… Но суть не только в них, А в том, что жизнь подчас такая светлая, И благородство часто неприметное Живет, горит в товарищах твоих. И пусть я на такие предложенья Не соглашусь. Поступок золотой Ничуть не сник, не потерял значенья. Ведь лишь одно такое вот решенье Уже есть подвиг. И еще какой! И я сегодня, как поэт и воин, Скажу, сметая всяческую ложь, Что я за нашу молодежь спокоен, Что очень верю в нашу молодежь! И никакой ей ветер злой и хлесткий И никакая подлость не страшна, Пока живут красиво и неброско Такие вот, как Слава Комаровский, Такие вот, как Маша Кузьмина!

ЧУДАЧКА

Одни называют ее «чудачкой» И пальцем на лоб — за спиной, тайком. Другие — «принцессою» и «гордячкой», А третьи просто — «синим чулком». Птицы и те попарно летают, Душа стремится к душе живой. Ребята подруг из кино провожают, А эта одна убегает домой. Зимы и весны цепочкой пестрой Мчатся, бегут за звеном звено… Подруги, порой невзрачные просто, Смотришь, замуж вышли давно. Вокруг твердят ей: — Пора решаться, Мужчины не будут ведь ждать, учти! Недолго и в девах вот так остаться! Дело-то катится к тридцати… Неужто не нравился даже никто? — Посмотрит мечтательными глазами: — Нравиться — нравились. Ну и что? — И удивленно пожмет плечами. Какой же любви она ждет, какой? Ей хочется крикнуть: «Любви-звездопада! Красивой-красивой! Большой-большой! А если я в жизни не встречу такой, Тогда мне совсем никакой не надо!»

ЗАКОЛДОВАННЫЙ КРУГ

Ты любишь меня и не любишь его. Ответь: ну не дико ли это, право, Что тут у него есть любое право, А у меня — ну почти ничего?! Ты любишь меня, а его не любишь. Прости, если что-то скажу не то, Ни кто с тобой рядом все время, кто И нынче, и завтра, и вечно кто? Что ты ответишь мне, как рассудишь? Ты любишь меня? Но не странно ль это! Ведь каждый поступок для нас с тобой — Это же бой, настоящий бой С сотнями трудностей и запретов! Понять? Отчего ж, я могу понять! Сложно? Согласен, конечно, сложно, Есть вещи, которых нельзя ломать, Пусть так, ну а мучиться вечно можно?! Молчу, но душою почти кричу: Ну что они — краткие эти свидания?! Ведь счастье, я просто понять хочу, Ужель как сеанс иль визит к врачу: Пришел, повернулся — и до свидания! Пылает заревом синева, Бредут две медведицы: Большая и Малая, А за окном стихает Москва, Вечерняя, пестрая, чуть усталая. Шторы раздерну, вдали — темно. Как древние мамонты дремлют здания, А где-то сверкает твое окно Яркою звездочкой в мироздании. Ты любишь меня… Но в мильонный раз Даже себе не подам и вида я, Что, кажется, остро в душе завидую Ему, нелюбимому, в этот час.

ДОЛГОЛЕТИЕ

Как-то раз появилась в центральной газете Небольшая заметка, а рядом портрет Старика дагестанца, что прожил на свете Ровно сто шестьдесят жизнерадостных лет! А затем в тот заоблачный край поднялся Из ученых Москвы выездной совет, Чтобы выяснить, чем этот дед питался, Сколько спал, как работал и развлекался И знавал ли какие пороки дед? Он сидел перед саклей в густом саду, Черной буркой окутав сухие плечи: — Да, конечно, я всякую ел еду. Мясо? Нет! Мясо — несколько раз в году. Чаще фрукты, лаваш или сыр овечий. Да, курил. Впрочем, бросил лет сто назад. Пил? А как же! Иначе бы умер сразу. Нет, женился не часто… Четыре раза… Даже сам своей скромности был не рад! Ну, случались и мелочи иногда… Был джигитом. А впрочем, не только был. — Он расправил усы, велики года, Но джигит и сейчас еще хоть куда, Не растратил горячих душевных сил. — Мне таких еще жарких улыбок хочется, Как мальчишке, которому шестьдесят! — И при этом так глянул на переводчицу, Что, смутясь, та на миг отошла назад. — Жаль, вот внуки немного меня тревожат. Вон Джафар — молодой, а кряхтит, как дед. Стыдно молвить, на яблоню влезть не может, А всего ведь каких-то сто десять лет! В чем секрет долголетья такого, в чем? В пище, воздухе или особых генах? И, вернувшись в Москву, за большим столом, Долго спорил совет в институтских стенах. Только как же мне хочется им сказать, Даже если в том споре паду бесславно я: — Бросьте, милые, множить и плюсовать, Ведь не в этом, наверно, сегодня главное! Это славно: наследственность и лаваш, Только верно ли мы над проблемой бьемся? Как он жил, этот дед долголетний ваш? Вот давайте, товарищи, разберемся. Год за годом он пас на лугах овец. Рядом горный родник, тишина, прохлада… Шесть овчарок хранили надежно стадо. Впрочем, жил, как и дед его, и отец. Время замерло. Некуда торопиться. В небе чертит орел не спеша круги. Мирно блеют кудрявые «шашлыки», Да кричит в можжевельнике чибис-птица. В доме тихо… Извечный удел жены: Будь нежна и любимому не перечь (Хорошо или нет — не об этом речь), Но в семье никогда никакой войны. Что там воздух? Да разве же в нем секрет? Просто нервы не чиркались вроде спичек. Никакой суеты, нервотрепок, стычек, Вот и жил человек полтораста лет! Мы же словно ошпарены навсегда, Черт ведь знает как сами к себе относимся! Вечно мчимся куда-то, за чем-то носимся, И попробуй ответить: зачем, куда? Вечно встрепаны, вечно во всем правы, С добродушьем как будто и не знакомы, На работе, в троллейбусе или дома Мы же часто буквально рычим, как львы! Каждый нерв как под током у нас всегда. Только нам наплевать на такие вещи! Мы кипим и бурлим, как в котле вода. И нередко уже в пятьдесят беда: То инфаркт, то инсульт, то «сюрприз» похлеще. Но пора уяснить, наконец, одно: Если нервничать вечно и волноваться, То откуда же здесь долголетью взяться?! Говорить-то об этом и то смешно! И при чем тут кумыс и сыры овечьи! Для того чтобы жить, не считая лет, Нам бы надо общаться по-человечьи. Вот, наверное, в чем основной секрет! И когда мы научимся постоянно Наши нервы и радости сберегать, Вот тогда уже нас прилетят изучать Представители славного Дагестана!

СТАРЫЙ «ГАЗИК»

Вокруг поляны в песенном разливе Как новенький стоит березнячок. А в стороне, под липой, говорливо Тугой струей играет родничок. Гудят шмели над заревом соцветий… И в эту радость, аромат и зной, Свернув с шоссе, однажды на рассвете Ворвался пыльный «газик» городской. Промчался между пней по землянике, В цветочном море с визгом тормознул И пряный запах мяты и гвоздики Горячим радиатором втянул. Почти без воскресений, год за годом, Дитя индустриального труда, Мотался он меж складом и заводом, А на природе не был никогда. И вот в березах, будто в белом зале, Стоял он, ошарашенный слегка, Покуда люди с шумом выгружали Припасы и котел для пикника. Кидали птицы трели отовсюду, Вели гвоздики алый хоровод. И бабочка, прекрасная, как чудо, Доверчиво садилась на капот. Усталый «газик» вряд ли разбирался, Что в первый раз столкнулся с красотой. Он лишь стоял и молча улыбался Доверчивой железного душой. Звенели в роще песни над костром, Сушились на кустарнике рубашки, А «газик», сунув голову в ромашки, Восторженно дремал под ветерком. Густеет вечер, вянет разговор. Пора домой! Распахнута кабина, Шофер привычно давит на стартер, Но все зазря: безмолвствует машина. Уж больше часа коллектив взволнованный Склоняется над техникой своей. Однако «газик», словно заколдованный» Молчит, и все. И никаких гвоздей! Но, размахавшись гаечным ключом, Водитель зря механику порочит, Ведь он, увы, не ведает о том, Что старый «газик» просто нипочем Из этой сказки уезжать не хочет!

ОДНА

К ней всюду относились с уваженьем: И труженик, и добрая жена. А жизнь вдруг обошлась без сожаленья: Был рядом муж — и вот она одна… Бежали будни ровной чередою. И те ж друзья, и уваженье то ж, Но что-то вдруг возникло и такое, Чего порой не сразу разберешь. Приятели, сердцами молодые, К ней заходя по дружбе иногда, Уже шутили так, как в дни былые При муже не решались никогда. И, говоря, что жизнь — почти ничто, Коль будет сердце лаской не согрето, Порою намекали ей на то, Порою намекали ей на это… А то при встрече предрекут ей скуку И даже раздражатся сгоряча, Коль чью-то слишком ласковую руку Она стряхнет с колена иль с плеча. Не верили: ломается, играет. Скажи, какую сберегает честь! Одно из двух: иль цену набивает, Или давно уж кто-нибудь да есть… И было непонятно никому, Что и одна — она верна ему!

