Помоги проекту - поделись книгой:
Протоиерей Александр Мень
Русская религиозная философия
Предшественники Владимира Соловьева
Скоро 90 лет, как умер великий русский философ Владимир Сергеевич Соловьев. В начале этого года я вел телерепортаж из комнаты, где он скончался. Он умер в имении князя Сергея Трубецкого, тоже замечательного философа и публициста, ректора Московского университета, близкого друга Владимира Соловьева. Сейчас эта комната превращена в бильярдную, и до этого я туда приходил украдкой, чтобы служить панихиду на месте смерти великого мыслителя. Во время репортажа мы подняли вопрос о том, чтобы эта комната была превращена в мемориальную. Вы, вероятно, знаете, что «Узкое» принадлежит Академии наук, там находится дом отдыха Академии наук, так что от этой организации зависит и решение вопроса о мемориальной комнате. Когда в 1920–е годы решался вопрос о том, кому будут ставить памятники в Москве и Ленинграде, то в списке философов было имя Соловьева, правда, потом его вычеркнули. Трудно сказать, кем был Соловьев. Он был философом, но он при этом был богословом, социологом, критиком, политиком. Универсальная личность! И в этом отношении он действительно похож на Пушкина. Как будто бы произошел какой‑то творческий взрыв в его лице.
Но как Пушкин появился не случайно, не на пустом месте, так и Соловьев имел большую предысторию. Как Пушкину предшествовали протопоп Аввакум, Сумароков, Фонвизин, Державин, Ломоносов, так и Соловьеву предшествовало развитие философских и религиозных идей в XVIII‑XIX вв. Он суммировал многое из того, что было там найдено, нащупано, что было открыто. Но поскольку об этом периоде уже написано довольно много, я буду говорить кратко.
Владимир Сергеевич Соловьев
Владимир Соловьев положил основание оригинальной, я бы сказал, неповторимой русской религиозной философии XX в., которая включает в себя такие имена, как Сергей Булгаков, Николай Бердяев, Семен Франк, Павел Флоренский, Николай Лосский и многие–многие другие. Опять‑таки взрыв! Опять‑таки целая плеяда, огромное течение, которое было прервано бурными событиями войны и революции. Большая часть участников этого движения оказалась за рубежом. И сейчас их имена снова возвращаются к нам. Что же представляет собой русская философия, почему она до сих пор удивляет мир? Почему нам необходимо ее знать или, по крайней мере, иметь о ней какое‑то представление?
Рассмотрим три элемента: те, кто предшествовал Соловьеву, сам Соловьев и те, что из него вытекают, как из истока реки. Сегодня я остановлюсь на предшественниках Соловьева. Я должен просить у вас извинения за то, что буду краток, потому что тысячелетнюю историю мысли охватить в небольшом объеме довольно трудно.
Уже при первых шагах древнерусской киевской культуры у ее писателей, проповедников, мыслителей проявились первые попытки осмыслить сложнейшие проблемы бытия.
В XI в. митрополит Иларион ставит острейшие богословские вопросы, в частности, вопрос о законе и благодати. Это очень важный вопрос. Все религии древности так или иначе ориентировались на закон. Закон — это то, что нам понятно: это система, это структура, это запрет, это повеление. Когда мы начинаем учить детей, мы говорим им: это нельзя делать, а вот так надо делать. И поэтому закон как форма религиозной жизни неизбежен в начале развития культуры. Но наступает такой момент, когда открывается иной мир. Закон повелевает и запрещает. А в благодати открывается источник новой силы. Здесь уже нет запрета, который сажает человеческую волю на цепь или ставит ей барьер, а здесь есть имманентная, внутренняя сила, которая побуждает человека к творчеству, к добру, к красоте, к самоотвержению. Вот эта антитеза закона и благодати, которую потом так блестяще раскрыл Соловьев в своей книге «Духовные основы жизни», — над ней еще в XI в., через 70 лет после Крещения Руси, размышлял митрополит Иларион в «Слове о законе и благодати». Книгой это нельзя назвать, это «слово», небольшое эссе, по–нашему. Он пишет, что обращается не к невежественным людям, а к людям, которые понимают суть вопроса, к людям образованным. То есть у него уже тогда была серьезная аудитория, с которой он мог говорить о таких сложных вещах.
В дальнейшем русская религиозная мысль выражалась преимущественно в нравственном русле, через блестящие проповеди, образцом которых служили византийские творения, проповеди Смолятича или Кирилла Сурожского. Здесь ставились вопросы, самые важные для человеческой жизни: о том, что есть добро и что есть зло. Вопросы, которые актуальны всегда.
Вы, наверное, помните фильм Тарковского «Андрей Рублев». Перед всеми этими трагедиями русской жизни и простой крестьянин, и князь невольно должны были задумываться: каково призвание человека, где правда, а где ложь, на что ориентироваться. И когда мы думаем, что они относились слишком легко к этим вопросам, то мы заблуждаемся. Они понимали это не хуже нас, а лучше, потому что наш век, в конце концов, пришел к безумной идее (безумной в дурном смысле слова), что нравственность, этические нормы — это нечто традиционное, что люди их просто придумали, договорились: вот это хорошо, а это плохо. Но при такой релятивизации нравственности она быстро начинает разрушаться, и вдруг оказывается, что все общество стояло на этом фундаменте, и без него оно шатается, оно падает.
Все мы сегодня свидетели этого ужасного процесса. А люди Средневековья (как теперь говорят, «глухого темного средневековья») понимали, что когда человек переступает через заповедь Божию, он не просто нарушает какой‑то договор, он нарушает нравственный миропорядок, объективный нравственный миропорядок, он, как говорили в старину, идет «против рожна».
Я хочу обратить ваше внимание на то, что заповеди эти даны именно потому, что они взывают к лучшему, что есть в человеке. Они предусматривают возможность в людях иных, темных стихий. Ведь у нас нет заповедей «ешь», или «пей», или «ходи», потому что это для нас естественно. А вот поступать так, чтобы сеять добро, чтобы избежать подлости, — это не врожденно человеку.
История XX в., когда были разрушены нравственные ценности, показала, до какой низости, до какого озверения может дойти человек, у которого отняли принципиальную заповедь Божию. Вот об этой заповеди шла речь у древнерусских мыслителей. Все они не были теоретиками, а если мы посмотрим на их биографии, то увидим, что они боролись реально, в реальной жизни, в истории, в контексте истории, за осуществление этих нравственных принципов.
