Кто из вас генерал, девочки? (сборник)

– Дядя Гера! Давайте поговорим обо мне, – решительно говорит Нелка. – Я возьму на себя детский сектор, посмотрю их план работы, всю методику. Можно будет подготовить к Маю концерт…

– Ради бога! – кричит дядя Гера. – Что угодно! Ты будешь здесь первое лицо. Я уйду в тень. Я не буду тебе мешать.

– А где занимаются ребята? – спрашивает Нелка.

Дядя Гера ведет ее в пристройку. В большой квадратной комнате прямо на полу лежат карнавальные костюмы, в углу стоит пионерский горн, на подоконнике – барабан и шахматы, на стене большими буквами написано не принятое в интеллигентном разговоре слово. Дядя Гера трагично взмахивает руками и закрывает слово своим телом.

– Не смотри сюда, деточка!

– Ладно, не буду, – говорит Нелка и, внимательно разглядывая комнату, вежливо спрашивает: – С детским сектором не очень?

– Не очень! – вздыхает дядя Гера. – Увы! Эти руки, – он протягивает Нелке свои белые маленькие, с короткими пальцами руки, – не могут до всего дотянуться. Ты поймешь это, деточка!

– Ладно, – говорит Нелка, – разберемся.

Она действительно скоро разобралась. Во всех проблемах «доставания» дядя Гера был дока, умел он работать в оркестре. Во всем остальном он был профан. И это было видно невооруженным глазом. Когда дядя Гера был руководителем духового оркестра, он с гордостью говорил, что ему легче самому проиграть на всех инструментах какую угодно симфонию, чем написать завхозу поименный список оркестровых инструментов.

– Я не знаю, как это пишется, я знаю, как это играется.

А теперь вдруг эдакое профессиональное достоинство стало дяди Гериным недостатком. И дядя Гера глубоко обиделся на всю эту грамоту, которая ему лично ни к чему, но которую почему-то требуют от него люди.

Прибежала эта ненормальная кассирша, сует ему в лицо бумажку, которую он писал:

– Что вы меня, на весь свет опозорить решили? – кричит.

Дядя Гера смотрит на бумажку. Очень старательно и красиво написано. Что, разве не так?

Он пришел в школу агитировать учителей на работу в дворцовые кружки. «Культура – это же фундамент», – сказал он. И ни одного учителя не сагитировал.

«Бедный дядя Гера!» – думала Нелка. А он, чувствуя, что она относится к нему неплохо и даже немножко жалеет, тащил ей груду бумаги.

– Пиши, деточка. Тебе это ничего не стоит. Тебе это раз плюнуть. – Он оставлял ее со всякими реестрами, с докладными, с описями, у нее пухла от этого голова, и в комнату с большим непечатным словом на стенке она все не успевала попасть.

– Я не могу так больше, – сказала она через неделю. – Я делаю черт знает что. Это не практика, это чепуха. Во дворце, кроме духового, нет кружков, нет никакой работы, а я сижу и пишу всякие отчеты, потому что вам так хочется. Почему вы не гоните меня работать по назначению, почему не требуете от меня дела? Почему?

– Не надо так громко, деточка! – сказал дядя Гера. – Как будто мы с тобой тихо не договоримся.

Он сел рядом с Нелкой и долго, любовно смотрел на Нелкины ноги.

– Такое богатство надо одевать в капроновые чулки, – сказал он проникновенно. – А капроновые чулки рвутся, рвутся без стыда и совести. Я это хорошо знаю, потому что у меня жена – бывшая актриса. Она носит только капрон, хотя у нее ноги в сто раз хуже твоих.

– Дядя Гера! Бросьте! – закричала Нелка. – Я вам совсем про другое…

– Не волнуйся, Нелочка! Я про то же, что и ты. Слушай! Я как директор без образования имею шестьсот. Триста рублей мне платят как руководителю оркестра. Четыреста-пятьсот я зарабатываю на жмуриках, то есть похоронах. Не кривись – это заработок верный. Сколько же я имею в месяц? Тысячу триста – тысячу четыреста рублей. На эти деньги моя семья должна хорошо питаться, а наш сын-младенец должен иметь витамины. На эти же самые деньги моя жена, бывшая актриса, должна покупать капрон, который рвется, себе белье, мне рубашки и даже простыночки и всякие там гардиночки, потому как мы теперь уехали от Фриды, ты это знаешь.

