Время приходить

За неимением другого он скинул с себя всю одежду, изорвал ее на длинные ленты и накрепко связал ими перекладины и бревна.

Теперь он мог приступать к штурму.

Он приставил лестницу к стене и крадучись (всё, более - ни звука!) начал ка­рабкаться наверх.

Зубцы медленно вырастали на фоне звездного неба, черные и страшащие своей незыблемостью, величавой отрешенностью от мелочной, ничтожной суеты...

На секунду он остановился, вслушиваясь - нет, пока он не был обнаружен, - и тогда, зажав нож в зубах, еще быстрей полез на стену.

Ему было холодно, его бил сильный озноб. Черт возьми, подумал он, как бы тут не простудиться, это было бы сейчас совсем некстати...

Но он уже миновал последнюю перекладину и осторожно ступил на стену.

На мгновение опять настороженно замер.

Тишина...

Похоже, никто его не заметил. До сих пор - никто... Вот и отлично!

Крадучись и пригибаясь, он пересек смотровую площадку и глянул вниз.

Там, в яме ночи, искрился и сверкал, манил далекими огнями призрачно-огром­ный город.

Где-то тихо играла знакомая музыка, слышны были разговоры, даже пение и смех - люди жили своей обычной жизнью, вечно счастливой и вечно прекрас­ной - так теперь отчего-то казалось, - и, наверное, никто из них не вспоминал о нем, никто: ведь он для них умер - в тот же самый миг, когда не пожелал рас­статься со своим нафантазированным «Я», - зато они по-прежнему существовали для него, и этого было довольно.

Впрочем, один человек, без сомнения, думал о нем, не допуская даже мысли о его возможной смерти - не суть важно, реальной или мнимой.

Отец...

Как он там? Горюет, затаившись дома? Или тотчас бросился искать исчезнув­шего сына? Что-то пробует доказывать, кого-то убеждает?

Вряд ли... Он давно уж не боец, давно смирился с этим скотским правилом: жить полноценно, по возможности успешно и общеполезно, не высовываясь ни на миллиметр... И протестовать - открыто - не посмеет. Разве только, стиснув зубы, вопреки всем предписаниям закона, молча не поверит, что его сын - труп.

Это, знаете, совсем немало, тоже, в сущности, геройство, когда прочие, куда как лучше защищенные от подозрений, даже на такое не способны.

Наверняка отец думает о нем. Наверняка не проклинает. Может, порицает чу­точку - за фанфаронство, за ребячливую непокладистость, но это пустяки...

Эх, до чего хотелось бы ободрить старика! И не только ободрить...

Вдруг - после всего случившегося - и отец захочет оказаться рядом с сыном? Почему бы нет?

А в этом случае - тем более! - необходим пример. Необходима помощь...

Сын обязан утешать отца, коль виноват в его печали...

Он недолго колебался.

Стена была высокая, но перетащить через нее лестницу уже не оставалось сил.

И тогда он решился.Резко оттолкнувшись от края стены, он беззвучно провалился в темноту.

Полет длился долго, блаженно долго - ему вдруг даже представилось, что он будет падать вечно...

Но в следующий момент что-то уперлось в его ступни, с силой согнуло ноги, и он, потеряв равновесие, упал на мягкую теплую землю.

Он лежал довольно долго, покуда наконец его не подняла ликующая мысль: всё, победа, я вернулся к людям, к своему отцу, пускай они воздвигли стену, что ж, однако я сумел ее преодолеть и - вот он я, смотрите, кто сильней в итоге, кто сохранил веру и верность до конца!..

Он встал и пошел прочь от стены, в город.

Вскоре навстречу ему стали попадаться горожане - боже, до чего хотелось сей­час же приблизиться к ним, улыбнуться и заговорить!.. - но он на всякий случай обходил их стороной, считая, что еще не время...

Прежде всего нужно было подобраться к дому...

Неожиданно над самой его головой вспыхнуло яркое сияние; он закрутился в панике на месте, высматривая путь к отступлению, но тут же понял: поздно - и бежать, и прятаться куда-то...

Слепящий луч прожектора бил со стены, упирался в него, и он был виден ото­всюду, совершенно беззащитный, голый, с перочинным ножиком в руке...

Ему стало жутко.

- Вы поглядите, - возмущенно крикнул кто-то, - этот наглец ходит голый меж людей! Ему нечего скрывать!.. Я не знаю, как это назвать, но это... это...

- Голый, голый! - завопила вмиг набежавшая толпа. - Да по какому праву? Что он о себе такое думает?!

Ну вот и все, сказал он сам себе.

Смешной, несчастный фараон - ты был непозволительно наивен...

Как можно завоевать души людей, если ты голый, если по тебе видно, что ты ничего не в силах утаить, не можешь себя выдать за другого?!.

Бедный голый пришелец...

Люди попросту не воспримут всерьез - ни тебя самого, ни твоих устремлений. А это - провал, это - конец!..

Он заметался, как зверь в тесной клетке.

Со всех сторон на него смотрели, наседали люди - чьи сердца он тщился по­корить, о боги, боги?!.

Он рванулся к стене, достиг ее и стал карабкаться.

Он цеплялся за малейшие выступы, тончайшие трещины и, обдирая с пальцев кожу, медленно-медленно полз наверх - только наверх, прочь из этой человече­ской ямы, прочь от города и света!

Наконец он взобрался.

Коротко оглянувшись, он перебежал стену, чтобы начать спуск, и в ту же се­кунду что-то обожгло его, вонзившись глубоко в живот.

Ничего не соображая, он скатился по шаткой лестнице и, падая и спотыкаясь, теряя силы с каждым шагом, побрел по пустыне, куда-нибудь - теперь какая раз­ница, куда?! - и рассудок его помрачился, и желания оставили его, он только машинально двигался вперед, вперед, не видя и не слыша ничего, шатаясь, будто пьяный, а кусок раскаленного железа сидел в животе и раздирал его плоть, его душу на части.

Он упал и уже не сумел подняться.

Он лежал, дрожа от холода и боли, над ним сияли звезды, а вокруг была пу­стыня, голая, как он сам, пустыня, и где-то вдали чернели стены замка, зубчатые стены, которые непонятно для чего воздвигли люди, - ведь любой из них мог тоже оказаться здесь, снаружи...

Или - не любой?

Кто замышлял и строил - тот всегда внутри, и кто подстраивался - тоже...

Ему было мучительно больно.

Он даже не мог пошевелиться...

Неужели и вправду конец? - вяло, точно не о себе, подумал он и вдруг запла­кал.

Он всегда боялся смерти (слишком молод был - поэтому, наверное...), да-да, панически боялся, но никогда еще она не возникала так близко, лицом к лицу...

Ему неодолимо стало жаль себя, нет, не того, чего он не добился в жизни, - именно себя.

Он страшился перестать существовать - как это вообще возможно, вдруг взять и умереть, а как же небо, воздух, книги, музыка, любовь - все прах, да?

Словно бы и не было совсем? И впредь уже не будет: раз - и всё. И дальше - ничего...

Как так?!

Железная стрела торчала из живота.

Он опасался выдернуть ее - из раны хлынет кровь, а вида крови он не выно­сил...

На него нашла икота. Затем стошнило.

А он лежал, уткнувшись лицом в эту гадость, и бессильно плакал.

Бедный фараон, шептал он, от тебя не останется даже мумии, бедный фараон!..

Внезапно ему стало все равно, и он, закричав от боли, выдернул стрелу.

Потом приложил пальцы к пылающей ране и с отвращением лизнул их - стран­но, он не почувствовал привкуса крови, и вообще крови не было, не было совсем...

- Люди, - тихо позвал он, - помогите, люди... Я же умираю... А?..

Было тихо.

Даже звезды молчали в эту ночь.

А ведь прежде он частенько слышал их, когда был фараоном, любознательным пришельцем, он слышал этот голос вечности...

А что теперь?

Прощай - и навсегда?..

И тут он понял, что проиграл.

Общительный одиночка... Шут! Такие непременно остаются в проигрыше.

Ярость, клокоча, вдруг поднялась и захлестнула все другие чувства.

Проиграл?

И ладно! Пусть! Плевать!

Он схватил нож и стал безжалостно кромсать себя, он вырезал из себя всю свою душу и вырвал из тела все тончайшие корни ее.

Потом, стиснув зубы, вырыл острием ножа яму - и закопал свою душу.

Теперь он мог идти к людям.

Желанный и нестрашный. Как герой...