Помоги проекту - поделись книгой:
– Постой-ка, – сказал он. – Из Академии никто не возвращается. Так ведь?
– Нет никаких сведений о лицах, которые вышли бы из Академии, после того как очутились в ее стенах, – ответил рободворецкий.
– Почему?
– Не знаю, сэр.
Фирмен смял открытку и бросил в пепельницу. Все это было весьма странно. Академия так хорошо известна, все с ней так свыклись, что никому и в голову не приходит расспрашивать. В его воображении это место всегда рисовалось каким-то расплывчатым пятном, далеким и нереальным. То было заведение, в которое отправляешься, перевалив за цифру «десять», так как не хочешь подвергаться лоботомии, топэктомии и прочим операциям, ведущим к необратимой утрате личности. Но, разумеется, стараешься не думать о том, что можешь перевалить за десять, так как самая эта мысль не что иное, как признание своей душевной неуравновешенности, и потому не размышляешь о том, какой выбор тебе предоставят, если это случится.
Впервые в жизни Фирмен пришел к выводу, что ему не нравится вся система. Придется навести кое-какие справки. Почему из Академии никто не выходит? Почему так мало известно о тамошних методах лечения, если они действительно эффективны на сто процентов?
– Пожалуй, пойду на работу, – сказал Фирмен. – Приготовь мне что-нибудь на ужин.
– Слушаю, сэр. Всего хорошего, сэр.
Спид вскочил с кушетки и проводил его до двери. Фирмен опустился на колени и погладил лоснящуюся черную голову.
– Нет, парень, ты оставайся дома. Сегодня не придется зарывать в землю кости.
– Спид никогда не зарывает костей, – вмешался рободворецкий.
– Это верно.
Нынешние собаки, так же как их хозяева, не испытывают неуверенности в завтрашнем дне. Нынче никто не прячет костей.
– Пока.
Он прошмыгнул мимо хозяйской двери и выскочил на улицу.
Фирмен опоздал на работу почти на двадцать минут. Войдя в двери, он позабыл предъявить обследующему механику удостоверение о прохождении испытательного срока. Гигантский стационарный измеритель вменяемости обследовал Фирмена, стрелка скакнула выше семи, зажглись красные сигнальные лампы. Резкий металлический голос из громкоговорителя прогремел: «Сэр! Сэр! Ваше отклонение от нормы вышло за пределы безопасности! Вам следует безотлагательно обратиться к врачу!»
Фирмен быстро выхватил из бумажника испытательное удостоверение. Однако и после этого машина продолжала добрых десять секунд упрямо рявкать на него. Все в холле пялили на него глаза. Мальчишки-рассыльные застыли, довольные, что оказались свидетелями скандала. Бизнесмены и конторские девушки начали перешептываться, а два полисмена из Охраны вменяемости многозначительно переглянулись. Рубашка Фирмена пропиталась потом и прилипла к спине. Он подавил желание броситься вон и подошел к лифту. Лифт был почти полон, и Фирмен не мог заставить себя войти. Он взбежал по лестнице на второй этаж и вызвал лифт. К тому времени как Фирмен попал в агентство Моргана, ему удалось овладеть собой. Он показал удостоверение измерителю вменяемости, стоящему у самой двери, платком вытер с лица пот и прошел внутрь.
В агентстве все уже знали о происшествии. Это было видно по общему молчанию, по тому, как отворачивались все лица. Фирмен быстрым шагом прошел в свой кабинет, закрыл дверь и повесил шляпу.
Он уселся за письменный стол, все еще слегка взбудораженный, исполненный негодования против измерителя вменяемости. Если бы только можно было расколотить эти проклятые штуки! Вечно суют нос в чужие дела, оглушительно гудят прямо в уши, выводят из равновесия…
Тут Фирмен поспешно оборвал собственную мысль. В измерителях нет ничего плохого. Мысль о них как о сознательных преследователях – одно из проявлений паранойи и, возможно, симптом его, Фирмена, нынешнего патологического состояния. Измерители – это всего лишь орудия человеческой воли. Общество в целом, напомнил он себе, нуждается в защите от личности, точно так же как человеческое тело нуждается в защите от дисфункции любой из его частей. При самой нежной привязанности к своему желчному пузырю ты без сожаления пожертвуешь им, если он способен причинить вред всему организму.
Фирмен смутно сознавал шаткость подобной аналогии, но решил не думать над этим. Надо побольше узнать об Академии.
Закурив сигарету, он набрал номер Терапевтической справочной службы.
– Чем я могу вам помочь, сэр? – откликнулся приятный женский голос.
– Мне бы хотелось получить кое-какую информацию относительно Академии, – сказал Фирмен, чувствуя себя немного не в своей тарелке. Академия пользовалась такой известностью, так прочно вросла в повседневную жизнь, что его слова были равнозначны вопросу, какое в стране правительство.
– Академия помещается…
– Я знаю, где она помещается, – прервал Фирмен. – Мне бы хотелось выяснить, какие лечебные процедуры там назначают больным.
– Такой информацией мы не располагаем, сэр, – после паузы ответила женщина.
– Нет? А я полагал, что все данные о платной терапии доступны широкой публике.
– Практически так оно и есть, – медленно проговорила женщина. – Но Академия – это не платная лечебница в общепринятом смысле слова. Там действительно взимают плату, однако, с другой стороны, туда принимают больных и на благотворительных началах, совершенно бесплатно. Кроме того, Академию отчасти субсидирует правительство.
Фирмен стряхнул пепел с сигареты и нетерпеливо возразил:
– Мне казалось, что все правительственные начинания известны широкой публике.
– Как правило, известны. За исключением тех случаев, когда подобная осведомленность может оказаться вредной для широкой публики.
– Значит, подобная осведомленность об Академии оказалась бы вредной? – торжествующе воскликнул Фирмен, чувствуя, что наконец-то добрался до сути дела.
– Ах, что вы, сэр! – От изумления голос женщины стал пронзительным. – Я вовсе не это имела в виду! Я просто излагала вам общие правила об отказе в информации. Академия, хотя она и предусмотрена законом, в известной степени оказалась поставленной над законом. Такое правовое положение объясняется тем, что Академия добилась стопроцентного излечения.
– Где я могу увидеть хоть одного излеченного? – спросил Фирмен. – Насколько я понимаю, никто из них никогда не выходил из Академии.
Тут-то они и попались, думал Фирмен, ожидая ответа. Ему показалось, будто в трубке послышался какой-то шепот. Внезапно над ухом раздался мужской голос, громкий и звучный.
– Говорит начальник отдела. У вас возникли затруднения?
Услышав энергичный голос невидимого собеседника, Фирмен едва не выронил трубку. Ощущение торжества развеялось, и он пожалел о том, что позвонил сюда. Однако он принудил себя добавить:
– Мне нужна кое-какая информация об Академии.
– Местонахождение…
– Да нет же! Я имею в виду действительную информацию! – с отчаянием сказал Фирмен.
– С какой целью вы желаете получить эту информацию? – спросил начальник отдела, и в его голосе внезапно зазвучали вкрадчивые, почти гипнотические нотки опытного терапевта.
– Для осведомления, – не задумываясь ответил Фирмен. – Поскольку Академия – это вариант лечения, доступный мне в любое время, я хотел бы узнать о ней побольше, чтобы сделать правильный выбор.
– Весьма правдоподобно, – заметил начальник отдела. – Однако вдумайтесь. Нужны ли вам полезные, деловые сведения? Такие, что будут способствовать вашему единению с обществом? Или ваша просьба продиктована праздным любопытством, поскольку вы подвержены беспокойству и другим, еще более серьезным комплексам?
– Я спрашиваю, потому что…
– Как ваша фамилия? – неожиданно спросил начальник отдела.
Фирмен промолчал.
– Каков уровень вашей вменяемости?
Фирмен по-прежнему молчал. Он старался понять, засечен ли уже номер его телефона, и склонялся к мысли, что уже засечен.
– Вы сомневаетесь в том, что Академия приносит неизмеримую пользу?
– Нет.
– Вы сомневаетесь в том, что Академия способствует сохранению status quo?
– Нет.
– Тогда в чем же дело? Почему вы отказываетесь назвать свою фамилию и уровень вменяемости? Почему испытываете необходимость в более полной информации?
– Благодарю вас, – пробормотал Фирмен и повесил трубку. Он сообразил, что телефонный звонок был роковой ошибкой. То был поступок восьмерочника, а не нормального человека. Начальник отдела, обладая профессионально развитым восприятием, сразу понял это. Разумеется, начальник отдела не станет давать такую информацию восьмерочнику. Фирмен знал, что тот, кто надеется когда-либо вернуться к статистической норме, должен куда тщательнее следить за своими поступками, анализировать их, отдавать себе в них отчет.
Он все еще сидел у телефона, когда послышался стук; дверь отворилась, и вошел его начальник, мистер Морган. Это был высокий человек, богатырского сложения, с круглым, сытым лицом. Он остановился перед столом Фирмена, барабаня пальцами по пресс-папье и глядя смущенно, как пойманный вор.
– Мне уже доложили об инциденте внизу, – сказал он, не глядя на Фирмена и энергично постукивая пальцами.
– Минутная слабость, – автоматически ответил Фирмен. – Вообще-то мой уровень начинает улучшаться.
Говоря это, он не смел взглянуть Моргану в глаза. Оба напряженно уставились в противоположные углы комнаты. Наконец их взгляды скрестились.
– Послушайте, Фирмен, я стараюсь не вмешиваться в чужие дела, – заговорил Морган, садясь на уголок стола Фирмена. – Но черт побери, дружище, вменяемость – это вопрос, который затрагивает всех. Все мы под Богом ходим. – Эта мысль, казалось, укрепила Моргана в его убеждении. Разгорячившись, он подался к собеседнику. – Вы знаете, на мне лежит ответственность за множество сотрудников. За последний год вы третий раз находитесь на испытании. – Он заколебался. – Как это началось?
Фирмен покачал головой:
– Не знаю, мистер Морган. Жил себе помаленьку, тихо и спокойно – и вдруг стрелка полезла вверх.
Подумав, мистер Морган тоже покачал головой.
– Не может быть, чтобы так сразу, ни с того ни с сего. Вы проверяли мозговую ткань?
– Меня заверили, что никаких органических изменений нет.
– Лечились?
– Чего только не перепробовал, – сказал Фирмен. – Электротерапия, психоанализ, метод Смита, школа Раннеса, Девиа-мысль, дифференциация…
– И что вам сказали? – спросил Морган.
Фирмен вспомнил нескончаемую вереницу терапевтов, к которым он обращался. Его обследовали со всех точек зрения, разработанных психологией. Его усыпляли наркотиками, подвергали шоку и обследовали, обследовали… Однако все бурные усилия сводились к одному…
– Не разобрались.
– Неужели они вовсе ничего не могли сказать?
– Во всяком случае немногое. Врожденное беспокойство, глубоко скрытые комплексы, неспособность внутренне принять status quo. Все сходятся на том, что я негибкий тип. На меня не подействовала даже реконструкция личности.
– А как прогноз?
– Не слишком благоприятен.
Морган встал и принялся расхаживать по кабинету, заложив руки за спину.
– Фирмен, я думаю, это вопрос вашего внутреннего отношения к миру. Действительно ли вы хотите стать винтиком в нашем слаженном механизме?
– Я испробовал все…
– Конечно. Но
– Едва ли, – ответил Фирмен с искренним сожалением.
– Взять хоть меня, – серьезно сказал Морган, широко расставив ноги перед столом Фирмена. – Десять лет назад это агентство было вдвое больше нынешнего и продолжало расти! Я работал как одержимый, увеличивал фонды, умножал ценные бумаги, вкладывал капитал, расширял дело и делал деньги, деньги и снова деньги.
– И что же случилось?
– Неизбежное. Стрелка подпрыгнула с двух и трех десятых до семи с гаком. Я встал на дурной путь.
– Закон не воспрещает делать деньги, – заметил Фирмен.
– Безусловно. Но существует психологический закон против тех, кто делает их слишком много. Современное общество к таким вещам не приспособлено. Из расы вытравили почти всю жажду конкуренции, всю агрессивность. В конце концов, скоро будет сто лет, как установлен status quo. Все это время не было ни новых изобретений, ни войн, ни существенных изменений. Психология нормализует человечество, искореняя безрассудные элементы. Так вот, с моими склонностями и способностями это было все равно что… все равно что играть с младенцем в теннис. Меня невозможно было удержать.
Лицо Моргана раскраснелось, дыхание стало прерывистым. Он овладел собой и продолжал более ровным тоном:
– Понятно, мои поступки были продиктованы патологическими причинами. Жаждой власти, чрезмерным конкурентным азартом. Я прошел Подстановочную терапию.
Фирмен заметил:
– Не вижу ничего ненормального в желании расширить свое дело.
– Боже правый, дружище, да неужели вы ничего не смыслите в Социальной вменяемости, в Ответственности и Укладе стабильного общества? Я был на пути к обогащению. Разбогатев, я мог бы основать финансовую империю. Все вполне законно, понимаете ли, но ненормально. И кто знает, до чего бы я докатился? Быть может, в конечном итоге – до косвенного контроля над правительством. Я бы захотел изменить психологическую политику в соответствии со своими аномалиями. Представляете, к чему бы это привело?
– И вы приспособились, – сказал Фирмен.
– Я мог выбирать между Хирургией мозга, Академией и приспособлением. К счастью, я нашел выход своим склонностям в спортивной борьбе. Я облагородил свои эгоистические комплексы, направив их на благо человечества. Однако вот к чему я клоню, Фирмен. Ведь я приближался к красной черте. Но я приспособился, прежде чем оказалось слишком поздно.
– Я бы с радостью приспособился, – ответил Фирмен, – если бы знал, что со мной происходит. Беда в том, что диагноз неизвестен.
Морган долго молчал, что-то обдумывая. Наконец он сказал:
– Мне кажется, вам нужен отдых, Фирмен.
– Отдых? – Фирмен мгновенно насторожился. – Вы хотите сказать, что я уволен?
– Нет, разумеется, нет. Я хочу быть справедливым и поступать как порядочный человек. Но у меня здесь хозяйство. – Неопределенный жест Моргана означал – агентство, здание, город. – Безумие подкрадывается незаметно. На этой неделе у нескольких наших сотрудников уровень повысился.
– И очаг инфекции – это я.
– Мы должны подчиняться правилам, – сказал Морган, распрямляясь перед столом Фирмена. – Жалованье вам будет поступать до тех пор, пока… пока вы не примете какое-либо решение.
– Спасибо, – сухо произнес Фирмен. Он встал и надел шляпу.
Морган положил руку ему на плечо.
– Вы не задумывались об Академии? – негромко спросил он. – Я хочу сказать, если больше ничего не поможет…
– Раз и навсегда – нет! – ответил Фирмен, заглянув прямо в маленькие голубые глазки Моргана.
Морган отвернулся:
– У вас, по-моему, необъяснимое предубеждение против Академии. Откуда оно? Ведь вы знаете, как организовано наше общество. Вы же не думаете, что в нем дозволят что-нибудь идущее вразрез с общим благом?
– Едва ли, – согласился Фирмен. – Но почему об Академии так мало известно?
Они прошли сквозь анфиладу безмолвных кабинетов. Никто из людей, с которыми Фирмен был так давно знаком, не оторвался от работы.
Морган открыл дверь и сказал:
– Вам все известно об Академии.
– Мне неизвестно, как там лечат.
– А все ли вы знаете об остальных видах лечения? Можете ли рассказать о Подстановочной терапии? О психоанализе? Или о Редукции О’Гилви?
– Нет. Но у меня есть общее представление об их воздействии.
– Оно есть у всех, – торжествующе подхватил Морган, но тут же понизил голос. – В том-то и загвоздка. Очевидно, Академия не дает такой информации, потому что это нанесло бы вред самой терапии. Но здесь нет ничего странного, не так ли?
Фирмен обдумывал эту мысль, следуя за Морганом в холл.
– Готов согласиться, – сказал он. – Но объясните, почему из Академии никто никогда не выходит? Не поражает ли вас это зловещее обстоятельство?
– Никоим образом. Вы очень странно смотрите на вещи. – Разговаривая, Морган нажал кнопку и вызвал лифт. – Будто стараетесь открыть тайну там, где ее и в помине нет. Я могу допустить, что их метод терапии требует пребывания пациента в стенах Академии. В изменении окружающей среды нет ничего странного. Это делается сплошь да рядом.
– Если это правда, почему бы им так и не сказать?
– Факты говорят сами за себя.
– А где же доказательства стопроцентного излечения? – спросил Фирмен.
В этот момент прибыл лифт, и Фирмен вошел в него. Морган сказал:
– Доказательство в том, что они это утверждают. Терапевты не лгут. Они не способны на ложь, Фирмен!
Морган хотел было сказать что-то еще, но дверцы лифта захлопнулись. Лифт устремился вниз, и Фирмен с содроганием осознал, что лишился работы.
Странное это ощущение – остаться без работы. Идти было некуда. Частенько он ненавидел свою работу. Бывало, по утрам он стонал при мысли о том, что предстоит провести еще один день на службе. Но теперь, оказавшись не у дел, он понял, как важна была для него работа, она придавала ему солидность и уверенность в себе. «Человек – ничто, – думал он, – если ему нечего делать».
Он бесцельно обходил квартал за кварталом, пытаясь поразмыслить. Однако он был неспособен сосредоточиться. Мысли упорно ускользали, увертывались от него; мимолетными наплывами их вытесняло лицо жены. Но даже о ней он не мог толком подумать, потому что на него давил большой город – городские лица, звуки, запахи.
Единственный план действия, который пришел ему в голову, был невыполним. «Беги, – подсказывали смятенные чувства. – Беги туда, где тебя никогда не разыщут. Скройся!»
Но Фирмен знал, что это не выход. Бегство явилось бы чистейшим уходом от действительности и доказательством отклонения от нормы. В самом деле, откуда бы он сбежал? Из самого здравого, наиболее совершенного общества, когда-либо созданного человеком. Только безумец способен бежать отсюда.
Фирмен стал замечать встречных. Они казались счастливыми, исполненными нового духа Ответственности и Социальной вменяемости, готовыми пожертвовать былыми страстями во имя новой эры покоя. Это славный мир, чертовски славный мир. Отчего Фирмен не может в нем ужиться?
Нет, может. За многие недели у Фирмена впервые забрезжила вера в себя, и он решил, что как-то приспособится.
Если бы только знать как.
После многочасового гуляния Фирмен обнаружил, что голоден.
Он зашел в первый подвернувшийся ресторанчик. Зал был переполнен рабочими: Фирмен забрел почти к самым докам.
Он сел у стойки и заглянул в меню, повторяя себе, что необходимо все обдумать. Надо должным образом оценить свои поступки, тщательно взвесить…
– Эй, мистер!
Он поднял глаза. На него свирепо уставился лысый, заросший щетиной буфетчик.
– Что?
– Убирайтесь-ка подобру-поздорову.
– Что случилось? – спросил Фирмен, стараясь подавить внезапно охвативший его панический страх.
– Мы тут психов не обслуживаем, – сказал буфетчик. Он ткнул пальцем в сторону настенного прибора, который регистрировал состояние каждого посетителя. Черная стрелка забралась чуть повыше девяти. – Убирайтесь вон.
Фирмен бросил взгляд на других людей у стойки. Они сидели в ряд, одетые в одинаковые коричневые спецовки из грубого холста. Кепки были надвинуты на брови, и каждый, казалось, был всецело погружен в чтение газеты.
– У меня испытательное…
– Убирайтесь, – повторил буфетчик. – По закону я не обязан обслуживать всяких девяточников. Это беспокоит клиентов. Ну же, пошевеливайтесь.
Рабочие по-прежнему сидели чинным рядом, недвижно, не глядя в сторону Фирмена. Фирмен почувствовал, как кровь бросилась ему в лицо. У него появился внезапный импульс – вдребезги разбить лысый, лоснящийся череп буфетчика, врезаться с ножом мясника в рядок прислушивающихся людей, окропить грязные стены их кровью, крушить, убивать. Но агрессивность – реакция нежелательная и, безусловно, патологичная. Он преодолел нездоровый импульс и вышел на улицу.
Фирмен продолжал прогулку, борясь с желанием пуститься наутек: он ожидал, когда же логика подскажет ему, что делать дальше. Однако мысли все больше путались, и, когда наступили сумерки, Фирмен готов был свалиться от изнеможения.
Стоя на узенькой, заваленной гниющим мусором улочке в районе трущоб, в окне второго этажа он заметил вывеску, сделанную от руки: «Дж. Дж. Флинн, терапевт-психолог. Может быть, мне удастся вам помочь». При мысли о всех высокооплачиваемых специалистах, к которым он обращался, Фирмен криво усмехнулся. Он пошел было прочь, но повернул и поднялся по лестнице, ведущей в приемную Флинна. Опять он был недоволен собой. Увидев вывеску, он в тот же миг понял, что пойдет к этому врачу. Неужели он никогда не перестанет лукавить с самим собой?
Кабинет Флинна был тесен и плохо освещен. Со стен облупилась краска, в комнате застоялся запах немытого тела. Флинн сидел за деревянным неполированным письменным столом и читал приключенческий журнальчик. Он был маленького роста, средних лет и уже начинал лысеть. Он курил трубку.
Фирмен собирался начать с самого начала, но неожиданно для себя выпалил:
– Послушайте, у меня страшные неприятности. Я потерял работу, от меня ушла жена, я испробовал все существующие методы терапии. Что вы можете сделать?
Флинн вынул изо рта трубку и взглянул на Фирмена. Он осмотрел его костюм, шляпу, туфли, как бы прикидывая их стоимость, затем спросил:
– А что сказали другие врачи?
– Их слова сводились к тому, что мне не на что надеяться.
– Конечно, так они и говорят, – подхватил Флинн, быстро произнося слова высоким и четким голосом. – Эти модные молодчики слишком легко сдаются. Однако надежда есть всегда. Разум – странная и сложная штука, друг мой, и то и дело…
Флинн неожиданно умолк и печально, иронически ухмыльнулся:
– Ах, да какой в этом толк? У вас уже появился обреченный взор, никуда не денешься. – Он выколотил трубку и устремил отсутствующий взгляд в потолок. – Вот что, я для вас ничего не могу сделать. Вы это знаете, и я это знаю. Зачем вы сюда пришли?
– Надо полагать, в поисках чуда, – ответил Фирмен, устало опускаясь на деревянный стул.
– Многие ищут, – словоохотливо сказал Флинн. – Видно, мой кабинет – самое подходящее место для поисков, не правда ли? Вы посещали фешенебельные приемные модных специалистов. Помощи там не получили. Поэтому уместно и пристойно, если захудалый терапевт добьется того, что не удалось знаменитостям. Что-то вроде поэтической справедливости.
– Вот-вот, – одобрил Фирмен со слабой улыбкой. – Поэтической справедливости.
– Я не так уж бездарен, – заверил его Флинн, набивая трубку табаком из потрепанного зеленого кисета. – Но истина кроется в том, что чудеса стоят денег, всегда стоили и всегда будут стоить. Если вам не могли помочь светила, то я и подавно не могу.
– Спасибо за правду, – сказал Фирмен, но не сделал никакой попытки встать.
– По долгу терапевта, – медленно произнес Флинн, – напоминаю вам, что Академия открыта в любое время дня.
– Как же можно туда обращаться? – спросил Фирмен. – Ведь я о ней ничего не знаю.
– Никто не знает, – ответил Флинн. – Тем не менее я слышал, что там излечивают решительно всех.
– Смерть – тоже излечение.
– Но нецелесообразное. Кроме того, уж очень оно противоречит духу времени. При таком варианте Академией должны были бы заправлять невменяемые, а как раз им-то это и запрещено.
– Тогда почему же оттуда никто не выходит?
– Не спрашивайте меня, – сказал Флинн. – Может быть, никто не хочет оттуда выходить. – Он затянулся. – Вам нужен совет. О’кей. Деньги есть?
– Найду, – осторожно ответил Фирмен.
– Отлично. Мне не полагается этого говорить, но… Бросьте искать лекарства! Пойдите домой. Отправьте рободворецкого за двухмесячным запасом продуктов. Спрячьтесь до поры до времени.
– Спрятаться? Зачем?
Флинн метнул на него бешеный взгляд.
– Затем, что вы изводите себя, пытаясь вернуться к норме, и добиваетесь только ухудшения. Такие случаи я наблюдал сотнями. Перестаньте думать о вменяемости и невменяемости. Отлежитесь спокойненько месяц-другой, отдыхайте, читайте, толстейте. Тогда и посмотрим, как у вас пойдут дела.
– Знаете, – сказал Фирмен, – по-моему, вы правы. Я в этом уверен! Но не уверен, можно ли возвращаться домой. Сегодня я кое-куда звонил… У меня есть деньги. Не могли бы вы спрятать меня здесь, у вас? Спрячьте, пожалуйста!
Флинн встал и боязливо выглянул из окна на улицу.
– Я и так наговорил слишком много. Будь я помоложе… нет, не могу! Я дал вам безумный совет! Я не могу вдобавок совершить безумный поступок!
– Извините, – сказал Фирмен. – Мне не следовало вас просить. Но я и вправду очень вам благодарен. Честное слово.
Он встал.
– Сколько я вам должен?
– Ничего вы не должны, – ответил Флинн. – Желаю вам поправиться.
– Спасибо.
Фирмен поспешно спустился по лестнице и подозвал такси. Через двадцать минут он был дома.
Когда Фирмен подходил к своей квартире, на лестничной площадке было до странности тихо. У хозяйки дверь была закрыта, но у него создалось впечатление, что дверь закрылась перед самым его приходом и хозяйка притаилась за ней, прижав ухо к тонкому слою дерева. Он ускорил шаг и вошел в квартиру.
В квартире тоже было тихо. Фирмен пошел на кухню. Рободворецкий стоял у плиты, а Спид свернулся клубком в углу.
– Добро пожаловать, сэр, – приветствовал Фирмена рободворецкий. – Не угодно ли присесть, а я подам ужин.
Фирмен сел, продолжая строить дальнейшие планы. Надо продумать массу деталей, но в главном Флинн прав. Спрятаться – это именно то, что нужно. Исчезнуть с глаз долой.
– Завтра утром тебе первым делом надо будет сходить за покупками, – сказал Фирмен рободворецкому.
– Слушаю, сэр, – ответил рободворецкий, ставя перед ним тарелку с супом.
– Нам понадобится уйма продуктов. Хлеб, мясо… Нет, лучше покупай консервы.
– Какого рода консервы? – спросил рободворецкий.
– Любого, лишь бы они составили полноценный рацион. И сигареты, не забудь про сигареты! Дай мне, пожалуйста, соли.
Рободворецкий стоял у плиты не двигаясь, а Спид тихонько заскулил.
– Рободворецкий! Пожалуйста, соли.
– Мне очень жаль, сэр, – сказал рободворецкий.
– Что значит – тебе жаль? Подай мне соль.
– Я больше не могу вам повиноваться.
– Почему?
– Только что вы перешли красную черту, сэр. Вы теперь десяточник.
Какое-то мгновение Фирмен бессмысленно смотрел на рободворецкого. Потом бросился в спальню и включил измеритель. Черная стрелка медленно подползла к красной черте, дрогнула и решительно перевалила за нее.
Он стал десяточником.
Но это неважно, убеждал он себя. В конце концов, количество не перешло в новое качество. Не превратился же он внезапно в чудовище. Он все объяснит рободворецкому, убедит…
Фирмен опрометью выскочил из спальни.
– Рободворецкий! Выслушай меня…
Он услышал, как хлопнула входная дверь. Рободворецкий ушел.
Фирмен побрел в столовую-гостиную и сел на кушетку. Естественно, рободворецкий ушел. Роботы оборудованы встроенными приборами для контроля душевного состояния. Если их хозяева перешагивают за красную черту, роботы автоматически возвращаются на завод. Ни один десяточник не может распоряжаться сложным механизмом.
Однако еще не все пропало. В доме есть еда. Он ограничит себя жесткой нормой. Со Спидом будет не так одиноко. Может быть, ему и потребуется всего-то несколько дней.
– Спид!
В квартире не слышалось ни звука.
– Поди сюда, псина.
По-прежнему ни звука.
Фирмен методически обыскал всю квартиру, но пса нигде не было. Он, наверное, ушел вместе с рободворецким.
В одиночестве Фирмен пошел на кухню и выпил три стакана воды. Он взглянул на ужин, приготовленный рободворецким, и принялся было хохотать, но тут же опомнился.
Надо сматываться, да поживее. Нельзя терять ни минуты. Если поспешить, то, может, что-нибудь и выйдет. Куда-нибудь, в любое место. Теперь каждая секунда на счету.
Однако он все стоял на кухне, тупо уставясь в пол и дивясь, почему его покинул пес.
В дверь постучали.
– Мистер Фирмен!
– Нет, – сказал Фирмен.
– Мистер Фирмен, вы должны немедленно съехать.
Это была домовладелица. Фирмен открыл ей дверь.
– Съехать? Куда?
– Это меня не касается. Но вам нельзя здесь больше оставаться, мистер Фирмен. Вы должны съехать.
Фирмен вернулся в комнату за шляпой, надел ее, огляделся по сторонам и вышел. Дверь он оставил открытой.
На улице его поджидали двое. В темноте трудно было разглядеть их лица.
– Куда вы хотите отправиться? – спросил один из них.
– А куда можно?
– На Хирургию или в Академию.
– Тогда в Академию.
Они усадили его в машину и быстро отъехали. Фирмен откинулся на спинку сиденья, слишком измученный, чтобы о чем-то думать. Он чувствовал на лице прохладный ветерок, да и легкое покачивание машины было приятно. Однако поездка казалась нескончаемо долгой.
– Приехали, – сказал наконец один из сопровождающих. Они остановили машину и ввели Фирмена в комнатку, где не было мебели. Лишь в центре стоял письменный стол с дощечкой «Дежурный по приему». Навалившись на стол, там сладко похрапывал какой-то человек.
Один из конвоиров Фирмена громко кашлянул. Дежурный тотчас вскочил, выпрямился и стал протирать глаза. Он нацепил очки и сонно посмотрел на вошедших.
– Который? – спросил он.
Два конвоира указали на Фирмена.
– Ладно. – Дежурный потянулся, раскинув тощие руки, потом открыл большой черный блокнот. Он набросал несколько слов, вырвал листок и вручил конвоирам Фирмена. Те сразу ушли.
Дежурный нажал некую кнопку и энергично почесал в затылке.
– Сегодня полнолуние, – сказал он Фирмену с видимым удовлетворением.
– Что? – переспросил Фирмен.
– Полнолуние. Таких, как ты, больше всего привозят в полнолуние, во всяком случае, мне так кажется. Я подумываю написать на эту тему диссертацию.
– Больше всего? Чего больше? – опять переспросил Фирмен, который еще не пришел в себя, попав в стены Академии.
– Не будь таким тупицей, – строго сказал дежурный. – Во время полнолуния к нам поступает больше всего десяточников. Не думаю, чтобы здесь существовала какая-то корреляционная зависимость, но… ага, вот и охранник.
На ходу завязывая галстук, к столу подошел охранник в форме.
– Отведи его в 312-АА, – сказал дежурный. Когда Фирмен пошел к двери вслед за охранником, дежурный снял очки и снова повалился на стол.
Охранник вел Фирмена по запутанной сети коридоров с частыми дверями. Коридоры, казалось, возникали сами по себе, так как от них под всевозможными углами шли ответвления, а некоторые отрезки изгибались и петляли, как улицы древних городов. По пути Фирмен заметил, что двери не были пронумерованы в последовательном порядке. Он прошел 3112, потом 25Р, потом 14. И был уверен, что мимо номера 888 проходил трижды.
– Как вы здесь не заблудитесь? – спросил он охранника.
– Это моя работа, – ответил тот не без учтивости.
– Особой системы тут не видно, – заметил Фирмен.
– Ее и не может быть, – сказал охранник почти доверительным тоном. – Ведь здесь по проекту намечалось гораздо меньше палат, но после началась лихорадка. Больные, больные, каждый день все новые больные, и ни намека на передышку. Так что пришлось разбить палаты на меньшие и проделать новые коридоры.
– Но как же врачи находят своих пациентов? – спросил Фирмен.
Они подошли к 312-АА. Не отвечая, охранник отпер дверь, а когда Фирмен переступил порог, закрыл ее и запер на ключ.
Палата была очень мала. Там стояли кушетка, кресло и шкафчик; эта немудреная мебель занимала всю клетушку.
Почти сразу Фирмен услышал за дверью голоса. Мужской голос сказал: «Согласен, пусть кофе. В кафетерии через полчаса». В замке повернулся ключ, и Фирмен не расслышал ответа. Внезапно раздался взрыв смеха.
Низкий мужской голос произнес:
– Ну да, и еще сотню, и тогда нам придется в поисках мест лезть под землю!
Дверь отворилась, и в палату, все еще слегка улыбаясь, вошел бородач в белом пиджаке. При виде Фирмена лицо его приняло профессиональное выражение.
– Прилягте, пожалуйста, на кушетку, – сказал он вежливо, но с несомненной властностью.
Фирмен ни единым жестом не показал, что собирается повиноваться.
– Раз уж я здесь, – сказал он, – может быть, вы мне объясните, что все это значит?
Бородач принялся отпирать шкафчик. Он бросил на Фирмена усталый, но в то же время насмешливый взгляд и поднял брови.
– Я не лектор, а врач, – ответил он.
– Я понимаю. Но ведь…– Да-да, – сказал врач, беспомощно пожимая плечами. – Я знаю. Вы вправе спросить и все такое. Ей-богу, вам должны были это разъяснить до того, как вы сюда попали. Это просто не моя работа.
Фирмен продолжал стоять. Врач сказал:
– Будьте умницей, ложитесь на кушетку, и я вам все расскажу.
Он снова отвернулся к шкафчику.
У Фирмена мелькнула мысль – не попытаться ли скрутить врача, но он тут же сообразил, что, должно быть, до него об этом думали тысячи десяточников. Наверняка существуют какие-то меры предосторожности. Он улегся на кушетку.
– Академия, – заговорил врач, не переставая копошиться в шкафчике, – это закономерное порождение нашей эпохи. Чтобы понять ее, надо сначала понять свой век. – Врач выдержал драматическую паузу и со смаком продолжал: – Вменяемость! Однако с вменяемостью, особенно с социальной вменяемостью, неразрывно связано чудовищное напряжение. Как легко повредиться в уме! И, единожды повредившись, человек начинает переоценивать ценности, у него появляются странные надежды, идеи, теории… потребность действия. Все это само по себе может и не быть патологией, но в результате неизбежно вредит обществу, ибо сдвиг в каком бы то ни было направлении опасен для стабильного общества. Ныне, после тысячелетий кровопролития, мы поставили перед собой цель – защитить общество от патологической личности. Поэтому каждая личность должна избегать тех умственных построений, тех безмолвных решений, которые делают ее потенциально опасной: грозят переменами. Подобное стремление к стабильности, являющейся нашим идеалом, требует чуть ли не сверхчеловеческой силы и решимости. Если в вас нет этих качеств, вы кончите здесь.
– Мне все же не ясно… – начал Фирмен, но врач его перебил:
– Отсюда очевидна необходимость Академии. На сегодняшний день по-настоящему гарантирует вменяемость лишь хирургическая операция мозга. Однако человеку неприятна даже мысль об этом – только дьявол мог предложить такой выбор. Государственная хирургия мозга приводит к гибели первоначальной личности, а это самая страшная смерть. Академия старается ослабить напряжение, предлагает альтернативу.
– Но что это за альтернатива? Почему вы скрываете?
– Откровенно говоря, большинство предпочитает оставаться в неведении. – Врач запер шкафчик, но Фирмену не было видно, какие инструменты он оттуда достал. – Поверьте мне, ваша реакция нетипична. Вы предпочитаете думать о нас как о мрачной, таинственной, грозной силе. Это из-за вашего безумия. Здравомыслящие люди считают нас панацеей, приятно-туманным избавлением от жестокой определенности. Они верят в нас, как в Бога. – Врач тихонько хмыкнул. – Большинству людей мы представляемся раем.
– Почему же вы храните свои методы в тайне?
– Откровенно говоря, – ласково ответил врач, – даже райские методы лучше не рассматривать слишком пристально.
– Значит, все это обман? – воскликнул Фирмен, пытаясь сесть. – Вы хотите меня убить!
– Ни в коем случае, – заверил врач и мягким движением заставил его лечь.
– Так что же вы собираетесь делать?
– Увидите.
– А почему отсюда никто не возвращается?
– Не желают, – ответил врач. Прежде чем Фирмен успел шевельнуться, врач ловко всадил ему в руку иглу шприца и впрыснул теплую жидкость.
– И помните, – сказал он, – надо защищать общество от личности.
– Да, – сквозь дремоту отозвался Фирмен, – но кто защитит личность от общества?
Очертания предметов в палате расплылись, и, хотя врач что-то ответил, Фирмен не расслышал слов – знал только, что они мудры, уместны и очень истинны.
Придя в себя, он заметил, что стоит на огромной равнине. Всходило солнце. В тусклом свете к ногам Фирмена льнули клочья тумана, а трава под ногами была мокрой и упругой.
Фирмен вяло удивился, увидев, что рядом, по правую руку от него, стоит жена. Слева к его ноге прижался чуть дрожащий Спид. Удивление быстро развеялось, потому что перед битвой здесь, возле хозяина, и полагалось быть жене и псу.
Впереди движущийся туман распался на отдельные фигурки, и Фирмен узнал их, когда они приблизились.
То были враги! Процессию возглавлял рободворецкий; в полутьме он мерцал зловещим нечеловеческим блеском. Там был и Морган, который, обращаясь к начальнику отдела, истерически вопил, что Фирмен должен умереть; а запуганный Флинн, бедняга, прятал лицо, но надвигался на него. Там была и домовладелица, которая пронзительно кричала: «Нет ему жилья!» А за ней шли врачи, дежурные, охранники, а за ними шагали миллионы в грубых рабочих спецовках; кепки у них были надвинуты на глаза, газеты скатаны в тугую трубочку.
Фирмен подобрался в ожидании решительного боя с врагами, которые его предали. Однако в мозгу шевельнулось сомнение. Наяву ли все это?
Внезапно он с отвращением увидел как бы со стороны свое одурманенное наркотиками тело, лежащее в нумерованной палате Академии, в то время как дух его невесть где сражается с тенями.
Из Академии никто не выходит? А вот он выйдет! Фирмен попытался вырваться из-под власти наркотического бреда, он почти ощущал, как ворочается на кушетке его никому не нужное тело, как он стонет, заставляя себя встать…
Но призрачная жена схватила его за руку и указала вдаль. Призрачный пес зарычал на надвигающегося противника.
Мгновение было безвозвратно упущено, хотя Фирмен этого так никогда и не понял. Он позабыл о своем решении вырваться, позабыл о земле, позабыл о правде, и капли росы окропили его ноги, когда он ринулся в жестокую схватку с врагом.
Второй рай
В ожидании своего часа космическая станция вращалась вокруг планеты. Строго говоря, разум у нее отсутствовал ввиду его полной ненадобности, однако она все же обладала некоторым сознанием и определенными свойствами и реакциями.
Предназначение этой хитроумной машины было запечатлено в металле конструкций и электронных схемах, а может, в машине даже сохранялись какие-то эмоции, заложенные ее создателем, – дикие надежды, страхи и безумная гонка, ограниченная временем.
Но надежды оказались напрасными, поскольку гонка была проиграна, и теперь огромная конструкция облетала поверхность планеты, оставшись незавершенной, а ныне и вовсе бесполезная.
И все-таки она обладала некоторым сознанием и определенными свойствами и реакциями. Она была хитроумна и знала, что ей необходимо. А потому машина обследовала окружающее пространство в поисках отсутствующих компонентов.
В созвездии Волопаса пилот вывел корабль к небольшому вишнево-красному солнцу и, совершив разворот, увидел, что одна из планет этой системы имеет редко встречающийся прекрасный зелено-голубой цвет, как у Земли.
– Погляди на нее! – дрожащим от волнения голосом воскликнул Флеминг, отворачиваясь от пульта управления. – Планета земного типа! Земного, правда, Говард? Мы на ней разбогатеем!
Низкорослый и лысый Говард, с брюшком, формой и размерами напоминавшим арбуз, неторопливо выбрался из корабельного камбуза, жуя на ходу авокадо. Он был сердит. Ведь его оторвали от важнейшего дела – приготовления обеда. Говард считал приготовление пищи искусством, и если бы он не был бизнесменом, то стал бы шеф-поваром. Они с Флемингом прекрасно питались во всех полетах, поскольку Говард имел особый подход к жареным цыплятам, готовил жаркое Говарда под соусом Говарда и особенно отличался в умении подавать салат Говарда.
– Она
– Не может, а именно земного, – уверенно заявил юный Флеминг, обладающий энтузиазмом намного большим, чем позволительно иметь человеку в космосе.
Несмотря на его худобу, ничуть не исчезавшую вопреки стараниям Говарда, и в беспорядке спадающие на лоб рыжие волосы, Говард терпимо относился к нему, и не только потому, что Флеминг имел особый подход к кораблям и двигателям, главное – он имел деловую хватку. А деловая хватка в космосе являлась наиважнейшей необходимостью, где оценивалась в кругленькую сумму порой только за то, чтобы корабль взлетел.
– Лишь бы она не была обитаема, – молил Флеминг, проявляя тем самым свой энтузиазм и деловой подход. – Тогда она будет целиком наша.
Говард проглотил последний кусок авокадо. Молодому Флемингу предстоит еще многому научиться. Поиск и продажа планет – абсолютно такое же дело, как выращивание и продажа апельсинов. Ну не совсем, конечно, такое же: апельсины неопасны, а планеты порой – да. И апельсины не приносят огромных доходов, тогда как с хорошей планеты можно сорвать большой куш.
– Сядем на нашу планету прямо сейчас? – нетерпеливо спросил Флеминг.
– Обязательно, – согласился Говард. – Только… вон та космическая станция прямо по курсу почему-то наводит меня на мысль, что местные обитатели могут считать ее
Флеминг присмотрелся. И верно – прежде скрытая диском планеты, в поле видимости выплыла космическая станция.
– О черт, – выругался Флеминг, и его вытянутое веснушчатое лицо скривилось в недовольной гримасе. – Значит, она населена. Слушай, а может, мы…
Он не закончил фразу и выразительно посмотрел на пульт управления боезарядами.
– Хм… – По внешнему виду станции Говард приблизительно оценил уровень технологии ее создания, потом глянул на планету и с сожалением покачал головой. – Нет, не выйдет.
– Ладно, – произнес Флеминг, – по крайней мере, у нас первые права на торговлю.
Он снова выглянул в иллюминатор и схватил Говарда за руку:
– Посмотри-ка на станцию!
На серой металлической сфере одна за другой замигали яркие вспышки.
– Что, по-твоему, это означает? – спросил Флеминг.
– Понятия не имею, – отозвался Говард. – И вряд ли мы с тобой это узнаем. С таким же успехом ты можешь прямо садиться на планету – если никто, конечно, не попытается тебя остановить.
Флеминг кивнул и переключил пульт управления в ручной режим. В течение нескольких секунд Говард с интересом наблюдал за ним.
На панели управления располагалось множество шкал, переключателей и измерителей, сделанных из металла, пластика и кварца, а по другую сторону пульта находился Флеминг – из плоти, крови и костей. Казалось невозможным, что между ними может существовать какое-то родство, за исключением, может, самого поверхностного и незначительного. Однако Флеминг как бы слился с пультом управления в единое целое: его глаза сканировали шкалы с механической точностью, пальцы стали продолжением переключателей, и казалось, что металл под его руками делается податливым и подчиняется любому его желанию. Кварцевые шкалы мерцали красным светом, и глаза Флеминга тоже приобрели красноватый оттенок, причем явно не совсем за счет отражения света шкал.
Как только корабль вышел на спираль тормозной орбиты, Говард уютно расположился на камбузе. Он прикинул расходы на питание и топливо плюс амортизационный износ корабля, затем для надежности увеличил полученный результат на треть и занес итоговую сумму в приходно-расходную книгу. Мало ли что, а вдруг в дальнейшем пригодится для расчета подоходного налога.
Они совершили посадку на окраине города и стали поджидать местных представителей таможенной службы. Никто не приходил. Они провели стандартный набор анализов проб воздуха на химический состав и содержание микроорганизмов и продолжали ждать. Но и тогда никто не появился. Прождав полдня, Флеминг раздраил люк, и они с Говардом отправились в город.
Первые скелеты, валявшиеся на разбитой бетонной дороге, привели их в замешательство. Это выглядело так неопрятно. Какой же цивилизованный народ оставляет скелеты на дорогах? Почему их никто не убрал?
Однако население города состояло из одних скелетов – тысяч, миллионов скелетов, заполнивших разрушенные театры, валявшихся в переходах пыльных магазинов, разбросанных вдоль изрешеченных пулями улиц.
– Должно быть, шла война, – заметил Флеминг весело.
В центре города напарники обнаружили смотровой плац, где прямо на траве лежали скелеты в форме. Трибуны были завалены скелетами чиновников, офицеров, жен и родителей. А за трибунами лежали скелеты детей, пробравшихся поглазеть на зрелище.
– Точно, война, – кивнув, заявил Флеминг. – Эти проиграли.
– Очевидно, – согласился Говард. – А кто выиграл?
– Что?
– Где же победители?
В этот момент над их головами пролетела космическая станция, отбросив тень на безмолвные шеренги скелетов. Оба человека с тревогой проводили ее взглядом.
– Полагаешь, погибли все? – с надеждой спросил Флеминг.
– Думаю, нам и следует это выяснить.
Они направились к своему кораблю. Явно в приподнятом настроении, Флеминг начал насвистывать и ногами отпихивать с дороги кучки костей.
– Мы нашли клад, – улыбаясь Говарду, проговорил он.
– Пока еще нет, – поосторожничал тот. – Еще могут остаться уцелевшие… – Но, перехватив взгляд Флеминга, тоже улыбнулся. – Вот уж воистину уд
Облет планеты не занял много времени. Зелено-голубой шар оказался разрушенной могилой. На каждом континенте небольшие города населяли десятки тысяч костей их прежних обитателей, каждый крупный город – миллионы. Горы и равнины были усеяны скелетами. Скелеты везде – и в озерах, и в лесах, и в джунглях.
– Какой беспорядок! – завершая облет планеты, заметил Флеминг. – Как считаешь, сколько же их здесь жило?
– Примерно девять миллиардов плюс-минус миллиард, – ответил Говард.
– И что же, по-твоему, произошло?
Говард невесело улыбнулся:
– Существует три классических способа массового самоуничтожения. Первый – заражение атмосферы ядовитыми газами; второй, близкий к первому, – радиоактивное заражение, вдобавок уничтожающее и растительную жизнь; и наконец, лабораторные штаммы бактерий, созданные исключительно с целью массового поражения. Если они выйдут из-под контроля, то могут уничтожить всех на планете.
– Считаешь, здесь произошло именно последнее? – с живым интересом спросил Флеминг.
– Да, – подтвердил Говард и, потерев рукой яблоко, откусил от него здоровый кусок. – Я, конечно, не патолог, но отметины на костях…
– Бактерии? – Флеминг невольно закашлялся. – А ты не думаешь…
– Ты бы уже умер, если бы они до сих пор проявляли активность. Судя по эрозии костей, это случилось несколько столетий назад. Бактерии тоже погибли, на счастье человеку, выступающему для них в качестве носителя.
Флеминг выразительно тряхнул головой.
– Прямо как по заказу! Жаль, конечно, людей – военные там судьбы и все такое прочее… но планета действительно
Говард посмотрел на поля и дикие заросшие пастбища, окаймлявшие бетонные дороги.
– Мы можем назвать ее «Второй Рай», – предложил он. – Для фермеров она станет настоящей небесной благодатью.
– Второй Рай! Здорово! – согласился Флеминг. – Считаю, нам следует нанять бригаду для уборки скелетов. А то уж больно странно все это выглядит.
– Мы наймем ее после…
Над ними снова пролетела космическая станция.
– Огни! – воскликнул вдруг Говард.
– Огни? – Флеминг уставился на удаляющуюся сферу.
– Когда мы подлетели. Помнишь? Вспышки света?
– Верно, – припомнил Флеминг. – Ты полагаешь, на станции кто-то есть?
– Мы должны это выяснить немедленно, – мрачно произнес Говард и откусил от яблока еще раз, когда Флеминг развернул корабль.
Подлетев к космической станции, первое, что они увидели, был другой космический корабль, прицепившийся к полированной металлической поверхности сферы как паук к паутине. В небольшом – раза в три меньше их собственного – корабле один из люков оказался приоткрытым.
Одетые в скафандры и шлемы напарники остановились у приоткрытого люка. Промерив рукой вход, Флеминг распахнул люк настежь. Оба с любопытством направили лучи своих фонариков внутрь, пригляделись – и резко отпрянули. Однако Говард почти сразу подошел снова, а Флеминг полез внутрь чужого корабля.
Там находилось человеческое тело, наполовину выпавшее из кресла пилота и навечно застывшее в таком неустойчивом положении. На лице пилота оставалось достаточно плоти, запечатлевшей выражение предсмертной агонии, однако все лицо было испещрено следами какой-то болезни, проевшей кожу до костей.
На корме корабля громоздились штабеля деревянных ящиков. Флеминг оторвал крышку одного из них и направил внутрь луч фонарика.
– Продукты, – заключил Говард.
– Должно быть, пытался спрятаться на станции, – предположил Флеминг.
– Похоже на то. Однако ему не удалось.
Они покидали корабль с чувством отвращения. Скелеты не производили такого впечатления, они существовали самостоятельно, замкнутыми друг на друга. Но этот труп представлял собой слишком выразительную смерть.
– Так кто же зажег огни? – поинтересовался Флеминг, снова оказавшись на поверхности станции.
– А может, они работают в автоматическом режиме? – с сомнением предположил Говард. – Тогда необязательно, что там кто-то уцелел.
Они прошлись по поверхности станции и обнаружили вход.
– Зайдем? – предложил Флеминг.
– К чему лишние хлопоты? – быстро возразил Говард. – Раса мертва. И мы вполне можем вернуться на Землю и подать заявку на планету.
– Если выжил хотя бы один, – напомнил Флеминг, – то по закону планета принадлежит ему.
Говард нехотя кивнул. Было бы слишком неприятно проделать дорогостоящее путешествие до Земли, вернуться с подготовительной бригадой и обнаружить, что некто устроил себе на космической станции уютное жилище. Вот если бы уцелевшие притаились на планете, тогда по закону заявка оставалась бы действительной. Но человек на космической станции, которую они поленились осмотреть…
– Полагаю, мы просто обязаны войти, – заявил Говард и распахнул люк.
Внутри царила кромешная темнота. Говард навел свой фонарик на Флеминга. В желтом свете луча лицо напарника было полностью лишено теней и напоминало слепок примитивной маски. Говард зажмурился, немного напуганный увиденным, ибо в тот момент в лице Флеминга отсутствовали признаки индивидуальности.
– Воздух годен для дыхания, – сообщил Флеминг, мгновенно обретая пропавшую было индивидуальность.
Говард откинул шлем на спину и посветил фонариком вверх. Ему показалось, что массивные стальные стены давят на него. Он пошарил в кармане, отыскал редиску и для поддержания духа отправил ее в рот.
Напарники двинулись дальше.
В течение получаса они продвигались вдоль узкого извилистого коридора, рассекая лучами фонариков тьму впереди. Металлический пол, поначалу казавшийся таким прочным, начал скрипеть и стонать от скрытых напряжений, что довело Говарда до белого каления и нисколько не трогало Флеминга, судя по его виду.
– Скорее всего, это бомбометательная станция, – предположил спустя какое-то время Флеминг.
– Я тоже так считаю.
– Тонны металла, – пнув одну из стен, заявил Флеминг. – Наверное, придется продать его на металлолом, если, конечно, не удастся сохранить что-либо из оборудования.
– Цена металлолома… – начал Говард, но в это мгновение под Флемингом открылся люк.
Флеминг провалился так быстро, что даже не успел вскрикнуть. Крышка люка встала на место.
Говард отшатнулся, словно от удара. Луч фонарика на миг вспыхнул и погас. Взмахнув руками, Говард замер, не успевая привести в порядок бешеную скачку мыслей. Волна шока медленно отступила, оставив Говарду тупую тяжесть в голове.
– …сейчас не особенно высока, – закончил он лишенную смысла фразу, все еще не веря тому, что случилось.
Приблизившись к люку, он позвал: «Флеминг!»
Никакого ответа. По телу Говарда пробежали мурашки. Изо всей мочи он заорал: «Флеминг!» Потом выпрямился. Голова болезненно гудела. Говард глубоко вздохнул, развернулся и направился к выходу, стараясь ни о чем не думать.
Однако выхода не оказалось – оплавленные края захлопнувшегося люка еще хранили тепло. Говард с большим интересом исследовал его, щупая, толкая и пиная. Однако после безрезультатных попыток вскоре ощутил давившую на него тьму. Говарда охватило смятение, на лице выступили капельки пота.
– Кто здесь? – крикнул он в глубину темного коридора. – Флеминг! Ты меня слышишь?
Никакого ответа.
И тогда Говард завопил:
– Кто это сделал? Зачем на станции загорались огни? Что вы сделали с Флемингом? – Помолчал несколько секунд, прислушиваясь, и всхлипнул: – Откройте! Я уйду и никому не скажу!
Еще немного подождал, направив луч фонарика в коридор, стараясь угадать, что скрывается во тьме, и наконец крикнул:
– Почему вы не открыли пол подо мной?
И, тяжело дыша, улегся у стены. Однако люк не открылся. Может, подумал он, люк открывается не автоматически? Эта мысль прибавила ему храбрости. Он сурово сказал себе, что здесь должен быть другой выход. И снова пошел по коридору.
Спустя час он все еще шел, освещая себе путь фонариком и оставляя за спиной давящую тьму. Он полностью взял себя в руки, и даже головная боль утихла. Говард опять обрел способность рассуждать.
Огни могли зажигаться автоматически, люк тоже, возможно, автоматизирован, а самозадраивающийся вход мог быть простой мерой предосторожности в военное время, чтобы на станцию не проник ни один вражеский агент.
Говард сознавал, что подобные рассуждения не слишком удачны, но лучшего придумать просто не сумел. Ситуация была просто необъяснима. Труп в корабле, мертвая планета… между ними есть какая-то связь. Но какая?
– Говард! – окликнул его чей-то голос.
Он импульсивно отпрыгнул назад, словно случайно коснулся головой провода под высоким напряжением. Головная боль мгновенно возобновилась с новой силой.
– Это я, – сказал голос. – Флеминг.
Говард суматошно светил во все стороны.
– Где? Где ты?
– Примерно футах в двухстах ниже, чем ты, насколько могу это определить, – сказал Флеминг. Его голос хрипло разносился по коридору. – Система передачи звука не очень хороша, но это самое лучшее, чего мне удалось добиться.
Ноги отказывались держать Говарда, и он опустился на пол, испытывая огромное облегчение. Было что-то нормальное в том, что Флеминг находился двумястами футами ниже, и что-то очень человеческое и понятное в несовершенстве звукопередачи.
– Я могу тебя вытащить? Как тебе помочь?
– Никак, – отозвался Флеминг. Его слова сопровождались треском разрядов статического электричества, которое Говард принял за довольное хихиканье. – Похоже, у меня осталось не так уж много тела.
– И где же твое тело? – серьезно поинтересовался Говард.
– Пропало. Разбилось при падении. Но от меня осталось достаточно, чтобы включить электронную схему.
– Понимаю, – произнес Говард, ощутив необыкновенное просветление в мыслях. – Теперь ты просто мозг, чистый разум.
– Ну, не совсем, чуть побольше, – возразил Флеминг. – Меня как раз столько, сколько требуется машине.
Говард нервно хихикнул, представив себе серый мозг Флеминга, плавающий в емкости с прозрачной жидкостью. Выкинув из головы этот бред, он спросил:
– Машине? Какой машине?
– Космической станции. Думаю, это самая сложная машина из когда-либо созданных.
– Но для чего?
– Надеюсь вскоре выяснить, – сказал Флеминг. – Теперь я ее часть. Или, возможно, она часть меня. Так или иначе, но я ей необходим, потому что она недостаточно разумна. А я ее подпитываю.
– Ты? Но ведь машина не могла знать, что ты вдруг здесь объявишься.
– Я не имею в виду конкретно себя. Человек извне, ну тот, что на корабле, был, вероятно, истинным оператором. А теперь им стал я. Мы завершили план конструкторов.
Говард с усилием заставил себя успокоиться. Мысли путались, и теперь его интересовало лишь одно: как постараться убраться со станции и вернуться на корабль. А уж после он посотрудничает и с Флемингом. Но новый, непредсказуемый Флеминг… Говорил-то он вполне по-человечески… но вот остался ли человеком?
– Флеминг, – решил попробовать Говард.
– Да, старик?
Это обнадеживало.
– А ты сможешь вывести меня отсюда?
– Думаю, да, – сказал голос Флеминга. – Постараюсь.
– Я вернусь сюда с нейрохирургами, – заверил его Говард. – Тебя приведут в порядок.
– Не беспокойся за меня, – ответил Флеминг. – Я и сейчас в порядке.Говард потерял счет времени. Один узкий коридор переходил в другой и растворялся в следующем коридоре. У Говарда от усталости подгибались ноги. Правда, пока он шел, он ел. В рюкзаке он запас себе бутербродов и теперь машинально жевал их для поддержания сил.
– Флеминг, – наконец останавливаясь передохнуть, позвал он.
После долгой паузы он услышал едва узнаваемый звук, напоминающий скрежет металла о металл.
– Сколько еще ждать?
– Недолго, – произнес искаженный металлический голос. – Устал?
– Да.
– Сделаю что смогу.
Голос Флеминга пугал, но тишина пугала еще сильнее. Сколько Говард ни прислушивался, он слышал лишь гул двигателей, доносящийся из глубины станции.
– Флеминг?
– Да.
– Что все это значит? Это бомбометательная станция?
– Пока еще не понял истинного назначения машины. Я еще не до конца слился с ней в единое целое.
– Но у нее есть назначение?
– Да! – Металлический голос проскрипел так громко, что Говард вздрогнул. – Я владею прекраснейшим функциональным аппаратом соединений. В температурном режиме лишь я способен колебаться в пределах сотен градусов в микросекунду, не говоря уж о запасах химически смешивающихся веществ, источниках энергии и всем прочем. Я овладеваю своим назначением.
Ответ Говарду не понравился. Он прозвучал так, будто Флеминг идентифицировал себя с машиной, соединив свою личность с космической станцией. Говард с усилием спросил:
– Тебе разве неизвестна ее цель?
– Отсутствует жизненно важный компонент, – после паузы ответил Флеминг. – Необходима матрица. И кроме того, я еще не полностью овладел контролем.
К жизни начали пробуждаться дополнительные силовые установки, и стены с гудением завибрировали. Говард почувствовал, как под ним дребезжит пол. Казалось, станция пробуждается, напрягается, собирает воедино весь свой разум.
Говард чувствовал себя человеком, попавшим в брюхо морского чудища.Говард ходил еще несколько часов, оставляя за собой яблочные огрызки, апельсиновую кожуру, кусочки жира, пустые упаковочные коробки и обрывки оберточного пергамента. Теперь он жевал не переставая, ощущая постоянный назойливый голод. Пока он ел, чувствовал себя в безопасности, ибо еда являлась принадлежностью родного космического корабля, Земли, в конце концов.
Внезапно стенная переборка отъехала в сторону. Говард отодвинулся.
– Входи, – сказал голос, который он попытался идентифицировать с голосом Флеминга.
– Зачем? Что это? – Говард посветил фонариком в открывшийся проем и увидел непрерывно движущуюся ленту пола, исчезающую во тьме.
– Ты устал, – произнес флемингоподобный голос. – Этот путь быстрее.
Говард хотел бежать, но было некуда. Придется довериться Флемингу и храбро встретить темноту по ту сторону луча от фонарика.
– Входи.
Говард покорно вошел и уселся на движущуюся ленту пола. Впереди была видна лишь тьма. Тогда он лег.
– Ты не знаешь, для чего нужна станция? – поинтересовался он у темноты.
– Уже скоро, – ответил голос. – Как бы не хотелось обмануть их ожиданий!
Говард не посмел спросить, чьих ожиданий не хотел обмануть Флеминг. Он закрыл глаза и позволил темноте поглотить себя.
Поездка длилась долго. Сжав в руке фонарик, Говард направил его вверх, и луч света отразился от полированного металлического потолка. Говард машинально жевал бисквит, не чувствуя вкуса и едва сознавая, что во рту. Ему казалось, что машина говорит, но на языке, который он не способен понять. Он слышал протестующий скрежет движущихся частей, трущихся друг о друга. Затем откуда-то прыснула струйка жидкой смазки, и умиротворенные детали притихли, движение стало мягче. Двигатели запищали и запротестовали, поколебались немного, чихнули и ровно загудели, с удовольствием возвращаясь к жизни. То и дело сквозь другие звуки прорывалось клацанье электронных цепей, перенастраивающихся и приводящих себя в порядок.
Но что все это означает? Лежащий на спине с закрытыми глазами, Говард не имел ни малейшего представления об этом. Единственным соприкосновением с реальностью был для него бисквит. Но как только тот будет прожеван и проглочен, останется лишь один кошмар.
Говард видел марширующие по планете скелеты, миллиарды безмолвных шеренг строем проходили через опустевшие города, почерневшие поля и уходили в космос. Они прошагали мимо мертвого пилота в маленьком корабле, и труп проводил их завистливым взглядом. Позвольте мне присоединиться к вам, умолял он, но скелеты с сожалением качали черепами – пилот не освободился от бремени плоти. А когда плоть отстанет, когда он освободится от этого бремени, упрашивал труп, но скелеты лишь качали черепами. Когда же? Когда машина будет готова, когда определит свое назначение. Тогда миллиарды скелетов получат освобождение, а труп избавится от своей плоти. Обезображенными губами труп умолял их взять его сейчас, но скелеты осознавали лишь его плоть, а плоть не могла оставить груды ящиков с продуктами на корабле. Печальные скелеты промаршировали мимо, а пилот остался ждать, пока не исчезнет его плоть.
– Да!
Говард мгновенно очнулся и осмотрелся. Ни скелетов, ни трупа. Вокруг лишь одни стальные стены машины. Он засунул руку в карман, но все съестное было уже съедено. Пальцы нащупали какие-то крошки, и Говард положил их на язык.
– Да!
Он слышит голос.
– Что это? – спросил он.
– Я знаю! – торжественно объявил голос.
– Знаешь? Что?
– Свое предназначение!
Говард вскочил, размахивая во все стороны фонариком. Отзвук металлического голоса эхом отдавался вокруг него, и Говарда переполнил необъяснимый страх. Вдруг оказалось ужасным, что машина узнала свое назначение.
– Так каково же оно? – очень тихо спросил он.
В ответ вспыхнули ослепительные огни, мгновенно поглотив слабый свет фонарика. Говард зажмурился, отступил на шаг, едва при этом не упав.
Движущаяся лента остановилась. Говард открыл глаза и обнаружил, что находится в большом, ярко освещенном помещении. Осмотревшись, он заметил, что оно полностью облицовано зеркалами. На него смотрели сотни Говардов. Он оглянулся назад. И посмотрел кругом.
Выхода не было. Однако отражения Говарда не вертелись во все стороны. Они стояли неподвижно.
Говард поднял правую руку. Остальные никак не отреагировали. Это были не зеркала.
Сотни Говардов двинулись к центру зала. Они неустойчиво держались на ногах, а в их пустых глазах не светилось ни единой капли разума. Оригинал Говарда изумленно открыл рот и направил на двойников фонарик, фонарик грохнулся на пол.Одновременно с этим в мозгу Говарда сформировалась мысль. Так вот в чем предназначение машины! Ее создатели предвидели гибель своей расы. Поэтому они сконструировали космическую станцию. Ее цель – воспроизводство людей для восстановления населения планеты. Разумеется, она нуждалась в операторе, но истинный оператор так и не добрался до нее. И естественная нужда в матрице…
Однако прототипы Говарда явно лишены разума. Они бессмысленно кружили по залу, едва способные контролировать движение конечностей. И оригинал Говарда вдруг обнаружил, что он сам ужасно неправилен.
Но тут раздвинулся потолок, и сверху опустились огромные крючья. Сверкающие ножи, от которых шел пар, заскользили вниз. Раздвинулись и стены, открыв взору гигантские колеса и шестерни, пышущие жаром печи и заиндевевшие белые поверхности. Все больше и больше Говардов шагало в зал, а огромные ножи и крючья впивались в их тела, подтаскивая братьев Говарда к раскрывшимся стенам.
Ни один из них не закричал, за исключением оригинала.
– Флеминг! – завопил оригинал. – Не меня!
Теперь все стало на свои места и сложилось в единое целое: и космическая станция, построенная во время, когда на планете шла война, и оператор, который добрался до машины только затем, чтобы умереть, и который так и не сумел в нее войти, и тот запас пищи, которую он как оператор никогда бы не смог съесть…
Конечно! Население планеты насчитывало девять или десять миллиардов! До этой последней войны их довел всеобщий голод. И все время создатели машины боролись со временем и болезнью, пытаясь сохранить свою расу…
Но разве Флеминг не видел, что он, Говард, не та матрица?
Флеминг-машина не видел, и для Говарда были созданы все необходимые и требуемые условия. Последним, что увидел Говард, было лезвие ножа, сверкнувшего над ним.
А Флеминг-машина продолжал обрабатывать Говардов, резать их на ломтики, подвергать глубокой заморозке и аккуратно паковать в огромные штабеля жареных Говардов, печеных Говардов, Говардов под соусом, Говардов трехминутного приготовления, Говардов с корочкой, плова из Говарда и – особенно – салатов с Говардом.
Пищевоспроизводящий процесс увенчался успехом! Войну можно кончать, пищи теперь хватит на всех. Пища! Пища! Еда для умирающих от голода обитателей Второго Рая!
Жертва из космоса
Замерев от восхищения, Хэдвелл разглядывал планету – чудесный мир зеленых равнин, красных гор и не знающих покоя серо-голубых морей. Аппаратура его корабля быстро собрала информацию и пришла к выводу, что на этой планете человек будет чувствовать себя замечательно. Хэдвелл набрал программу посадки и раскрыл записную книжку.
Он был писателем, автором «Белых теней в поясе астероидов», «Саги о космических далях», «Приключений межпланетного бродяги» и «Териры – планеты тайн».
«Новая планета простирается подо мной, – записал Хэдвелл, – манящая и таинственная, вызов моему воображению. Что найду на ней я, межзвездный скиталец? Какие странные тайны скрывает ее пышный зеленый покров? Что ждет меня? Опасность? Любовь? Исполнение желаний? Найдет ли на ней покой усталый искатель приключений?»
Ричард Хэдвелл – высокий, худощавый, рыжеволосый молодой человек – унаследовал от отца солидное состояние и вложил его в космическую шхуну класса СС. Путешествуя в этом потрепанном кораблике вот уже шесть лет, он писал восторженные книги о местах, где ему довелось побывать. Но восторг этот был фальшивым, потому что чужие планеты щедро одарили его лишь разочарованием.
Как оказалось, аборигены повсюду на удивление тупы и поразительно уродливы. Питаются они какой-то дрянью, а в общении просто невыносимы. Тем не менее Хэдвелл писал о романтических приключениях и не терял надежды когда-нибудь пережить написанное наяву.
На этой прекрасной тропической планете городов не оказалось. Корабль уже садился неподалеку от деревушки, где стояли крытые соломой хижины.
«Может, здесь я найду то, что искал?» – подумал Хэдвелл, когда корабль начал резкое торможение.
В тот день на рассвете Катага вместе с дочерью Меле перешел реку по сплетенному из лиан мостику, направляясь к Зубчатой Горе собирать цветки фрага. Нигде на Игати фраг не цветет столь обильно, как у подножия Зубчатой Горы. Да и может ли быть иначе, ведь это священная гора Фангукари, улыбающегося бога.
Ближе к полудню к ним присоединился Брог, юноша с туповатой физиономией, которого редко интересовало что-либо, кроме собственной персоны.
Высокую и стройную Меле не оставляло предчувствие, что должно случиться нечто очень важное. Она работала словно во сне, двигаясь медленно и мечтательно, а ее длинные черные волосы развевал ветер. Знакомые предметы виделись с удивительной ясностью и казались наполненными новым смыслом. Она бросила взгляд на деревню – кучку крошечных хижин по ту сторону реки – и с любопытством посмотрела дальше, на Вершину, где совершались все игатийские свадьбы, и виднеющееся за ней нежно расцвеченное море.
Меле слыла прелестнейшей девушкой на Игати, что признавал даже старый жрец. Она мечтала о жизни, наполненной захватывающими приключениями, но дни в деревне сменялись с удручающей монотонностью, и ей оставалось лишь собирать цветки фрага под горячими лучами двух солнц. Меле вовсе не считала такое положение дел справедливым.
Ее отец работал энергично, что-то напевая себе под нос. Он знал, что цветки эти скоро перебродят в большом чане, жрец Лаг пробормочет над напитком необходимые молитвы и прольет малую толику перед изображением Фангукари. И когда с формальностями будет покончено, вся деревня, включая собак, приступит к грандиозной попойке.
От таких мыслей работа шла веселее. Между делом Катага принялся обдумывать тонкий и опасный план, который в случае успеха сильно поднял бы его престиж. Подобные размышления тоже были приятны.
Брог выпрямился, вытер лицо концом набедренной повязки и взглянул на небо – не собирается ли дождь.
– Эй! – крикнул он.
Катага и Меле тоже посмотрели на небо.
– Туда! – взвизгнул Брог. – Туда смотрите!
Прямо над их головами медленно снижалось серебристое пятнышко, окруженное сполохами красного и зеленого пламени. Оно росло на глазах, превращаясь в сверкающий шар.
– Пророчество! – благоговейно прошептал Катага. – Наконец-то… после стольких столетий ожидания!
– Скорее в деревню! – воскликнула Меле.
– Подождите, – остановил их Брог. Его лицо стало пунцовым от смущения, он нервно ковырял землю пальцем ноги. – Я первый его увидел, верно ведь?
– Ты – кто же еще? – нетерпеливо подтвердила Меле.
– А раз я его первым увидел, – продолжил Брог, – и тем самым сослужил деревне важную службу, как по-вашему… достаточно ли этого…
Брог хотел того, о чем мечтал каждый игатиец, ради чего работал и о чем молился и ради чего люди поумнее, вроде Катаги, задумывали хитроумные планы. Но произносить желаемое вслух считалось неприличным. Впрочем, Меле и Катага все поняли.
– Как ты считаешь? – спросил Катага дочь.
– Полагаю, он
Брог возбужденно потер руки:
– Послушай, Меле… ты не сделаешь это сама?
– Но окончательное решение должен принять жрец, – напомнила Меле.
– Пожалуйста! – взмолился Брог
Катага посмотрел на застывшее лицо Меле и вздохнул:
– Прости, Брог. Будь мы с тобой одни… Но Меле всегда очень строго соблюдала обычаи. Пусть решает жрец.
Брог огорченно кивнул. Тем временем сверкающий шар опустился еще ниже, направляясь к ровной долине возле деревни. Трое игатийцев подхватили мешки с цветками фрага и заторопились домой.
Когда они дошли до переброшенного через бурную реку подвесного мостика, Катага пропустил вперед Брога, затем Меле. Потом двинулся следом, вынув небольшой кинжал, спрятанный до поры до времени в набедренной повязке.
Как он и ожидал, Меле и Брог не стали оборачиваться – все их внимание уходило на то, чтобы удержать равновесие на этой шаткой, раскачивающейся конструкции. Дойдя до середины мостика, Катага провел пальцами по главному канату и нащупал небольшой разрыв, обнаруженный несколько дней назад. Он быстро полоснул по нему ножом и ощутил, как разошлись волокна. Еще надрез-другой, и канат не выдержит веса человека.
Пока достаточно. Весьма довольный собой, Катага сунул кинжал обратно в набедренную повязку и стал догонять Меле и Брога.Новость всполошила деревню. Весть о великом событии передавалась из уст в уста, и перед святилищем Инструмента начались импровизированные танцы. Но тут же прекратились, едва из храма Фангукари, прихрамывая, вышел старый жрец.
За долгие годы службы лицо высокого тощего Лага приобрело сходство с благосклонно улыбающимся изображением божества, которому он поклонялся. Его лысую голову венчала украшенная перьями корона жреческой касты. Он тяжело опирался на священный черный жезл.
Его тут же окружила толпа. Рядом со жрецом, с надеждой потирая руки, но не решаясь настаивать на награде, стоял Брог.
– Народ мой, – сказал Лаг, – древнее пророчество Игати свершилось. Как и предсказывала легенда, с небес спустился огромный сверкающий шар. Внутри его, как повествует легенда, окажется существо, похожее на нас, и то будет посланец Фангукари.
Все закивали, не сводя с Лага восхищенных глаз.
– Посланник совершит множество добрых дел – таких, которых еще не видывал никто. И когда он закончит и потребует отдыха, его будет ждать заслуженная награда.
Голос Лага упал до вдохновенного шепота.
– Этой наградой станет то, к чему стремится каждый игатиец, о чем мечтает, о чем молится. Им станет последний дар, который Фангукари шлет тем, кто хорошо служит ему и деревне.
Жрец повернулся к Брогу.
– Ты, Брог, – сказал он, – был первым, кто увидел посланца. Ты хорошо послужил деревне.
Жрец воздел руки:
– Друзья! Считаете ли вы, что Брог должен получить награду, которой жаждет?
Большинство согласилось с тем, что должен. Но тут с недовольным видом вперед выступил богатый купец Васси.
– Это несправедливо, – сказал он. – Мы все работаем для этого долгие годы и делаем богатые пожертвования храму. Брог сделал недостаточно даже для того, чтобы заслужить саму награду. К тому же он низкого происхождения.
– Твои доводы сильны, – согласился жрец. Брог громко простонал. – Но, – продолжил он, – щедрость Фангукари простирается не только на благородных. Даже самый ничтожный может на нее надеяться. И если Брог не будет достойно вознагражден, то не потеряют ли надежду остальные?
Люди одобрительно зашумели, а глаза Брога увлажнились от благодарности.
– На колени, Брог, – велел жрец, и лицо его словно осветилось любовью и добротой.
Брог опустился на колени. Толпа затаила дыхание.
Лаг замахнулся массивным жезлом и изо всех сил обрушил его на череп Брога. То был хороший удар, нанесенный опытной рукой. Брог рухнул, дернулся и замер. Выражение счастья на его лице не поддавалось описанию.
– Как это было прекрасно, – завистливо пробормотал Катага.
Меле сжала руку отца:
– Не волнуйся, папа. Настанет день, и ты тоже получишь свою награду.
– Надеюсь, – ответил Катага. – Но как я могу быть в этом уверен? Вспомни Рии. Не жил еще другой столь же добрый и набожный человек. Бедный старик всю жизнь работал и молил Бога о насильственной смерти. О
– Всегда можно найти одно-другое исключение.
– Могу назвать хоть дюжину других.
– Постарайся не беспокоиться об этом, отец. Я знаю, что твоя смерть будет прекрасна, как у Брога.
– Да, да… Но если подумать, то Брог умер так
Меле отвернулась.
– Ты слишком многого хочешь, папа.
– Верно, верно, – пробормотал Катага. – Ладно, когда-нибудь…
И он еле заметно улыбнулся. То будет великий день! Умный и смелый человек берет судьбу в свои руки и устраивает себе насильственную смерть, а не влачит дни в покорном ожидании, пока про него вспомнит слабоумный жрец. Называйте это ересью, обзывайте как угодно, но внутренний голос подсказывал Катаге, что человек имеет право умереть столь мучительно и такой смертью, какой пожелает сам… если сумеет завершить задуманное.
Он вспомнил о надрезанном канате, и на душе у него потеплело. Какая удача, что он так и не научился плавать!
– Пойдем, – позвала Меле. – Пора приветствовать посланника.
И они зашагали вслед за остальными к долине, где сел сверкающий шар.Ричард Хэдвелл откинулся на потертую спинку пилотского кресла и вытер со лба пот. Из корабля только что вышли последние туземцы, и он все еще слышал, как они смеялись и пели, возвращаясь в деревню в вечерних сумерках. Кабина пропахла цветами, медом и вином, и ему все еще чудился отражающийся от серых металлических стен гул барабанов.
Он улыбнулся, о чем-то вспомнив, достал записную книжку и, выбрав ручку, записал:
«Прекрасна Игати, с ее могучими горами и бурными горными потоками, пляжами из черного песка, пышными джунглями и могучими цветущими деревьями в лесах».
Неплохо, подумал Хэдвелл. Сосредоточенно сжав губы, он продолжил:
«Местные жители – симпатичные гуманоиды с коричневатой кожей, гибкие и ловкие. Они приветствовали меня цветами и танцами, выказав много знаков радости и дружбы. Я легко выучил под гипнозом их язык и скоро буду чувствовать себя здесь как дома. Они добродушный и веселый народ, вежливый и учтивый, и беззаботно живут, почти не отрываясь от матери-природы. Какой урок они преподают тебе, Цивилизованный Человек!
Быстро проникаешься симпатией и к ним, и к Фангукари, их благосклонному божеству. Остается лишь надеяться на то, что Цивилизованный Человек, злой гений буйства и разрушений, не доберется сюда и не совратит этот народ с пути радостной уверенности».
Хэдвелл выбрал ручку с более тонким пером и записал:
«Есть здесь девушка по имени Меле, которая…» – Он вычеркнул строчку и написал: «Черноволосая девушка по имени Меле, несравненная красавица, подошла близко ко мне и заглянула в самую глубину моих глаз…» Он вычеркнул и это.
Нахмурившись, он испробовал еще несколько вариантов:
«Ее ясные карие глаза обещали такую радость…»
«Ее алый ротик слегка трепетал, когда я…»
«Хотя ее нежная ручка задержалась в моей руке лишь на мгновение…»
Он смял страницу. Это эффект пяти месяцев вынужденного воздержания, решил он. Лучше вернуться к основной теме, а Меле оставить на потом.
Он написал:
«Есть немало способов, при помощи которых благожелательный наблюдатель может помочь этому народу. Но меня охватывает сильное искушение не делать
Закрыв книжку, Хэдвелл посмотрел в иллюминатор на отдаленную деревню, где сейчас горели факелы. Потом снова раскрыл книжку.
«Однако их культура производит впечатление сильной и гибкой. Кое-какая помощь пойдет им только на пользу. И я им охотно помогу».
Он захлопнул книжку и убрал ручки.Поделиться книгой: