Помоги проекту - поделись книгой:
Зарыдав от счастья, я обняла ее теплую мохнатую шею. Собака легла рядом, согревая меня своим телом и продолжая тихонько повизгивать. Я уже ничего не боялась и крепко уснула, сжимая Свободу в своих объятиях. Так хорошо было рядом с ней!
А наутро, чуть только забрезжил рассвет, я подобрала корзинку с грибами, и мы побежали домой. Собака уверенно вела меня, она хорошо знала дорогу – видимо, не раз бывала в этих местах. Самое главное, путь, которым она вела меня, был гораздо короче нашего, хотя тропинка оказалась очень крутой. Мы спускались вниз по другому склону сопки.
Дома никого не оказалось, я поняла, что все ушли меня искать. Свобода, убедившись, что я в безопасности, убежала встречать моих близких, чтобы успокоить и сообщить им каким-то своим способом, что я уже дома.
Вскоре они вернулись домой в сопровождении радостной Свободы: объятия, поцелуи, слезы. Оказывается, дети искали меня до самой темноты, а не найдя, побежали домой и всё рассказали родителям. Началась паника, мама с сестрой плакали, а папа побежал по соседям, чтобы организовать поиски.
Взяли фонари, факелы и целой толпой отправились в сопки.
Свобода, вернувшаяся к вечеру домой, каким-то непостижимым образом поняла, что я заблудилась в лесу, отправилась на поиски самостоятельно и без труда меня отыскала.
Так наша Свобода стала героиней: все вокруг старались приласкать ее и угостить чем-нибудь вкусным. Свобода была очень этим довольна, но совсем не зазналась, а по-прежнему была преданным, верным другом и участвовала во всех наших играх и забавах, оставаясь при этом свободной и независимой.
Татьяна Жданова
Москва-Сокольники
Две женщины на нашей улице в Сокольниках держали коров. Каждое утро тетя Даша приносила нам парное молоко и свежие яйца. Паслись эти коровы прямо за домами, а держали их в сараях. Кто-то держал свиней, гусей, уток.
Многие из соседей – кур в сараях. Курицы были неинтересными, но вот петухи… Расписные, разноцветные, они кричали по утрам, возвещая о наступлении рассвета. Были среди них и петухи-задиры. Один такой задирал не только маленьких детей, но и взрослых. Он жил в нашем дворе и однажды уселся на спину моему деду, который в этот момент рубил дрова. Только петух пристроился клюнуть деда в затылок, как тот закинул руку за спину, схватил его за ноги, перевернул и оттяпал ему буйную голову. Еще до своей бесславной гибели этот наглый петух получил хороший пинок армейским сапогом от моего отца.
Бабушка моей подружки Гали тоже держала кур. Среди них она особенно отличала одну молодую курочку и даже дала ей имя Люська. Так вот, росла-росла эта Люська и вдруг превратилась в долгоногого петуха. Перекрещивать его было уже поздно, так и прожил этот петух свою петушиную жизнь под женским именем. Вероятно, это был петух-трансвестит.
Валентина Зелинская
Гуси
В Сватово у нас было большое гусиное стадо. С их вожаком у меня были особые отношения. Мы были с ним примерно одного размера; не знаю, кого я ему напоминала в моей кроличьей шубке, но он меня терпеть не мог – хватал клювом за верхнюю пуговицу, держал крепко и одновременно с двух сторон хлопал по бокам крыльями. Я боялась его ужасно. И мы всегда высматривали друг друга издалека: первый, кто видел врага, начинал бежать, я, конечно, от него – он за мной. Перед отъездом все стадо зарезали, засолили и в сундуке отправили в Киев. Моя старшая сестра оплакивает своих гусей всю жизнь. Она их нянчила, ей пришлось их и резать, но они буквально спасли нам в Киеве жизнь. Шла война, часть багажа пропала, но гуси приехали.
Герман Кузнецов
Суслики
Была объявлена борьба с вредителями, в том числе и с сусликами – пожирателями злаков. Мальчишки брали ведра, находили нору суслика, из оврага черпали воду и лили ее в нору. Когда показывалась морда, хватали за шею и силой бросали об землю, отрубали лапки, за которые можно было получить 50 копеек. Сами тушки свежевали и жарили на костре, обгладывали маленькие косточки. Неожиданно приехала кинохроника, которая снимала фильм о суховеях. Привезли мотор от самолета, с помощью которого изображали суховеи. Им вдруг потребовались живые суслики.