КАК ЖЕ Я В ДЕТСТВЕ ЛЮБИЛ ПОЕЗДА

Ах, как же я в детстве любил поезда. Таинственно-праздничные, зеленые, Веселые, шумные, запыленные, Спешащие вечно туда-сюда! Взрослые странны порой бывают. Они по возможности (вот смешно!) Верхние полки не занимают, Откуда так славно смотреть в окно! Не любят, увы, просыпаться рано, Не выскочат где-то за пирожком И не летают, как обезьяны, С полки на полку одним прыжком. В скучнейших беседах отводят души, Ворчат и журят тебя всякий час И чуть ли не в страхе глядят на груши, На воблу, на семечки и на квас. О, как же я в детстве любил поезда За смех, за особенный чай в стакане, За то, что в квадрате окна всегда Проносятся кадры, как на экране. За рокот колес, что в ночную пору Баюкают ласковей соловья, За скорость, что парусом горбит штору, За все неизведанные края. Любил за тоску на глухом полустанке: Шлагбаум, два домика под дождем, Девчонка худенькая с ведром, Небо, хмурое спозаранку. Стог сена, проселок в лесной глуши… И вдруг как-то сладко вздохнешь всей грудью, С наивною грустью, но от души: Неужто же вечно живут здесь люди?! Любил поезда я за непокой, За вспышки радости и прощанья, За трепет вечного ожиданья И словно крылья бы за спиной! Но годы мелькнули быстрей, чем шпалы, И сердце, как прежде, чудес не ждет. Не то поездов уже тех не стало, Не то это я уж теперь не тот… Но те волшебные поезда Умчались. И, кажется, навсегда…

24 ДЕКАБРЯ

Этот листочек календаря Особенным кажется почему-то. Двадцать четвертое декабря — День прибавился на минуту! Вчера еще солнце щурило глаз. Так, словно было на всех надуто. И вдруг улыбнулось. И день сейчас — Семь часов и одна минута! Минута. Ну что там она дает?! И света намного ли больше брызнет? Но эта минута — солнцеворот! Первый, радостный лучик жизни! По книгам старинным пришло рождество. Пусть так. Но для нас рождество не это, Есть более яркое торжество: В холодной зиме зародилось лето! И пусть еще всюду мороз и снег, Но тьма уже дрогнула, отступает… Припомни, ведь и с тобой, человек, Вот так же точно порой бывает… Вспомни, как тяжко пережил ты Недуг иль тоску, что бездонней моря, Потерю близкого, крах мечты — Короче: большое-большое горе. Казалось, ни жить, ни дышать нельзя, Что мрак навсегда в твою душу ляжет. Что кончились радости, смех, друзья, А сердце стало чернее сажи… Но время, не зря говорят, — река, А в ту же реку не входят дважды. И как твоя рана ни глубока, И как ни терзает тебя тоска, Но вспомни-ка, вспомни, как ты однажды Вдруг, слушая музыку, вновь постиг, Заметил, как мчатся над речкой утки, А где-то, пускай на короткий миг, Вдруг улыбнулся какой-то шутке. Пусть мир еще тесен, словно каюта. Печаль не исчезла и не прошла. И все-таки дрогнула в сердце мгла! День прибавился на минуту! А довелось ли тебе познать Любовь настоящую, но несчастливую, Сначала — большую, сначала — красивую, Потом — словно плеть: оскорбительно-лживую, Такую, что лучше не вспоминать?! И было обиду ни смыть, ни измерить. Казалось, все лживо: и мрак, и свет. Что честных людей уже в мире нет И больше нельзя ни любить, ни верить. И дичью казались любые страсти, Все ведь кругом для себя живут, А те, что кричат о любви и счастье, — Либо ломаются, либо лгут! И все же тоска не живет до гроба! Есть в жизни и мудрость и свой резон. Ведь человек не рожден для злобы, Он для хорошего в мир рожден, Помнишь, как вдруг ты светло проснулся? Нет, боль не прошла, не исчезла, нет! Но ты точно к людям вдруг потянулся, От доброй улыбки не отвернулся, А как-то тепло посмотрел в ответ… Нет, нет, спохватись, не смотри уныло, Себя не брани, не пугайся зря. Это в душе твоей наступило Двадцать четвертое декабря! Чувствуешь: беды отходят прочь, Сердце легким стучит салютом… Кончилась самая длинная ночь, День прибавился на минуту!

«Наша жизнь — как фонарика узкий свет…»

Наша жизнь — как фонарика узкий свет. А от лучика влево и вправо — Темнота: миллионы безмолвных лет… Все, что было до нас и придет вослед, Увидать не дано нам, право. Хорошо б лет на тысячу растянуть Время каждого поколенья, Вот тогда получился бы путь как путь, А не наше одно мгновенье! Но судьба усмехнулась бы: — Для чего Вы мечтами себя тревожите, Если даже мгновенья-то одного Часто толком прожить не можете!

ДУШИ И ВЕЩИ

Рождаясь, мы имеем преимущество Пред тьмой страстей и всяческого зла. Ведь мы в наш мир приходим без имущества, Как говорят, «в чем мама родила»! Живем, обарахляемся, хватаем Шут знает что, бог ведает к чему! Затем уходим в вековую тьму И ничего с собой не забираем… Ах вещи, вещи! — истуканы душ! Ведь чем жадней мы их приобретаем, Тем чаще что-то светлое теряем, Да и мельчаем, кажется, к тому ж. Порой глядишь — и вроде даже жутко: Иной разбиться, кажется, готов За модный гарнитур, транзистор, куртку, За пару броских фирменных штанов! Нет, никакой я в жизни не аскет! Пусть будет вещь красивой и добротной, Пусть будет модной, даже ультрамодной, И не стареет даже двести лет! И все же вещь, пусть славная-преславная, Всего лишь вещь — и больше ничего! И как же тот несчастен, для кого Обарахляться в жизни — это главное! Когда в ущерб душе и вопреки Всему, что есть прекраснейшего в мире, Тупеют люди в собственной квартире, Лоснясь в довольстве, словно хомяки, Хочу воскликнуть: — Не обидно ль вам Смотреть на вещь, как бедуин на Мекку?. Не человек принадлежит вещам, А только вещи служат человеку! Вы посмотрите: сколько же людей Живет духовно ярко и красиво, Пусть не без тряпок и не без вещей, Но не от них им дышится счастливо! Пусть вам искусства сердце беспокоят, Молитесь хоть наукам, хоть стихам, Но не молитесь никогда вещам, Они, ей-богу, этого не стоят!

ЛЕНИНГРАДУ

Не ленинградец я по рожденью. И все же я вправе сказать вполне, Что я — ленинградец по дымным сраженьям, По первым окопным стихотвореньям, По холоду, голоду, по лишеньям, Короче: по юности, по войне! В Синявинских топях, в боях подо Мгою, Где снег был то в пепле, то в бурой крови, Мы с городом жили одной судьбою, Словно как родственники, свои. Было нам всяко: и горько, и сложно. Мы знали: можно, на кочках скользя, Сгинуть в болоте, замерзнуть можно, Свалиться под пулей, отчаяться можно, Можно и то, и другое можно, И лишь Ленинграда отдать нельзя! И я его спас, навсегда, навечно: Невка, Васильевский, Зимний дворец… Впрочем, не я, не один, конечно, — Его заслонил миллион сердец! И если бы чудом вдруг разделить На всех бойцов и на всех командиров Дома и проулки, то, может быть, Выйдет, что я сумел защитить Дом. Пусть не дом, пусть одну квартиру. Товарищ мой, друг ленинградский мой, Как знать, но, быть может, твоя квартира Как раз вот и есть та, спасенная мной От смерти для самого мирного мира! А значит, я и зимой, и летом В проулке твоем, что шумит листвой, На улице каждой, в городе этом Не гость, не турист, а навеки свой. И, всякий раз сюда приезжая, Шагнув в толкотню, в городскую зарю, Я, сердца взволнованный стук унимая, С горячей нежностью говорю: — Здравствуй, по-вешнему строг и молод, Крылья раскинувший над Невой, Город-красавец, город-герой, Неповторимый город! Здравствуйте, врезанные в рассвет Проспекты, дворцы и мосты висячие, Здравствуй, память далеких лет, Здравствуй, юность моя горячая! Здравствуйте, в парках ночных соловьи И все, с чем так радостно мне встречаться. Здравствуйте, дорогие мои, На всю мою жизнь дорогие мои, Милые ленинградцы!

РОЗА ДРУГА

Комсоргу Брестской крепости Самвелу Матевосяну

За каждый букет и за каждый цветок Я людям признателен чуть не до гроба, Люблю я цветы! Но средь них особо Я эту вот розу в душе сберег. Громадная, гордая, густо-красная, Благоухая, как целый сад, Стоит она, кутаясь в свой наряд, Как-то по-царственному прекрасная, Ее вот такою взрастить сумел, Вспоив голубою водой Севана, Солнцем и песнями Еревана, Мой жизнерадостный друг Самвел. Девятого мая, в наш день солдатский, Спиной еще слыша гудящий ИЛ, Примчался он, обнял меня по-братски И это вот чудо свое вручил. Сказал: — Мы немало дорог протопали, За мир, что дороже нам всех наград, Прими же цветок как солдат Севастополя В подарок от брестских друзей-солдат. Прими, дорогой мой, и как поэт Этот вот маленький символ жизни. И в память о тех, кого с нами нет, Чьей кровью окрашен был тот рассвет — Первый военный рассвет Отчизны. Стою я и словно бы онемел… Сердце вдруг сладкой тоскою сжало. Ну, что мне сказать тебе, друг Самвел?! Ты так мою душу сейчас согрел… Любого спасибо здесь будет мало! Ты прав: мы немало прошли с тобой, И все же начало дороги славы — У Бреста. Под той крепостной стеной, Где принял с друзьями ты первый бой. И люди об этом забыть не вправе! Чтоб миру вернуть и тепло, и смех, Вы первыми встали, голов не пряча, А первым всегда тяжелее всех Во всякой беде, а в войне — тем паче! Мелькают рассветы минувших лет, Словно костры у крутых обочин. Но нам ли с печалью смотреть им вслед?! Ведь жаль только даром прошедших лет, А если с толком — тогда не очень! Вечер спускается над Москвой, Мягко долив позолоты в краски, Весь будто алый и голубой, Праздничный, тихий и очень майский. Но вот в эту вешнюю благодать Салют громыхнул и цветисто лопнул, Как будто на звездный приказ прихлопнул Гигантски-огненную печать, То гром, то минутная тишина, И вновь, рассыпая огни и стрелы, Падает радостная волна, Но ярче всех в синем стекле окна — Пламенно-алый цветок Самвела! Как маленький факел горя в ночи, Он словно растет, обдавая жаром. И вот уже видно, как там, в пожарах, С грохотом падают кирпичи, Как в зареве, вздыбленном, словно конь, Будто играя со смертью в жмурки, Отважные, крохотные фигурки, Перебегая, ведут огонь. И то, как над грудой камней и тел, Поднявшись навстречу свинцу и мраку, Всех, кто еще уцелеть сумел, Бесстрашный и дерзкий комсорг Самвел Ведет в отчаянную атаку. Но, смолкнув, погасла цветная вьюга И скрылось видение за окном. И только горит па столе моем Пунцовая роза — подарок друга. Горит, на взволнованный лад настроив, Все мелкое прочь из души гоня, Как отблеск торжественного огня, Навечно зажженного в честь героев!

ДЕНЬ ПОБЕДЫ В СЕВАСТОПОЛЕ

Майский бриз, освежая, скользит за ворот, Где-то вздрогнул густой корабельный бас, Севастополь! Мой гордый, мой светлый город, Я пришел к тебе в праздник, в рассветный час! Тихо тают в Стрелецкой ночные тени, Вдоль бульваров, упруги и горячи, Мчатся первые радостные лучи, Утро пахнет гвоздиками и сиренью. Но все дальше, все дальше лучи бегут, Вот долина Бельбека: полынь и камень. Ах, как выли здесь прежде металл и пламень, Сколько жизней навеки умолкло тут… Поле боя, знакомое поле боя, Тонет Крым в виноградниках и садах, А вот здесь, как и встарь — каменистый прах Да осколки, звенящие под ногою. Где-то галькой прибой шуршит в тишине. Я вдруг словно во власти былых видений, Сколько выпало тут вот когда-то мне, Здесь упал я под взрывом в густом огне, Чтоб воскреснуть и жить для иных сражений, О мое поколенье! Мы шли с тобой Ради счастья земли сквозь дымы и беды, Пятна алой зари на земле сухой Словно память о тяжкой цене победы… Застываю в молчании, тих и суров. Над заливом рассвета пылает знамя… Я кладу на дорогу букет цветов В честь друзей, чьих уже не услышать слов И кто нынешний праздник не встретит с нами. День Победы! Он замер на кораблях, Он над чашею вечное вскинул пламя, Он грохочет и бьется в людских сердцах, Опаляет нас песней, звенит в стихах, Полыхает плакатами и цветами. На бульварах деревья равняют строй. Все сегодня багровое и голубое. Севастополь, могучий орел! Герой! Двести лет ты стоишь над морской волной, Наше счастье и мир заслонив собою! А когда вдоль проспектов и площадей Ветераны идут, сединой сверкая, Им навстречу протягивают детей, Люди плачут, смеются, и я светлей Ни улыбок, ни слез на земле не знаю! От объятий друзей, от приветствий женщин, От цветов и сияния детских глаз Нет, наверно, счастливее их сейчас! Но безжалостно время. И всякий раз Приезжает сюда их все меньше и меньше… Да, все меньше и меньше. И час пробьет, А ведь это случится же поздно иль рано, Что когда-нибудь праздник сюда придет, Но уже без единого ветерана… Только нам ли искать трагедийных слов, Если жизнь торжествует и ввысь вздымается, Если песня отцовская продолжается И вливается в песнь боевых сынов! Если свято страну свою берегут Честь и Мужество с Верою дерзновенной, Если гордый, торжественный наш салют, Утверждающий мир, красоту и труд, Затмевает сияние звезд вселенной, Значит, стужи — пустяк и года — ерунда! Значит, будут цветам улыбаться люди, Значит, счастье, как свет, будет жить всегда И конца ему в мире уже не будет!

ВЕСЕННЯЯ ПЕСНЯ

Гроза фиолетовым языком Лижет с шипеньем мокрые тучи. И кулаком стопудовым гром Струи, звенящие серебром, Вбивает в газоны, сады и кручи. И в шуме пенистой кутерьмы С крыш, словно с гор, тугие потоки Смывают в звонкие водостоки Остатки холода и зимы. Но ветер уж вбил упругие клинья В сплетения туч. И усталый гром С ворчаньем прячется под мостом, А небо смеется умытой синью. В лужах здания колыхаются, Смешные, раскосые, как японцы. Падают капли. И каждая кажется Крохотным, с неба летящим солнцем. Рухлядь выносится с чердаков, Забор покрывается свежей краской, Вскрываются окна, летит замазка. Пыль выбивается из ковров. Весна даже с душ шелуху снимает И горечь, и злость, что темны, как ночь, Мир будто кожу сейчас меняет. В нем все хорошее прорастает, А все, что не нужно, долой и прочь! И в этой солнечной карусели Ветер мне крикнул, замедлив бег: — Что же ты, что же ты в самом деле, В щебете птичьем, в звоне капели О чем пригорюнился, человек?! О чем? И действительно, я ли это? Так ли я в прошлые зимы жил? С теми ли спорил порой до рассвета? С теми ли сердце свое делил? А радость-то — вот она — рядом носится, Скворцом заливается на окне. Она одобряет, смеется, просится: — Брось ерунду и шагни ко мне! И я (наплевать, если будет странным) Почти по-мальчишески хохочу. Я верю! И жить в холодах туманных, Средь дел нелепых и слов обманных. Хоть режьте, не буду и не хочу! Ты слышишь, весна? С непогодой — точка! А вот будто кто-то разбил ледок, — Это в душе моей лопнула почка, И к солнцу выпрямился росток. Весна! Горделивые свечи сирени, Солнечный сноп посреди двора, Пора пробуждений и обновлений — Великолепнейшая пора!

МАЛЕНЬКИЕ ЛЮДИ

Цветистая афиша возвещает О том, что в летнем цирке в третий раз С большим аттракционом выступает Джаз лилипутов — «Театральный джаз»! А кроме них, указано в программе, Веселый ас — медведь-парашютист, Жонглеры-обезьяны с обручами И смелый гонщик — волк-мотоциклист, Обиднейшее слово — «лилипуты», Как будто штамп поставили навек. Как будто все решает рост. Как будто Перед тобой уже не человек! Нет, я живу не баснями чужими И не из ложи цирковой слежу. Я знаю их обиды, ибо с ними Не первый год общаюсь и дружу! Вот и сегодня тоненько звенят В моей квартире шутки, смех и тосты. Нет никого «больших», как говорят, Сегодня здесь лишь «маленькие» гости, Тут не желанье избежать общенья, И не стремленье скрыться от людей, И вовсе не любовь к уединенью — Тут дело все и проще, и сложней… Мы часто пониманье проявляем Там, где порой оно и ни к чему. Случается, что пьяному в трамвае Мы, чуть ли уж не место уступая, Сердечно улыбаемся ему. А к людям очень маленького роста И очень уязвимым оттого, Кому на свете жить не так уж просто, Нет, кроме любопытства, ничего! Бегут им вслед на улицах мальчишки: — Эгей, сюда! Смотрите-ка скорей! — Ну, хорошо, пусть это ребятишки. А взрослые! Намного ли мудрей? Порой, прохожих растолкав упрямо. И распахнув глазищи-фонари, Какая-нибудь крашеная дама Воскликнет вдруг: — Ах, Петя, посмотри! И, все смекнув, когда-то кто-то где-то С практично предприимчивой душой На нездоровом любопытстве этом Уже устроил бизнес цирковой. И вот факиры, щурясь плутовато, Одетых пестро маленьких людей Под хохот превращают в голубей И снова извлекают из халата! И вот уже афиша возвещает О том, что в летнем цирке в третий раз С большим аттракционом выступает Джаз лилипутов — «Театральный джаз»! И тут нелепы вздохи или лесть. Мелькают дни, за годом год кружится, А горькая незримая граница, К чему лукавить, и была, и есть. Но сквозь рекламу и накал страстей, Сквозь любопытство глаз и пустословье Горят для вас с надеждой и любовью Большие души «маленьких» людей.

О ТОМ, ЧЕГО ТЕРЯТЬ НЕЛЬЗЯ

Нынче век электроники и скоростей. Ныне людям без знаний и делать нечего. Я горжусь озареньем ума человечьего, Эрой смелых шагов и больших идей. Только, видно, не все идеально в мире И ничто безнаказанно не получается: Если рамки в одном становятся шире, То в другом непременно, увы, сужаются. Чем глазастей радар, чем хитрей ультразвук И чем больше сверхмощного и сверхдальнего, Тем все меньше чего-то наивно-тайного, Романтически-сказочного вокруг. Я не знаю, кто прав тут, а кто не прав. Только что-то мы, видно, навек спугнули. Сказка… Ей неуютно в ракетном гуле, Сказке нужен скворечник и шум дубрав. Нужен сказке дурман лугового лета, Стук копыт, да мороз с бородой седой, Да сверчок, да еще чтоб за печкой где-то Жил хоть кроха, а все-таки домовой… Ну, а мы, будто в вихре хмельного шквала, Все стремимся и жить, и любить быстрей. Даже музыка нервной какой-то стала, Что-то слишком визгливое слышится в ней! Пусть река — не ожившая чья-то лента, И в чащобах не прячутся колдуны. Только людям нужны красивые сны, И Добрыни с Аленушками нужны, И нельзя, чтоб навеки ушла легенда. Жизнь скучна, обнаженная до корней, Как сверх меры открытая всем красавица. Ведь душа лишь тогда горячо влюбляется. Если тайна какая-то будет в ней. Я — всем сердцем за технику и прогресс! Только пусть не померкнут слова и краски, Пусть хохочет в лесах берендеевский бес, Ведь экстракт из хвои не заменит лес И радар никогда не заменит сказки!