Великий историк Ключевский называл преподобного Сергия «благодатным воспитателем народного духа». И в самом деле, народ, который многие десятилетия находился под пятой иноземного завоевателя, конечно, получил чувствительные удары в сфере нравственной; был период упадка, и преподобный Сергий своим подвигом, своим примером, своим духом (а ведь дух — это то, что распространяется!) содействовал возрождению. Возрождение проявилось потом в действии многих его учеников и в творчестве одного из великих иконописцев Андрея Рублева, который наверняка знал преподобного Сергия; во всяком случае, он посвятил ему свою икону «Троица».
Потом наступает период Московского царства. Печальный итог: борясь с натиском азиатских деспотий, Московское царство само в какой‑то степени усваивает методы и принципы азиатской деспотии. И тут против этой деспотии выступают деятели духовного просвещения. Митрополит Филипп (XVI в.) — человек, которым может гордиться история любого народа. Некоторые из вас, наверное, видели фильм «Иван Грозный» Эйзенштейна, вторую серию, где митрополит Филипп представлен в виде некоего честолюбца, который хотел захватить власть над душой царя. Это вымысел, недостоверный и недостойный!
Филипп был монахом и никогда не хотел занимать первосвятительской кафедры в Москве; он стал митрополитом (главой Русской Церкви) только при условии, что получит право ходатайствовать за репрессированных, почетное право «печаловаться». И Филипп не вмешивался в дела государства, но непрерывно обличал царя, с глазу на глаз и публично. Он считал это своим долгом и отлично знал, чем все это может кончиться (вам не надо объяснять, какая атмосфера царила в то время при дворе и во всем Московском царстве). Митрополит Филипп умер как мученик: был низложен, арестован, заточен в монастырь, где его потом удушил Малюта Скуратов. И смерть его была не случайной.
Грозный шел на Новгород, чтобы задавить последний оплот, назову так, российской демократии. Историк Георгий Петрович Федотов подчеркивал, что деспотия, воплощением которой был Иван Грозный, отнюдь не единственная традиция в древней русской истории. Север. Новгород содержал в себе зачатки народовластия, причем уже довольно развитые. И поэтому не случайно войско Ивана Грозного шло на Новгород, как на врага, чтобы стереть его с лица земли. Даже новгородский колокол, собиравший народное собрание — вече, был вывезен оттуда! По дороге Малюта Скуратов заехал в монастырь, где находился митрополит Филипп, и просил у него благословения на поход. Святитель отказал и был удушен этим палачом Ивана Грозного.
В ту же эпоху, при Иване Грозном, у нас в Троицкой лавре был заточен Максим Грек, один из крупнейших богословов XVI в., переводчик, филолог, полемист, писатель, который получил гуманистическое образование, жил в Италии, в монастыре святого Марка, слушал проповеди знаменитого флорентийского вождя — монаха Джироламо Савонаролы. Он приехал на Русь исправлять книги и оказался втянут в борьбу между двумя церковными партиями.
Эти две партии тоже имеют прямое отношение к становлению русской религиозной мысли. Сторонники одной партии назывались иосифлянами (по имени Иосифа Волоцкого). Иосифляне ратовали за социальную эффективность Церкви, за ее тесную связь с государством, за позволительность для нее использовать репрессивные методы — методы подавления. Между тем «нестяжатели» (их так называли, потому что они выступали против монастырского землевладения), во главе которых стоял святой Нил Сорский, совершенно отчетливо высказывали мысль, что казни инакомыслящих недопустимы. И между этими течениями возникает конфликт. Максим Грек, естественно, становится на сторону нестяжателей. Его судят, его подозревают в ереси, его держат в застенках. Процессы, клеветнические доносы — и он умирает в Лавре, в Сергиевом Посаде, где сейчас находится его гробница.
Максим Грек принес на Русь первые элементы понимания Священного Писания. Для христианской религиозной мысли это очень важно, потому что и до сих пор люди часто, открывая Библию, начинают читать ее просто как обыкновенную книгу и думают, что весь ее мир лежит на поверхности. Между тем святой Максим показывал, насколько полисемантична структура Библии, насколько многослойна, сколь различных подходов она к себе требует. В общем, любое глубокое произведение полисемантично, но Библия — особенно.
В XVII в. начинается встреча России с Западом. Но, как и в наши дни, встречи часто происходят не на научном уровне, на первый план выходят не высокие ценности западной культуры, а элементы бытовые, технические. Этому способствовали заезжие купцы, какие‑то политические связи. Напротив, русская и западная духовные элиты находились в серьезном взаимном отчуждении (не считая отдельных лиц, таких, как Нащокин).
Петр I совершает ломку — грубую, сокрушающую древние традиции, нанесшую огромный вред культуре. Тем не менее, создается новая эпоха культуры, и мы не имеем права ее третировать и презирать. Ибо если бы не было этого петербургского периода Российской империи, мы не могли бы себе представить ни Ломоносова, ни Пушкина, ни Достоевского, ни Толстого, ни Блока.
В XVIII в. перед русскими мыслителями встает проблема веры и знания. В XVII в. произошел взрыв в науке. XVII век — это век создания классической физики, механики, и философу необходимо было найти синтез между научными открытиями и видением духовным. Синтез этот был не только возможен, но органически входил в мышление основоположников классической физики. В частности, для Галилея не было никакой проблемы в том, как соотносится Писание с астрономией и математикой. Он прямо говорил, дословно: «Библия учит нас о том, как взойти на Небо, а не о том, как вращается небо». То есть он отделял чисто научные, рациональные проблемы от духовных. Точно так же думал Кеплер. Он говорил, что тот, кто хочет в Библии найти данные естествознания, просто злоупотребляет Священной Книгой, которая написана совсем для других целей. И эта же проблема еще более остро встала в XVIII в., когда интенсивно развивались скептицизм и механистический материализм, материализм Дидро, Гольбаха, отчасти Вольтера, хотя он не был материалистом в строгом смысле слова.