Я быстро подрядился и принес им пять сусликов, за которые получил 25 рублей. Заработав за лето немного денег, поехал в Ленинград на свидание с отцом. Ехал за 8 рублей в общем вагоне без места, спал на третьей полке. На каждой крупной станции на перроне были длинные столы, с которых продавались обеды, на которые я только смотрел. На мелких станциях к поезду выносили вареную картошку и соленые огурцы. Милиция гоняла этих торговок. Был случай, когда женщина одела большую кастрюлю с картошкой на голову милиционера, сама нырнула под вагоны и была такова. Свидание было в знаменитых «крестах» в Ленинграде, куда отца привезли для встречи со мной из шарашки. Он был одет в цивильный костюм, бритый и подстрижен. Рассказал, что кормят прилично, дают даже сливочное масло.
Елена Фесько
Крысы
Оставаться со мной было некому. Все свободные руки необходимы были в работе, поэтому и отдали в ясли. Многие малыши тогда находились в яслях практиче-ски сразу после рождения, но и там нам пришлось почти всей группой пережить страшное испытание. Нас погрызли крысы, вероятно, обезумевшие от голода. Как говорили взрослые и вспоминала потом моя мама, они погрызли нас в тех местах, где на щеках оставалась каша, или там, куда малыши срыгнули пищу. Крысы обгрызли носы, губы, уши, забирались за край воротников. Мне досталось меньше, чем остальным: мне крыса погрызла края ушей, маленькую бороздку на шее и во рту. Всех малышей поместили в инфекционное отделение.
Из сорока воспитанников в живых нас осталось только десять. Режим был установлен строжайший – родителей не пускали. А они ухитрялись подсматривать за своими малышами. Стекла в дверях закрывались газетами, в которых делались маленькие дырочки для глаз, чтобы, не выдавая себя, можно было понаблюдать за своим ребенком. Но как только появлялась газета, дружный детский коллектив начинал громко и надрывно плакать – видимо, чувствуя присутствие родителей.
В изоляции мы пробыли почти полгода. И фотография осталась на память о том страшном испытании. Раны долго не заживали, лекарств просто не было, и старый фельдшер решился на последнее средство – прижечь увеличительным стеклом разъеденные раны. И вот оно, долгожданное освобождение, – я дома с запретом есть ряд продуктов, например соленую рыбу, иначе все могло закончиться страшным образом. Но однажды мама, уходя, поставила соленую треску в большом блюде на самовар, который возвышался на столе. Когда она вернулась, то обнаружила рыбу съеденной. Мама схватила меня на руки и помчалась бегом к тому старому фельдшеру. А он только развел руками. Но страшного не произошло, только до сих пор осталась аллергия. А еще шрам на шее и обгрызенные уши.
Школа
Как это ни удивительно, в многочисленных письмах о школе послевоенного времени меньше всего сообщается об учебе. Зато личность учителя – хорошего, плохого, корыстного, доброго – на всю жизнь отпечатывается в памяти. Там, в школьных стенах, чрезвычайно рано начинается общественная жизнь. В школе царит право сильного. Слабому приходится защищать свое достоинство. Таков закон организации всякого общества – и в стае волков, и в прайде львов, и в начальной школе. Тем ценнее и важней в этой жесткой системе проявления великодушия, благородства, щедрости. Эти детские воспоминания о школьных годах – предмет для размышления и сегодня, шестьдесят лет спустя. Чем мы можем помочь нашим детям и внукам? От каких ошибок их избавить? Или всякое знание о жизни приобретается только собственным опытом?
Но как хорошо я помню соседа по двору, который учил своего сына: «Витька! Ты кулак-то не подгибай, бей костяшками, и прямо в нос!»
Неужели это всё, что можно передать?
Людмила Лукашко
В первый класс
В 1944 году я иду в школу, в первый класс. Помню торжество и первую нашу любимую учительницу – Екатерину Родионовну Ушакову, ее такие добрые и грустные глаза. Помню, как каждое утро перед уроками весь класс вставал в очередь и наша учительница всем вливала ложкой в наши «клювики» рыбий жир из большой бутыли, которая всегда стояла в углу.
