Пойте им тихо

— Ничего. Считать дни.

* * *

Я действительно считал дни. Я был совершенно уверен, что больше пяти дней он на эти деньги не продержится. Пять дней. Даже если этой Вике что-то там присылают.

Жена нервничала:

— Как ты можешь спокойно спать, есть, ходить? Спишь, а твоему родному брату сейчас плохо!

— Почему это ему плохо? — отвечал я, стараясь не поссориться.

— Неужели же хорошо?

— Может быть, и хорошо. Все-таки медовый месяц.

— Пошляк!

Но я был непробиваем. Она нервничала. Но я поклялся не быть сторожем — я поклялся спать, есть и жить. И ни в коем случае не бить тревогу.

Пришли двоюродная моя сестра и ее муж. Просто так пришли. Они были родственники. Они были пожилые и, стало быть, возможно, мудрые люди. И ясное дело, жена проговорилась. И ясное дело, весь вечер мы только и говорили о моем сбежавшем брате.

Мнения родичей разделились.

Сестра сказала, что я должен бегать и искать и уж по крайней мере еще разок заглянуть в шкаф к этой Вике. Ну не в шкаф, значит, под кровать. Сестра моя, как я считал, была человеком хорошим.

Муж сестры улыбнулся широко и открыто. И сказал, как говорят с экрана лишь самые положительные герои:

— А чего за ним гоняться? Пусть малый хлебнет воли.

И еще:

— Так вот и жить надо. Приехал в Москву — и закружился в вихре. Если сильный, его жизнь не сломит.

Он подчеркивал, что молодость — это молодость. Ему было под пятьдесят. Чтобы не идти на фронт, в сорок втором родственники сделали ему «бронь». То есть перевели его на такой завод, где эта самая «бронь» имелась. Родственники есть родственники. Для них в свои двадцать лет он был и остался мальчиком. Они уже заранее видели, как насыпается глиняный холм над ним, над стриженой его головой.

И вот он выжил. И к пятидесяти годам стал детским писателем. Причем хорошим детским писателем. И это не какой-то там парадокс, а факт. Просто факт.

И так как он хорошо знал психологию детей и подростков, он мне советовал:

— Пусть его. Пусть погуляет. Пусть хлебнет воли. Молодость — это как молодое вино.

Еще он сказал, что внешне я ни в коем случае не должен вмешиваться в поступки брата. Но внутренне быть начеку, сопереживать, думать о нем и, если что, тут же и безоговорочно протянуть руку. Это было очень похоже на правду. Даже во рту было кисло, так это было похоже. А главное, втайне я именно таким и хотел быть стражем — никому не видным.

А затем они уехали — моя двоюродная сестра и ее писатель-муж. Ближе к ночи сестра позвонила:

— Что же ты все-таки будешь делать?

— Ничего.

Ее муж уже спал. Моя жена спала. А мы — двое родных — разговаривали о третьем родном.

Я опять разъяснил ей, что брат больше пяти дней не продержится.

— А если он будет экономить? — спросила она шепотом.

— Как это он будет экономить?

— Им же по семнадцать лет!

Но я пояснил ей, что двадцать пять рублей улетят за два дня. А дальше? — а дальше будет голод. День голод. Два голод. На третий, а всего, значит, на пятый день он будет звонить в мою дверь.

— Ой, не знаю, — сказала сестра.

И заплакала. Без этого она никак не могла. Ее муж, знавший детскую психологию, запросто обходился без этого, а вот она никак.

Брат пришел на четырнадцатый день. Это было много. Это было героически много.

Он еле держался на ногах.

— Садись.

Он озирался.

— Садись.

Жена спала. Я дал ему хлеба и колбасы. И еще нашелся плавленый сыр. Я не помню другого случая, чтобы на моих глазах человек ел с такой скоростью. Мы оба молчали, пока он ел.

А теперь он сидел и клевал носом.

— Спать?

— Ага, — сказал он. Ему и в голову не приходило что-то мне рассказать.

Я постелил ему. Когда стелил, спросил:

— Ну теперь-то поедешь домой?

— Поеду.

— А где чемодан?

— В камере хранения.

— Он так и оставался все эти дни?

— Ага.

— Номерок не потерял?

— Нет, что ты!

Я попытался начать разговор. Я сказал так:

— А то еще оставайся. Не спеши. В Москве много интересного.

Но он не ответил, не оценил иронии — он уже спал.

Я сказал жене, что, дескать, все. Финал. Вернулся.

— Это он так ел? Господи! А я-то думаю, что там за шум.

— Он с аппетитом ел.

— Довел. Родной брат, как волк, зубами стучит. Не стыдно?

Она все еще не простила мне того, что я не бегал, не бил тревогу, не суетился, не искал его.

* * *

Я хорошо помнил одно лето. В то лето брат был мальчишкой, а я студентом. Я приехал в родной город на каникулы, а он был в пионерлагере. Когда я прибыл туда, я увидел большой пинг-понг. Девочка играла с мальчиком. Вокруг была толпа. Все болели и вскрикивали. И лишь изредка, в тишине, когда толпа переводила дых, слышались целлулоидные звуки. Цок. Цок. Цок. Цок.