Все это приходило и в Россию. Но не только это. Ломоносов нашел в Западной Европе не один скепсис, он нашел и таких людей, которые умели сочетать знания и веру в едином синтезе, в частности, философа Вольфа. Ломоносов писал, что Творец дал человеку две книги: в одной из них Он проявил Свою мудрость, эта книга — природа, во второй Он открыл Свою волю, эта Книга — Библия. Далее он говорил: «Не здраво рассуждает ученый, который хочет по Псалтири узнать законы мира». И в самом деле, человеку дан разум, и человек должен постигать мироздание, а Откровение обращено к таким измерениям бытия, которые неподведомственны чисто рациональному анализу.
Борьба между разумом и интуицией, между разумом и верой — явление ненормальное. Это конфликт, разрушающий целостность человека! Ибо человек создан двуединым. Человек создан как существо, которое живет и сердцем, и умом. Отбросьте что‑то одно — и образ человека будет искажен. Стоит задача гармонизации: физиологи установили, что этими двумя путями познания и жизни управляют два полушария, и когда сбалансированность между их действиями нарушается, происходит искажение человеческой психики. «Сон разума рождает чудовищ», сон сердца — тоже, и в еще более страшных формах.
Единство воли, разума, чувства в человеке — это идеал, и не только в повседневной жизни, это идеал в познании и в науке. Вот к этому и стремился Ломоносов, постоянно отражая атаки псевдобогословов, которые упрекали его в том, что он пытается проникнуть в тайны природы. Ломоносов иронически писал: «Какой смысл ученым на вопрос о том, как устроено то или иное образование или как происходит тот или иной процесс, отвечать: “Бог так сотворил” — и все». Для него было ясно, что Бог так сотворил, но ведь он хотел знать, как это устроено,
Наверное, вы все помните хрестоматийное его стихотворение «Вечернее размышление о Божием величестве при случае великого северного сияния». Ломоносов приводит в этом стихотворении несколько гипотез о том, что такое северное сияние и что вообще происходит с небесными телами. Он говорит, что древние святые отцы, Василий Великий и другие, писали о разуме, который заложен в природе (как мы бы теперь сказали — закодирован в природе), и замечает по этому поводу: а насколько более они имели бы право так говорить, если бы обладали нашими инструментами, нашими теориями, нашими методами! Продолжая мысль Ломоносова, я могу сказать, что от XVIII в. мир продвинулся еще дальше, и Вселенная, которую мы познаем теперь, стала намного более сложной и, следовательно, гораздо более требует объяснения. Ибо чем она сложнее в наших глазах, тем таинственнее ее первооснова.
Одновременно с Ломоносовым жил другой мыслитель, замечательный человек (тоже очень одинокий), странник Божий — Григорий Саввич Сковорода, украинский мудрец. (Кстати, Владимир Сергеевич Соловьев — один из его потомков.) На его гробнице написано: «Мир меня ловил, но не поймал». И в монахи его хотели заманить, и в Академию его брали, но он был вольный человек, отовсюду уходил, скитался со своим мешочком и книгами, писал свои вирши, рассуждения, размышления. Сковорода пришел к мысли, которой не коснулся Ломоносов. Для Ломоносова четкое, ясное мышление, рациональное постижение мира было достаточным для того, чтобы постигнуть последнюю реальность. А Сковорода почувствовал, что этого недостаточно, что нужно иное (он не употреблял слово «интуиция»), что нужен иной — глубокий, духовный подход, что реальность Божья открывается в мире как бы иными путями. И Сковорода уличал, изобличал тех людей, которые, подобно Емельяну Ярославскому[1] (уже в наше время), брали из Библии внешнее и говорили: пустое занятие! Все это было предвидено, предсказано у Григория Саввича Сковороды.
Наступает XIX век. Болезненный кризис потрясает российскую цивилизацию, вернее сказать, элиту цивилизации, предтеч российской интеллигенции (тогда это в основном были люди аристократического слоя). Они чувствуют, что официальная государственная Церковь, которая при Петре I была порабощена, прикована к государственному механизму, их не удовлетворяет. Почему? Потому что свободолюбие уже пустило глубокие корни в народе, и это свободолюбие воплотилось в духе мыслящих людей. Новиков, Радищев (конец XVIII в.) уже уязвлены страданиями человечества. И они начинают искать внецерковные пути философии, мистики: ищут их в оккультизме, в теософии, в масонстве, в юродстве… Это были напряженные искания. Вы помните, в «Войне и мире» есть сцена, когда Пьер Безухов вступает в масонскую ложу. Это не случайно у Толстого — Пьер был одним из многих, кто искал внецерковных путей. Можно понять этих людей? Можно, потому что Церковь как институт находилась в тяжелейшем состоянии, опутанная со всех сторон цепями государственных служб. И это недоверие к ней стало огромной трагедией, внесло раскол между церковной традицией и зарождающейся интеллигенцией.
В начале XIX в. начинается поиск контактов с философскими течениями Запада. Кто повлиял на русскую философию XIX в.? Прежде всего, Шеллинг. В течение всего столетия влияние его было огромным — и прямым, и косвенным. Шеллинга лично знал Петр Яковлевич Чаадаев, с Шеллингом был дружен Тютчев; на Шеллинге основывался Владимир Соловьев, из Шеллинга, возможно, исходил Булгаков.
Было и другое влияние — влияние Гегеля, — может быть, менее положительное (возможно, потому, что Гегеля воспринимали очень искаженно — впрочем, его никто никогда не мог понять; Гегель говорил так: «Меня понял только один мой ученик, и тот неправильно»). Когда Гегелю говорили: «Есть факты, которые противоречат вашей теории», — он отвечал: «Тем хуже для фактов». Это был своеобразный человек, своеобразный мыслитель, и его влияние на русскую мысль было, пожалуй, скорее отрицательным. В нем находили то, чего, казалось, в нем не было. Белинский очень увлекался Гегелем, не прочтя ни одной строчки (ведь Гегеля не переводили на русский язык в прошлом веке, а Белинский немецкого языка не знал).
В первой половине XIX в. зарождаются два течения, представителей которых условно принято называть
Алексей Степанович Хомяков
Западники были соблазнены утопией прогресса. Среди них был Герцен, романтик и утопист, который глубоко разочаровался в своей собственной утопии. Дальше скептицизма и Фейербаха он не пошел. Но в какой‑то момент он вдруг понял, что свободная личность в этой утопии тонет, что социальный прогресс — это Молох, который пожирает своих детей, и конца этому движению не видно. И в конце концов он говорит: а почему глупо верить в Бога? Почему тогда надо верить в человека? Почему надо верить в прогресс? И он, великий утопист и роман–тик, потерпел тяжелое нравственное поражение. У него был блестящий философский дар, но философской системы он не создал, он собрал обломки материалистических доктрин, и на этом все кончилось.