БЕЛЫЕ РОЗЫ

Сентябрь. Седьмое число — День моего рождения, Небо с утра занесло, А в доме, всем тучам назло, Вешнее настроение! Оно над столом парит Облаком белоснежным. И запахом пряно-нежным Крепче вина пьянит. Бутоны тугие, хрустящие, В каплях холодных рос. Как будто ненастоящие, Как будто бы в белой чаще Их выдумал дед-мороз. Какой уже год получаю Я этот привет из роз. И задаю вопрос: — Кто же их, кто принес? — Но так еще и не знаю. Обняв, как охапку снега, Приносит их всякий раз Девушка в ранний час, Словно из книги Цвейга. Вспыхнет на миг, как пламя, Слова смущенно-тихи: — Спасибо вам за стихи! — И вниз застучит каблучками. Кто она? Где живет? Спрашивать бесполезно! Романтике в рамках тесно. Где все до конца известно — Красивое пропадет… Три слова, короткий взгляд Да пальцы с прохладной кожей… Так было и год назад, И три, и четыре тоже… Скрывается, тает след Таинственной доброй вестницы. И только цветов букет Да стук каблучков по лестнице…

ЖЕНЫ ФАРАОНОВ

(Шутка)

История с печалью говорит О том, как умирали фараоны, Как вместе с ними в сумрак пирамид Живыми замуровывались жены. О, как жена, наверно, берегла При жизни мужа от любой напасти! Дарила бездну всякого тепла И днем, и ночью окружала счастьем. Не ела первой (муж пускай поест), Весь век ему понравиться старалась, Предупреждала всякий малый жест И раз по двести за день улыбалась. Бальзам втирала, чтобы не хворал, Поддакивала, ласками дарила. А чтоб затеять спор или скандал — Ей даже и на ум не приходило! А хворь случись — любых врачей добудет, Любой настой. Костьми готова лечь. Она ведь точно знала все, что будет, Коль не сумеет мужа уберечь… Да, были нравы — просто дрожь по коже Но как не улыбнуться по-мужски: Пусть фараоны — варвары, а все же Уж не такие были дураки! Ведь если к нам вернуться бы могли Каким-то чудом эти вот законы — С какой тогда бы страстью берегли И как бы нас любили наши жены!

МАРИНКИ

Впорхнули в дом мой, будто птицы с ветки. Смеясь и щебеча, как воробьи, Две юные Марины, две студентки, Читательницы пылкие мои. Премудрые, забавные немного, С десятками «зачем?» и «почему?» Они пришли восторженно и строго, Пришли ко мне, к поэту своему. И, с двух сторон усевшись на диване, Они, цветами робость заслоня, Весь груз своих исканий и познаний Обрушили с азартом на меня. Одна — глаза и даже сердце настежь, Другую и поймешь и не поймешь. Одна сидит доверчива, как счастье, Другая — настороженна, как еж. Одна — как утро в щебете и красках Другая — меди радостной призыв. Одна — сама взволнованность и ласка, Другая — вся упрямство и порыв! А я затих, как будто вспоминая Далекой песни недопетый звук. И на мгновенье, как — не понимаю Мне почему-то показалось вдруг, Что предо мной не славные Маринки, А, полные упругого огня, Моей души две равных половинки, Когда-то впрах сжигавшие меня! Сжигавшие и в небо подымавшие, Как два крыла надежды и борьбы, И столького наивно ожидавшие От щедростей неведомой Судьбы!., Бредет закат по подмосковным крышам, Пожатье рук. Прощальных пара слов… И на дороге вот уж еле слышен Довольный стук упругих каблучков… И тают, тают в гуще тополей Не то две светлых, трепетных Маринки, Не то души две звонких половинки Из невозвратной юности моей…

«НУЖНЫЕ ЛЮДИ»

С грохотом мчится вперед эпоха, Жаркое время — а ну держись! Что хорошо в ней, а что в ней плохо? Попробуй-ка вникни и разберись! И я, как умею, понять пытаюсь. Я жить по-готовому не привык. Думаю, мучаюсь, разбираюсь И все же порою встаю в тупик. Ну что же действительно получается?! Ведь бьется, волнуется жизнь сама! А люди вдруг словно порою пятятся От чувства к расчетливости ума. Ну как мы о ближних всегда судили? — Вот этот — добряга. А этот — злой. А тот вон — ни рыба ни мясо или Бесцветный, ну попросту никакой! Теперь же все чаще в наш четкий век Является термин практично-модный. И слышишь: не «добрый» иль, скажем, «подлый» А просто: «нужный вам человек». И в гости, как правило, приглашаются Не те, с кем близки вы и с кем дружны, Не люди, что к вам бескорыстно тянутся, А люди, которые вам «нужны». Когда же в дом они не приходят (Начальство, случается, любит шик), Тогда их уже в рестораны водят На рюмку, на музыку и шашлык. Но этак же может и впрямь пригреться Манера все чаще менять друзей На «нужных», на «выгодных» нам людей, Чужих абсолютно уму и сердцу! Да разве же стоит любая туша, Чтоб совесть пред нею валять в пыли?! Нельзя, чтобы люди меняли душу На всякие бизнесы и рубли! И если самим не забить тревогу, Идя вот таким «деловым» путем, То мы ж оскотинимся, ей же богу! Иль просто в двуличии пропадем' И, может быть, стоит себе сейчас Сказать прямодушнее строгих судей, Что самые НУЖНЫЕ в мире люди Лишь те, кто действительно любит нас!

НОЧНАЯ ПЕСНЯ

Фиолетовый вечер забрался в сад, Рассыпая пушинками сновиденья. А деревья все шепчутся и не спят, А деревья любуются на закат, И кивают, и щурятся с наслажденьем. — Спать пора, — прошептал, улыбаясь, вечер, Он приятелю синим платком махнул, И тогда, по-разбойничьи свистнув, ветер Подлетел и багровый закат задул. Покружил и умчал по дороге прочь. Сразу стало темно и пустынно даже. Это в черных одеждах шагнула ночь И развесила мрак, как густую пряжу. И от этой сгустившейся темноты, Что застыла недвижно, как в карауле, Все деревья, все травы и все цветы Тихо-тихо ресницы свои сомкнули. А чтоб спать им светло и спокойно было И никто не нарушил бы тишину, Ночь бесшумно созвездья вверху включила И большую оранжевую луну. Всюду блики: по саду и у крылечка, Будто кто-то швырнул миллион монет. За оврагом, притихшая сонно речка, Словно мокрый асфальт, отражает свет. У рябины во мраке дрожат рубины Темно-красным огнем. А внизу под ней Сруб колодца, как горло бутыли винной, Что закопана в землю до вешних дней. В вышину, точно в вечность, раскрыты двери Над кустами качается лунный дым, И трава, будто мех дорогого зверя, Отливает то синим, то золотым… Красота — все загадочней, ярче, шире, Словно всюду от счастья висят ключи. Тонко звезды позванивают в эфире… И затмить красоту эту может в мире Лишь любовь, что шагнет вдруг к тебе в ночи!

В ЗВЕЗДНЫЙ ЧАС

Как загадочные гномики, Чуть пробил полночный час, Сели сны на подоконники Вдоль всей улицы у нас. Сели чинно и торжественно, Щуря мудрые зрачки, И, раскланявшись, приветственно Приподняли колпачки. Попищали, как комарики, — И конец. Пора за труд! По волшебному фонарику Из карманов достают. Прямо в душу направляется Луч, невидимый для глаз. Сновиденье начинается, То, какое назначается Человеку в этот час. У лучей оттенки разные: Светлый, темный, золотой. Сны веселые и страшные Видят люди в час ночной. Я не знаю, чьим велением Луч мне светит в тишине, Только в каждом сновидении Ты являешься ко мне. И, не споря, не преследуя, Я смотрю в твой строгий взгляд, Будто, сам того не ведая, В чем-то вечно виноват. Хоть вина моя, наверное, Только в том, что все терплю, Что тебя давно и верно я До нелепого люблю! Как легко ты можешь темное Сделать ярким навсегда: Снять лишь трубку телефонную И сквозь даль и мглу бессонную В первый раз мне крикнуть: — Да! В переулок звезды грохнутся Звоном брызнувших монет. Дрогнет сердце, полночь кончится, В окна кинется рассвет. Удирай же, сон загадочный, В реку, в облако, в траву, Ибо в мире самый радостный, Самый песенный и сказочный — Сон, пришедший наяву!

РАЗГОВОР С ДРУГОМ

Знакомя, друг сказал мне сокровенно: — Рекомендую: Коля. Пианист. Прекрасный парень и душою чист, И ты его полюбишь непременно! «Прекрасный парень» в меру был живой, Сел за рояль, Прокофьева сыграл, Смеялся шуткам, подымал бокал, Потом простился и ушел домой. Ушел и канул в темноту и снег… И я спросил у друга своего: — Вот ты прекрасным называл его. А чем прекрасен этот человек? С минуту друг растерянно молчал. Ходил, курил и молвил наконец: — Он никому вреда не причинял, Не лицемер, не склочник, не подлец… И вновь спросил я друга своего: — А доброго он людям сделал много? — Мой друг вздохнул: — Да вроде ничего. И все-таки он неплохой, ей-богу! И тут мелькнуло: а не так ли я Хвалю порой того, кто не подлец? Но сколько рядом истинных сердец? И все ль друзья действительно друзья? Не прямодушен — ладно, ничего! Не сделал зла — приветствуем его. Мог утащить, а он не утащил И чуть ли уж не подвиг совершил. Иль, скажем, парень в девушку влюбился. Жениться обещал. И под конец Не оскорбил, не бросил, а женился — И вот уже герой и молодец! А то вдруг вам как на голову снег Свалилось горе. Друг о том проведал. Он мог добить, предать, но он не предал. Нет, не помог ничем, а лишь не предал — И вот уж он «прекрасный человек». Смешно, но факт: мы, будто с ценной ношей. Со странной меркой носимся порой — «Прекрасный» — лишь за то, что не плохой, А не за то, что истинно хороший! Так не пора ль действительно начать С других позиций доблести считать?

