Похождения бравого солдата Швейка во время мировой войны. Часть вторая

Похождения бравого солдата Швейка во время мировой войны

Часть вторая

На фронте

Глава I

Злоключения Швейка в поезде

В одном из купе второго класса скорого поезда Прага — Чешские Будейовицы ехало трое пассажиров: поручик Лукаш, напротив него пожилой, совершенно лысый господин и наконец Швейк. Последний скромно стоял у двери и почтительно выслушивал очередной поток проклятий из уст поручика, который, невзирая на присутствие лысого штатского, всю дорогу орал на Швейка, что он скотина и тому подобное.

Все дело заключалось в пустяке: в количестве чемоданов, за которыми должен был присматривать Швейк.

— «Чемодан украли!» — громил Швейка поручик. — Как у тебя только язык поворачивается, негодяй, мне об этом докладывать!

— Осмелюсь доложить, господин поручик, — тихо ответил Швейк, — его фактически украли. На вокзале всегда болтается много жуликов, и я представляю себе дело так, что одному из них ваш чемодан несомненно понравился, и этот человек несомненно воспользовался моментом, когда я отошел от чемоданов доложить вам, что с нашим багажом все в порядке. Ваш чемодан мог быть украден именно в этот благоприятный момент. За такими моментами они только и охотятся. Два года тому назад на Северо-западном вокзале у одной дамочки украли детскую колясочку вместе с одеяльцем и девочкой, но похитители были настолько благородны, что сдали девочку в полицию, заявив, что нашли ее подкинутой в воротах. Потом газеты превратили бедную дамочку в детоубийцу. — И Швейк с убеждением заключил: — На вокзалах: всегда крали и будут красть, — без этого не обойтись.

— Я глубоко убежден, Швейк, — сказал поручик, — что вы кончите плохо. До сих пор не могу себе уяснить, корчите ли вы из себя осла или же уж так ослом и родились. Что было в этом чемодане?

— В общем ничего, господин обер-лейтенант, — ответил Швейк, не спуская глаз с голого черепа сидящего напротив господина, который, как казалось, не проявлял никакого интереса ко всему происшествию и читал «Neue Freie Presse». — В чемодане было только зеркало из вашей спальни и вешалка из передней, так что мы, собственно говоря, не потерпели никаких убытков, и то, и другое принадлежало домохозяину…

Поймав предостерегающий жест поручика в сторону соседа, Швейк поправился:

— Осмелюсь доложить, господин поручик, о том, что чемодан будет украден, я предварительно ничего не знал, а что касается зеркала и вешалки, то я заявил хозяину, что мы ему все вернем, когда приедем с фронта. Во вражеских землях зеркал и вешалок сколько угодно, так что и в этом случае ни мы, ни домохозяин в убытке не останемся. Как только мы займем какой-нибудь город…

— Цыц! — не своим голосом рявкнул поручик. — Я вас под суд отдам! Думайте, что говорите, если у вас в башке есть хоть капля разума. Другой за тысячу лет не мог бы натворить столько глупостей, сколько вы за эти несколько недель, что служите у меня. Надеюсь, что и вы это заметили?

— Так точно, господин обер-лейтенант, заметил. У меня, как говорится, очень развиты наблюдательные способности, но когда уже поздно и когда неприятность уже произошла. Мне здорово не везет, все равно как некоему Нехлебе с Неказанки, который ходил каждый вечер в трактир «Сучий лесок». Ну так, тот всегда стремился стать добродетельный и с субботы начать новую жизнь, а на другой день рассказывал: «…Да, скажу я вам, товарищи, а утречком я заметил, что лежу на нарах[1]. И всегда это стрясется с ним беда именно тогда, когда он решит, что пойдет себе тихо и мирно домой, а под конец выясняется, что он сломал где-нибудь забор или выпряг лошадь у извозчика или попробовал прочистить себе трубку пером из султана на каске полицейского. Нехлеба был в отчаянии от своей судьбы, но больше всего его угнетало, что этим отмечен весь его род. Когда его дед отправился в дальний путь…

— Оставьте меня в покое с вашими сказками!

— Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, все, что я сейчас говорю, — сущая правда. Когда его дед отправился в дальний путь…

— Швейк, — разозлился поручик, — еще раз приказываю вам прекратить ваши рассказы. Я не желаю вас слушать! Как только приедем в Будейовицы, я знаю, что я с вами сделаю. Я вас посажу под арест. Слышали?

— Никак нет, господин поручик, об этом ничего не слыхал, — мягко сказал Швейк. — Вы до сих пор об этом даже не заикались.

Поручик скрипнул зубами, вздохнул, вынул газету и стал читать сообщения о колоссальных победах и подвигах германской подводной лодки «Е» в Средиземном море. Когда он дошел до сообщения о новом германском изобретении: взрывании городов при помощи специальных бомб, которые сбрасываются с аэропланов и взрываются три раза подряд, — его чтение прервал Швейк, заговоривший с лысым господином:

— Простите, сударь, не вы ли агент из банка «Славия», по фамилии Пуркрабек?

Но ввиду того, что лысый господин не удостоил его ответом, Швейк обратился к поручику:

— Осмелюсь доложить, господин поручик, я читал однажды в газетах, что у нормального человека должно быть на голове в среднем от шестидесяти до семидесяти тысяч волос и что обыкновенно черные волосы бывают более редкими, на что указывает целый ряд примеров… Один фельдшер, — продолжал он неумолимо, — говорил в кофейне у «Шпирека», что вьшадение волос обусловлено сильным душевным потрясением, пережитым в утробной жизни, в период первых шести недель после зачатия…

Тут произошло нечто ужасное. Лысый господин набросился на Швейка, взвизгнув:

— Marsch heraus Sie, Schweinkerl![2].

и поддал его ногой так, что Швейк вылетел в коридор. Затем лысый господин вернулся в купе и преподнес поручику небольшой сюрприз: он назвал ему себя.

Швейк, слегка ошибся: лысый субъект не был агентом из банка «Славия» по фамилии Пуркрабек, а был всего-навсего генерал-майор фон Шварцбург. Генерал-майор совершал инспекционную поездку по гарнизонам и в данный момент готовился нагрянуть на Будейовицы.

Это был самый страшный из всех генералов-инспекторов, когда-либо рождавшихся под луной. Найдя где-либо непорядок, он заводил с начальником гарнизона такого рода, разговор:

— Револьвер у вас есть?

— Есть.

— Карошо. На вашем месте я бы знал, что с ним делать. Это не карнизон, а стадо свиней!

И действительно, то тут, то там, где он проезжал со своей инспекцией, кто-нибудь стрелялся.

В таких случаях генерал фон Шварцбург с удовлетворением констатировал:

— Правильно! Это настоящий солдат!

Казалось, что ему было не по сердцу, когда после его ревизии хоть кто-нибудь оставался в живых. Кроме того он страдал манией переводить офицеров на самые скверные места. Достаточно было пустяка, чтобы офицер распрощался со всем гарнизоном и был отправлен на черногорскую границу или к каким-нибудь безнадежным пьяницам в грязную галицийскую дыру.

— Господин поручик, — спросил генерал, — в каком военном училище вы обучались?

— В пражском.

— Итак, вы обучались в военном училище и не знаете, что, во-первых, офицер является ответственным за своего подчиненного? Недурно. Во-вторых, вы обходитесь со своим денщиком словно с приятелем. Допускаете, чтобы он говорил, не будучи спрошен. Еще лучше! В-третьих, вы разрешаете ему оскорблять ваше начальство. Вот это лучше всего! Из всего этого я делаю некоторые выводы… Как ваша фамилия, господин поручик?

— Лукаш.

— Какого полка?

— Я служил…

— Благодарю вас. Речь идет не о том, где вы служили. Я желаю знать, где вы служите теперь?

— В 91-м пехотном полку, господин генерал-майор… Меня перевели…

— Вас перевели? И отлично сделали. Вам будет очень невредно вместе с 91-м полком отправиться взглянуть на военные действия.

— Приказание об этом мною уже получено, господин генерал-майор.

Тут генерал-майор разразился небольшой лекцией о том, что по его наблюдениям офицеры стали за последнее время говорить с подчиненными в товарищеском тоне и что он в этом видит опасный уклон в сторону развития разного рода демократических принципов. Солдат должен бояться своего начальства и дрожать перед ним, а офицер не должен подпускать к себе рядового ближе чем на десять шагов и не должен позволять нижним чинам размышлять самостоятельно, наконец вообще думать. Увы! многие этого не понимают или не хотят понять, и в том-то и заключается роковая ошибка последних лет. Раньше команда боялась начальства, как огня, а теперь… — Генерал-майор только рукой махнул, — …а теперь большинство офицеров няньчатся со своими солдатами. Вот что я хотел сказать.

Генерал-майор опять углубился в чтение газеты.

Поручик Лукаш, бледный, вышел в коридор рассчитаться со Швейком. Тот стоял у окна с блаженным и довольным лицом, лицом одномесячного ребенка, который досыта насосался и сладко спит.

Поручик кивнул Швейку, чтобы тот вошел в соседнее пустое купе. Затем он вошел вслед за Швейком и запер за собою дверь.

— Швейк, — сказал он торжественно, — наконец-то пришел момент, когда вы получите от меня пару оплеух, каких свет еще не видывал! Как вы смели приставать к этому господину! Знаете, кто он? Это генерал фон Шварцбург!

Швейк принял вид оскорбленной добродетели:

— Осмелюсь доложить, господин поручик, я в жизни своей никогда и в мыслях не имел кого-нибудь, оскорбить. Ни о каких генерал-майорах понятия не имею. А что он — вылитый пан Пуркрабек, агент из банка. «Славия», так это факт! Тот ходил в наш трактир и однажды, когда он уснул за столом, какой-то благодетель написал ему на плеши чернильным карандашом: «Настоящим позволяем себе предложить вам согласно приложенному тарифу № 3c свои услуги по составлению приданого и обеспечению ваших деток путем страхования жизни». Потом все ушли, а мне, известное дело, всегда не везет: остался я с ним один. Когда он проснулся и посмотрел в зеркало, он разозлился и, думая, что это написал я, тоже так вот хотел дать мне пару оплеух.

Слова «тоже так вот» прозвучали мягким упреком, и у поручика опустилась рука. Швейк продолжал:

— Из-за такой маленькой ошибки не стоило этому генералу сердиться. Ему действительно полагается иметь от шестидесяти до семидесяти тысяч волос, — так было сказано в статье: «Что должно быть у нормального человека». Мне и в голову не пришло, что существует какой-то плешивый генерал-майор. Произошла, как говорится, роковая ошибка, которая с каждым может произойти, если человек что-нибудь скажет, а другой за это ухватится. На эту тему несколько лет тому назад рассказал нам случай из своей жизни портной Гивль. Однажды он ехал из Штирии (он там портняжничал) в Прагу через Леобен и вез с собою ветчину, которую купил в Мариборе. Едет он в поезде и прикидывает в уме, что во всем поезде, небось, среди пассажиров нет ни одного чеха. Когда проезжали Св. Мориц, портной достал ветчину и начал отхватывать прямо с окорока. У сидящего напротив пассажира потекли слюнки, и он начал бросать на ветчину влюбленные взгляды. Портной Гивль это заметил и подумал вслух: «Так все бы и сожрал, сукин ты сын!» А господин ему тоже по-чешски отвечает: «Ясно сожру, если дашь». После этого слопали ветчину вместе, еще не доезжая Чешских Будейовиц. Звали того господина Войтех Роус.

Поручик Лукаш посмотрел на Швейка и вышел из купе; не успел он усесться на свое место, как в дверях появилась открытая физиономия Швейка:

— Осмелюсь доложить, господин поручик, через пять минут приедем в Табор. Поезд стоит пять минут. Прикажете заказать что-нибудь к завтраку? Когда-то здесь можно было получить недурные…

Поручик вскочил, как ужаленный, и в коридоре сказал Швейку:

— Сколько раз мне повторять вам: чем реже вы будете попадаться мне на глаза, тем лучше для нас обоих. Я был бы прямо счастлив, если бы вас совсем не видел, и будьте спокойны, я об этом постараюсь. Не показывайтесь мне на глаза, исчезните из виду, скотина, идиот! Поняли?

— Слушаюсь, господин поручик!

Швейк отдал честь, повернулся по всем правилам на каблуке и пошел в конец вагона. Там он уселся в углу и завел разговор с каким-то железнодорожником:

— Разрешите, пожалуйста, обратиться к вам с вопросом…

Железнодорожник, не проявляя никакой охоты вступать в разговор, апатично кивнул головой.

— Бывал у меня часто в гостях один знакомый, — начал Швейк, — славный парень, фамилия ему была Гофман. Этот самый Гофман утверждал, что вот эти тормоза, которые находятся в каждом вагоне на случай опасности, не действуют; короче говоря, если потянуть за рукоятку, то ничего не получится. Я такими вещами, строго говоря, никогда не интересовался, но раз уж я обратил внимание на этот тормоз, то интересно было бы знать, в чем тут суть, на случай, если тормоз когда-нибудь понадобится.

Швейк встал и вместе с железнодорожником подошел к тормозу, на котором было написано: «В случае опасности потяните за рукоять» и т. д.

Железнодорожник счел своим долгом объяснить Швейку, на каком принципе основан механизм тормоза:

— Относительно того, что нужно потянуть за рукоятку, ваш знакомый сказал правду, но он соврал, что действия не будет. Поезд безусловно остановится, так как в каждом вагоне тормоз соединен с паровозом и с остальными вагонами. Эти тормоза всегда действуют.

Оба держали во время разговора руки на рукоятке тормоза, и, поистине, остается загадкой, как это случилось, что рукоять была оттянута и поезд остановился.

Оба не могли притти к соглашению, кто, собственно, это сделал. Швейк утверждал, что он этого не мог сделать, что он не уличный мальчишка.

— Я сам удивляюсь, — говорил он подоспевшему кондуктору, — почему это поезд вдруг остановился. Ехал, ехал, и вдруг: на тебе — стоп! Мне это еще более неприятной чем вам.

Какой-то солидного вида господин встал на защиту железнодорожника и утверждал, что сам слышал, как солдат первый начал разговор о тормозах.

Швейк, напротив, все время напирал на свою честность и на то, что задержка поезда не в его интересах, так как он едет на фронт.

— Начальник станции там разберет, — решил кондуктор. — Это обойдется вам в двадцать крон.

Пассажиры вылезли тем временем из вагонов, залился трелью обер-кондукторский свисток, и какая-то дама в панике побежала с ручным саквояжем через поле.

— И сто́ит, — рассуждал Швейк, сохраняя полнейшее спокойствие, — двадцать крон — это еще мало. Когда государь император проезжал по Жижкову[3], некий Франта Шнор остановил его карету, бросившись перед государем императором на колени прямо посреди мостовой. В полиции комиссар с плачем упрекал Шпора, что тот не должен был этого делать в его районе, а мог бы выбрать себе хотя бы соседнюю улицу, которая входит в район комиссара Крауса, и там выражать свои верноподданнические чувства. Потом Шнора посадили.

Швейк оглянулся и увидел, что к окружившей его группе слушателей подошел обер-кондуктор.

— Ну-с, пора ехать дальше, — сказал Швейк. — Хорошего мало, когда поезд опаздывает. Если бы это было в мирное время, тогда, пожалуйста, сделайте одолжение, но раз война, то нужно знать, что в каждом поезде едут военные чины: генерал-майоры, поручики, денщики. Опоздание — вещь коварная. Наполеон при Ватерлоо опоздал на пять минут и п… всю свою славу.

В этот момент сквозь группу слушателей прорвался поручик Лукаш. Бледный, как смерть, он мог выговорить только:

— Швейк!

Швейк взял под козырек и доложил:

— Господин обер-лейтенант, осмелюсь доложить, это на меня свалили, что я остановил поезд. Удивительные пломбы на этих тормозах! Человеку лучше к ним и не приближаться, а то случится беда, и с него захотят двадцать крон, как хотят содрать с меня.

Обер-кондуктор дал свисток, и поезд тронулся.

Пассажиры разошлись по своим местам, Лукаш не сказал ни слова и ушел в свое купе.

Со Швейком остались только железнодорожник и проводник. Проводник вынул записную книжку и составлял протокол о происшествии. Железнодорожник враждебно глядел на Швейка. Швейк спросил его:

— Давно служите на железной дороге?

И так как железнодорожник не ответил, Швейк рассказал случай с одним из своих знакомых, некиим Франтишеком Мличком из Угрженевеса под Прагой, который тоже как-то раз потянул за рукоятку тормоза и с перепуга лишился языка. Дар речи вернулся к нему только через две недели, когда он пошел в гости к огороднику Ванеку и там подрался, а остальные гости измочалили об него плеть из воловьих жил.

— Это случилось, — прибавил Швейк, — в 1912 году в мае месяце.

Железнодорожник заперся в клозете.

Со Швейком остался проводник и стал тянуть из него душу, требуя, чтобы Швейк заплатил двадцать крон штрафу, напирая на то, что в противном случае Швейка придется ссадить в Таборе и сдать начальнику станции.

— Ну что же, отлично, — сказал Швейк, — я непрочь побеседовать с образованным человеком. Очень рад познакомиться о таборским начальником станции.

Швейк вынул из-за пазухи трубку, закурил и, выпуская облака едкого дыма, продолжал:

— Несколько лет тому назад начальником станции Свитава был пан Вагнер. Вот был живодер! Придирался к подчиненным и прижимал их, где только мог, но больше всего наседал на стрелочника Юнгвирта, пока несчастный с отчаяния не побежал топиться. Но перед тем как покончить с собою, Юнгвирт написал начальнику станции письмо, что после своей смерти будет преследовать его по ночам. Ей-богу не вру! Так и сделал. Сидит, например, начальник станции ночью у телеграфного аппарата, как вдруг раздается звонок, и начальник станции принимает следующую телеграмму: «Как поживаешь, сволочь? Юнгвирт». Это продолжалось целую неделю, и начальник станции стал посылать по всем проводам в ответ на телеграммы с того света следующую депешу: «Прости меня, Юнгвирт!» Наконец однажды ночью аппарат настукал ему такую телеграмму: «Повесься на семафоре у моста. Юнгвирт». Начальник станции повиновался. Потом за это арестовали телеграфиста с соседней станции… Как видите, бывают в небесных сферах вещи, о которых мы и понятия не имеем.

Поезд подошел к станции Табор, и Швейк, прежде чем проследовать за проводником к начальнику станции, доложил согласно дисциплине поручику Лукашу:

— Честь имею доложить, господин поручик, меня ведут к начальнику станции.

Поручик Лукаш не ответил. Им овладела апатия.

«Плевать мне на все, — пронеслось у него в голове, — и на Швейка и на лысого генерал-майора, что сидит напротив. Сидеть бы до Будейэвид, чтобы никто не трогал, а там сойти с поезда, явиться в казармы и отправиться на фронт с первой же маршевой ротой. На фронте подставить лоб под вражеские пули, — только бы уйти из этого несчастного мира, по которому шляются сволочи вроде Швейка».

Когда поезд тронулся, поручик Лукаш выглянул в окно и увидел на перроне Швейка, увлеченного разговором с начальником станции. Швейк был окружен толпой ожидающей публики, среди которой виднелось несколько железнодорожников.

Поручик Лукаш вздохнул. Вздох его не был вздохом сожаления. На душе у него стало легко, когда он увидел, что Швейк остался на перроне. Даже лысый генерал-майор уже не казался ему таким противным..

☆

Поезд давно уже пыхтел по направлению к Чешским Будейовицам, а на перроне таборского вокзала толпа вокруг Швейка не убывала.

Швейк доказывал свою невинность и настолько убедил толпу, что какая-то старушка выразилась так:

— Опять к солдатику придираются.

Вся публика согласилась с этим мнением, а какой-то господин вызвался заплатить за Швейка двадцать крон штрафу: он был убежден, что этот солдат невиновен.

— Посмотрите на него только, — ссылался он на невинное выражение лица Швейка.