Кто соединил эти два пути? Один из величайших мыслителей России первой половины XIX в. Петр Яковлевич Чаадаев. Когда он начал писать свою книгу «Философические письма», первая статья (или первая глава, или первое письмо) была опубликована в журнале. Вы, наверное, знаете, какой это вызвало скандал: журнал был закрыт, редактор сослан, а сам Чаадаев объявлен сумасшедшим, только что в психушку его не отправили. Почему так получилось? Этой главой он хотел разбудить сознание своих читателей! Он написал горькие, суровые слова о застое, который охватил общество.
Чаадаев был великим патриотом. Он не считал, что Запад есть абсолютный идеал, но и не считал, как некоторые славянофилы, что надо вернуться в допетровскую эпоху. Чаадаев как раз стоял на принципе сбалансированности, гармонии: он говорил, что страна, находящаяся между Азией и Западной Европой, между Востоком и Западом, способна соединить в себе два пути познания, и не только познания, но и осуществления идеала на земле. К своей книге он написал эпиграф из молитвы «Отче наш»:
С 1830–го до 1987–го прошло много–много лет. Но сейчас, когда читаешь этот том, поражаешься глубине прозрения этого мыслителя. Одна из его основных, очень глубоких идей заключается в том, что любая цивилизация, если она хочет быть здоровой и развивающейся, обязательно должна иметь духовное, религиозное обоснование — тот внутренний импульс, который будет ею руководить. Цивилизация, построенная только на светских, материальных условиях, неизбежно будет деградировать. Правота этих слов, я думаю, с каждым поколением подтверждается — и у нас, и во всем мире.
Чаадаев является одним из самых непосредственных предшественников Соловьева. Он жил в Москве, на Басманной, и умер, окруженный ореолом сумасшедшего, чудака, завсегдатая Английского клуба (теперь там Музей революции). Он был, как вы знаете, другом Пушкина и очень хотел привлечь Александра Сергеевича к вопросам историософским, к немецкой философии, к религиозной философии Шеллинга.
А дальше происходит новый раскол. Славянофильство теряет свое религиозное обоснование и переходит в светскую фазу. Данилевский и другие — это уже светский национальный и историософский подход. Западники теряют свой романтизм и превращаются в проповедников социальных утопий. Это и Добролюбов, и Чернышевский, и Писарев. Некоторые уже начинают действовать: Нечаев, Бакунин.
Бакунин — материалист, атеист. Его философия разрушительна. Но он все равно тянется к свободе. Надо сказать, что это семя анархической модели в русской философии было серьезным; и не только такие безумные люди, как Бакунин (это был человек страстный, с очень трагической судьбой), но и люди глубокие, возвышенные, такие как Петр Кропоткин, усвоили эту «истину». А откуда они ее взяли? Да от славянофилов! Хомяков говорил, что всякое государство — зло, всякая власть — насилие. Хомяков учил, что царская власть получает свое право от народа. Это была нетрадиционная точка зрения. Хомяков писал, что на самом деле основа христианства — это свобода, единство людей, что Церковь — это есть соборность и духовное единение. Конечно, это был идеал. Конечно, это не была эмпирическая, земная реальность. И неудивительно, что свои книги Хомяков должен был печатать в «там–издате» — в России это цензура не пропустила. Тем не менее, идеи о свободе, о ценности личности, о соборности, о возможности реализации на земле христианского идеала оставались живыми и все время находили своих последователей.
Причем многие русские утописты выходили из семей священников, из семинарий. Утратив веру под влиянием вульгарного, примитивного материализма (типа Бюхнера, Молешотта) и повторяя слова Базарова: «Природа не храм, а мастерская, и человек в ней работник», они сохраняли огромный нравственный пафос. Наверное, многие из вас читали «Дар» Набокова. Это книга, которая включает в себя сатирическую биографию Чернышевского. И когда читаешь ее, немного даже обидно за Николая Гавриловича, потому что Набоков — человек, лишенный духовности, хотя и обладающий большим дарованием, — очень мелок в сравнении с несчастным Чернышевским, который имел какие‑то фантастические идеи и держался за них с большим героизмом.
Все эти противоречия и создавали предпосылки для рождения Владимира Соловьева как философа. В его философию вошли и идея синтеза от Чаадаева, и освободительная идея от Чернышевского, и убеждение в том, что социализм в каких‑то формах возможен (это Соловьев тоже взял от них), и абсолютное неприятие материалистической доктрины (это он взял от славянофилов и от всей изначальной христианской философской традиции), и идея об особой роли России, которая находится на пересечении восточного и западного миров, и мысль о возможности и необходимости стремиться к тому, чтобы христианский идеал не был абстрактным, отвлеченным, чтобы он стал жизненной, жизнетворящей силой.
Этот пафос, свойственный Владимиру Соловьеву, был подготовлен всем развитием русской религиозной мысли, вплоть до того времени, когда в 1874 г. в аудитории Московского университета молодой длинноволосый человек защищал свою магистерскую диссертацию по философии. Она называлась «Кризис западной философии», подзаголовок «Против позитивизма» (то есть практически против материализма). Против Соловьева выступал рой оппонентов, все они были материалистами–позитивистами, но он блестяще их всех опроверг! И они были вынуждены, восхищаясь энергией и четкостью мысли молодого диссертанта, присвоить ему звание и дать возможность занять кафедру в Московском университете. Так началась деятельность Владимира Соловьева. Она открывает совершенно новый этап в истории русской религиозной мысли.
Владимир Сергеевич Соловьев
Владимир Сергеевич Соловьев
Прошло почти 90 лет со дня смерти Соловьева (1853—1900) и 70 лет с тех пор, как у нас в последний раз издавали его произведения. Его теоретические труды были изданы во время Первой мировой войны, и это всё! Потом, в 1921 г., мизерным тиражом вышли стихи. Затем стихи выходили уже в более поздние годы — в «застойное» время. И только сейчас вышел двухтомник. Боюсь, что едва ли процентов пять из присутствующих здесь смогли этот двухтомник раздобыть… Еще раз повторю: у Владимира Соловьева были предшественники, которые рассматривали различные стороны и проблемы человеческой жизни. Он один, подобно Ломоносову, соединил в себе все. Он был незаурядным поэтом, он был замечательным переводчиком. Он был человеком, который освещал проблемы знания, писал о природе, о любви, о социальных и политических проблемах. Он был острым и беспощадным литературным критиком, публицистом, общественным деятелем, церковным писателем. Он был толкователем Библии, переводчиком Платона и библейских ветхозаветных текстов. Он был автором книг, которые можно считать настоящим введением в христианскую жизнь. Я, в частности, имею в виду его книгу «Духовные основы жизни» — лаконичная, ясная, четкая, лапидарная, она является как бы квинтэссенцией целых томов об основных началах христианства. И одновременно он — деятель, он — предтеча экуменического движения по сближению Церквей.
Он был человеком необыкновенной серьезности и, в то же время, любил шутку, писал пародии, каламбуры, сатирические стихотворения. После него осталось двенадцать объемистых томов разнообразных произведений плюс четыре тома переписки. И до сих пор все еще обнаруживаются какие‑то вещи, которые не вошли в собрание сочинений. А умер этот человек всего сорока семи лет (был на 10 лет старше, чем Пушкин). И начал он свою деятельность совсем молодым, бросив вызов целой культурной и философской традиции.
Родился Владимир Сергеевич в семье знаменитого историка. Надеюсь, вам всем известно имя Сергея Соловьева. Он похоронен на Новодевичьем кладбище, и на могиле его написаны слова апостола Павла о том, что он совершил свой подвиг, свой путь, и веру сохранил, и теперь ему готовится венец. Сергей Соловьев был человеком, всецело погруженным в свою работу. Собственно говоря, ничего больше после него не осталось, кроме его грандиозной работы: лекции в университете и писание той обширной многогранной книги, которая получила название «История России» (она у нас недавно переиздавалась). Семья Соловьевых была очень талантливая, с интересными корнями. По матери Владимир Соловьев происходил частично от польских предков, частично от украинских и состоял в родстве с известным украинским странником, мудрецом Григорием Саввичем Сковородой (XVIII в.). А отец его был попович, то есть происходил из духовного звания. Дед Владимира Соловьева, Михаил, служил приходским священником, и будущий философ прочно хранил о нем память.
Владимир Соловьев пережил кризис атеизма, кризис богоборчества. Будучи мальчишкой, он выбросил в окно свои иконы. (Надо понять, какое это было время!)
Он родился в 1853 г. Его сознательная юность, созревание пришлись на эпоху шестидесятников, на эпоху Чернышевского, Добролюбова, увлечения Писаревым. Известен случай, когда за обеденным столом юный Владимир Соловьев заявил своему отцу, что он читал книгу Фейербаха «Сущность христианства» — «как он там отделывает христианство!» Но отец не стал вступать с сыном в полемику, просто сказал: «Тебе надо надрать уши». Почему он так сделал? Скорее всего, он решил, что мальчик сам до всего дойдет. И угадал, потому что вскоре этот худой, длинный юнец с темными волосами, падающими на плечи (он носил длинные волосы в знак вольнодумства, революционности), обратился к изучению философии. Острейший ум проявился у него очень рано! И свою блестящую диссертацию он написал, когда ему было немногим больше двадцати лет.
Соловьев изучает философию Спинозы, Шопенгауэра, крупнейших мыслителей Европы. И у него очень быстро создается собственная концепция развития философской мысли. Прежде всего, он отбрасывает материализм… Но я сказал «отбрасывает» — и выразился неточно. Дело в том, что Владимир Соловьев с юности до последних лет своей л<изни следовал принципу, который когда‑то был высказан философом и математиком Лейбницем. Лейбниц говорил: «Человек всегда не прав, когда он отрицает, особенно философ; и каждая доктрина, каждое учение наиболее слабо именно в том, что оно отрицает». Это был главный принцип жизни и мышления Соловьева.
На что бы он ни обращал свое умственное внимание: на социализм или учение о революции, на развитие старообрядчества или судьбу России, — он всегда брал оттуда нечто ценное, он понимал, что ничего нет на свете бесплодного и бесполезного, его мышление проходило под знаком того, что он сам называл «всеединством». Слово это многозначное, но в данном случае оно может означать для нас великолепное умение Соловьева созидать, синтезировать. Да, он много полемизировал, много выступал со статьями и даже целыми книгами против своих идейных противников. Но ни один из противников, которых он сразил, не оставался для него мертвецом — он всегда брал у него то, что считал ценным. Таким образом, очень быстро создавался синтез мысли. Это была открытая мысль, и она поразила университетских профессоров.
В то время, в 70–е годы XIX в., господствовал позитивизм, то есть учение, близкое материализму, хотя и не целиком тождественное с ним. Это учение о том, что последние истины, последние тайны (тайна Бога, бессмертия, духа) для человека непознаваемы, что человек познает только природу, и природа — это единственная реальность, доступная нам, а развитие мысли и философии заключается, в конечном счете, в развитии науки, естествознания. Все, что было до того, позитивизм считал отжившим (как, скажем, для современной техники отжившими являются устарелые инструменты производства, орудия труда). И вот, окончив университет, юный Соловьев бросает перчатку профессорам. Сначала он занимался в университете с естественным уклоном, его интересовало естествознание, но как мыслителя (уже тогда в нем зрел мыслитель) его притягивали главные тайны мира, а естествознание было только одним из кирпичиков огромного здания, которое он создавал.
Он появляется на кафедре. Темно–голубые глаза, густые черные брови, вытянутое худое лицо, падающие, как я уже говорил, на плечи волосы, почти иконописное лицо, длинный, немного нескладный юноша, производивший загадочное, странное впечатление! В те годы, когда он учился, он приезжал к нам, в Сергиев Посад, и там слушал некоторые лекции по богословию, философии (как свободно посещающий). И даже там, где люди с длинными волосами были отнюдь не редкостью, он производил какое‑то таинственное впечатление. Несколько раз он бывал в этом городе, живал у нас в Лавре, и ему там нравилось. Богословы и монахи его любили, а студенты уже позже, когда он стал знаменитостью, полублагоговейно, полуиронически раздавали в бутылочках воду, в которой он мыл руки, и говорили: это «вода Владимира Соловьева».