Я плохой, я никудышный директор. Я это знаю. И ты это знаешь, но больше, учти, не знает никто. От меня не ждут пока большего, мне говорят спасибо за кресла.

И вот приходишь ты. Ты начинаешь показывать всем, как должен работать здесь клуб. Два месяца ты выделываешь здесь черт знает что, а потом уезжаешь. И люди начинают сравнивать. И люди начинают думать, что зря мне дали 600 рублей и квартиру.

Нелка встает.

– Хватит, дядя Гера. Все поняла. Завтра же уеду…

– Нет-нет, деточка! – кричит дядя Гера. – Ты ничего не поняла, потому что я еще ничего не сказал. Разве ж я не хочу иметь хорошего помощника? Я хочу, я очень хочу, но не временно… Навсегда. Вот если бы ты осталась совсем – другое дело. Что хочешь делай, а мне хозяйство оставь и оркестр. И другом будь, не тычь мне в нос, что я буквы не знаю. Ну и не знаю! – вдруг кричит дядя Гера. – Но зато я ноты знаю!

– Ладно, Герман Яковлевич, – миролюбиво говорит Нелка. – Ладно. Я все поняла. А другие поймут?

– Да я же, деточка, учиться буду, я книжки начну читать. Я разберусь, что к чему, я же способный, – заискивающе говорит дядя Гера. – Мне только сейчас удержаться, первое время.

«Черт его знает, – думает Нелка. – Может, он и прав. Поднатаскается, наберет людей хороших…»

– Вы людей ищите, – говорит она ему.

– Разве ж я не понимаю, – печально кивает дядя Гера. – Только не верят мне еще. Чего-то я не так в школе сказал…

– Ну а я все-таки уеду, – говорит Нелка. – Сидеть без дела не хочу и вас подводить не буду. Уеду.

Дядя Гера молчит, и Нелка никак не поймет, что он думает.

– Ты хочешь знать, о чем я думаю, – говорит он. – Как всегда, о своей шкуре. Когда ты уедешь, меня обязательно спросят, почему уехал специалист. И я буду выкручиваться.

– Дядя Гера, – вдруг говорит Нелка, – а почему тетя Рива не работает? Вам было бы легче.

– Это не соответствует моим принципам, – напыщенно сказал дядя Гера, а потом вдруг наклонился к Нелке и тихо спросил: – Ты знаешь, сколько у нее килограммов лишнего веса? – И тут же ответил: – Сорок! А какая была женщина…

Он стал снова смотреть на Нелкины ноги, и она подумала, что ей по всем правилам надо бы идти сегодня в отдел культуры и бить тревогу, что дядю Геру надо гнать, но она, наверное, все-таки не пойдет в отдел культуры, хотя это и противоречит ее убеждениям.

Писать и дальше бумажки она, конечно, тоже не будет. Можно вернуться в институт и договориться о другом месте практики. Поворчат, поворчат и найдут, но тогда она не купит себе пальто, а это уж совсем плохо. Перейти на заочное и поработать здесь годик? В общем, в этом что-то есть. Она смотрит на дядю Геру и вдруг видит его глаза. Он сползает со стула и садится прямо у Нелкиных ног, это невообразимо противно, и она встает и бежит к двери.

– Я уезжаю! – кричит с порога она. – Я добьюсь, чтоб прислали вам нужного специалиста. Не гарантирую, что он будет вам другом. Но если вы не дурак, вы будете учиться у него и, может быть, чему-нибудь научитесь… И встаньте с пола. В вашем возрасте валяться в ногах неприлично. До свиданья! – Нелка хлопает дверью и уходит.

«Ладно, – думает она, – как-нибудь… Дело к лету. Надо не забыть постирать рубашку и отвезти Славе. Вот среди мальчишек и надо искать худрука. Чтоб справиться с дядей Герой… А может, все-таки пойти в отдел культуры? А что я им скажу? 600+300+400… Выложу дяди-Герину арифметику? Черт с ним! Надо найти сюда парня». Нелка бежит домой. Уже тепло, и в садах начали жечь прошлогодние листья.

«Это хорошо», – думает Нелка. И, только придя домой, вдруг во всех деталях представляет разговор с мамой.

– А как же пальто? – спросит мама и сядет на табуретку, табуретка зашатается, потому что она очень старая и ее давно пора выбросить, но мама говорит, что выбросить легче всего. Мама сядет, табуретка зашатается, и мама напряженно выпрямит спину и уцепится рукой за край стола. Так и будет сидеть, она всегда на ней сидит, даже если разговаривать придется долго. – А как же пальто? – спросит мама. – Ты ж проешь в столовке все заработанные деньги.

– Не проем, – скажет Нелка. – В конце концов, в день можно жить на пять рублей. Значит, в месяц на 150, а я постараюсь заработать рублей 700.

– Много ты съешь на пять рублей, – скажет мама. – Я вот старая, и то не уложусь.

– А я уложусь, – скажет Нелка.

– И продать нечего, – загрустит мама. – Ну, совсем нечего.

– Табуретку! – засмеется Нелка.

– Разве что, – скажет мать. А потом подумает и добавит: – Вот если бы ты не серчала, то можно б было продать костюм.

И тогда у них начнется старый традиционный скандал, который случается регулярно, когда в их семье возникает проблема денег. Нелкин отец пропал без вести. Первые годы после войны мать свято верила – он жив и вернется. В голодном сорок седьмом она продала все, что еще уцелело после войны, – зеркальный шифоньер, часы с боем, двенадцать метров белоснежного мадаполама, фетровые боты и стеганое атласное одеяло. А костюм оставила. «Приедет Федя, и надеть нечего». Она так и говорила «приедет», будто уже получила телеграмму и ждет. Потом она ждать перестала и, когда Нелка была в десятом, все норовила продать костюм. «Федя не заругался бы…» – говорила она. Нелка как-то не уловила, когда в словах матери появилось это «бы», а когда заметила – испугалась, так обреченно и безысходно говорила теперь об отце мать, и она сказала ей тогда, что ничего еще не известно, что вполне человек может вернуться, надо по-прежнему верить и костюм не продавать. Как обрадовалась мать этому, как ей нужно было, чтобы висел под марлевой занавеской черный двубортный шевиотовый костюм в белую полоску.

И на этот раз мать обязательно начнет о костюме. И Нелка решила, что нужно уехать незаметно, без разговора, оставив матери записку.

«Ма! – пишет она. – Меня срочно вызвали в институт. Наверное, пошлют на другую практику. Попробую отбрыкаться, но не уверена. Ты не переживай, пальто я все равно куплю. Это я сделаю обязательно.

Целую тебя, ма! Жди письма».

Прямо с автобуса она пришла к декану.

– Вы сами туда просились! – кричал декан. – Я еле-еле уговорил отдел культуры, что вы там нужны, а теперь вы приезжаете – и вам уже нужно нечто совсем другое.

Нелка молчит. Пусть перекричится, в конце концов он прав.

– Нет у меня больше мест. И не будет! – шумит декан, а Нелка ждет. Когда он скажет, что ему надоели эти студенты, которые делают институту одолжение, она расскажет ему о дяде Гере и о том, как нужно послать туда хорошего парня.

– Разве можно работать с людьми, которые делают тебе одолжение, что учатся?

Нелка рассказывает все. Даже дяди-Герину арифметику.

– В сущности, он прав, – печально говорит декан. – Нашим специалистам платят очень мало. Попробуй найти человека за эти мизерные деньги. Я поговорю с выпускниками. Дадут там ему квартиру?

– Дадут! – убежденно говорит Нелка.

– Ну, это уже ничего. А что мне прикажете делать с вами?

Декан ходит по кабинету, декан думает. Нелка изо всей силы тянет вниз юбку, чтобы прикрыть колени. Лучше б он не усадил ее, лучше б она стояла, как виноватая, а так сидишь и прячешь колени. Слава богу, декан хороший и не подумает, что она нарочно носит все такое короткое.

– Скажите, – вдруг спрашивает декан, – сколько у вас денег?

– Сто семьдесят, – говорит Нелка.

– Небогато. Я вот к чему: поедете на Урал? У меня там приятель работает директором одного секретного завода. Вырос у них поселок, дворец прекрасный построили, просил он меня прислать надежного человека. Поедете?

– Поеду! – говорит Нелка.

– Ну и хорошо, – обрадовался декан. – Я позвоню ему сегодня, а вы потихоньку собирайтесь в дальнюю дорогу, а заодно узнайте, сколько стоит билет. Боюсь, что ваших сбережений не хватит.

Вечером Нелка снова собирает чемоданчик. Вытащила Славину рубашку, побежала к мальчишкам.

– Спасибо, Славик, выручил!

Слава бережно прячет рубашку в свой сундучок.

– Что ли, практика у тебя закончилась? – спрашивает он.

– Не сработалась с директором, – смеется Нелка. – Еду на новое место. На Урал.

– А! – говорит Слава.

– До свиданья! – кричит Нелка. – Привезу шишек.

– Шишек? – спрашивает Слава.

– Конечно! – смеется Нелка. – Это же Урал. Это же леса. Это же елки-палки.

– Подожди! – говорит Слава. – Зачем же ты мне принесла рубашку? Там же, наверное, холодно. – Он лезет в сундучок и отдает Нелке рубашку. – Дурная ты!

От Славиной рубашки в чемодане сразу стало тесно. «Вот и хорошо, – думает Нелка. – Не будет болтаться».

Потом садится и пишет две открытки.

«Ма! Все очень здорово. Я еду на Урал. Заработаю кучу денег и куплю кучу вещей – себе и тебе. Не волнуйся. Мне дали хорошее место, потому что все ко мне очень хорошо относятся. Буду тебе писать часто, и не волнуйся. Целую. Я».

И вторую.

«Герман Яковлевич! Если к вам приедет специалист, обеспечьте его жильем. Где хотите достаньте, вы ведь это умеете. Привет тете Риве и Леве. Я еду на практику в очень хорошее место».

Первый раз в жизни Нелка ехала так далеко…

* * *

– Лина, – говорит мне Нелка, – когда-то ты хотела написать книгу, когда-то ты водила нас ночью слушать, как разговаривает степь со старым терриконом. Помнишь? Помнишь, как я ничего не слышала, а ты злилась и говорила, что я тугоухая. Ты заставила меня лечь на землю, и я легла, но и тогда я ничего не слышала, но мне не хотелось тебе в этом признаться, и я тебе соврала, что слышу, как с хрипом дышит террикон и как тоненько растет лебеда. Помнишь? Я завидовала тебе, что ты видишь больше всех, а я иногда не вижу то, что перед самым носом…

– Я осела в учительницах, – отвечаю я.

– Хороших учительницах, – торопится добавить Ритка, и я смеюсь. Сегодня во второй раз мне бросают это определение как спасательный круг. Хотя Ритка ничего не знает, какая я…

– Я это чувствую, – оправдываясь, говорит она, – не знаю, но чувствую. Лину должны любить дети, а в школе это главное – любить.

– Я не про то, – говорит Нелка, – не про то…

– Если ты про книгу, то я ее не написала. Таланта нет…

– А пробовала?

– Ну, чего ты к ней пристала? – возмущается Лелька. – Тебе откровенно говорят – таланта нет. Чего же пробовать?

Меня защитили, а мне обидно. Неужели мне было бы приятно сознавать, что талант был, а я его сгубила? Значит, сидит и молчит в тебе маленькое злобное тщеславие, и только его тронь…

– Знаешь, – говорю я, – не пробовала. Носилась одно время с идеей написать что-то там о своем первом выпуске, но потом был второй, третий, пятый. – Уймись, тщеславие, уймись! – Наверное, действительно таланта во мне, Нела, не было…

– А вдруг был? – упорствует Нелка. – А просто не было воли, силы?

– Привет! – возмущается Лелька. – А воля и сила, по-твоему, что монетка для автомата? Тоже капитал.

– Тоже капитал, – повторяет Нелка. – Тоже. – И смотрит на меня, и говорит жестко: – Ты сжевала свою жизнь, мать, зачем?

– Девочки, девочки! – кричит с крыльца тетя Фрида. – Фима возвращается! И Рива с ним.