«СВОБОДНАЯ ЛЮБОВЬ»

Слова и улыбки ее, как птицы, Привыкли, чирикая беззаботно, При встречах кокетничать и кружиться, Незримо на плечи парней садиться И сколько, и где, и когда угодно! Нарядно, но с вызовом разодета. А ласки раздаривать не считая Ни проще, чем, скажем, сложить газету. Вынуть из сумочки сигарету Иль хлопнуть коктейль коньяка с «Токаем». Мораль только злит ее: — Души куцые! Пещерные люди! Сказать смешно! Даешь сексуальную революцию, А ханжество — к дьяволу за окно! Ох, диво вы дивное, чудо вы чудное! Ужель вам и впрямь не понять вовек, Что «секс-революция» ваша шумная Как раз ведь и есть тот «пещерный век»! Когда ни души, ни ума не трогая, В подкорке и импульсах тех людей Царила одна только зоология На уровне кошек или моржей. Но человечество вырастало, Ведь те, кто мечтают, всегда правы. И вот большинству уже стало мало Того, что довольно таким, как вы. И люди узнали, согреты новью, Какой бы инстинкт ни взыграл в крови. О том, что один поцелуй с любовью Дороже, чем тысяча без любви! И вы поспешили-то, в общем, зря Шуметь про «сверхновые отношения», Всегда на земле и при всех поколениях Были и лужицы, и моря, Были везде и когда угодно И глупые куры, и соловьи, Кошачья вон страсть и теперь «свободна», Но есть в ней хоть что-нибудь от любви?! Кто вас оциничивал — я не знаю. И все же я трону одну струну: Неужто вам нравится, дорогая, Вот так по-копеечному порхая, Быть вроде закуски порой к вину? С чего вы так — с глупости или холода? На вечер игрушка, живой «сюрприз», Ведь спрос на вас, только пока вы молоды, А дальше, поверьте, как с горки вниз! Конечно, смешно только вас винить. Но кто и на что вас принудить может? Ведь в том, что позволить иль запретить Последнее слово за вами все же. Любовь не минутный хмельной угар. Эх, если бы вам да всерьез влюбиться! Ведь это такой высочайший дар, Такой красоты и огней пожар, Какой пошляку и во сне не снится! Рванитесь же с гневом от всякой мрази, Твердя себе с верою вновь и вновь, Что только одна, но зато любовь Дороже, чем тысяча жалких связей!

РАЗНЫЕ СВОЙСТВА

Заяц труслив, но труслив оттого, Что вынужден жить в тревоге, Что нету могучих клыков у него, А все спасение — ноги. Волк жаден, скорее всего, потому, Что редко бывает сытым. А зол оттого, что, наверно, ему Не хочется быть убитым. Лисица хитрит и дурачит всех Тоже не без причины: Чуть зазевалась — и все! Твой мех Уже лежит в магазине. Щука жестоко собратьев жрет, Но сделайте мирными воды, Она кверху брюхом тотчас всплывет По всем законам природы… Меняет окраску хамелеон Бессовестно и умело. — Пусть буду двуличным, — решает он. — Зато абсолютно целым. Деревья глушат друг друга затем, Что жизни им нет без света. А в поле, где солнца хватает всем, Друг к другу полны привета. Змея премерзко среди травы Ползает, пресмыкается. Она б, может, встала, но ей, увы, Ноги не полагаются… Те — жизнь защищают. А эти — мех. Тот бьется за лучик света. А вот — человек. Он сильнее всех! Ему-то зачем все это?

ВОСПИТАТЬ ЧЕЛОВЕКА

Сколько написано в мире статей И сколько прочитано лекций умных О том, как воспитывать нам детей, Пытливых и добрых, смешных и шумных. Советы несутся со всех сторон; Пишут ученые, и писатели, И методисты, и воспитатели, Иные из кожи аж лезут вон. Пишут о строгости и о такте, Что благо, а что для учебы враг. Твердят, что воспитывать надо так-то, А вот по-иному нельзя никак! Тысячи мнений простых и сложных, Как разные курсы для корабля, О том, что любить надо осторожно И мудрости вдалбливать детям должно С первых шагов, ну почти с нуля. Все верно, беда, коли мало знаний. И все-таки в этом ли только зло? А что как успехов при воспитанье, Простите крамолу мою заране, Добиться не так уж и тяжело?! Нет, беды не сами собой являются, Хотите вы этого, не хотите ли, И дети с пороками не рождаются, А плюсов и минусов набираются Все чаще от мудрых своих родителей. Все ждут, чтоб горели глаза ребят Незамутненно, светло и ясно. И детям с утра до темна твердят, Что надо быть честным, что ложь ужасна. Но много ли веры внушеньям этим? Ведь если родители сами лгут, На службе и дома, и там и тут, Лгут просто, как будто бы воду пьют, Откуда же взяться правдивым детям?! А совесть? Всегда ли она слышна? Ведь если мы, словно играя в прятки, Ловчим иль порою хватаем взятки, Да всем нашим фразам лишь грош цена! И кто будет верить словам о том, Что вреден табак и спиртное тоже, Коль взрослые тонут в дыму сплошном И кто-то нарежется так вином, Что только у стенки стоять и может! А что до красот языка родного, То все хрестоматии — ерунда, Коль чадо от папочки дорогого Порой понаслышится вдруг такого. Что гаснут аж лампочки от стыда! Как быть? Да внушать можно то и се, А средство, по-моему, всем по росту, Тут все очень сложно и очень просто: Будьте хорошими. Вот и все!

ДРЕВНЕЕ СВИДАНИЕ

В далекую эру родной земли, Когда наши древние прародители Ходили в нарядах пещерных жителей, То дальше инстинктов они не шли. А мир красотой полыхал такою, Что было немыслимо совместить Дикое варварство с красотою, Кто-то должен был победить. И вот, когда буйствовала весна И в небо взвивалась заря крылатая, К берегу тихо пришла она — Статная, смуглая и косматая. И так клокотала земля вокруг В щебете, в радостной невесомости, Что дева склонилась к воде и вдруг Смутилась собственной обнаженности. Шкуру медвежью с плеча сняла, Кроила, мучилась, примеряла, Тут припустила, там забрала, Надела, взглянула и замерла: Ну, словно бы сразу другою стала! Волосы взбила густой волной, На шею повесила, как игрушку, Большую радужную ракушку И чисто умылась в воде речной. И тут, волосат и могуч, как лев, Парень шагнул из глуши зеленой, Увидел подругу и, онемев, Даже зажмурился, потрясенный. Она же, взглянув на него несмело, Не рявкнула весело в тишине И даже не треснула по спине, А, нежно потупившись, покраснела… Что-то неясное совершалось… Он мозг неподатливый напрягал, Затылок поскребывал и не знал, Что это женственность зарождалась! Но вот в ослепительном озаренье Он быстро вскарабкался на курган, Сорвал золотой, как рассвет, тюльпан И положил на ее колени! И, что-то теряя привычно-злое, Не бросился к ней без тепла сердец, Как сделали б дед его и отец, А мягко погладил ее рукою. Затем, что-то ласковое ворча, Впервые не дик и совсем не груб, Коснулся губами ее плеча И в изумленье раскрытых губ… Она пораженно заволновалась, Заплакала, радостно засмеялась, Прижалась к нему и не знала, смеясь, Что это на свете любовь родилась!

НЫТИКИ И ЗАНУДЫ

Ненавижу я всяких зануд и нытиков, Отравляющих радость за годом год, Раздраженно-плаксивых и вечных критиков Наших самых ничтожных порой невзгод! Люди строят завод, корпуса вздымают, Люди верят сквозь трудности в свой успех. А зануда не верит. Он больше знает, А зануда зарплату и жизнь ругает, А зануда скулит и терзает всех. Как досадно бывает подчас в дороге, Где шагают ребята в жару и стынь! Все устали, и все натрудили ноги, А бранится и стонет за всех один. Он скрипит, он по ниточкам тянет нервы; Жмет ботинок… Когда же мы отдохнем? И рюкзак-то тяжел, и не те консервы, Да и тем ли идем вообще путем?! И с такой он душой о себе хлопочет. Будто жизнью иною, чем все, живет: Есть и пить только он ведь один и хочет, И один только в мире и устает. Да, один устает и один страдает. Всюду самый хороший порыв губя. Лишь одно его в жизни не утомляет — Это страстно любить самого себя. Ну скажите на милость: когда, зачем Кто-то выдумал нытика и зануду? Ведь они, будто ржавчина, есть повсюду. Пусть немного, а жизнь отравляют всем, И неплохо б их ласково попросить: — Да ступайте вы, право, к родимой маме Не скулите! Не путайтесь под ногами, Не мешайте всем людям хорошим жить!

В КАФЕ

Рюмку коньячную поднимая И многозначаще щуря взор, Он вел «настоящий мужской разговор», Хмельных приятелей развлекая. Речь его густо, как мед, текла Вместе с хвастливым смешком и перцем. О том, как, от страсти сгорев дотла, Женщина сердце ему отдала, Ну и не только, конечно, сердце… — Постой, ну а как вообще она?.. — Вопросы прыгали, словно жабы: — Капризна? Опытна? Холодна? В общих чертах опиши хотя бы! Ах, если бы та, что от пылких встреч Так глупо скатилась к нелепой связи, Смогла бы услышать вот эту речь, Где каждое слово грязнее грязи! И если б представить она могла, Что, словно раздетую до булавки, Ее поставили у стола Под взгляды, липкие, как пиявки. Виновна? Наверно. И тем не менее Неужто для подлости нет границ?! Льется рассказ, и с веселых лиц Не сходит довольное выражение. Вдруг парень, читавший в углу газету, Встал, не спеша подошел к столу, Взял рассказчика за полу И вынул из губ его сигарету. Сказал: — А такому вот подлецу Просто бы голову класть на плаху! — И свистнул сплеча, со всего размаху По злобно-испуганному лицу! Навряд ли нужно искать причины, Чтоб встать не колеблясь за чью-то честь. И славно, что истинные мужчины У нас, между прочим, пока что есть!

СВИДАНИЕ С ДЕТСТВОМ

(Лирический монолог)

Не то я задумчивей стал с годами, Не то где-то в сердце живет печаль, Но только все чаще и чаще ночами Мне видится в дымке лесная даль. Вижу я озеро с сонной ряской, Белоголовых кувшинок дым… Край мой застенчивый, край уральский, Край, что не схож ни с каким иным. Словно из яшмы, глаза морошки Глядят, озорно заслонясь листком. Красива морошка, словно Матрешка Зеленым схвачена пояском, А там, где агатовых кедров тени Да малахитовая трава, Бродят чуткие, как олени, Все таинственные слова. Я слышал их, знаю, я здесь как дома, Ведь каждая ветка и каждый сук До радостной боли мне тут знакомы, Как руки друзей моих и подруг! И в остром волнении, как в тумане, Иду я мысленно прямиком, Сквозь пегий кустарник и бурелом К одной неприметной лесной поляне. Иду, будто в давнее забытье, Растроганно, тихо и чуть несмело, Туда, где сидит на пеньке замшелом Детство веснушчатое мое… Костром полыхает над ним калина, А рядом лежат, как щенки у ног, С грибами ивовая корзина Да с клюквой березовый туесок. Скоро и дом. Торопиться нечего. Прислушайся к щебету, посиди… И детство мечтает сейчас доверчиво О том, что ждет его впереди… Разве бывает у детства прошлое! Вся жизнь — где-то там, в голубом дыму. И только в светлое и хорошее Детству верится моему. Детство мое? У тебя рассвет, Ты только стоишь на пороге дома, А я уже прожил довольно лет, И мне твое завтра давно знакомо… Знаю, как будет звенеть в груди Сердце, то радость, то боль итожа. И все, что сбудется впереди, И все, что не сбудется, знаю тоже. Фронты будут трассами полыхать, Будут и дни отрешенно-серы, Хорошее будет, зачем скрывать, Но будет и тяжкого свыше меры… Ах, если б я мог тебе подсказать, Помочь, ну хоть слово шепнуть одно! Да только вот прошлое возвращать Нам, к сожалению, не дано. Ты словно на том стоишь берегу, И докричаться нельзя, я знаю. Но раз я помочь тебе не могу, То все же отчаянно пожелаю: Сейчас над тобою светлым-светло, Шепот деревьев да птичий гам, Смолисто вокруг и теплым-тепло, Настой из цветов, родника стекло Да солнце с черемухой пополам. Ты смотришь вокруг и спокойно дышишь, Но как невозвратны такие дни! Поэтому все, что в душе запишешь, И все, что увидишь ты и услышишь, Запомни, запомни и сохрани! Видишь, как бабка-ольха над пяльцами Подремлет и вдруг, заворчав безголосо, Начнет заплетать корявыми пальцами Внучке-березе тугую косу. А рядом, наряд расправляя свой, Пихта топорщится вверх без толку Она похожа сейчас на елку, Растущую сдуру вниз головой. Взгляни, как стремительно в бликах света, Перепонками лап в вышине руля, Белка межзвездной летит ракетой, Огненный хвост за собой стеля. Сноп света, малиновка, стрекоза, Ах, как же для нас это все быстротечно! Смотри же, смотри же во все глаза И сбереги навсегда, навечно! Шагая сквозь радости и беду, Нигде мы скупцами с тобой не будем. Бери ж эту светлую красоту, Вбирай эту мудрую доброту, Чтоб после дарить ее щедро людям! И пусть тебе еще неизвестно, Какие бураны ударят в грудь, Одно лишь скажу тебе: этот путь Всегда будет только прямым и честным! Прощай же! Как жаль, что нельзя сейчас Даже коснуться тебя рукою, Но я тебя видел. И в первый раз Точно умылся живой водою! Смешное, с восторженностью лица, С фантазией, бурным потоком бьющей, Ты будешь жить во мне до конца, Как первая вешняя песнь скворца, Как лучик зари, к чистоте зовущий! Шагни ко мне тихо и посиди, Как перед дальней разлукой, рядом: Ну вот и довольно… Теперь иди! А я пожелаю тебе в пути Всего счастливого теплым взглядом…

«ПРОГРЕССИВНЫЙ» РОМАН

Он смеялся сурово и свысока И над тем, как держалась она несмело, И над тем, что курить она не умела, А пила лишь сухое и то слегка. И когда она кашляла, дым глотая, Утирая слезу с покрасневших век, Он вздыхал улыбаясь: — Минувший век. Надо быть современною, дорогая! Почитая скабрез «прогрессивным делом», Был и в речи он истинным «молодцом» И таким иногда громыхал словцом, Что она от смущения багровела. А на страх, на застенчивые слова И надежду открыть золотые дали Огорченно смеялся в ответ: — Видали? До чего же наивная голова! Отдохни от высоких своих идей. И чтоб жить хорошо посреди вселенной, Сантименты, пожалуйста, сдай в музей. Мы не дети, давай не смешить людей, Будь хоть раз, ну, действительно современной! Был «наставник» воистину боевой И, как видно, сумел, убедил, добился. А затем успокоился и… женился, Но женился, увы, на совсем другой. На какой? Да как раз на такой, которая И суровой, и твердой была к нему. На улыбки была далеко не скорая, А строга — как боярыня в терему. И пред ней, горделивой и чуть надменной, Он сгибался едва ли не пополам… Вот и верь «прогрессивным» теперь речам, Вот и будь после этого «современной»!

ХОРОШИЕ ЛЮДИ

Генерал-лейтенанту Ивану Семеновичу Стрельбицкому

Ветер, надув упругие губы, Гудит на заре в зеленые трубы. Он знает, что в городе и в селе Хорошие люди живут на земле. Идут по планете хорошие люди. И может быть, тем уж они хороши, Что в труд свой, как в песню, им хочется всюду Вложить хоть частицу своей души. На свете есть счастье — люби, открывай. Но слышишь порой: «Разрешите заметить, Ведь хочется в жизни хорошего встретить, А где он хороший! Поди угадай!» Как узнавать их? Рецептов не знаю. Но вспомните сами: капель, гололед… Кружили вокруг фонарей хоровод Снежинки. А вы торопились к трамваю. И вдруг, поскользнувшись у поворота, Вы больно упали, задев водосток. Спешили прохожие мимо… Но кто-то Бросился к вам и подняться помог. Быстро вам что-то сказал, утешая, К свету подвел и пальто отряхнул, Подал вам сумку, довел до трамвая И на прощанье рукою махнул. Случай пустячный, конечно, и позже В памяти вашей растаял, как снег, Обычный прохожий… А что, если, может, Вот это хороший и был человек?! А помните — было однажды собранье. То, где работника одного Суровый докладчик подверг растерзанью, Тысячу бед свалив на него. И плохо б пришлось горемыке тому, Не выступи вдруг сослуживец один — Ни другом, ни сватом он не был ему, Просто обычнейший гражданин. Но встал и сказал он: — Неладно, друзья! Пусть многие в чем-то сейчас правы, Но не рубить же ему головы. Ведь он не чужой нам. И так нельзя! Его поддержали с разных сторон. Людей будто новый ветер коснулся, И вот уже был человек спасен, Подвергнут критике, но спасен И даже робко вдруг улыбнулся. Такой «рядовой» эпизод подчас В памяти тает, как вешний снег. По разве тогда не прошел возле вас Тот самый — хорошей души человек?! А помните… впрочем, не лишку ли будет?! И сами вы если услышите вдруг: Мол, где они, эти хорошие люди? Ответьте уверенно: Здесь они, друг! За ними не надо по свету бродить, Их можно увидеть, их можно открыть В чужих или в тех, что знакомы нам с детства, Когда вдруг попристальней к ним приглядеться, Когда вдруг самим повнимательней быть. Живут на планете хорошие люди. Красивые в скромности строгой своей. Привет вам сердечный, хорошие люди! Большого вам счастья, хорошие люди! Я верю: в грядущем Земля наша будет Планетою только хороших людей.

НЕРАВЕНСТВО

Так уж устроено у людей, Хотите вы этого, не хотите ли, Но только родители любят детей Чуть больше, чем дети своих родителей. Родителям это всегда, признаться, Обидно и странно. И все же, и все же Не надо тут, видимо, удивляться И обижаться не надо тоже. Любовь ведь не лавр под кудрявой, кущей, И чувствует в жизни острее тот, Кто жертвует, действует, отдает, Короче: дающий, а не берущий. Любя безгранично детей своих, Родители любят не только их, Но плюс еще то, что в них было вложено: Нежность, заботы, труды свои, С невзгодами выигранные бои, Всего и назвать даже невозможно! А дети, приняв отеческий труд И становясь усатыми «детками», Уже как должное все берут И покровительственно зовут Родителей «стариками» и «предками». Когда же их ласково пожурят, Напомнив про трудовое содружество, Дети родителям говорят: — Не надо, товарищи, грустных тирад! Жалоб поменьше, побольше мужества! Да, так уж устроено у людей, Хотите вы этого, не хотите ли, Но только родители любят детей Чуть больше, чем дети своих родителей. И все же — не стоит детей корить. Ведь им не всегда щебетать на ветках. Когда-то и им малышей растить, Все перечувствовать, пережить И побывать в «стариках» и «предках»!

ВЕРНАЯ ЕВА

(Шутка)

Старики порою говорят: — Жил я с бабкой сорок лет подряд. И признаюсь не в обиду вам, Словно с верной Евою Адам. Ева впрямь примерная жена: Яблоко смущенно надкусила, Доброго Адама полюбила И всю жизнь была ему верна. Муж привык спокойно отправляться На охоту и на сбор маслин. Он в супруге мог не сомневаться, Мог бы даже головой ручаться! Ибо больше не было мужчин…

ЭДЕЛЬВЕЙС

(Лирическая баллада)

Ботаник, вернувшийся с южных широт, С жаром рассказывал нам О редких растениях горных высот, Взбегающих к облакам. Стоят они гордо, хрустально чисты, Как светлые шапки снегов. Дети отчаянной высоты И дикого пенья ветров. В ладонях ботаника — жгучая синь, Слепящее солнце и вечная стынь Качаются важно, сурово. Мелькают названья — сплошная латынь — Одно непонятней другого. В конце же сказал он: — А вот эдельвейс, Царящий почти в облаках. За ним был предпринят рискованный рейс, И вот он в моих руках! Взгляните: он блещет, как горный снег, Но то не просто цветок. О нем легенду за веком век Древний хранит Восток. Это волшебник. Цветок-талисман. Кто завладеет им, Легко разрушит любой обман И будет от бед храним. А главное, этот цветок таит Сладкий и жаркий плен: Тот, кто подруге его вручит, Сердце возьмет взамен. Он кончил, добавив шутливо: — Ну вот, Наука сие отрицает, Но если легенда веками живет, То все-таки кто его знает?.. Ботаника хлопали по плечам, От шуток гудел кабинет: — Теперь хоть экзамен сдавай по цветам! Да ты не ученый — поэт! А я все думал под гул и смех: Что скажет сейчас она? Та, что красивей и тоньше всех, Но так всегда холодна. Так холодна, что не знаю я, Счастье мне то иль беда? Вот улыбнулась: — Это, друзья, Мило, но ерунда… В ночи над садами звезды зажглись, А в речке темным-темно… Толкаются звезды и, падая вниз, С шипеньем идут на дно. Ветер метет тополиный снег, Мятой пахнет бурьян… Конечно же, глупо: атомный век — И вдруг цветок-талисман! Пусть так! А любовь? Ведь ее порой Без чуда не обрести! И разве есть ученый такой, Чтоб к сердцу открыл пути?! Цветок эдельвейс… Щемящая грусть… Легенда… Седой Восток… А что, если вдруг возьму и вернусь И выпрошу тот цветок? Высмеян буду? Согласен. Пусть. Любой ценой получу! Не верит? Не надо! Но я вернусь И ей тот цветок вручу! Смелее! Вот дом его… поворот… Гашу огонек окурка, И вдруг навстречу мне из ворот Стремительная фигурки! Увидела, вспыхнула радостью: — Ты! Есть, значит, тайная сила. Ты знаешь, он яростно любит цветы, Но я смогла, упросила… Сейчас все поймешь… я не против чудес, Нет, я не то говорю… — И вдруг протянула мне эдельвейс! — Вот… Принимай… дарю! Звездами вспыхнули небеса, Ночь в заревом огне… Люди, есть на земле чудеса! Люди, поверьте мне!

ИМЕНЕМ СОВЕСТИ

Какие б ни грозили горести И где бы ни ждала беда, Не поступайся только совестью Ни днем, ни ночью, никогда! И сколько б ни манила праздными Судьба тропинками в пути, Как ни дарила бы соблазнами — Взгляни на все глазами ясными И через совесть пропусти. Ведь каждый, ну буквально каждый, Коль жить пытался похитрей, Встречался в жизни не однажды С укором совести своей. В любви для ласкового взгляда Порой так хочется солгать, А совесть морщится: — Не надо! — А совесть требует молчать. А что сказать, когда ты видишь, Как губят друга твоего?! Ты все последствия предвидишь, Но не предпримешь ничего. Ты ищешь втайне оправданья, Причины, веские слова, А совесть злится до отчаянья: — Не трусь, покуда я жива! Живет она и в час, когда ты, Решив познать иную новь, Бездумно или виновато, Как пса бездомного куда-то, За двери выставишь любовь. Никто тебе не помешает, И всех уверишь, убедишь, А совесть глаз не опускает, Она упрямо уличает И шепчет: — Подлое творишь! Стоит она перед тобою И в час, когда, войдя во вкус, Ты вдруг задумаешь порою Урвать не самый честный кус. Вперед! Бери и не робей! Ведь нет свидетельского взгляда! А совесть сердится: — Не надо! — А совесть требует: — Не смей! Мы вправе жить не по приказу И выбирать свои пути. Но против совести ни разу, Вот тут хоть режьте, скажем сразу, Нельзя, товарищи, идти! Нельзя ни в радости, ни к горести, Ни в зной и ни в колючий снег. Ведь человек с погибшей совестью Уже никто. Не человек!

ЛИТЕРАТУРНЫМ НЕДРУГАМ МОИМ

Мне просто жаль вас, недруги мои. Ведь сколько лет, здоровья не жалея, Ведете вы с поэзией моею Почти осатанелые бои. Что ж, я вам верю: ревность — штука злая, Когда она терзает и грызет, Ни темной ночью спать вам не дает, Ни днем работать, душу иссушая. И вы шипите зло и раздраженно, И в каждой фразе ненависти груз. — Проклятье, как и по каким законам Его стихи читают миллионы И сколько тысяч знает наизусть! И в ресторане, хлопнув по второй, Друг друга вы щекочете спесиво! — Асадов — чушь. Тут все несправедливо! А кто талант — так это мы с тобой!.. Его успех на год, ну пусть на три, А мода схлынет — мир его забудет. Да, года три всего, и посмотри, Такого даже имени не будет! А чтобы те пророчества сбылись, И тщетность их отлично понимая, Вы за меня отчаянно взялись И кучей дружно в одного впились, Перевести дыханья не давая. Орут, бранят, перемывают кости, И часто непонятно, хоть убей, Откуда столько зависти и злости Порой бывает в душах у людей! Но мчат года: уже не три, не пять, А песни рвутся в бой и не сгибаются, Смелей считайте: двадцать, двадцать пять. А крылья — ввысь, и вам их не сломать, А молодость живет и продолжается! Нескромно? Нет, простите, весь свой век Я был скромней апрельского рассвета, Но если бьют порою как кастетом, Бьют не стесняясь и зимой и летом, Так может же взорваться человек! Взорваться и сказать вам: посмотрите, Ведь в залы же, как прежде, не попасть. А в залах негде яблоку упасть. Хотите вы того иль не хотите — Не мне, а вам от ярости пропасть! Но я живу не ради славы, нет. А чтобы сделать жизнь еще красивей, Кому-то сил придать в минуты бед, Влить в чье-то сердце доброту и свет, Кого-то сделать чуточку счастливей! А если вдруг мой голос оборвется, О, как вы страстно кинетесь тогда Со мной еще отчаянней бороться, Да вот торжествовать-то не придется! Читатель ведь на ложь не поддается, А то и адресует кой-куда… Со всех концов, и это не секрет, Как стаи птиц, ко мне несутся строки. Сто тысяч писем — вот вам мой ответ! Сто тысяч писем — светлых и высоких! Не нравится? Вы морщитесь, кося? Но ведь не я, а вы меня грызете! А правду, ничего, переживете! Вы — крепкие. И речь еще не вся. А сколько в мире быть моим стихам. Кому судить поэта и солдата? Пускай не мне, зато уж и не вам! Есть выше суд и чувствам и словам. Тот суд — народ. И заявляю вам, Что вот в него-то я и верю свято! Еще я верю (а ведь так и станется), Что честной песни вам не погасить. Когда от зла и дыма не останется, Той песне, ей же богу, не состариться, А только крепнуть, молодеть и жить!

ВСЕГДА В БОЮ

Когда война катилась, подминая Дома и судьбы сталью гусениц. Я был где надо — на переднем крае. Идя в дыму обугленных зарниц. Бывало все: везло и не везло, Но мы не гнулись и не колебались, На нас ползло чудовищное зло, И мира быть меж нами не могло, Тут кто кого — контакты исключались! И думал я: окончится война — И все тогда переоценят люди. Навек придет на землю тишина. И ничего-то скверного не будет, Обид и боли годы не сотрут. Ведь люди столько вынесли на свете, Что, может статься, целое столетье Ни ложь, ни зло в сердцах не прорастут, Имея восемнадцать за спиною, Как мог я знать в мальчишеских мечтах, Что зло подчас сразить на поле боя Бывает даже легче, чем в сердцах? И вот войны уж и в помине нет. А порохом тянуть не перестало. Мне стало двадцать, стало тридцать лет, И больше тоже, между прочим, стало. А все живу, волнуясь и борясь. Да можно ль жить спокойною судьбою, Коль часто в мире возле правды — грязь И где-то подлость рядом с добротою?! И где-то нынче в гордое столетье Порой сверкают выстрелы во мгле. И есть еще предательство на свете, И есть еще несчастья на земле. И под ветрами с четырех сторон Иду я в бой, как в юности когда-то, Гвардейским стягом рдеет небосклон, Наверно, так вот в мир я и рожден — С душой поэта и судьбой солдата. За труд, за честь, за правду и любовь По подлецам, как в настоящем доте, Машинка бьет очередями слов, И мчится лента, словно в пулемете… Вопят? Ругают? Значит, все как должно. И, правду молвить, все это по мне. Ведь на войне — всегда как на войне! Тут кто кого. Контакты невозможны! Когда ж я сгину в ветре грозовом, Друзья мои, вы жизнь мою измерьте И молвите: — Он был фронтовиком И честно бился пулей и стихом За свет и правду с юности до смерти!

О СМЫСЛЕ ЖИЗНИ

— В чем смысл твоей жизни? — Меня спросили. — Где видишь ты счастье свое, скажи? — В сраженьях, — ответил я, — против гнили И в схватках, — добавил я, — против лжи! По-моему, в каждом земном пороке, Пусть так или сяк, но таится ложь. Во всем, что бессовестно и жестоко, Она непременно блестит, как нож. Ведь все, от чего человек терзается, Все подлости мира, как этажи, Всегда пренахальнейше возвышаются На общем фундаменте вечной лжи. И в том я свое назначенье вижу, Чтоб биться с ней каждым своим стихом, Сражаясь с цинизма колючим льдом, С предательством, наглостью, черным злом, Со всем, что до ярости ненавижу! Еще я хочу, чтоб моя строка Могла б, отверзая тупые уши, Стругать, как рубанком, сухие души До жизни, до крохотного ростка! Есть люди, что, веря в пустой туман, Мечтают, чтоб счастье легко и весело Подсело к ним рядом и ножки свесило: Мол, вот я, бери и клади в карман! Эх, знать бы им счастье совсем иное: Когда, задохнувшись от высоты, Ты людям вдруг сможешь отдать порою Что-то взволнованное, такое, В чем слиты и труд, и твои мечты! Есть счастье еще и когда в пути Ты сможешь в беду, как зимою в реку, На выручку кинуться к человеку, Подставить плечо ему и спасти. И в том моя вера и жизнь моя. И, в грохоте времени быстротечного, Добавлю открыто и не тая, Что счастлив еще в этом мире я От женской любви и тепла сердечного… Борясь, а не мудрствуя по-пустому, Всю душу и сердце вложив в строку, Я полон любви ко всему живому: К солнцу, деревьям, к щенку любому, К птице и к каждому лопуху! Не веря ни злым и ни льстивым судьям, Я верил всегда только в свой народ. И, счастлив от мысли, что нужен людям, Плевал на бураны и шел вперед. От горя — к победам, сквозь все этапы! А если летел с крутизны порой, То падал, как барс, на четыре лапы И снова вставал и кидался а бой. Вот то, чем живу я и чем владею: Люблю, ненавижу, борюсь, шучу. А жить по-другому и не умею, Да и, конечно же, не хочу!

ОБИДНАЯ ЛЮБОВЬ

Пробило десять. В доме — тишина. Она сидит и напряженно ждет. Ей не до книг сейчас и не до сна: Вдруг позвонит любимый, вдруг придет?! Пусть вечер люстру звездную включил, Не так уж поздно, день еще не прожит. Не может быть, чтоб он не позвонил! Чтобы не вспомнил — быть того не может! «Конечно же, он рвался, и не раз. Но масса дел: то это, то другое… Зато он здесь и сердцем и душою». К чему она хитрит перед собою И для чего так лжет себе сейчас? Ведь жизнь ее уже немало дней Течет отнюдь не речкой Серебрянкой: Ее любимый постоянно с ней — Как хан Гирей с безвольной полонянкой. Случалось, он под рюмку умилялся Ее душой: «Так преданна всегда!» Но что в душе той — радость иль беда? Об этом он не ведал никогда, Да и узнать ни разу не пытался. Хвастлив иль груб он, трезв или хмелен, В ответ — ни возражения, ни вздоха. Прав только он, и только он умен, Она же лишь «чудачка» и «дуреха». И ей ли уж не знать о том, что он Ни в чем и никогда с ней не считался, Сто раз ее бросал и возвращался, Сто раз ей лгал и был всегда прощен. В часы невзгод твердили ей друзья: — Да с ним пора давным-давно расстаться. Будь гордою. Довольно унижаться! Сама пойми: ведь дальше так нельзя! Она кивала, плакала порой. И вдруг смотрела жалобно па всех: — Но я люблю… Ужасно… Как на грех!.. И он уж все же не такой плохой! Тут было бесполезно препираться, И шла она в свой добровольный плен, Чтоб вновь служить, чтоб снова унижаться И ничего не требовать взамен. Пробило полночь. В доме тишина… Она сидит и неотступно ждет. Ей не до книг сейчас и не до сна: Вдруг позвонит? А вдруг еще придет? Любовь приносит радость на порог. С ней легче верить, и мечтать, и жить, Но уж не дай, как говорится, Бог Вот так любить!

РАЗГОВОР С НЕБОЖИТЕЛЯМИ

(Шутка)

Есть гипотеза, что когда-то, В пору мамонтов, змей и сов, Прилетали к нам космонавты Из далеких чужих миров. Прилетели в огне и пыли, На сверкающем корабле. Прилетели и «насадили» Человечество на земле. И коль верить гипотезе этой, Мы являемся их детьми, Так сказать, с неизвестной планеты Пересаженными людьми. Погуляли, посовещались, Поснимали морскую гладь И спокойно назад умчались, А на тех, что одни остались, Было вроде им наплевать. Ой вы, грозные небожители, Что удумали, шут возьми! Ну и скверные ж вы родители, Если так обошлись с детьми! Улетая к своей планете, Вы сказали им: — Вот Земля. Обживайтесь, плодитесь, дети, Начинайте творить с нуля! Добывайте себе пропитание, Камень в руки — и стройте дом! — Может быть, «трудовым воспитанием» Назывался такой прием? — Ешьте, дети, зверей и птичек! — «Дети» ели, урча, как псы. Ведь паршивой коробки спичек Не оставили им отцы! Улетели и позабыли, Чем и как нам придется жить. И уж если едой не снабдили, То хотя бы сообразили Ну хоть грамоте обучить! Мы ж культуры совсем не знали, Шкура — это ведь не пальто! И на скалах изображали Иногда ведь черт знает что… И пока ума набирались, — Э, да что уж греха скрывать, — Так при женщинах выражались, Что неловко и вспоминать! Вы там жили в цивилизации, С кибернетикой, в красоте. Мы же тут через все формации Шли и мыкались в темноте. Как мы жили, судите сами, В эту злую эпоху «детства»: Были варварами, рабами, Даже баловались людоедством! Жизнь не райским шумела садом, Всюду жуткий антагонизм: Чуть покончишь с матриархатом, — Бац! — на шее феодализм! И начни вы тогда с душою Нас воспитывать и растить, Разве мы бы разрушили Трою? Разве начали бы курить? Не слыхали бы про запои, Строя мир идеально гибкий. И не ведали б, что такое Исторические ошибки! И пока мы постигли главное И увидели нужный путь, Мы, родители наши славные, Что изведали — просто жуть! Если вашими совершенствами Не сверкает еще земля, Все же честными мерьте средствами Вы же бросили нас «младенцами» Мы же начали все с нуля! Мчат века в голубом полете И уходят назад, как реки. Как-то вы там сейчас живете, Совершенные человеки?! Впрочем, может, и вы не святы, Хоть, возможно, умней стократ. Вот же бросили нас когда-то, Значит, тоже отцы не клад! И, отнюдь не трудясь физически, После умственного труда Вы, быть может, сто грамм «Космической» Пропускаете иногда? И, летя по вселенной грозной В космоплане, в ночной тиши, Вы порой в преферансик «звездный» Перекинетесь для души? Нет, конечно же, не на деньги! Вы забыли о них давно. А на мысли и на идеи, Как у умных и быть должно! А случалось вдали от дома (Ну, чего там греха таить) С Аэлитою незнакомой Нечто взять да и разрешить? И опять-таки не физически, Без ужасных земных страстей. А лишь мысленно-платонически, Но с чужою, а не своей?! Впрочем, вы, посмотрев печально, Может, скажете: вот народ! Мы не ведаем страсти тайной, Мы давно уже идеальны. Пьем же мы не коньяк банальный, А разбавленный водород. Ладно, предки! Но мы здесь тоже Мыслим, трудимся и творим. Вот взлетели же в космос все же, Долетим и до вас, быть может. Вот увидимся — поговорим!

НЕ МОГУ ПОНЯТЬ

Можно ли дружить, не разделяя Убеждений друга своего? Можно ли дружить, не одобряя В нем почти буквально ничего? Разным и по мыслям и по взглядам, Им давным-давно расстаться б надо, Чтоб друг друга в ссорах не казнить И не отравлять друг друга ядом. А они, посмотришь, вечно рядом, Точно впрямь обязаны дружить. Можно ли любить, не уважая? Говорить о нежности навек, В то же время ясно понимая, Что любимый — низкий человек?! Говорят: любовь не различает, Где какая пролегает грань. Это верно. Но и так бывает: Человек прекрасно понимает — Это дрянь. И любит эту дрянь! Принято считать, что для поэта Нет загадок в области души. Если есть сердечные секреты, Ты, поэт, раскрой и опиши! Что поэтам мели и пороги?! Им ведь дан лирический язык. Но поэты тоже ведь не боги! А нелепость встретив на дороге, И они становятся в тупик! Как же так, любить, не уважая? Для чего дружить и враждовать? Нет, такого я не понимаю И, наверно, не смогу понять!