Что же заявил Соловьев в своей диссертации? Она имела подзаголовок «Против позитивистов» («Кризис западной философии» — название этой книги). И такова была сила его мысли (но, надо сказать, и такова была объективность философов, преподавателей тогдашнего университета, в начале 1870–х), что, несмотря на критику их позиций и несмотря на то, что они оппонировали ему (они не сдались в два счета), звание ему было присуждено, а большинство его идейных и философских противников восхищались его мыслью, его методикой, его ясным, кристальным языком.
В двух словах, о чем эта книга. Он объяснил, почему западная философия пришла к кризису к концу XIX в.: потому что она взяла в качестве инструмента познания только рассудок, все более и более придавая познанию односторонний характер. Сначала Соловьев показывает, как в Средние века разум освобождается от теологии, освобождается от Церкви. Потом он становится автономным, а затем занимает все большее и большее место и в конце концов переходит пределы, которые ему доступны. И начинается распадение. В этой юношеской книге, в которой уже предчувствуется новый духовный синтез, Соловьев показывает, как в философии Шопенгауэра и других философов, которые потянулись к священным книгам Востока, сухой рационализм начинает себя изживать. Он все это предсказал.
В докторской диссертации, которую он назвал «Критика отвлеченных начал», Соловьев наметил этот синтез. Что такое
Это был непростой человек. С ранних лет (ему еще не было десяти) у него начался особый, мистический (или, если хотите, оккультный) опыт. Он стал видеть какое‑то женское существо космического характера. Он переживал встречу с ней как встречу с Душой Мира. Больше никогда Владимир Соловьев не верил, что мироздание — это механизм, что это агрегат вещества. Он видел Душу Мира! Первый раз это было в детстве, в церкви Московского университета. Второй раз он сознательно стал искать ее, он просил, чтобы она явилась. И это произошло во время заграничной командировки, когда он посетил Западную Европу после защиты диссертации.
Соловьев жил в Лондоне, работал в знаменитом Британском музее, изучал древние тексты, старинные мистические учения (Якоба Бёме и других). И во время напряженнейшей работы в библиотеке он вдруг увидел лицо, то самое женское космическое лицо, которое явилось ему в университетской церкви, когда ему было восемь лет. Это особый опыт. Соловьев пытался описать его в стихотворении «Три свидания». Стихотворение написано с иронией, с самоиронией, потому что он был человеком чутким, целомудренным и ранимым. Несмотря на все свое остроумие, несмотря на то, что он, казалось, был закован в какие‑то латы, — на самом деле душа его была странницей, она очень зябко чувствовала себя в холодном мире. И когда он говорил о самом дорогом для себя, он намеренно говорил об этом с иронией.
А говорить так было о чем. Владимир Соловьев решил, что в Египте, в древнем отечестве мистерий, великих религий, гностической теософии, он увидит все то, что составляет Душу Мира. И вот однажды в Каире он уходит из гостиницы и бредет по голой каменистой пустыне в цилиндре, в своем европейском платье, бредет наугад и попадает в руки бедуинов. Он сам не мог сказать, куда он шел… Он заснул на холодной земле и, когда проснулся, вздрогнув, вдруг увидел (в тот момент, который называют фазовым состоянием, когда человек переходит от сна к бодрствованию) другой мир, совсем иной. Как будто бы с окружающего его мироздания сняли пелену. Вот почему он писал в одном из своих стихотворений: «Милый друг, иль ты не видишь, что все видимое нами — только отблеск, только тени от незримого очами?». Это было его главное внутреннее переживание.
Тогда, в Египте, он был уже сознательным христианином. Более того, в эти юные годы у него возникает смелое и совершенно отчетливое решение: создать систему, в которой вечная истина христианства была бы изложена на языке современной ему философии и науки. Возможно ли это? Возможность этого он видел в самом своем методе. Соловьев начал писать книгу «Философские начала цельного знания»; он не отбрасывал в ней ни науку, ни технику, ни экономику, ни метафизику, ни богословие — все это выстраивалось в огромное синтетическое целое. На элементарном уровне — научные знания: экономические науки, естественные науки; потом отвлеченное знание — метафизика; и наконец, мистическое знание. Все переплетается, как в самом человеке! В человеке живет вещественное, телесное, биологическое, в нем живет отвлеченная мысль, и в нем живет нечто иное, глубинное, интуитивное, что порождает силу, именуемую верой. А вера есть способность человека воспринимать Божественное Откровение.
Сначала Соловьев думал написать историю религии, которая бы показала место христианства в мировом религиозном становлении. Он говорил об этом своей невесте. Но план этот не был выполнен.
Что было главным в его дальнейшем труде? Соловьев стал свободным писателем и философом в 1881 г. Каким образом? Он, наследственный ученый, сын знаменитого Соловьева, он, магистр, а потом доктор — не ему ли преподавать философию в университете? Но ведь он еще был и христианин, и политический и общественный мыслитель! Когда был убит Александр II, Соловьев пишет царю Александру III письмо и выступает с речью, в которой говорит, что царь как христианин должен отказаться от смертной казни цареубийц, тех людей, которые убили Александра II. Именно как христианин, не отрицая того, что это было преступление. Он говорил, что отвечать на убийство убийством — не решение вопроса для христианина. И надо сказать, что это сразу создало вокруг Соловьева нездоровую ауру, и ему пришлось бросить университет. И с тех пор, с 1881 по 1900 г. (год его смерти), Соловьев ведет образ жизни, может быть, немного похожий на образ жизни своего далекого предка, Григория Саввича Сковороды. Он жил чудовищно! Я удивляюсь только, что он не умер раньше. У него не было дома, он питался как попало, жил по гостиницам, кочевал из города в город, из страны в страну. Как он мог написать столько? Это до сих пор остается тайной. Он писал в каких‑то номерах, иногда на обрывках бумаги. У него было много друзей, в частности, он дружил с семьей покойного поэта Алексея Константиновича Толстого. В этой семье он встретил женщину, которую любил в течение многих лет. Но она была замужем, а когда муж ее умер, что‑то в их отношениях надломилось, и Соловьев так и остался один.
Он вел аскетический, спартанский образ жизни. Но в этом не было ничего наигранного, ничего вымученного, наоборот, он любил добрую компанию, любил, чтобы в этой компании было и вино. Разумеется, он не одобрял пьянства, но для интеллектуальных людей, говорил он, поднять свой дух за бокалом вина — это только на пользу; здесь он ссылался всегда на пример героев платоновских диалогов, особенно платоновского диалога «Пир». И этот человек — у него ни кола, ни двора — все деньги, которые он зарабатывает, раздает тут же кому попало, ходит в одежде иногда с чужого плеча… Его часто принимали то за епископа, то за священника, а однажды мальчик в гостинице сказал: «Вот Боженька идет», — Соловьев шел в старой шубе, у него была уже длинная борода, длинные волосы. Он был близорук — глаза, смотрящие в пространство. Иконописное лицо. Таинственный человек!
Очень остро его описывает Андрей Белый, поэт, который видел его в детстве. Современники оставили массу воспоминаний о нем: и о его глазах, которые меняли свой цвет, и о его смехе, который одним казался гомерическим, радостным, а другим — каким‑то демоническим, о противоречиях его жизни, о его любви к каламбурам.
И этот загадочный, странный, бездомный человек пишет книгу, которую он назвал «Великий спор и христианская политика». Он говорит о том, что Запад с Востоком уже давно спорят! Упрощенно говоря, восточное сознание — это «человек — ничто, Бог — все!» Бесчеловечный, грозный Бог! А на Западе — безбожный человек; духовно выдвигается вперед человеческое «я». И христианство, Евангелие, есть, согласно Соловьеву, синтез Востока и Запада. «И свет, исшедший от Востока, с Востоком Запад примирил», — писал он в одном из своих стихотворений. Показывая панораму истории Церкви, блестяще анализируя ее борьбу с ересями, он впервые задумывается над проблемой, которая потом стала содержанием его жизни: почему все‑таки победил антагонизм? Почему, когда христианство, Евангелие соединили Восток с Западом, они потом опять распались, и уже на сей раз под христианскими знаменами: получился христианский Восток и христианский Запад?
Затем Соловьев пишет книгу «Духовные основы жизни», о которой я вам уже говорил. Он пишет о вере, о любви, о посте — трех элементах. И как пишет? Просто, ясно, на языке, который не был специфически клерикальным, архаичным, «церковным» в кавычках, — на том самом языке, на котором он писал свои кристально ясные философские книги, свою публицистику. Как говорили многие современники, иные люди (а их было немало) начинали свое знакомство с традицией и писаниями святых отцов именно с книги Владимира Соловьева «Духовные основы жизни».
Он читает в Петербурге лекции о Богочеловечестве. Богочеловечество — еще одна родная ему мысль. Для материализма, позитивизма история мира и природы — это все земное, человеческое. Для тех, кто отрицает значение земного, для спиритуализма, для крайней духовности — все это ничтожно. Христианство не отвергает материю и плоть, не отвергает природу, оно освящает их, потому что все это — творение Божье и Бог воплотился в мире. А раз Он воплотился в мире, значит, весь процесс мироздания — это процесс Богочеловеческий, в котором участвует Богочеловек.
Но Соловьев заглядывает в более глубокие тайны: человек страдает от своей противоречивости, он живет ненормальной жизнью, сегодня все мы это признаем. В чем дело, что произошло с человеком? И он отвечает: мир распадается. Теряются узы любви, взаимопонимания, братства. Теряются узы и в материальном мире. Все распадается. Творец — это единство, это полнота гармонии, это картина, созданная Богом вне времени, полнота и триумф замысла единства. А что же противоположно этому? Что бросает мир куда‑то в яму?
Но как же это может быть
Дальнейшая история мира (и сейчас она такова) — это возвращение к вечной гармонии, к вечной Божественной симфонии, которой противостоит распад, дезинтеграция. Всякая ненависть, всякая сила, которая разделяет, разрушает мысль, чувство, тело, природу, — это противное Богу начало. Сегодня, в эпоху экологического кризиса, национальных и геополитических конфликтов, призыв Соловьева, его мысль о том, что Божественное соединяет, а все, что разъединяет, — это сатанинское, в высшей степени актуальны.
Естественно, после этого он задумывается над проблемой, о которой я уже упоминал: над проблемой единства христиан. На первый взгляд, эта проблема проста. Для тех из вас, для кого она не ясна, я приведу элементарную притчу. Скажем, умирает какой‑то человек. Его дети безумно любят его и расстаются с ним со слезами. Они говорят: «Отец, какова твоя последняя воля? Все, что ты скажешь, — мы выполним». Это естественно и совершенно закономерно. И он говорит: «Дети, у меня к вам только одна просьба: чтобы вы жили в единстве между собой, не оскорбляли друг друга, не отделялись друг от друга. Чтобы вы сохранили семью». Отец умирает — а дети все перессорились. Почему они ненавидят друг друга? Почему они не хотят знаться друг с другом? У них находятся объективные причины, быть может, вполне серьезные. Время от времени кто‑то из них вспоминает, что отец ведь им заповедал другое. И тогда дети видят, что они его оскорбили, они нарушили его завет, его волю.
Предсмертный завет Христа нам, христианам, хорошо известен. Каждый в Библии прочтет эти слова, когда Господь Иисус молится перед смертью: «Да будут все едино; как Ты, Отче, во Мне, и Я в Тебе, так и они да будут в Нас едино», как Отец и Сын едины, — так, чтобы все были едины. Вот мысль Христа, Его Завет. Завет нарушен, нарушен совершенно очевидно. Нарушен по объективным причинам. Все виноваты, каждый по–своему. Может, больше виноваты одни, может, больше виноваты другие. Люди Запада говорят, что больше виноват Восток в своей гордыне, люди Востока говорят, что больше виноват Запад в своем властолюбии, и так далее. Но что нарушен Завет — это уже очевидно.
Вот так размышлял Соловьев и задумал найти путь для преодоления христианского разделения. Но сначала он поставил перед нами, христианами, весьма важный вопрос: что такое наша христианская вера? Что это — идеология? Отвлеченная философия? Или что‑то для личного употребления? Ни в коем случае! Тогда бы она не была частью всеединого замысла Божьего. Это касается нашей жизни во всех ее аспектах и проявлениях, в том числе и в социальном. Люди должны научиться жить на земле по–Божьи. Подчиниться Божественному зову — это и есть теократия, боговластие. Но как они могут это сделать, если они все во вражде и разобщении? Соловьев изучает Библию, изучает древнееврейский язык (греческий, латинский он уже знал). Он читает Ветхий Завет, он переводит значительные его куски заново. Он объясняет, что замысел Божий о том, чтобы люди жили на земле по–Божьи, восходит к самому началу, что не просто для утешения надорванного сердца дан завет Господний, а для того, чтобы и в обществе в конце концов начали проявляться и осуществляться высокие Божественные предначертания.
Конечно, нельзя отрицать, что у молодого, тридцатилетнего Соловьева здесь был элемент утопизма. Ему казалось, как свойственно юности нетерпеливой, что это возможно хоть завтра. В частности, он придумал такой проект. Он считал, что самая мощная власть на Востоке — русский царь, самый мощный духовный центр на Западе — Римский Папа. Вот если они протянут друг другу руки, если Московское царство (или Петербургское) окажется в духовном единстве со всемирным церковным государством, с Римом, то христианство будет неодолимо и будет возможно строить на земле теократию. Соловьев не только писал об этом — он даже пытался предпринимать практические шаги. Много ездил по западным странам, сблизился с первыми сторонниками соединения Церквей, например, с епископом Иосипом Штросмайером, с каноником Франьо Рачки и др. Он не хотел оставлять эту идею в отвлеченном виде, как некую мечту, а пытался ее осуществить.
Папа Римский сказал об этом: «Прекрасная идея, но нужно только чудо, чтобы она осуществилась». Надо сказать, что Соловьев был абсолютно одинок в этом и на Востоке. Его православные собратья стали относиться к нему с крайним недоверием. Его статьи и книги, касающиеся богословских вопросов, перестали печатать, цензура их не пропускала, ему пришлось издавать их за рубежом. А на Западе его считали мечтателем, хотя относились к нему с любовью. Говорили: как можно соединить два полностью расколовшихся мира — восточно–православный и западно–католический?
Но Соловьев оказался пророком, потому что спустя несколько десятилетий после его смерти совершенно независимо началось хотя и неуверенное, но упорное движение к взаимопониманию христиан разделенного мира.
В отношении социальном он всегда был сторонником демократии и справедливости. Его блестящие статьи в защиту свободы совести полностью актуальны и сегодня. Он считал, что православное христианство унижено у нас в стране, унижено тем, что его защищают цензура, государство. Соловьев выступал против гонений на старообрядцев, против гонений на сектантов. Он говорил: если истина действительно реальна, если она настоящая, если люди, которые ее исповедуют, верят в нее, то разве нужно прибегать к цензуре, насилию, подавлению? К цензуре, насилию, подавлению прибегает только тот, кто в глубине души не верит в свою идею. Кстати, Соловьев говорил и о «правде социализма» (это буквальные его слова).
«Правда социализма» — частичная правда. Слово «социализм» Соловьев понимал очень широко, считал, что да, необходимо добиваться лучших экономических условий для жизни человека. Но он же был убежден (и доказывал это), что одних экономических преобразований совершенно недостаточно. Что на самом деле человек не может быть счастлив, если он материально обеспечен, а духовно нищ и обделен. Все попытки решить вопрос односторонне — либо материально, либо духовно — вызывали в нем протест. Крайний аскетизм, который говорил: будем восходить на Небо и махнем рукой на землю, — находил в его лице резкого противника. Свобода. Труд. Любовь. Деятельность. Созидание, активное участие человека.
Что такое идея Богочеловечества? Бог не один творит мир, а человек участвует в мировом творении. Здесь возникает колоссальная ответственность. И слово
Размышляя о судьбах своего отечества, которое Соловьев очень любил, и полемизируя со славянофилами (с которыми у него было много общего, он признавал многие их предпосылки), он хотел для своей страны не просто силы, мощи государственной, а чего‑то иного. Об этом Соловьев говорит в своем стихотворении, которое называется «Ех oriente lux» («Свет с Востока»). Начинается это стихотворение картиной столкновения двух миров: на Грецию движется (около 500 г. до P. X.) огромное войско завоевателя Ксеркса. Греческое войско немногочисленно и не может ему противостоять в открытом бою, но греки хитростью заманивают воинов Ксеркса в узкое Фермопильское ущелье. Персы не могут в нем развернуться во всей своей мощи, и там их встречает царь Леонид со своими воинами, их всего было 300 человек. (У нас лет десять назад шел фильм о них «Триста спартанцев», молодежь, я думаю, его смотрела.) Греки не дали пройти гигантской армии Ксеркса, все они умерли в этом ущелье, и Ксеркс, не зная, сколько там еще стоит воинов противника, вынужден был повернуть. Для Соловьева это историческое событие двух с половиной тысячелетней давности стало символом столкновения двух миров. И поэтому он начинает свое стихотворение такими словами:
Это стихотворение о борьбе Востока и Запада Соловьев заключает призывом к отечеству:
Востоком деспотии, насилия, подавления, хотя и при внешней мощи, — или духовной силой в первую очередь? Для него это было очень важно, потому что духовная сила всегда стояла впереди.
Трагически развиваются события общественно–литературной жизни В. С. Соловьева. Он выступает с докладом на тему о средневековом мировоззрении. Доклад вызывает бурную реакцию, в газетах его поливают грязью! Богословы считают его почти отступником от христианства. Начинается отвратительная травля. Казалось бы, ну что такого могло быть страшного в докладе о средневековом миросозерцании? А дело вот в чем. Соловьев впервые ясно сказал: не думайте, что Средние века — время торжества христианства! Средневековый строй и порядок был ублюдком, который соединил в себе христианские формы и языческие понятия. Более того, в силу этого обстоятельства позднее, когда нехристианская мысль стала говорить о свободе, о достоинстве личности, о том, что унижение человека — это зло, она, отвергая христианство, на самом деле служила его идеалу. И Соловьев бросил смелую мысль. Он говорил: кто отменил пытки, кто запретил инквизицию — христиане или нет? Нет, не христиане. Это был очень острый и суровый вопрос, над которым, если думать честно, то думать было трудно. И я понимаю, почему на Соловьева так взъелась пресса, да и многие другие…
Когда Соловьев жил в Лавре, в Сергиевом Посаде, он чувствовал себя спокойнее. Он писал, что монахи очень за ним ухаживают, хотят, чтобы он принял постриг. «Но я дешево не продамся», — шутил он. Его, действительно, как ученого тянуло остаться в монастыре, тем более что жизнь его была такой аскетичной, и заниматься наукой. Только наукой. Но этот соблазн он преодолел.
Поделиться книгой: