Звёздный Спас

Старец в капюшоне осёкся, но его зелёные глаза полыхали восторженным огнём. Он распрямился.

– А я-то думал, что Бэби Кис, Бэмсик, – наш Звёздный…

Он опять осёкся.

– Вся наша беда в том, Иннокентий Иванович, что мы боимся своей победоносной силы. Всё тормозим, тормозим, ладно бы только себя – за детей взялись, а новый человек индиго и новое небо уже здесь, с нами, но мы не понимаем своего счастья.

Старец перекрестился и, возложив левую руку на чело Кеши, а правую с жезлом приподняв над ним, строго сказал:

– Сынок, когда тебе захочется доставать «солнышки» из снега или всё, что ты ни захочешь, брать прямо из воздуха, скажи в сердце своём твёрдо – никогда, не буду, не хочу.

Человек в капюшоне легонько коснулся жезлом его темени. И жезл, потрескивая, зашипел, словно раскалённый в огне прут, опущенный в воду.

– А теперь ступай, отдохни, поспи.

Уже засыпая, Кеша услышал:

– Остановить-то я остановил, но такой внутренней силы ещё не встречал. Если однажды он скажет – всегда, буду, хочу , мои затворы рухнут, я не всесилен.

– А вы, Досточтимый Отец , и затворы запечатайте. Сделайте привязку к тому, чего никогда не случится, например, к ускорению земного времени. Только тогда пусть затворы рухнут. Вы понимаете?!

– Понимаю, – сказал загадочный старец и вздохнул. – Мы даже окошка не оставляем, ведь в результате катаклизмов никакого ускорения не предвидится. Скорей всего, земные сутки растянутся, – он опять вздохнул.

– Да, конечно, – сказала мама. – Но пока я здесь – он свободен. А когда окошко потребуется – я уже буду там и оттуда помогу ему.

– Возьмите эту вещицу. Положите в короб с кубиками, она его, – строго и ещё как-то очень недовольно сказал старец. (В его руках сверкнул то ли кусочек стеклышка, то ли синий перстень.)

За окном метель и сумерки смешались, белая снежная мгла волнами врывалась в комнату, но Кеша не чувствовал холода. Ему казалось, что порывы ветра опаляют лицо.

Мама, конечно, имела в виду, что скоро умрёт…

–  Никогда, не буду, не хочу , – простонал Кеша и почувствовал такую необоримую усталость, что, едва добравшись до дивана-кровати, тут же уснул.

Глава 2

Расставшись с Кешей, Фива почувствовала ужасную опустошённость и даже тоску. Ей хотелось не просто плакать, а выть от ощущения безысходности и незащищённости перед своим будущим. Которое, как ей казалось, она непростительно легкомысленно связала с Кешей. Нет, не то чтобы он был плох (высокий, синеглазый и светло-русый, он ей понравился), – она была плоха. С первым встречным – в постель. И это она, которую в школе называли недотрогой , а в Тимирязевке – неприступной ! Сколько раз Фива слышала за своей спиной шутливые и в то же время восхищённые возгласы парней, мол, всё есть, да не про их честь. И вдруг?!

А он что? Он ей понравился. На дискотеке многие приняли их за брата и сестру. А уходя, денег дал, действительно словно брат (незаметно положил в карман пальто).

Фива сквозь слёзы улыбнулась. Братьев у неё нет, сёстры – младшенькие, хороший пример им подаёт! Вспомнила, что во всякий её приезд домой отец напивался, а мать ругала её почём зря, что денег нет, что тратит их «на какую-то косметику». Требовала, чтобы попусту не приезжала, а раз уж такая, то как-то устраивалась бы там, в городе. А у них нет денег на французские духи.

Самое удивительное – сестрёнки. Только что мать ушла к соседке, бросили свои уроки, прибежали в слезах, принесли все свои сбережения – семьдесят рублей с копейками.

– Не слушай её, она сегодня злая, потому что папка пьяный. – Когда они вырастут, такими же, как Фива, будут. Не посмотрят, что денег нет, всяких французских духов накупят.

И плакали, и смеялись они, и нюхали друг друга, потому что остатки из флакончика Фива на сестрёнок истратила.

А когда мать пришла и услышала этот запах в избе, села на табуретку, закрыла лицо ладонями и тоже заплакала.

С тех пор Фива не была дома. С отцом разговаривала по телефону через бухгалтерию – он работает на колхозной пилораме. А дома не была. Хотела по окончании Тимирязевки заскочить, не получилось, решила подзаработать на составлении землеустроительных карт. Да и приодеться надо было, и общежитие выхлопотать – она теперь инженер-землеустроитель областного масштаба. Правда, в полевых условиях её называли попросту – землемер.

Вспомнив о сестрёнках, Фива ещё больше расстроилась. А представив, что скоро заявятся подруги, по приезде из дома всегда радостные, с неуёмной жаждой рассказывать и самим выслушивать рассказы о проведённых праздниках, она и вовсе отчаялась. Нет, ей никого не хотелось видеть. И неожиданно для себя подумала – кого бы, именно сейчас, она хотела видеть?! Кешу – невозможно, только что ушёл.

Она вскочила с постели – бабушка! Сто лет не была у неё, а тут за сутки смотается.

Фива посмотрела на часы – двенадцать двадцать. Кажется, с Рижского вокзала до Новопетровского электрички каждый час бегают, а там до Андрейково, бабушкиной деревни, не больше трёх километров, она даже пешком засветло доберётся. А может, ей повезёт и кто-нибудь из деревенских на личном транспорте подбросит.

Она обрадовалась решению (ей не придётся встречаться с подружками) и, не теряя времени, засобиралась к бабушке. Наверное, такое решение было правильным, потому что всё как-то сразу собралось: и шапка-ушанка, и полушубок, и утеплённые брюки, и меховые перчатки, и даже сапоги с войлочной подбивкой, которые в экспедиции не хотела брать в счёт полевой формы (экономила деньги), но ей навязали – стандарт зимней экипировки. Теперь всё было как нельзя кстати, а сапоги особенно. В нынешнюю зиму не шибко походишь в городских полусапожках.

В общем, Фива довольно быстро собралась, замешкалась только, когда доставала из сумочки кошелёк – брать Кешины пятьсот рублей или нет? Деньги немалые. Взяла – вдруг подвернётся бабушке какой-нибудь хороший подарок? Тут вспомнила, что по осени купила ей в Рузе тёмно-коричневый кашемировый платок с красными цветами. Достала, накинула на плечи – хорош подарок для бабушки. Всё же спрятала Кешину пятисотрублёвую ассигнацию в энциклопедический словарь, аккуратно сложила платок и сунула в пакет. Посидела перед дорогой, мысленно произнесла молитву, а уходя, забрала-таки пятисотрублёвую – любые деньги в дороге не лишние. Пусть будут у неё, она постарается их не тратить.

С электричкой тоже всё получилось как нельзя лучше, успела на ближайшую, отправлявшуюся в четырнадцать двадцать три, и место у окна нашлось, потому что пассажиров было немного. Да и время в пути (час десять) пролетело мгновенно. Она даже не успела насладиться дорогой, то есть мечтами о бабушке, полной своей тёзке Фиве Феодосьевне Флоренской.

Больше всего помнился поход в церковь – на Флора и Лавра. Тридцать первое августа, на улице жара, зной, а в церкви – приятный полумрак, прохладно, свечечки мигают под образами, и они с бабушкой молятся, просят у их фамильного ангела Флора, чтобы поспособствовал в учёбе (она шла в одиннадцатый класс).

А потом околицей, через лески, возвращались домой. Бабушке попадались подосиновики, она складывала их в лукошко и так быстро накрывала белым платком, словно прятала что-то особенное. Тогда Фива впервые подумала, что, наверное, поэтому, то есть за такие вот необъяснимые странности, бабушку называют по-за глаза колдуньей, а в глаза улыбаются и подобострастничают.

В тот день Фиве ничего не попадалось, но так хорошо, так спокойно было на душе, что, присев у встретившегося родника отдохнуть, невольно задремала. А когда проснулась, прямо между пальцами у неё рос белый-белый цветок, похожий на колокольчик, с розоватым пестиком и золотыми тычинками внутри. Она ещё никогда не видела таких цветов – чуть пристальнее обычного посмотрела на него и вдруг услышала далёкий-далёкий серебряный звон, или зов, или отзвук звенящего ручейка, бегущего между деревьями.

Когда бабушка нашла её и она рассказала, как внезапно задремала и цветок вдруг оказался в её руке, бабушка радостно взяла цветок и мгновенно, точно он был дороже любого золота и изумруда, спрятала в лукошке и тут же опасливо прикрыла своим платком. В ответ Фива засмеялась, так ей всё было понятно в бабушке, то есть понятнее самих слов, которыми можно было бы объяснить её странное поведение.

– Смейся-смейся, – сказала бабушка, осторожно выкапывая ножичком синюю луковицу цветка.

Когда-то и она такою же смешливой была. Да отчего же не посмеяться и не повеселиться, если сам ангел Флор цветик-семицветик преподнёс?

А дома, застав дедушку в тени под берёзой (он разрезал арбуз, а на столе уже стояла большая эмалированная миска с нарезанными из рамок сотами с мёдом), бабушка вся засветилась и так бочком-бочком подступила к нему, что он вдруг отложил арбуз.

– Неужто ангел опять облагодетельствовал?

Бабушка согласно кивнула и так осторожно и благоговейно сняла платок с лукошка, словно под ним находилось что-то сверхчудесное.

Дедушка в восторженном изумлении вскинул брови и, не скрывая радостного трепета, взял цветок в руки. И словно серебряным росчерком ударил солнечный луч сквозь зашелестевшую крону и мелкими-мелкими воздушными звёздочками стал медленно осыпаться. И Фива онемела очарованная – бабушка и дедушка стояли, будто собрались под венец. Дедушка в белой рубашке, а бабушка, как и положено в такой день, в фате и белом как снег подвенечном платье. Они были настолько молодыми-молодыми, что их лица, озарённые светом глаз, казалось, лучатся радостью.

– Это тебя он одарил, или внученьку, или кого-нибудь ещё? – спросил дед.

– Её, – сказала бабушка.

И они вместе посмотрели на Фиву, и она почувствовала, что все они трое, и ещё цветок-колокольчик, есть одно неразделимое целое, и это сознание целостности сделало её счастливой. Она в одно мгновение как бы обняла весь белый свет.

Потом, позже, дед иронично усмехался в свою интеллигентскую бородку, а бабушка, пряча цветок за икону, обещала:

– Теперь, внученька, ежели тебе встретится твой суженый, об том я первая узнаю, святой Флор не соврёт.

Как бабушка узнает, «как ей об том святой Флор не соврёт», Фиве было неведомо, и она счастливо смеялась от всей души.

А под вечер приехал отец на колхозном «уазике» и забрал домой. Фиве не хотелось уезжать, но бабушка, поцеловав, сказала, что надо учиться, и не просто, а с отличием – отныне её ангел всегда будет стоять рядом с нею.

Фива в своём полевом обмундировании сошла на перрон, и общий поток увлёк её в тоннель, а потом выплеснул с другой стороны автострады. У последнего киоска ещё раз осмотрела себя, затянула кожаные ремни наколенников на сапогах, чтобы уже пуститься в дальний путь, и вдруг, бросив взгляд на старуху, стоящую чуть поодаль от неё с клюкастой палкой, обмерла: неужто бабушка?!

Высокая, статная, в тёмном пуховом платке, обтягивающем поднятый воротник серого длинного кожуха, в белых высоких катанках и красных шерстяных варежках, да ещё с палкой, она была похожа на грозную боярыню, зорко оглядывающую свою мельтешащую челядь.

Ещё не веря себе, то есть полагая, что обозналась, Фива неуверенно окликнула:

– Бабушка, это ты?!

И сразу грозная боярыня обмякла, словно что-то сломалось внутри, превратилась в неуклюжую сутуловатую старушку – в общем, в родную бабушку, сделавшую широкий шаг навстречу и едва не упавшую в снег – благо, успела опереться на свою клюкастую палку.

Фива цепко обхватила её своими крепкими руками и, оберегая, прижала к себе, удивляясь, что бабушка вовсе не такая большая, как показалось, а, наоборот, маленькая и сухонькая, даже сквозь кожух она почувствовала её старческую костлявость.

– Я это, я, внученька. Ну а кто же ещё придёт тебя встречать?

Фива отстранилась.

– Ты что, встречала меня?!

– Со среды, с тридцать первого.

– И вот так все эти дни стоишь, высматриваешь?!

– Да, стою, высматриваю, но только дневные электрички. Ещё следующую подождала бы, и всё, а дальше уж совсем темно, пошла бы домой, – сказала бабушка.

– Господи! – воскликнула Фива и опять, крепко-крепко прижав к себе костлявое старческое тело, всхлипнула. – Дак я ведь могла не приехать, я же случайно приехала.

Теперь отстранилась боярыня.

– Как это – не приехать?!

Она лучше Фивы знает, что Фива должна была обязательно приехать.

Воткнув палку в сугроб, привлекла внучку в свои объятия, и Фива вновь почувствовала бабушку большой-большой, а себя словно в детстве – маленькой-маленькой.

Глава 3

Проснулся Кеша затемно – продрог. Открыл глаза, и первое, о чём подумал, – Фифочка. Он улыбнулся. Так много было для него в этом слове, что невольно пропел:

– Фифа, Фифочка моя!

Фифа, Фифочка, я – твой!

Он радостно засмеялся и, вскочив, накинул на плечи новое демисезонное пальто – в нём он с нею познакомился. Потом, закрыв окно, заглянул в холодильник. Пара куриных яиц и начатая бутылка растительного масла. Постоял, посмотрел – да, негусто. Опять лёг отдыхать, а точнее, мечтать о Фифочке. Какая белая и красивая кожа у неё, а на щеках румянец. Наверное, глядя на таких, как она, говорят – кровь с молоком. А глаза синие-синие, и волосы как лён: белые, мягкие – небесная женщина, небожительница с какой-нибудь Проксимы Центавра. Неожиданно Кеша начал сочинять стихи. Вначале хотел использовать две внезапно явившиеся строчки, но дальше них ничего не получалось, и он сменил угол зрения. Посмотрел на себя и Фиву как бы сверху.

– Наши жизни – твоя и моя —

Обернулись единой судьбой.

Линий две, но одна колея,

Я всегда буду рядом с тобой.

Кеша самодовольно улыбнулся (представил, как приятно удивится Фифочка четверостишию), подумал, что надо записать его. Не записал. Блаженно улыбаясь, уснул. Однако не так, как обычно – теряя связь с действительностью, проваливаясь в пустоту или, наоборот, попадая в какие-то сложные перипетии, в которых не было никакой логики. Нет, всё было по-другому.

Вначале в дверь постучали: громко, отчётливо, трижды тройным стуком. Так стучать мог только Никодим Амвросиевич, хозяин квартиры. Они условились, что, хотя у него и есть ключ, он должен прежде стучать, извещать квартиранта.

Услышав стук, Кеша недовольно отозвался:

– Сейчас открою.

Недовольство объяснялось вполне понятной причиной: прервали радужные мечты, он представлял, что читает своё стихотворение Фифочке.

Накинув пальто и нащупав шлёпанцы, включил свет. Половина шестого – ужас! Наверное, в Озёрки собрался, туда чуть свет выезжают, подумал Кеша и, вспомнив, что Фива из Озёрок, тут же решил – надо как-то смотаться с нею на «Икарусе» Никодима Амвросиевича.

– Опять ни свет ни заря дальний рейс? – сказал Кеша и, щёлкнув замком, открыл дверь.

Всё что угодно он мог представить, но чтобы за дверью стояла Фива – ни в жизнь.

На ней были чёрная вязаная шапочка, из-под которой выбивалась льняная прядь, светло-серое изящно приталенное пальто, весьма длинное (почти скрывало полусапожки на каблуках), и тёмная сумочка на ремешке, небрежно накинутом на плечо. Ещё в глаза бросались красный шарф и чёрные шёлковые перчатки – особенно перчатки. Нервно пружиня пальцами, Фива как бы играла в ладушки, невольно приковывала к ним внимание.

Она улыбалась, но смущённо и неуверенно, словно загодя просила прощения за свой неожиданный визит.

– Фифочка, ты?!

Кеша опешил, потерял дар речи. Синеглазая, розовощёкая, с огнисто вспыхивающими на шапочке снежинками, она была само совершенство.

Почувствовав, что Кеша больше, чем она, растерян, Фифочка обрадованно засмеялась, сделала вид, что ей всё нипочём.

– Давай-давай, приглашай в свои апартаменты.

Они вошли. Фива позволила поухаживать за собой, то есть Кеша принял из её рук шарф, сумочку и пальто. Полусапожки он снимать не позволил, а шапочку – сама не стала.

Комнату осматривала с любопытством и даже некоторой придирчивостью, словно ей предстояло здесь жить. Именно это пленяло Кешу, хотя понимал, что таким образом она пытается составить о нём представление.

– Комнату снимаешь один или у тебя семья?

– Один, – ответил Кеша.

Фифочка смущённо хохотнула.

– Хорошо устроился. Диван-кровать, тахта, раздвижное кресло – тут вполне хватит места для троих.

– Да, вполне, – согласился Кеша. – Если третий человек будет маленьким.

Почему так сказал – сам не знает. Они переглянулись, и Фива тут же перевела взгляд, подошла к книжной полке. Но он всё равно увидел, как покраснела она, как зарделись не только её щёки, но даже уши и шея.

Пауза получилась довольно-таки продолжительной, наконец Фива, опять с видом, что ей всё нипочём, весело заметила:

– А ты богатенький! Разбрасываешься тысячерублёвыми.

Она подняла с пола банкноту и, улыбаясь, подала Кеше. На какое-то мгновение он увидел синие всполохи и мерцание звёзд, всё в нём сжалось – никогда, не буду, не хочу ! Он машинально стал складывать купюру так, как складывают «подкожные деньги», чтобы подальше спрятать. Но Фива остановила и несколько осуждающе сказала:

– Прекрати, разве так можно обращаться с деньгами?

Очень ловко выдернула купюру из рук, положила на стол, на раскрытый словарь, и придавила прозрачным диском.

– Мог бы и пригласить, – сказала Фива, не уточняя, куда пригласить.