Я дергал за рукава мальчишек и спрашивал, где мой брат. Все смотрели на меня как на ненормального, — о чем можно было сейчас спрашивать? Толпа ревела. Сейчас можно было спрашивать, какой счет и в чью пользу. О том, где брат, мне сказала старая повариха. Она выносила собакам кости.

— К лесу он побег. В ту сторону.

Я нашел его на опушке — здесь кончался лес и начинался луг. Луг был с травой по колено. Брат тоже увидел меня издали и застыл. Был закат, трава была исполосована лучами. Брат стоял, чуть ослабив одну коленку, в белой рубашке, в красном галстуке с металлическим зажимом, — как бы навсегда застывший в моменте своего мальчишества.

Я подходил, пересекая луг. Я улыбался ему издали — брат брату, — и даже с очень хорошим воображением трудно было в ту минуту представить, что через несколько лет он вымахает как корабельная сосна. И что я найду его однажды в шкафу в комнате женского общежития.

Я подошел, щурясь от солнца, и спросил, что он здесь, на лугу, делает. Он ответил:

— Шмелей ловлю.

Если бы он в свои восемнадцать не сбежал от меня на Курском вокзале, а стал гением, скажем гениальным ученым, как Галуа, я бы очень часто вспоминал этот момент со шмелями. Я всем бы говорил, что гениальность-то можно было предвидеть. Что уже в детстве он искал свой путь. Был сам по себе. Был вдали от шумной толпы. Ну и так далее.

* * *

В ту минуту, когда я ушел из общежития, брат, конечно же, не вылез из шкафа — там его не было, это я проверил. Но, скажем, он вылез из-под кровати, вытер пот с лица и подошел к Вике.

— Живой? — спросила она с улыбкой.

— Уф!

И, стоя рядышком, бок о бок, они смотрели в окно, вниз — а я величавым шагом неудачника, медленно-медленно пересекал площадь. Шел к автобусу под их взглядами. Я несколько раз представлял себе это.

Я представлял, как тут же (на радостях, что меня оставили в дураках) он целует ее, она — его. Он ее — и так далее. Но я вспомнил о деньгах и как бы прервал картину — сначала брат, пока не закрыт магазин, захочет купить вина, и только позже будет «и так далее». Он говорил ей: «Я схожу и куплю». А она: «Денег-то фью!» — «Ничего». — «А может, не надо?» — «Надо. Я быстро», — и он убегал, тратил последнее и прибегал. И очень скоро они лежали вместе, и он рассказывал ей, как он сбежал от меня на Курском вокзале.

Он рассказывал ей, что там были цыгане и люди косились на них. Люди были с чемоданами, а цыгане с узлами. А он прошел другой стороной. Потому что ищущий, как он ни ищи, все равно задержит свой взгляд на цыганах и на тех, кто на них косится.

И вот он удрал и был сейчас в Москве сам себе хозяин. Сумел, не растерялся.

И если Вика спрашивала:

— Не боишься? — Она спрашивала и всматривалась.

Он отвечал:

— Чего?..

И смеялся:

— Ведь если что, у меня здесь брат. Страж мой.

И, быть может, он говорил ей о том, как разумно и как тонко я его опекаю. Ненавязчиво. Без шума. Он удрал, а я вот не затеял суеты, только раз и зашел, чтоб спросить. Не бегаю, не караулю, не подглядываю в окна. И тем сильнее он чувствует, что он не один и что я где-то рядом. Здесь, недалеко, в городе. Его брат.

* * *

Их денежный вопрос меня особенно мучил. Тут было две возможности. Брат и Вика живут единым хозяйством, стараясь продержаться как можно дольше. Это было бы терпимо. Это разумно. Муж и жена, в сущности…

Но для такого они были слишком зеленые — денежный вопрос для них вопрос романтичный. У них даже речи не зайдет. Каждый будет сам по себе. От постоянного недоеданья у брата будут дрожать колени и руки. И значит, он будет с Викой столько, сколько продержится.

Когда он на четырнадцатый день вернулся, я все ждал рассказа. Как оно было на самом деле. И что он думал обо мне — о своем страже. Но он не завел разговора, даже не заикнулся. Даже не соврал ничего.

* * *

С утра я и брат опять поехали на вокзал. Мы купили ему билет. При этом я опять вынул двадцать пять рублей — я протянул ему, он взял.

Он не улыбнулся, не отметил совпадения. Он хотел спать, больше ничего.

До отправления поезда было четыре часа. Возвращаться, чтоб посидеть час в квартире, смысла не имело. Значит, торчать здесь. На четыре часа мы как бы зависали в воздухе.

— Хочешь в кино?

— Нет.

— А что так?

— Лучше в столовую.

Он опять хотел есть. А мы только что плотно позавтракали.

В столовой он ел вяло и скучно. Хотел спать.

— Наелся?

— Вроде наелся.

Теперь мы сидели в палисаднике. Это был обычный крохотный московский палисадник с четырьмя скамейками по сторонам. На одной из них сидели мы. Палисадник имел форму квадрата. В центре была цементная чаша, и в ней намек на фонтан. Он, понятно, не действовал.