Помоги проекту - поделись книгой:
Большинство, конечно, разъехалось по домам. А вот Беляев если и побывал в Смоленске, то недолго. Это становится ясным из нескольких строк автобиографии, посвященных событиям 1905 года:
«В 1905 году студентом строил баррикады на площадях Москвы. Вел дневник, записывая события вооруженного восстания. Уже во время адвокатуры выступал по политическим делам, подвергался обыскам. Дневник едва не сжег»[42].
Кое-что из перечисленного поддается проверке и соответствует истине. Ну разве что несколько преувеличено… «Выступал по политическим делам» — действительно, выступал, но один-единственный раз, в 1909 году в уже названном процессе по делу эсеров. «Подвергался обыскам» — подвергался, но и здесь множественное число не к месту: обыск был проведен всего один, в том же 1909 году — из-за знакомства с эсерами.
Так что причин усомниться в истинности слов Беляева о его революционном прошлом у нас как будто нет…
Тем более что деяния эти достаточно скромны — баррикады строил, но с оружием в руках не защищал. Вносил в дневник записи о событиях. Для того дневники и существуют. Кто ж виноват, что время выпало такое — революционное… А дневников тогда не вел только неграмотный… Впрочем, в своем дневнике Беляев мог фиксировать не только события, но и свое к ним отношение… Например, нелицеприятно отзываться о властях или, не дай бог, о государе… Молодежи свойствен максимализм. Оттого, наверное, и опасался, что дневник попадет на глаза жандармам.
А вот и Москва… В декабре строительство баррикад заняло всего сутки. В ночь на 10 декабря начали и к вечеру 11-го покрыли баррикадами весь город. Пришли, как на праздник, с радостью выворачивали фонарные столбы, опрокидывали афишные тумбы, крушили заборы, наваливали сверху всякую рухлядь и спереди подпирали эту кучу снятыми с петель воротами. А затем закидывали сооружение снегом и заливали водой, превращая баррикаду в ледяную горку. Так, будто еще немного… и строители разобьются на две ватаги — одна примется снежную крепость штурмовать, а вторая отбиваться снежками!
Но снежной баталии не случилось. Усталые и довольные горожане разошлись по домам. Охраны никакой не выставили, да и от кого охранять? Если кому невтерпеж с горки скатиться, пусть себе катается!
Чтобы поучаствовать в этом радостном труде, Беляев должен был оказаться в Москве не позже 11 декабря. А вот на какой из площадей он трудился, в точности сказать невозможно — за сутки москвичи соорудили три линии баррикад. Первая обозначила пунктиром Бульварное кольцо — от Арбата до Покровских ворот, вторая прошла по Садовому кольцу — от Смоленской площади до Сухаревой башни, а третья связала три заставы — Бутырскую, Тверскую и Дорогомиловскую. А еще баррикады выросли в Замоскворечье, Лефортове, Хамовниках, на Пресне, перегородили Арбат, Пречистенку, Мясницкую, Лесную, Долгоруковскую…
Городить городили, а воевать не собирались… Вот и Максим Горький, походив по Москве, не мог скрыть удивления: «…в отношении войска в публике наблюдается некоторое юмористическое добродушие».
И у солдат настроение совсем не боевое…
«— Чего же вы — стрелять в нас хотите? — спрашивают солдаты, усмехаясь.
— А вы?
— Нам неохота.
— Ну и хорошо.
— А вы чего бунтуете?
— Мы — смирно…»[43]
А потом вдруг началась стрельба.
До сих пор не затихают споры: кто выстрелил первым — солдаты или революционные боевики?
Высказывается и мнение, что причиной перестрелки стали многообразные недоразумения. Например, такое: в саду «Аквариум» собралась толпа, в которую затесалось до сотни вооруженных боевиков. Полиции дали приказ их разоружить. Полиция принялась за дело, но без ретивости… В результате большинству вооруженных удалось сбежать. А тех, кого все-таки задержали, назавтра отпустили.
А по городу несется слух: солдаты расстреляли митинг… убитых десятки… раненых не счесть…
Ну, понятно, несколько мстителей-эсеров спешат в Гнездниковский переулок и бросают две бомбы в окна Московского охранного отделения. Один убитый, двое раненых. Боевики скрылись.
Или еще случай: стояло на Чистых прудах реальное училище И. И. Фидлера. И в училище том находились Московский совет рабочих депутатов и боевики. Подошли к училищу полицейские и предложили сдать оружие. Надо было двери запереть, полицейские потоптались бы и ушли. Но некий пятнадцатилетний подросток жутко занервничал и бросил из окошка в стражей порядка две гранаты. И кого-то из стражей порядка убил. Полицейские под пули лезть не захотели и позвали солдат с пушкой. Это преступление царизма называется «расстрел училища Фидлера».
Какая-то цепь нелепых случайностей, порожденных растерянностью и паническими слухами…
Но вот инструкция «Советы восставшим рабочим», составленная Боевой организацией Московского комитета Российской социал-демократической рабочей партии и 11 декабря — для всеобщего сведения — опубликованная в газете «Известия». В ней все прописано по пунктам:
«1. Главное правило — не действуйте толпой. Действуйте небольшими отрядами человека в три-четыре, не больше. Пусть только этих отрядов будет возможно больше и пусть каждый из них выучится быстро нападать и быстро исчезать…
<…>
7. Казаков не жалейте. На них много народной крови, они всегдашние враги рабочих…
8. На драгун и патрули делайте нападения и уничтожайте.
9. В борьбе с полицией поступайте так. Всех высших чинов до пристава включительно при всяком удобном случае убивайте. Околоточных обезоруживайте и арестовывайте, тех же, которые известны своей жестокостью и подлостью, тоже убивайте…»
Выходит, никакого повода и не требовалось — все «случайности» были предопределены заранее. Точно так же заранее были составлены списки приговоренных. И не поименные — на смерть обрекались
А дальше начинается безудержное и самозабвенное вранье. Прежде всего о противостоящих силах. Вооруженных дружинников насчитали две тысячи. Да к ним прибавили шесть тысяч безоружных пособников…
А правительственных войск — всего ничего: с трудом наскребли полторы тысячи солдат… И московский генерал-губернатор Федор Васильевич Дубасов забрасывает Петербург паническими телеграммами: «Положение становится очень серьезным, кольцо баррикад охватывает город все теснее; войск становится явно недостаточно»; «Совершенно необходимо прислать из Петербурга хоть временно бригаду пехоты».
То есть, говоря проще, — шлите войска, пока еще не стало окончательно поздно. Одну ночь мы еще продержимся, а днем Уж не выстоять!
На самом же деле, миллионная Москва сумела выставить не больше тысячи двухсот боевиков — включая нервных подростков. Вооружение — револьверы да самодельные бомбы.
А вот солдат, действительно, было всего 1350 штыков. Но это если считать только пехоту. А к пехоте надо добавить семь эскадронов кавалерии. И, кроме того, — дивизион жандармов и две тысячи полицейских с винтовками. Да еще 16 полевых орудий и 12 пулеметов…
И тому, что эти силы не могли разогнать бунтовщиков, есть только одно объяснение — такого приказа им никто не отдавал. Приказ был прямо противоположный: стянуть все силы в центр города, разместив их в Кремле, в здании Манежа и на Театральной площади. Причем на Театральной площади под открытым небом — и это в декабре!
А в ночь с 14 на 15 декабря в Москву прибыл Семеновский полк. Целых две тысячи солдат. Немедля по прибытии шесть рот из состава полка были сведены в один отряд под командованием полковника Н. К. Римана и направлены… вон из Москвы — наводить порядок на Казанской железной дороге.
Оставшихся сил — двух батальонов — хватило на то, чтобы 16-го очистить от мятежников всю Москву, за исключением Пресни, а 17-го взять главную цитадель повстанцев — Прохоровскую мануфактуру («Трехгорку») и освободить насильно удерживаемых там рабочих. К 19 декабря были ликвидированы последние очаги сопротивления и несбежавшие боевики.
Прибывшим 16 декабря на подмогу Конно-гренадерскому и Ладожскому полкам работы уже не осталось.
Когда с восстанием было покончено, из Кремля вылез Дубасов и обвинил Семеновский полк в… убийстве мирных граждан (боевики ведь не солдаты, формы не носят!). Имена командира полка генерала Мина и командира «казанского» отряда полковника Римана стали нарицательными — теперь они значили «убийца» и «палач».
Эта византийская подлость Дубасова остается и по сей день необъяснимой.
С пониманием всего остального — дела обстоят еще хуже. Потому что вместо фактов нам подсовывают раскрашенные картинки.
Главной достопримечательностью Москвы 1905 года стали кровопролитные сражения на баррикадах. Они отражены в фильмах, живописных полотнах и скульптурных композициях…
Но это все чистая выдумка — на баррикадах никто не сражался, поскольку пункт 2-й «Советов восставшим рабочим» четко указывал: «
Оттого-то пункт 10-й гласил:
Восстание — это свобода проходных дворов.
Но непонятнее всего то, что стало причиной революции 1905 года.
Поскольку Октябрьский манифест о даровании свобод и парламента революционеров лишь раззадорил, можно с уверенностью сказать, что причиной революции было вовсе не бесправие. Экономические трудности? Но ни кризиса, ни голода, не безработицы не было… Что же было? А было то, что принято считать моментом, усугубившим ситуацию, только моментом, — война с Японией.
Нет народа, довольного своим правительством — налоги, равнодушие, произвол властей… Но Россия — государство особое, военное (Ленин, безбожно мешая времена и эпохи, даже разглядел здесь «военно-феодальный империализм»). И такому государству прощают многое, если не всё. Но только до тех пор, пока оно выполняет свою главную функцию: обеспечивает победу в войне.
«У России только два союзника — русская армия и русский флот», — неустанно твердил Александр III Миротворец.
В Порт-Артуре и на полях Маньчжурии Россия потеряла первого союзника, в Цусимском проливе — второго. Россия осталась в одиночестве, побежденная.
И кем побежденная?! Японцами, которых иначе как «макаками» никто не называл!..
Стыд и позор! Национальный стыд и национальный позор.
И виновные были налицо: бездарные генералы и продажные министры.
Оставалась последняя надежда — гарант российской мощи, Государь.
И 9 января народ пошел к царю с жалобой на министров. И был встречен пулями.
Тут бы царю выйти к народу и сказать, что приказа открыть огонь он не давал. Его, царя, и в Петербурге в тот день не было… И выгнать жадных министров, отдать под суд бездарных генералов. И тут же прилюдно объявить о нерушимом единстве царя и народа.
Но Николай не сделал ничего! И народ остался один[44].
Оттого в 1905 году и случилось небывалое: на российской территории появились республики. Три провозгласили себя в Польше — Заглебьевская, Островецкая, Славкувская… Две в Сибири — Красноярская и Читинская… Одна в Грузии — Гурийская. Столицами суверенных государств стали село Марково в Московской губернии и Старый Буян в Самарской. Были республики на один квартал — Симоновская (три улицы Симоновской слободы в Москве), Чечелевская (в Екатеринославе), Шулявская (в Киеве)… Объявили независимость Новороссийск и Сочи… Больше двух недель ни одна республика не прожила.
Иначе как анекдотическими такие государственные образования не назовешь. Их даже в советское время стеснялись.
Но то был не анекдот — это народ вынес власти вотум недоверия. Именно народ, а не кучка боевиков-дружинников.
Никто до сих пор не дал ответа на один вопрос: отчего восстание произошло в Москве, а не в Петербурге? Ведь если захватывать власть в централизованной России, то начинать надо со столицы (как через 12 лет большевики и сделали)!
Но в 1905 году ситуация была иной: Россия больше не признавала за Петербургом права на власть. И тогда встала Москва, вся Москва, а не 1200 боевиков-дружинников.
Вот записки Владимира Михайловича Зензинова, политкаторжанина, а при Ленине — политэмигранта:
«Строили баррикады с энтузиазмом, весело. Работали дружно и с восторгом — рабочие, господин в бобровой шубе, барышня, студент, гимназист, мальчик… На короткое время все чувствовали какую-то взаимную близость, чуть ли не братство — и потом все снова расходились по своим делам… Баррикады строил обыватель. Это было так весело! Разрушать и строить! Разрушать и строить! В постройке, казалось, было даже какое-то соревнование — как будто люди старались построить у своих домов баррикады, которые должны были быть лучше соседних»[45].
А это из дневника графини Екатерины Леонидовны Камаровской — 7 декабря:
«Точно праздник. Везде массы народу, рабочие гуляют веселой толпой с красными флагами. Масса молодежи! То и дело слышно: „Товарищи, всеобщая забастовка!“ Таким образом, точно поздравляют всех с самой большой радостью… Ворота закрыты, нижние окна — забиты, город точно вымер, а взгляните на улицу — она живет деятельно, оживленно»[46].
И когда московский генерал-губернатор шлет донесения в Петербург и умоляет прислать войска, то это не трусость или растерянность, а чистое нежелание проливать кровь москвичей своими руками. Если Петербургу угодно подавить бунт — делайте сами.
Россия больше не хотела для себя и Петербурга общей судьбы. И потому всеобщее движение за отделение России от Петербурга возглавила древняя русская столица Москва. А Дубасов не захотел идти против всей России.
Современников тех событий такое объяснение происходящего вряд ли бы удовлетворило. Они, скорее, готовы были поверить марксистам, уверявшим, что причиной всего на свете является классовая борьба. Или тому, что бунтовщики лишь орудие в руках врага — японских, английских или еврейских заговорщиков.
Ничего удивительного — уж сколько лет каждому российскому школьнику вколачивают в голову «Горе от ума» Грибоедова, а ни один учитель так и не объяснил, что, бичуя Фамусовых, Молчалиных и Скалозубов, Чацкий обличает не российские порядки вообще, а исключительно ту уродливую их форму, которая удержалась в Москве. И этот московский подлый уклад, калечащий всякую живую душу, Чацкому — петербургскому, то есть новому русскому человеку — невыносим. Оттого неизбежен разрыв с Софьей — Петербургу и Москве вместе не ужиться. Это главный и единственный конфликт великой русской пьесы.
1905 год завершился, и Беляев в нем следа не оставил. Нам известны лишь события, изменившие его жизнь. Как и вся Россия, он очутился в совершенно ином мире — неустойчивом, рождающем надежды и тут же их развеивающем, прекраснодушном, жестоком и подлом. Сколько предрассудков рухнуло, сколько человеческих репутаций погибло, сколько новых имен вынесло на гребень волны, скольких поглотила пучина…
И чем дальше продвигался отряд полковника Римана, тем сильнее линия Казанской железной дороги превращалась в мировую линию, выписывая плоскость пространства, носящего имя однофамильца полковника — немецкого математика Римана. Гиперсферы, замыкающейся там, куда не проникает близорукий эвклидов глаз, — в будущем, где Москве суждено стать новой столицей России, а Санкт-Петербургу — центром Ленинградской губернии.
Глава пятая
ОТЕЦ
О своем отце, Романе Петровиче, Беляев никому не рассказывал. По крайней мере, в воспоминаниях знакомых и близких писателя мы таких сведений не найдем.
Мало что добавляют и немногие анкетные данные, добытые нынешними краеведами — окончил ту же, что и сын, Смоленскую духовную семинарию, в 1878 году принял сан священника, за свои труды был награжден камилавкой (суконной, расширяющейся кверху священнической шапкой фиолетового цвета). Служил отец Роман в Одигитриевской церкви, возведенной после 1654 года, когда из города изгнали поляков. Необходимость в скорейшей ее постройке возникла оттого, что все смоленские церкви поляки превратили в костелы. И, пока не был сооружен Успенский собор, икона Смоленской Божией Матери (Одигитрии) находилась в новой церкви. В 1764 году на месте деревянного здания было возведено каменное в стиле барокко — по типу одноглавых храмов: восьмерик на четверике, с примыкающими с запада трапезной и колокольней. В начале XX века в церкви числилось более двухсот прихожан — 97 мужчин и 115 женщин, а церковный капитал составлял 500 рублей. Причт состоял из священника, псаломщика и дьякона. В храме пел лучший церковный хор города, составленный из выпускников училища для слепых.
Церковь дала имя двум улицам, на пересечении которых находилась, — Большой и Малой Одигитриевской.
В доме на Большой Одигитриевской и родился будущий писатель. А через три года — в 1887-м — семейство перебралось в новый дом — № 18, но все на той же Большой Одигитриевской улице. Впрочем, номера домов в Смоленске так до самой революции и не привились — почтовый адрес состоял из названия улицы и имени домовладельца (иногда даже бывшего — самому Беляеву довелось снимать квартиру на Пушкинской улице в «д. б. Ранфа»[47], то есть в доме, ранее принадлежавшем Ранфу).
До того как приняться за строительство дома, семейство приобрело обширный (894 квадратных метра) участок земли, который, как вспоминал некий А. Н. Троицкий, «…заключался весьма живописным садом, спускавшимся по крутому склону в вершину оврага, идущего далеко к собору и по пути образующего улицу Козловская гора».
И, согласно документам, земельный этот участок принадлежал не главе семьи, а его супруге. На ее имя были записаны и строения: одноэтажный дом площадью 99 квадратных метров и флигель о шести жилых и хозяйственных помещениях. Во флигеле, по воспоминаниям все того же А. Н. Троицкого, поселились дьякон и псаломщик[48]. Иными словами, весь причт Одигитриевского прихода проживал на одном подворье.
А 27 марта 1905 года священник Роман Петрович Беляев преставился[49]. И один из его друзей опубликовал о нем прочувствованные слова. Мы приведем этот некролог — и не только ввиду сообщаемых им биографических сведений, но и как образчик забытой ныне риторики[50].
«Памяти о. Романа Беляева
29 марта я участвовал в отпевании безвременно умершего настоятеля Смоленской Одигитриевской церкви о. Романа Петровича Беляева.
Отпевание совершил кафедральный о. Протоиерей с участием почти всего городского духовенства. Истово-торжественное совершение обряда, удивительное дивное чтение самого по себе содержательного погребального канона и сонм молящихся иереев — всё это несколько сглаживало печальную обстановку этого преждевременного события, умиротворяло скорбь об усопшем и располагало к молитве о нем. Но по временам все же отвлекаешься от молитвы, вспоминаешь жизнь покойного — жизнь, полную лишений, горя и обиды, и сам собой в памяти восстает завет Христа своему последователю: „…возьми крест твой и иди за Мной“ (Марк 8, 34). Покойный о. Роман, как истинно-верующий христианин, в своей жизни был верен этому завету. Вот от пожара дважды лишается он своего имущества, своего крова и — ни слова ропота. В течение двух лет умирают у него единственная горячо любимая дочь, девочка редкой нежной души, и взрослый сын и — та же безропотная покорность воле Божией. „Не всё радости и радости, — говорил покойный, — нужно и горе, чтобы не забыть Бога“. Но все эти лишения ничто в сравнении с теми неприятностями, с той нравственной обидой и обвинениями, часто граничащими с клеветой, какие приходилось о. Роману переносить по службе, как настоятелю своей церкви. И здесь не было жалобы, — разве только вынужденная. Верил покойный, что рано или поздно истина сама себя явит, и терпел. Только всё чаще и чаще в его взоре появлялась серьезная задумчивость, всё более и более стремился он к молитве и всё строже относился к своей службе. Да, тяжел был крест покойного, но легко и безропотно он нес его.
Только незадолго до своей смерти о. Роман стал беспокоиться и волноваться. Примиренный со всеми, за время своей непродолжительной болезни дважды принявший Св. Тайны и отсоборованный — он готов был умереть, но его тревожила и страшила мысль, что после себя он оставляет свою больную жену и еще обучающегося сына без крова и без всяких средств к жизни. Он тосковал и даже плакал. И тяжело было смотреть на эту сознательную скорбь умирающего любящего отца и нежного мужа. Благодаря своему доброму отзывчивому характеру, о. Роман за время своей жизни не мог сберечь для своей семьи на черный день. Умер пастырь-нестяжатель, и сироты сразу стали лицом к ужасной нужде, насколько она ужасна для бедного интеллигентного семейства. После покойного ничего не осталось, кроме обстановки в церковном доме да 50 рублей, внесенных им на эмеритуру.
Милость нашего Архипастыря, сделавшего распоряжение о выдаче из Попечительства денежной помощи на погребение, была принята сиротами с чувством глубокой благодарности и ободрила их надеждой на Бога. Нашли сироты утешение и в задушевном слове, произнесенном при погребении о. прот. Василием Белавенцевым.
„Псалмопевец говорит, — слышится убежденный бодрый голос проповедника, — не видал я праведника оставленным и потомков его просящими хлеба“. Легче делается на душе и верится, что и семьи безвременно умершего доброго пастыря-настоятеля не оставит Бог и добрые люди.
Какой образ рисует автор некролога? «От пожара дважды лишается он своего имущества, своего крова и — ни слова ропота»… «В течение двух лет умирают у него единственная горячо любимая дочь… и взрослый сын и — та же безропотная покорность воле Божией».
Да-да, именно так — перед нами новый Иов!
Но оказывается, что все эти беды и страдания «ничто в сравнении с теми неприятностями, с той нравственной обидой и обвинениями, часто граничащими с клеветой, какие приходилось о. Роману переносить по службе, как настоятелю своей церкви».
Что же может быть страшнее пожаров и смерти любимых детей?
Никаких подробностей на этот счет автор некролога не дает — видимо, его читателям они были известны…
Но «Смоленские епархиальные ведомости» никогда ни о чем подобном не писали.
Потребность вынести сор из храма ощутил иной орган — газета «Днепровский вестник».
На исходе 1903 года в рубрике «Местная хроника» появилось такое сообщение:
«Нами получено письмо следующего содержания:
По распоряжению градского благочинного назначены выборы старосты для Одигитриевской г. Смоленска церкви на 28-е января 1904-го года в 12 часов дня. Выборы эти уже были произведены 9-го ноября в 12 часов дня при значительном стечении прихожан… <…> Выбран был в старосты Н. С. Троицкий, прослуживший храму уже десять с половиной лет с июня 1893 года. <…> Несогласных на избрание Троицкого не оказалось, протестов не было. Благочинный считал выборы происшедшими правильно. По истечении же месяца с лишним, 13 декабря, вместо утверждения появляется распоряжение о новых выборах.
Почему? Зачем?!
На просьбу Троицкого сообщить ему копию указа по этому делу благочинный не только не сообщил копии, но не счел нужным и ответить. В следующих номерах мы сообщим сведения об обстоятельствах предшествовавших, которые прольют достаточно света на это дело»[51].
Редакция обещание сдержала — не прошло и недели, как газета начала печатать подробнейшую историю старостования г-на Троицкого. Рассказ растянулся на три номера, но все было ясно с самого начала: староста пострадал за правду — не дал нечистым на руку священнослужителям вершить за спиной прихожан свои злодейские дела. Ну а злодеи, понятное дело, принялись возводить на честнейшего старосту всяческую хулу и клеветы. А возненавидели они г. Троицкого за то, что тот стал вести книгу доходов и расходов. Собственно, вести такую книгу староста был обязан, но в газете это делопроизводство представлено как акт доблести. Потому что злодеи — и главный из них иерей Роман Беляев — так и норовили запустить руку в церковную кассу, а у них на пути стоял, как скала, неподкупный витязь-староста.
«Наступает июнь 1899 года, — время выборов.
<…>
Троицкий опять выбран. Опять подано прошение причта об удалении Троицкого… Удалили бы и кончено! Но этого уже недостаточно было Иерею Р. Беляеву. Хотелось удалить так, чтобы Троицкий уже никогда не мог опомниться»…
Автор повести о старосте Троицком проявляет непостижимую для журналиста осведомленность — в деталях и лицах излагает беседы, происходившие с глазу на глаз в течение десятилетия. А кроме того, подает как факты рассказы одной из сторон конфликта. Могло случиться, конечно, что противная сторона от разговора уклонилась, но тогда необходимо на это обстоятельство указать. Чтобы придать написанному хоть видимость объективности. Это азы журналистской профессии.
Нет, автор многословнейшей статьи — не журналист. Так кто же он? Первая статья из серии «К выборам старосты Одигитриевской церкви» анонимна. Зато вторая и третья — подписаны:
Так что сам себя староста хвалит, сам себе и сочувствует.
И колет глаза своим противникам… Например, по поводу приобретения земельного участка — там якобы совершен был подлог: вместо слова «церковь» в купчую было внесено женское имя — лица, близкого одному из причта, то есть имеется в виду Наталья Федоровна Беляева. А затем участок этот был выгодно перепродан…
Затем последовали письма в редакцию. В поддержку священнослужителей не высказался никто, а вот на защиту старосты встали один прихожанин[53], один житель Санкт-Петербурга (бывший председатель приходского попечительства села Спас-Углы Духовщинского уезда Смоленской губернии, тоже обиженный церковным начальством)[54] и, самое главное, Л. А. Черевин — издатель «Днепровского вестника»:
«И, не стесняясь, скажу откровенно: если бы дело до того дошло, что предстояло бы выбирать либо священника Беляева, либо г-на Троицкого, то я, не обинуясь, высказался бы за последнего.
Священников-то хороших много, а найти другого такого усердного и добросовестного старосту, как г-н Троицкий, едва ли удастся по нынешним временам, когда большинство порядочных людей не интересуются церковными делами»[55].
Такое выступление, равно как и предоставление несообразно большой газетной площади словоизвержениям Троицкого, несомненно, указывает на личную заинтересованность издателя газеты в публикации компромата. И мишенью газеты наверняка был не настоятель Одигитриевской церкви, а более высокое церковное начальство, если не православная церковь вообще.
Но отцу Роману Беляеву от этого легче не становилось… Крошечный Смоленск, крошечный приход — никуда не деться от осуждающих глаз и шепота за спиной. И никакой возможности оправдаться — даже в суд с иском о защите доброго имени не обратиться… Церковные склоки не в компетенции гражданского суда.
И оттого автор некролога оплакивает пастыря-нестяжателя, ничего не скопившего, кроме отложенных на старость пятидесяти рублей… Некролог даже сгущает краски — не столь бедственно было положение вдовы и сына, чтобы надеяться лишь на милость и щедрость добрых людей. В собственности вдовы находились как минимум два дома, да и от продажи участка какие-то деньги, быть может, оставались…
А Н. С. Троицкий долго еще портил жизнь смоленским иерархам. Постоянно побеждал на выборах, а консистория результатов не утверждала — за малым числом избиравших…
И в 1911 году его наконец-то уволили. Причина та же, что и в 1905 году — неисполнение высочайше утвержденных инструкций, а говоря конкретно: отказ переводить церкви собранные прихожанами взносы[56]. Троицкий так и остался при убеждении, что сумеет распорядиться деньгами лучше любого благочинного…
Поделиться книгой: