Пустота

Анатолий АНДРЕЕВ

ПУСТОТА

Повесть

1

- Вы несовременны в своих взглядах, - веско стояла на своем Будда, тайная поклонница Маркса, а возможно, и Герострата.

- Да, я проспал эпоху. Зато с какими женщинами! - возразил я в стиле веселых, находчивых и пустых.

- Шутить изволите? - она пыталась испепелить меня коричневым взглядом загадочных некогда глаз.

Я ей сказал:

- Существует несколько способов гарантированно испортить отношения со мной. Среди них есть универсальный: начать учить меня, профессора, как писать программу или учебник по дисциплине, которую я преподаю всю жизнь. Как правило, я охотно иду навстречу невежеству, и мы быстро достигаем результата - абсолютного взаимонепонимания. Вы собираетесь настаивать на том, что моя программа далека от совершенства?

- Вы должны... - последовал стальной скрежет, напоминающий изготовку га­убицы на благоприятной позиции перед решающим залпом.

Дальше я уже не слушал. Во-первых, мне было совершенно неважно, что она скажет после такого начала, а во-вторых, я уже знал, что она услышит в ответ.

«Я никому ничего не должен: запомните же, наконец, эту простую заповедь, когда вы разеваете рот в мою сторону» - было самое мягкое из того, что я сказал. Разумеется, она оскорбилась.

Звали ее Лариса Георгиевна Державная. Была она заведующей кафедрой фило­логических наук Европейского гуманитарного университета (частного, негосу­дарственного). Лично я звал ее не иначе как Будда - и вовсе не за поразительное внешнее сходство, и отнюдь не за то, что была она из местечкового Буда-Ко- шелева, а за страсть поучать и повелевать. Даже когда она молчала, подданные трепетали.

Весь сыр-бор разгорелся из-за того, что я походя объявил «Черный квадрат» некоего Малевича мазней, недостойной внимания просвещенной публики.

- Сия блажь достойна лапы годовалого макаки, если в данном случае важно указать на пол художника. Впрочем, годовалая самка, я полагаю, тоже вполне справилась бы, намалевала бы не хуже - хотя бы потому, что хуже не бывает, - за­вершил я свой краткий спич, обращенный куда-то в пространство и время.

Будда почему-то смертельно обиделась.

- Все считают это шедевром, и вы бы должны...

Словосочетание «вы должны» действует на меня магически. Апокалиптиче- ски. Оно ослепляет мое сознание и заставляет забывать об осторожности. Соб­ственно, реакция на эти два самых распространенных в мире слова стоила мне места в государственном вузе. Я долго не мог растолковать самому себе, в чем тут дело. Наконец, сегодня, кажется, до меня дошло.

Учительство. Все дело в учительстве, которое я органически не выношу. В моем репертуаре общения с неумными и дубоватыми людьми есть один хорошо отре­петированный монолог, доставивший мне в жизни немало хлопот. Но, кажется, он хорошо мне удается, и я иногда не отказываю себе в удовольствии произнести его перед оторопевшим слушателем. «Существует несколько способов...». И так далее. В разговоре с Буддой я привел его почти полностью.

Скажу больше: я терпеть не могу откровенно учительского тона не только по отношению к себе, но и по отношению к кому угодно, даже к детям. Такой тон уместен разве что по отношению к собакам или львам, да и то лишь к тем, которые к учению глухи.

Думаю, что здесь дело не во мне. Дело в закономерностях, порождающих сам феномен учительства.

Какой человек позволяет себе учительский тон - гнусные повелительные и без­апелляционные интонации, интонации, подчиняющие, порабощающие другого человека? А?

Только уверенный в своем праве повелевать, вести за собой «неразумных».

В основе этого недоразумения лежит все тот же ненавистный мне комплекс: отсутствие ума, следствием чего являются твердые (они же благие) убеждения, определяющие пафос учительства.

Иными словами, учить стремится тот, кто обладает убеждениями, сформиро­ванными глупостью. Тип общения, который называется учительством, предна­значен для людей, осваивающих жизнь бессознательно.

Вот почему там, где царствует религия, - там культивируется пафос мессиан­ства, учительства. Учитель, окруженный учениками, - это форма удовлетворения социальных потребностей, ибо учить в этом контексте - значит, учить приспо­сабливаться. Учить в этом смысле - значит, апеллировать к бессознательному, к душе. Вот почему отношения учитель - ученик принято характеризовать как душевные. Главные учителя, полководцы и всемирные главари, разумеется, Хри­стос, Магомет, Будда и иже с ними.

Умный не учит общаться душевно (то есть не учит приспосабливаться); более того, он даже не учит уму-разуму, уже хотя бы потому, что понимает, насколько безнадежно глупы те, кого приходится учить.

Умный принципиально не учит, то есть не становится в позу и позицию учи­теля; он учит (избранных, себе подобных) постигать законы - учит тому, что жизнью управляют законы, а не учителя. Это самый плохой учитель, которого только можно себе представить. Но в то же время это и лучший учитель: он может обучить искусству познавать нескольких умных, которые, безусловно, нуждаются в руководстве такого наставника. Хороший учитель, как видим, судит по себе; плохой, к сожалению, тоже.

Существует, правда, жанр невинного поучения. Я разумею под этим обще­ние двух равноправных субъектов в форме обращения одного, в силу возраста или опыта стоящего на более высоких информационных позициях, к другому, в силу возраста или опыта (но не по причине скудного разума!) находящегося на ступенях более низких. Больше опыта, знаний, больше шишек набил, старше возрастом, ближе к смерти - вот ты уже и учитель. В этом смысле каждый чело­век - учитель, как только он научился внятно говорить и поднялся с четверенек. Поделиться опытом, предостеречь, помочь ближнему - всегда пожалуйста; но за­чем относиться к этому серьезно, как задрипанный падре? Зачем устраивать цирк учительства? Поделился информацией - и свободен. Не впутывай других в свои проблемы и сам не путайся у них под ногами.

Обращение умного к дуракам - это только по форме учительство и поучение; по существу же это идиотизм чистейшей воды. Не уважаю.

Кажется, я начал за здравие, а кончил за упокой. Что ж, это доказывает только то, что самое трудное в жизни - не унизиться до учительства.

Я завалился на диван и легким нажатием кнопочки пульта включил музыкаль­ный центр. Комнату заполнили звуки неземного блюза, трепетавшего в нервном 8о1о гитариста, причудливо рифмовавшимся с хрипловатым вокалом, под кото­рый был бережно подложен страстный стон саксофона. Струны нежно ворковали о своем, а голос убедительно гнул свою линию. Хотелось плакать оттого, что хотелось жить. Блюз - это раздирающие вашу душу противоречивые чувства. Это музыка чутких взрослых, не желающих расставаться с юностью. Вот она, нужная нота прощания и одновременно готовность к новой любви, которая, еще не на­чавшись, уже тоскует в стиле блюз.

Я позвонил Наташе и сказал:

- Хочешь почувствовать, что у меня на душе? Послушай.

Музыка звучала еще несколько минут. Правой рукой я держал телефонную трубку возле колонки, а левой размазывал набегавшие слезы по щекам, на кото­рых, казалось, я чувствовал пальцами бороздки еще вчера отсутствующих мор­щин.

- Как выводит, сукин кот, словно в последний раз, - произнес я охрипшим голосом, как бы извиняясь за невидимую мой собеседницей слабость.

- Здорово, - сказала Наташа. - Но что это значит?

- Это значит, - твердо ответил я, зная, что не ошибаюсь, - что ты выбрала не меня. Ты выбрала Олега.

До этой минуты мне и в голову не приходило, что проблема наших отноше­ний - это проблема ее выбора. Свой выбор, как выяснилось, я сделал давно.

- Ты уверен?

- Абсолютно. Ты мой свет в окне. Я чувствую тебя.

Видимо, моя уверенность передалась и ей. Она легко согласилась со мной, и еще несколько долгих минут в знак благодарности мило щебетала в высоком регистре о чем-то неважном, унижающем нас обоих.

После того как она положила трубку, я вновь пережил каждую ноту того же блюза.

2

Почти все профессиональные занятия гуманитариев бессмысленны.

Они, как правило, занимаются ничем, то есть ничем не занимаются. При этом тратится куча энергии, включается завидная работоспособность, они заставляют считаться с собой, тормошат других: масса людей приходит в движение, заражая друг друга тщеславием и корыстолюбием. Возникает иллюзия кипучей деятель­ности - иллюзия содержательной жизни.

На самом же деле они скрывают от самих себя пустоту.

Все это открылось мне после того, как я попрощался с Наташей. Оказывается, я не замечал возни вокруг себя только потому, что был занят своими переживани­ями. Теперь, когда мне предстояло обнаружить новую точку приложения своих сил, выяснилось, что я не готов жить по их лекалам. И я, и они стали понимать, что я какой-то не такой.

- Ты тоже так считаешь? - развязно спросил я у девушки Веры, кажется, быв­шей моей студентки (еще того, государственного вуза), ныне молодой доцентши, продолжая свой внутренний монолог, спросил для того, чтобы услышать в ответ что-нибудь несомненно обидное для себя. Я находился в ссоре со всем миром, и мне хотелось драки. Я попросту лез на рожон. Честно говоря, после такого во­проса лично я тут же бы нахамил тому, кто имел наглость его задать.

- Нет, я так не считаю, - сказала Вера тихим голосом. - Я считаю, что вы та­лантливый человек, и все у вас получится. Вы чемпион, а не аутсайдер.

- О чем это ты?

Я впервые внимательно посмотрел в ее голубовато-серые с коричневыми крапинками перчинок глаза, казалось бы, неброские и невыразительные - ровно до того момента невзрачные, пока вы не начинаете внимательно вслушиваться в тихий голос и улавливать, что глаза что-то вам сообщают в тон голосу.

- О том же, о чем и вы. Не переживайте. Даже если вас и уволят, то потому только, что вы умнее их на голову. Многие вам завидуют из-за того, что вы такой сложный. Оригинальный.

- А что, меня могут уволить?

- Конечно. Разве не об этом вы спрашивали?

- Впервые об этом слышу. Для меня это новость.

- Странный вы человек, Лев Львович.

- Пожалуй, да, странный.

- И за что вас женщины так любят?

- А вы считаете, что любят? - почти искренне изумился я.

Она пожала плечами, дав понять, что напрашиваться на давно заслуженный комплимент так же нелепо, как и ломиться в открытую дверь.

Я проводил ее долгим взглядом. После неравнодушного тихого голоса и те­плых серых глаз, ее подтянутая фигура тридцатилетней женщины буквально по­разила меня. Во-первых, я мгновенно и с удовольствием восстановил в памяти, что всегда украдкой поглядывал ей вслед; во-вторых, я перестал понимать, отчего я стал считать, что такие фигуры - «безлико, подиумно красивые» - не в моем вкусе. Великолепных пропорций гибкое тело, стройные ноги с тонкими щико­лотками, неопределенных размеров грудь (явно не крупная, однако что-то под­сказывает, что именно грудь и удивит тебя всего более - чистотой линий и особой отзывчивостью), светло-русые волосы.

Мне всегда казалось, что в моем вкусе была Наташа. В моем вкусе - это, как мне казалось, крупноватая грудь, полноватые бедра и пухленькие губки. Все пыш- ненькое, но без перебора. И обязательно темненькая, почти брюнетка. И что же? Чем все это закончилось?

Все закончилось печальным блюзом. Впрочем, нечего Бога гневить: на мой нынешний вкус эта музыка куда предпочтительнее марша Мендельсона. И даже, пожалуй, Реквиема жизнелюбивого Моцарта. Чтобы заводить семью, надо верить в будущее. В какое? В то, которое расцветет вслед за глобальным потеплением, следствием глобального идиотизма, насажденного учителями, вполне достойны­ми своей невменяемой паствы?

На следующий день я вырядился, словно на собственные похороны - эле­гантный темный костюм в оживляющую тонкую полосочку, вольной расцветки галстук и однотонная бежевая рубашка, тщательно отглаженная. На лице, как у беззаботного дуэлянта, было написано: помирать - так с музыкой. Некоторая небрежность в наряде, свойственная холостякам и неудачно женатым, - небреж­ность, вызывающая коварную жалость у окружающих женщин, - была изведена на корню. Вместо нее - вызывающий налет дендизма. Они должны были запом­нить меня победителем.

- Вы должны... - начала было Будда, но уперлась взглядом в модный узел шел­кового галстука (цвета «вырви глаз», разумеется) и замолчала.

- Следует оформить программу в соответствии с новыми требованиями. Даю вам на это ровно один день. Рецензии на программу получены положительные, как ни странно.

- Разве я не пишу заявление по собственному желанию?

- Нет, не пишете. У вас нет для этого никаких оснований.

- А собственное желание? Оно не является основанием для принятия жизненно важных решений?

- Оно не в счет. Вы должны...

Если вас отпускать невыгодно, вам ни за что не получить пинка под зад, вы будете выпрашивать эту милость Христа ради; скорее начальство пнет само себя. В исполнении столбовой дворянки Будды (у нее ноги - столбиком) это выглядело потрясающе.

- Меня не уволили, - сказал я Вере.

- Я знаю, - ответила она, не поднимая на меня глаз. Я дерзко дождался, пока серые очи скользнут по моему лицу, споткнутся о мой прямой взор и робко за- мрут. Тонкими пальцами она убрала завитую прядь со лба. На безымянном пальце тускло сверкнуло обручальное кольцо.

Золото высшей пробы. Я как-то забыл о том, что она была замужем.

Вера тоже выглядела, как на празднике или на дне рождения, хотя ее, вроде бы, никто увольнять не собирался. Однако для меня праздник - ожидаемый день свободы - окончился вместе с тусклым салютом маленького золотого колечка.

Глупо, если разобраться. Золото всегда все портит: заманит и обманет.

Что ж, в том, что все кончается, даже не начавшись, есть своя тайная прелесть.

И об этом был осведомлен страстный блюз.

3

На следующий день в невнятных выражениях я предложил Вере пройтись по­сле работы по парку вдоль Озера, широкими артериями-каналами разлившегося в самом центре перенаселенного Мегаполиса.

- Вы приглашаете меня на свидание?

Глаза ее были опущены.

- Нет, конечно. То есть да. Отчасти. Погулять...

Правда была в том, что я и сам не знал, чего я хочу и зачем бормочу нелепицу, от которой уголки ее губ мило загибались в улыбке.

Я даже не сразу оценил, что Вера согласилась.

Только на Озере я сообразил, что у меня был великолепный повод и предлог: ни с того ни с сего в ноябре выдался солнечный, почти весенний по пафосу день. Нисколько не сомневаюсь, что именно из-за этого я и предложил «пройтись». Но вот обозначить солнечный день в качестве ни к чему не обязывающего аргумента и предлога отчего-то забыл. Солнце, которое я просто обожаю, напрочь вылетело у меня из головы.

- Какой сегодня день! - тихо воскликнула Вера.

После этого говорить о солнечных бликах на озере, о том, как отражаются большие деревья в светлой воде, как мир кувыркается и переворачивается на твоих глазах безо всяких на то оснований, было несколько неловко: складывалось впечатление, что ты перехватываешь созерцательную инициативу.

Но я, разумеется, говорил и говорил.

- Кстати, помните, какое сегодня число? - вдруг остановилась Вера у неболь­шого водопадика. Издаваемый им приятный шум не заглушал ее слов, напротив, придавал им значения.

Разумеется, я не помнил. С числами у меня всегда была большая напряженка.

- А не помните, что было ровно год тому назад, день в день, седьмого ноября?

Я, конечно, не помнил. Оказывается, у нас был банкет. По случаю окончания

(или начала?) важнейшей конференции, о которой забыли раньше, чем прошло похмелье после банкета.

- И что же? - спросил я, внутренне сжавшись.

- Тогда был снег. Вы провожали меня домой и пытались поцеловать.

- Я?!

- Вы, вы, Лев Львович, кто же еще. Вы были такой неуклюжий и несчастный.