О, какие стояли запахи в классе! Наша одежда, даже при старании наших матерей, источала этот запах. Теперь-то я понимаю, что этот «любимый» рыбий жир спас нас от рахита, от дистрофии…
Чернила наши мамы каким-то только им понятным образом изготовляли из сажи. Тетрадей было очень мало, писали на газетах, сшитых по форме тетрадей. Да, да. Это всё было.
Почему-то очень ясно помню 23 февраля 1945 года, когда нам в честь праздника раздали тонкий кусочек хлеба и прозрачный пластик сыра. Да, да, сыра. Боже мой, как мы его ели, нет, не ели, а облизывали. Старались растянуть удовольствие.
А как забыть голос подружкиной мамы тети Поли: «Девчонки, идите паренку есть».
Паренка – пареная свекла, вкуснее которой ничего не было.
Всё это было на Дальнем Востоке. Сколько к нам прибывало эвакуированных детей разных национальностей! И никакой вражды с ними. Все жалели их, помогали. Бегали вместе, босиком. Все сопки с земляникой, орехами были наши. Играли в войнушку со своими Чапаевым, Матросовым, Буденным. Ходили в разведку, скакали на ветках, и лучшей конницы я больше не видела.
Да, много, очень много помнится и не забывается. Помню, как мама, вздохнув, сняла с дверей бордовые шторы и начала кроить нам с братом шаровары.
Я ведь была еще мала́я, а до подробностей помню страницу из газеты «Правда». Внизу страницы был помещен фотоснимок только что снятой с виселицы партизанки Тани. Так назвала себя девочка – партизанка Зоя Космодемьянская. Даже помню, кусок обрезанной петли лежал рядом с телом. Как мы с братом рыдали! До сих пор вижу ясно тот снимок. Уже в институтские годы я посетила могилу Зои на Новодевичьем кладбище. Поклонилась ей.
Не могу забыть, с каким рвением мы с братом выучили помещенные в «Правде» слова гимна Советского Союза. Распевали каждый вечер.
И вот настал этот радостный, светлый майский день, который запомнился до самых мелочей. День 9 мая.
С утра все пришли в школу. Как всегда, опоздал Васька Дергузов – сын нашей директрисы. Пришел и начал бузить и баловаться, и добрейшая наша учительница вынуждена была удалить его из класса. Урок продолжается. Вдруг с грохотом распахивается дверь, и влетает наш Васек и бросается по партам носиться и кричать: «Победа, победа!»
Мы ничего понять не могли. Учительница осела на стул, в дверь вбежали другие взрослые, рыдают и все кричат: «Победа, победа!»
Все выбегают из школы и бегут на центральную площадь. Что было!
Слезы, смех, пляски. Сейчас пишу, и мурашки по коже бегают.
Римма Сивак
Писали на обрывках газет…
В школу пошла в 1946 году. Брали с восьми лет. В здании размещался тогда госпиталь – мы, дети, часто ходили навещать раненых: читали им стихи, пели как могли, что-то рассказывали, чтобы отвлечь… Вышедшие из строя бойцы – молодые мужчины с тяжелыми ранениями – всегда нас ждали. Помню, я подарила одному раненому карандаш: он взял его и спрятал под одеяло… тогда-то я и заметила, что у него нет ног… Бывший солдат (бывают ли «бывшие»?) поймал мой взгляд, и я увидела слезы в его глазах.
Класс, в котором мы учились, был большой: огромные окна, высокие потолки – наследство от бывшей гимназии. Все стекла, правда, были выбиты и закрыты фанерой. На всех нас имелось всего три букваря (как хочешь, так и учись!), – ну а писали на обрывках газет. И только по чистописанию у каждого была тетрадь в три линеечки – но в ней очень много «стопок»: перо задевало их, выходили кляксы… Писали чернилами (зимой они от холода замерзали, ну а мы сидели в пальто – школа долгое время не отапливалась): чернильницы-непроливайки приносили из дома. А ручки деревянные были, с перышком № 86: ими писать хорошо было, удобно… Кстати, к четвертому классу мама впервые сшила мне настоящую форму из сатина – платье коричневое и черный фартук; до этого ходила как придется.
Учительницу, Евгению Николаевну, мы очень любили. Она говорила: «Учитесь хорошо! После войны всё восстанавливать надо, разруху убирать… Стране нужны грамотные специалисты! Учитесь как можно лучше».
Но не у всех получалось, поэтому к более сильным ученикам «прикреплялись» слабые. У меня было три таких девочки (обучение в то время было раздельное): я отвечала за их успеваемость по всем предметам до четвертого класса – в общем, терпение и еще раз терпение.
Однажды, правда, я не выдержала и… побила Тамару. Да, она всего лишь никак не могла написать правильно слово «дорожка», но ведь
В другой раз мы встретились с Огановой в спортзале, где натирали паркет. Вероятно, я что-то делала не так – директор подошла ко мне и показала, как нужно… Ни капли снобизма, только тепло.
Что еще вспомнить… Никогда не забуду, как ждали мы большую перемену. Наша Евгения Николаевна приносила еду (время-то голодное) – каждому на парту клала темный пирожок с морковью… как вкусно было! А после этого высыпала на бумажку по маленькой ложечке – алюминиевая – сахарного песка… Когда же мы уходили домой, «проверяла» нас: у всех ли завязан шарф, застегнуты ли на пальто пуговицы, есть ли варежки…
А однажды, проходя по улице Ленина, я увидела объявление о приеме в музыкальную школу и на следующий день пришла в указанный класс: там, на лавках вдоль стен, сидело много детей. Это был 47-й год, я уже отучилась год в общеобразовательной.
У окна стоял рояль: учительница вызывала по одному – проверяла музыкальные данные. Когда очередь дошла до меня, я попросила, чтобы все дети вышли, так как я, видите ли, «не могу при всех петь». Что ж, просьбу выполнили. Прослушав меня, Галина Михайловна сказала, что я принята в первый класс на фортепиано: «Передай родителям», – я и передала: сначала маме, потому как папа всё время работал, и даже ночью, – он ведь был начальником угрозыска: тогда в Рязани орудовала банда «Черная кошка» (забегая вперед, скажу, что когда выйдет фильм с Высоцким «Место встречи изменить нельзя», отца моего, Тимофея Александровича Сивака, будут сравнивать с Жегловым).
В общем, когда папа узнал, что у меня есть способности к музыке, решили покупать пианино. Решить-то решили, а где деньги взять? Мама тогда на простынке нарисовала клавиатуру, а вместо черных клавиш пришила спичечные коробки. Так я занималась, а через год отец привез… старинное фортепиано с подсвечниками: продал его ветврач – в рассрочку, родители много лет долг отдавали.
Учительница музыки у меня замечательная была – Зинаида Сергеевна Ижевская. Она всегда много играла, я быстро всё запоминала, поэтому нот никаких не знала. Но однажды всё открылось. Получив задание на лето, я уже почти вышла из класса, как вдруг слышу: «Римма, вернись-ка. Скажи, какая нота находится на третьей линеечке?» А я и не знаю… В общем, пока не выучила всех нот, Зинаида Сергеевна на уроках моих сама ничего не играла… а я так мечтала стать пианисткой! Даже стишок написала, наивный, конечно: начинался он со слов «
Детство наше было и голодным, и холодным, но, несмотря ни на что, мы радовались жизни, стремились учиться, чтобы стать врачами, учителями, инженерами… Мы понимали:
Елена Косякина
Мужская школа
Уроки чистописания стали самыми трудными для меня. Зато я хорошо, быстро и с выражением читала, отлично считала, писала довольно грамотно и могла рассудительно отвечать на уроке. Нина Григорьевна махнула рукой на мой почерк и не мучила меня. Каждый день в школе было по четыре или пять уроков: чтение, чистописание, а затем русский язык, арифметика, рисование, пение или урок физкультуры. Уроки длились сорок пять минут. На переменах все должны были выходить из класса в коридор и чинно парами ходить кругами по коридору до звонка на следующий урок. В центре такого хоровода дежурили учителя, которые зорко следили за порядком. Хорошо представляю себе, что творилось на переменах в соседней 186-й мужской школе.
Когда я училась уже в седьмом классе, мне довелось однажды попасть в эту школу на перемене. У нас был сдвоенный урок физики. Пожилой учитель Иосиф Захарович попросил меня на большой перемене сбегать в мужскую школу к тамошнему учителю физики за кассетой с учебным фильмом. Я довольно храбро вошла в вестибюль этой школы. То, что я увидела, заставило меня похолодеть. Вокруг дрались, гонялись друг за другом, орали и хулиганили сотни мальчишек. Я почувствовала дурноту и закрыла глаза. Мне показалось, что они все сейчас бросятся на меня и убьют! Действительно, с криками «Девчонка! Девчонка!» они обступили меня сплошным кольцом, так что мне стало трудно дышать. Но бить не били.
Через некоторое время дежурная по этому этажу учительница заметила какую-то странность в поведении воспитанников. Никто не дрался. Стояла относительная тишина, такая здесь редкая, и все сбились в кучу вокруг чего-то. А что там такое внутри круга? Может, кого-то убивают? Она с трудом пробилась в центр и увидела девочку в полуобморочном состоянии. «Как ты попала сюда? Кто ты?» Я объяснила. Учительница взяла меня за руку и отвела в кабинет физики. Все мальчишки почтительно шли за нами. Мне дали коробку с фильмом, учительница проводила меня за порог школы, и я пошла восвояси, удивляясь, что осталась жива.
Первое полугодие я закончила на все пятерки и, как отличница, получила в школе ценный подарок: две тетради в клеточку и косую линейку, ручку, ластик и карандаш. Это было целое богатство. В последний учебный день нас отпустили пораньше, после второго урока. Я пошла домой одна, хотя обычно за мной приходила бабушка: на улицах было неспокойно, тем более приходилось идти мимо той самой мужской школы № 186. Я гордо шла, радуясь подарку, и, желая побыстрее попасть домой, пошла через темную подворотню между нашим домом № 4 и соседним № 6. В тот же миг, получив толчок в спину, я упала в сугроб. Какие-то мальчишки схватили мой портфельчик, вытряхнули содержимое в снег, забрали мой подарок и, еще раз надавав мне подзатыльников, убежали. Я посидела, поплакала, собрала всё, что осталось, в портфель и стала думать, что делать дальше. Очень было жалко школьной награды. Ведь дома могли и не поверить, что я ее получила. И тогда я решила возвратиться в школу и попросить у Нины Григорьевны еще один такой же подарок.
Придя в школу, я поняла, что опоздала. Класс оказался запертым. Нина Григорьевна уехала в Косино, домой. И тогда я решилась постучать в кабинет директора школы. Нашим директором тогда была симпатичная пожилая еврейка, Анна Львовна Малисова. (Ее фамилию я сегодня, конечно, не помнила, а взяла из сохранившегося табеля первого класса.) Сейчас я совершенно не представляю себе, как смогла пойти к директору школы, как отважилась? «Войдите!» – услышала я и вошла. «Что тебе, девочка? – спросила Анна Львовна. – Ты из какого класса?» – «Я Лена Синельникова из первого “Г”», – ответила я и рассказала о своей беде. Анна Львовна выслушала меня и сказала: «Ты молодец, что пришла. У меня случайно есть еще один такой набор. Бери! Да, а где ты живешь?» Я назвала свой адрес. Тогда Анна Львовна попросила меня немного подождать и обещала проводить меня домой.
Бабушка поглядела на часы и собралась идти за мной в школу. В это время раздался звонок в квартиру. К своему глубокому удивлению, бабушка увидела на пороге директора школы, крепко держащую меня за руку. «Боже мой! – испугалась бабушка. – Что случилось? Заходите, пожалуйста!» – спохватилась она. «Ничего, ничего, не волнуйтесь! Ваша внучка молодец! Отличница! А я просто проводила ее домой. Нам было по пути». Потом, когда Анна Львовна ушла, я всё рассказала бабушке и маме. До сих пор сама себе удивляюсь. От природы ужасная трусиха, я всё же не один раз в жизни была так настойчива и решительна, как тогда в день окончания первого полугодия в декабре 1944 года.
Иосиф Рабинович
Девять – это много
1 сентября бабушка повела меня в школу, надо было Садовое кольцо переходить. Неприятности начались сразу, правда, ни я, ни бабушка о них не знали. Замечательная учительница скончалась в ночь на 1 сентября, и директор в спешке заменил ее другой. Я и сейчас помню, что звали ее Тамара Дмитриевна. Первый урок – знакомство, рассказ, как надо сидеть, да это все знают, проходили…
Второй урок был уже предметным – арифметика. Тамара Дмитриевна нарисовала мелом на доске кружочек и спросила: «Ребята (а учились мы без девочек), сколько здесь кружочков?» Мой шустрый одноклассник протянул руку и сказал «один». Для меня это было ясней ясного, но учительница сказала ему: «Молодец, Чекрыжов!» Вот люди уже пятерки получают, а я зеваю, дело-то вроде простое. Учительница нарисовала девять кружочков и снова спросила: «Сколько?» Я тут же поднял руку и бодро заявил: «Девять!» Учительница взглянула на меня как-то странно и, о ужас, сказала: «Не девять, а много». Сами понимаете – свет для меня померк: значит, двойка. Что было на уроке после – не помню, я все время пересчитывал чертовы кружочки на доске, и все выходило – девять. Уроки кончились – я вышел к бабушке и не решился признаться в позоре. Дома уже ждали нас родители, отпросившиеся с работы, чтобы отпраздновать приобщение сына к знаниям. Они так гордились мной, ведь я уже читал и умел считать. Я глядел на улыбающихся маму с папой, и тут бабушкины уроки нравственности возымели действие – не мог я обманывать этих счастливых и любимых мною людей.
Поэтому я просто разревелся и повинился, что схватил двойку. Без всякого волнения папа попросил рассказать все как было. Я изложил как на духу и закончил словами: «Папа, там, честное слово, было девять кружочков!»
И тут, к моему изумлению, родители и бабушка расхохотались. Но отец быстро успокоился и внятно объяснил мне, что не все дети умеют считать и им сначала надо рассказать, что такое один и что такое много. Объяснял папа всегда доходчиво – он уже тогда был доцентом Бауманского. Поэтому я охотно поверил ему, что двойки у меня, наверное, никакой нет, и не надо лезть вперед – пусть другие осваивают то, чему меня бабушка научить успела.
Вот с той поры я и не привык лезть вперед за наградами, особенно если для этого нужно локтями толкаться. И уж конечно, запомнил, что девять, в отличие от одного, – это много.
Борис Иофьев
Соответствует линии партии
С пятого по седьмой класс я учился там же, где в первых двух классах до войны: школа № 128 на 2-й Тверской-Ямской, теперь чисто мужская и семилетняя. Я с благодарностью вспоминаю классного руководителя – Пелагею Лукиничну, немолодую очень бедную женщину с двумя детьми, яркого и заразительного энтузиаста своего призвания – арифметики и воспитания. Дальше – школа № 127 (у Грузинского Вала).
Видимо, невзгоды и почти постоянное недоедание в течение нескольких лет подорвали здоровье, сделался жестокий фурункулез, начинался туберкулез, я даже получал УДП – усиленное дополнительное питание: подростки приходили на обед в столовую на улице Горького, где потом располагался вкусный ресторан «Баку». Но главное – я был патологически туп, да и учили почти всему плохо.
На школьных уроках имя Сталина всплывало часто, и было непохвально написать сочинение, не упомянув его. Например, завершая сочинение о Катерине из «Грозы» А.Н. Островского, я вполне мог измыслить фразу вроде: «Только при Советской власти под руководством великого Сталина осуществилось стремление женщины к свободе».
В десятом классе случилась неприятность: для сочинения по «Поднятой целине» Шолохова я за истоками коллективизации обратился к сталинскому «Краткому курсу истории ВКП(б)» и начал с того, что правительство, озабоченное положением беднейших крестьян, разрешило какие-то (точно не помню) действия по раскулачиванию. Старая и не вовсе безграмотная учительница заявила классу, что мое сочинение содержит троцкистский взгляд на коллективизацию, она его осуждает и передает на суд учительского совета школы. Дело подогрелось неприязнью ко мне классной руководительницы – ей не нравилось, что я всё время улыбаюсь.
Дело уже шло к исключению из школы, но, к счастью, учитель истории Грановский объяснил на совете, что мое изложение соответствует партийному.
В школе Грановский очутился недавно; будучи изгнан из какого-то института (видимо, как «космополит»), он резко выделялся неформальным стилем ведения урока, любил рассказать что-то занятное сверх учебника. Однажды он вызвал меня к доске рассказать о личности Ивана Грозного. Я уже был наслышан о нем, но тем не менее стеснительно изложил содержание тех нескольких строк, которые в учебнике рисовали его прогрессивным борцом с самостийностью бояр. Видно было, что учитель не того от меня ждал.
Во время выпускных экзаменов Грановский болел, и экзамен проводил директор школы, тоже учитель истории, но бесцветный. Он многим поставил более низкие оценки, чем ожидалось. Несколько учеников и я с ними после экзамена пошли жаловаться к Грановскому домой. Застали его лежащим в беспомощном состоянии с сильно распухшими ногами. Он утешил нас тем, что годовые оценки выставлять будет он, и с учетом оценок в четвертях получится то, что заслуживаем. Но школьная клика добилась своего: приблизительно через год он был арестован и вскоре погиб в лагере.
Шла борьба с «космополитами». В моем немногочисленном окружении были арестованы отцы двух моих друзей (у одного из них арестовали и мать, и он остался вдвоем с младшей сестрой, отец другого повесился в лагере), арестовали приятеля моего брата. Внешние обстоятельства и школьные приключения вселяли мне чувство безнадежности, лишали оптимистической воли к образованию. Школа была мне тягостна, на выпускной вечер не пошел.
Анна Сальникова
Сбежать с уроков
В нашей школе было шесть десятых классов. Надо заметить, что в те годы школы были раздельными: мужские и женские. В старших классах обучение было платным, но дети военных и дети инвалидов учились бесплатно. Я относилась к одной из этих категорий. Я училась в 10 «А» классе. До сих пор не могу вспомнить, чтобы какой-то класс был «плохим» или «хорошим». Но позже, из уст учителей, мы узнали, что наш класс был самый лучший и по успеваемости, и по дисциплине. Пока… мы не выкинули нечто из ряда вон выходящее. Я и сейчас не могу понять, как это мы отчаялись на такое?
30 апреля 1955 года. Мы отсидели 2 или 3 урока, и вдруг по классу пронеслось: сбежать с уроков. Нет, это было произнесено не вслух, а как-то так, потихоньку, как бы между прочим. И все дружно поддержали. И через запасной ход все до единого вышли и растворились кто куда.
Дома надо было помыть полы перед Великим Первомаем. Прежде чем мыть полы, обычно наводишь «лоск» по мелочам. Я протирала каждый лист огромного цветка – фикуса, когда вдруг вбегает одноклассница и, задохнувшись то ли от бега, то ли от предстоящего ужаса, сообщает, что мы должны «срочно собраться в школе». Так, по цепочке, обегая друг друга, стали собираться мы в школе. А школа была далековато. На сборы ушло около часа.
Явка была сто процентов, то есть пришли абсолютно все. Нас закрыли в каком-то кабинете, продержали часа два, затем стали спрашивать: кто был инициатором побега «в канун Первомая»? Все молчали. Раз не нашлось виновника, то нас продержали еще два часа. Здесь мы и сами заинтересовались: «А действительно, кому это пришло в голову?» Но молчание продолжалось. И тогда стали вести опрос каждого под «честное комсомольское», а для «беспартийных» под «честное слово». Все как один произнесли эти слова, равнозначные КЛЯТВЕ! «Нет, значит, виновника?! Сидите еще час!» Мы уже не рады были побегу, так как почувствовали, что время потеряли больше, чем если бы отсидели все уроки по-честному. Чувствовалось внутреннее недоумение, но никто не наезжал друг на друга. Молчали «как партизаны». Так ничего не выбив из нас, отпустили домой.
Родителей не вызывали в школу. Шума в школе не поднимали. Но мы долго сами все интересовались: кто же подал такую идею? И лишь несколько дней спустя оказалось, что одна ученица в шутку кому-то предложила: «…А давайте сбежим с уроков».
Так «шутка» стала явью. Но какая была СОЛИДАРНОСТЬ!!! Если вспомнить, какие это были времена, то это выглядело святотатством в КАНУН 1 МАЯ!!! Преступление!!!
Но все обошлось. Видимо, решили не выносить сор из избы?
Аркадий Мильковицкий
Независимый пацан
Я почти все лето провел у бабушки в Моспино. (Небольшой шахтерский городок Моспино, по железной дороге недалеко, где-то не больше двадцати километров, от столицы Донбасса г. Сталино. Там у бабуси был свой маленький домик и садик. Там – моя Родина, я там родился.) И именно сегодня бабушка (Стрельцова Вера Назаровна) привезла меня домой, в город. И вот только сегодня я узнал от нее, что, оказывается, меня зачислили в первый класс мужской средней школы № 1. По дороге домой мы сначала зашли в парикмахерскую, где меня постригли наголо, под машинку. Мне, конечно, очень жаль было своих выгоревших на солнце светло-русых волос, которые мамочка все пыталась закрутить на папильотки, чтобы эти жалкие волосенки казались хоть немного кудрявей и пушистей. Но ни моя вдруг образовавшаяся безволосая, лысая головешка и ни сама эта унизительная процедура (отсечение волос от головы) не смогли омрачить мою радость. Ведь если человека принимают в школу, значит, он уже не какая-нибудь там маленькая детка, не черт знает что и сбоку бантик, а – УЧЕНИК! УЧАЩИЙСЯ! Можно сказать, – ШКОЛЬНИК! Да! Стало быть, подрос, созрел, как физически, так и вообще… Теперь, наконец, я – такой же, как и они, эти мальчишки с нашего двора, которые вечно не пускают меня в свою компанию. Вот, брательнику моему почему-то можно, а мне – уже нельзя! Только потому, что он родился до войны, а меня угораздило появиться на свет в самый разгар оккупации. И вот странно, почему так? Наш двор, почти в самом центре города, прямо возле оперного театра, с трех сторон огороженный огромными домами, – наверное, самый большой в городе, а пацанов, моих сверстников, – раз, два и обчелся. Старше – есть! Младше – есть! А таких, как я, – и вовсе нет! А девчонок – навалом!
Чуть что, сразу…
– …Маленький ишо! Понял? Маленький, тебе горрят. И чеши отсюдыва! Понял? Катись колбаской по Малой Спасской, пока цел! – И камнями в мою сторону. Чтоб не бегал за ними.
– Пшел! Без сопливых обойдемси! Во как дам щас по кумполу, своих не узнаешь! Шмакодявка!
А чем я хуже? Чем? Ну, теперь-то я имею полное право… Пусть только попробуют!..
Я очень рад, что я уже в городе. Но пока всем домашним не до меня, мне не терпится как можно быстрее смыться из дому, обрадовать народ своим приездом. Сегодня, как только мы с бабушкой вошли во двор, я сразу заметил, что недалеко от нашего подъезда появилась огромная куча свежего песка, и в ней копошилась целая орава детей, от мала до велика. Мне как-то сразу захотелось, чтобы вся детвора нашего двора полюбовалась мною, чтобы все заметили, как я подрос, как я окреп, как я загорел, каким я стал красивым и, в общем, взрослым.
Для солидности я надеваю (естественно, без спроса) здоровенные трусы моего старшего брата. Они мне по колено и очень широкие, но, чтобы не спадали, я вытаскиваю из них край резинки, и, как делала в таких случаях моя бабушка, сокращаю длину ее простым узлом. Сверху напяливаю на себя майку (с того же плеча), все вырезы которой мне до пояса. Пояс, то есть резинку трусов, я спускаю намного ниже пупа, до предельного уровня, чтобы трусы закрывали мои некрасивые коленки, отмеченные, как всегда, бриллиантовой зеленью или йодом. И вот уже в зеркале отражается не хлюпик какой-то, не маменькин сыночек, а вполне самостоятельный, независимый пацан, в сандалиях на босу ногу, сияющий своей отвратительной, совершенно незагорелой макушкой. И выглядит он, по моим тогдашним представлениям, вполне достойно.
Я кричу маме, чтоб закрыли за мной дверь, и, проходя мимо вешалки, беру из отделения для зонтов свою заветную палочку, точнее – тоненькую, но упругую трость, без которой я на улицу давно уже не хожу.
Вячеслав Ищенко
Полинушка
Невероятно, но факт: в те годы в Гурьеве, как мне сейчас представляется, не было плохих людей! Полагаю, что так же думают все, кто помнит то время. Никогда я не слышал, чтобы взрослые кого-либо ругали или устраивали скандалы при детях. Наверное, доброты требовало само время. Война и первые годы после ее окончания были временем неслыханного ни до, ни после человеческого братства, взаимного внимания и взаи– мопомощи.
Поделиться книгой: