Помоги проекту - поделись книгой:
Он выпрямился, развернул плечи, приосанился, огляделся – и, усмехнувшись, снова горестно ссутулился: наблюдать за ним было решительно некому. Глухая ночь. Улицы пусты. Он выбрался из дворца украдкой, как вор, умудрившись не потревожить ни дежурного адъютанта, на лакеев, ни охрану, вышел боковой дверью, потому что хотел остаться один. Он не мог больше там оставаться, не мог метаться по своей спальне, еле удерживая себя от того, чтобы не броситься, наплевав на все приличия и запреты, в другую спальню в бельэтаже… А зачем? Чтобы получить – нет, не по физиономии, до этого она не унизилась бы! – она отхлестала бы его без слов и без жестов, одним своим недоумением, одним своим презрительным недоумением.
И даже если ему иногда кажется, будто… Наверное, это не более чем естественное женское кокетство, хотя она и это слово – понятия несочетаемые: не скажешь ведь, к примеру, что мраморные красавицы в Лувре кокетничают, хотя они и прекрасны и обворожительны.
Павел вздохнул. Еще в самом начале Сергей предупреждал брата… просил быть менее дружественным с его невестой, а еще лучше – поскорей найти себе свою, чтобы не заглядываться на чужих.
И это советует Сергей!
Все это было бы смешно, когда бы не было так грустно!
Да так ли он, Павел, виноват? В нее все влюбляются. Кузен Саша, Александр Михайлович, просто растаял от восторга перед ней – и от ревности к Сергею – и не стеснялся твердить во всеуслышание:
– С того момента, как она прибыла в Санкт-Петербург из родного Гессен-Дармштадта, все влюбились в «тетю Эллу». Проведя вечер в ее обществе и вспоминая ее глаза, цвет лица, смех, способность создавать вокруг себя уют, мы приходили в отчаяние при мысли о ее близкой помолвке. Я отдал бы десять лет жизни, чтобы она не пошла к венцу об руку с высокомерным Сергеем!
И даже кузен Костя, Константин Константинович, пиит романтический, воскликнул:
– Она так женственна; я не налюбуюсь ее красотой. Глаза удивительно красиво очерчены и глядят так спокойно и мягко! – а потом не замедлил изваять стих, в котором воспел несказанную красоту новой великой княгини Елизаветы Федоровны – красоту Эллы:
Я на тебя гляжу, любуюсь ежечасно:
Ты так невыразимо хороша!
О, верно, под такой наружностью прекрасной
Такая же прекрасная душа!
Какой-то кротости и грусти сокровенной
В твоих глазах таится глубина;
Как ангел, ты тиха, чиста и совершенна;
Как женщина, стыдлива и нежна.
Пусть на земле ничто средь зол и скорби многой
Твою не запятнает чистоту,
И всякий, увидав тебя, прославит Бога, Создавшего такую красоту!
А мальчишка Ники влюбился в ее сестру, двенадцатилетнюю Аликс, и, поскольку был болтлив, всем скоро стала известна запись в его дневнике:
«Встретили красавицу невесту дяди Сережи, ее сестру и брата. Все семейство обедало в половине восьмого. Я сидел рядом с маленькой двенадцатилетней Аликс, и она мне страшно понравилась».
«Впрочем, кто принимает Ники всерьез?» – подумал Павел, продолжая предаваться воспоминаниям.
Ах, как хорошо было в Ильинском, в этом чудесном подмосковном имении Сергея, где молодожены проводили медовый месяц, а к ним иногда наезжали гости, в том числе и Павел! Там совершенно особенный воздух – настолько чистый, что кажется, даже душу овевает этой чистотой, никакого греха в нее не проникает. Как легко было в Ильинском изображать из себя пажа прекрасной Эллы, как легко было радоваться ее счастью с Сергеем… а ведь она и в самом деле была счастлива! И все было светло.
Вспомнить хотя бы тот праздник Воздвижения Креста Господня. Сергей устроил его нарочно для крестьян. Их собралась большая толпа – и зажиточных, и бедных, со множеством детей. Сперва мальчики бегали и прыгали в мешках, а тем, кто прибежит первыми, Элла дарила разные красивые вещицы: пояса, кошельки, зеркальца на цепочках, платки… Потом состоялась лотерея. Зажиточные крестьяне из соседних деревень подходили поочередно и вытаскивали билеты, на каждый из которых можно было что-нибудь выиграть. Проигрышей не было, и Элла едва успевала раздавать то, что оказывалось обозначенным на билетах. Судя по радостным лицам крестьян, подарками барин угодил: байковые одеяла, ситцевые отрезы, самовары, кожа на сапоги, фарфоровые чайные сервизы – довольно простые, но нарядные… Дети получили от Эллы конфеты, пряники, орехи и игрушки: дудочки, волчки, деревянные мельнички…
А какое было необыкновенное зрелище, когда американец Лорукс в тот день поднялся в воздух над Москвой – на воздушном шаре, а потом прыгнул из гондолы на парашюте! Когда парашют раскрылся не сразу, все в ужасе закричали. Вот купол раскрылся наконец-то, Лорукс минуту провисел в воздухе, а потом его сильным ветром отнесло к лесу. Он упал на дерево, но остался жив и почти невредим, только оцарапал лицо.
Все темное началось после возвращения в Петербург, когда Сергей открыл брату, какой клятвой обменялись они с молодой женой еще перед тем, как обвенчались!..
Павел поднял голову, огляделся.
Где это он? Петербург, если глядеть на него не из окна кареты и не с высоты гусарского седла, кажется порой неузнаваемым, да еще ночь и лунный свет меняют очертания домов и искажают рисунок улиц.
У кого бы спросить, где это он, куда забрел? Вот смеху подобно… Великий князь заблудился на городских улицах, как деревенский мальчишка, впервые оказавшийся в столице! Конечно, Павлу нечасто приходилось разгуливать по улицам, всегда только в сопровождении свиты… Дай бог памяти, не впервые ли он идет один – ночью, пешком? А ведь и впрямь впервые! Кругом безлюдно, даже ни одного будочника не видно у мостов… Тяжкий предрассветный час, один из тех, в которые спится крепче, чем в прочие, и пережить которые, если не спится, тяжелее, чем прочие!
Ага, вот… Чья-то тень мелькнула впереди, в свете уже догорающих фонарей. Окликнуть, спросить, где он находится?
Да это женщина!
На миг Павлом овладело неразборчивое вожделение, страстное желание забыться – как угодно, только бы забыться! – но это был один лишь миг. Можно вообразить, что это за дамочка! Без шляпки, простоволосая… Ночная бабочка самого низкого разбора. Нет, лучше не паскудиться. Никакое мимолетное приключение, в этот миг понял Павел, не утолит его жажды, да и кощунственно это – попытаться от той утонченной отравы, которой, сама того не желая, опоила его Элла, излечиться с помощью какого-то низкопробного дешевого вина.
Дешевого вина?.. Брат Саша как-то рассказал ему, кто была его первая женщина. Крестьянка, коровница – Марфуша, Мариша, бог весть, как там ее звали! – с которой он спознался в коровнике нарочно для этого выстроенной возле Царского Села фермы. Старший брат его Никса, Николай Александрович, – он стал бы императором, кабы не умер молодым, – от прелестей соблазнительницы отказался, а Саша не единожды ее потом отведывал. И говорил, что сласть была несказанная, даром что простолюдинка! [11]
Впрочем, Саша, пусть он и император, опытом большим не обладает, снисходительно подумал Павел. У него в жизни и были-то всего лишь две женщины, коровница эта да жена. Да еще был Саша платонически влюблен во фрейлину Мещерскую, но после свадьбы он хранит непоколебимую верность милашке Минни, а вот и Павел, и Сергей (да и прочие великие князья!) – они не стыдятся своего сладострастия, унаследованного от отца, только Павел охоч до женщин, а Сергей (точно так же, как и кузен Костя) – до мужчин. До мальчишек, вернее сказать! Однако это не помешало Косте жениться на принцессе Элизабет Августе Марии Агнесе, второй дочери принца Саксен-Альтенбургского, герцога Саксонского Морица, которую в России зовут Елизаветой Маврикиевной… И она уже беременна, а Костя гордо клянется, что заведет большую семью, что у него будет много детей! Кузен, как говорится, мажет хлеб маслом с обеих сторон: лазит и под юбки женщинам, и в штаны мужчинам. Сергей же… О Господи! Оказывается, они с Эллой накануне венчания дали друг другу обет вечной девственности, договорились жить, как живут брат с сестрой! Однако, едва успев вернуться в Россию, Сергей вступил в связь с новым своим чернобровым и черноглазым адъютантом Степановым (на сей раз удивительно стройным и худощавым, в отличие от всех его прежних пухленьких и толстозадых, eff éminés [12] угодников, например, красавца Коти Балясного).
А Элла? Как проводит она ночи в своей одинокой, холодной постели, зная, что муж не навестит ее не потому, что свято блюдет обет, а потому, что дает выход сладострастию с другими… с мужчинами?
Ближе друга, чем Сергей, у Павла не было на свете. Но старший брат никогда, никогда не посвящал младшего в тайны своего сладострастия и не живописал свои похождения, в отличие от Павла, который иногда любил поведать о своих альковных секретах. Любовь младшего брата к женщинам казалась Сергею отвратительной и нечистоплотной, однако он умел уважать чужие пристрастия. Павел уважал чужие пристрастия ответно, однако сам даже вообразить не мог себя в объятиях мужчины – с души воротило. Если Сергей был скрытен, то кузен Костя – весьма болтлив, особенно под шампанское. Нет, он не хвастался радостями однополой любви – он стенал над ними. Павел слушал его самобичующие откровения со смешанным чувством отвращения и жалости:
– Жизнь моя течет счастливо, я поистине баловень судьбы, меня любят, уважают и ценят, мне во всем везет и все удается, но… нет главного: душевного мира! Ах, как это тяжело, что мой тайный порок совершенно овладел мною! Я пытаюсь его победить… но совершенно сладить с ним редко удается. Я точно флюгер: бывает, принимаю твердое намерение, усердно молюсь, простаиваю целую обедню в жаркой молитве – но тотчас же затем, при появлении грешной мысли, все сразу забывается, и я опять подпадаю под власть греха. Больше всего я боюсь видеть банщиков… Сам не знаю, почему у меня к ним такая особенная тяга! Ты знаешь, Поль, бывало, я нарочно в самом простом виде хаживал в Усачевские бани… Находил там банщика себе по вкусу и деньгами вводил его в грех. И стыдно мне, мучительно стыдно, а удержаться не могу!
– В банях, – передернувшись, сказал тогда Павел, изо всех сил пытаясь свести эту пугающую, горькую исповедь к шутке. – В наших общественных банях! Бр-р… Воображаю! Были бы хоть, я так скажу, к примеру, римские термы…
– Ну так ведь я снимал отдельные кабинеты, – не без обиды возразил Константин, – не в общей же мыльне грешил!
Однако Павел вновь передернул плечами:
– В бане! Да воля твоя, это ж ничем не лучше, чем в юнкерской уборной, воспетой, как некоторые поговаривали, самим Лермонтовым!
И, на ходу редактируя знаменитую классическую похабщину приличными междометиями, прочел с таким выражением, словно у него сделалась неодолимая оскомина:…Вдруг шорох, слабый звук – и легкие две тени
Скользят по каморе к твоей желанной сени,
Вошли… и в тишине раздался поцалуй,
Краснея поднялся, как тигр голодный,
Хватают за него нескромною рукою,
Прижав уста к устам, и слышно: «Будь со мною,
Я твой, о милый друг, прижмись ко мне сильней,
Я таю, я горю…» И пламенных речей
Не перечтешь. Но вот, подняв подол рубашки,
Один из них открыл атласный
И восхищенный
Над пухлой
Уж сближились они… еще лишь миг единый…
Но занавес пора задернуть над картиной,
Пора, чтоб похвалу неумолимый рок
Не обратил бы мне в язвительный упрек.
Константин прерывисто вздохнул, а Павел, почуяв в сем вздохе мечтательную тоску кузена по несбыточному счастью, продолжал с тем же выражением оскомины:
– Помнишь, я нашел у Сергея эти стишки в тетрадке и принес тебе показать, да еще спрашивал, о чем это? Вот глупец был наивный, ничего не знал, ничего не понимал!
– Век бы тебе, Поль, этого не знать и не понимать, – со слезами в голосе проговорил Константин.
Но Павел все же понял довольно – а прежде всего понял невозможность человеку себя переделать. Оттого он был доселе снисходителен к грехам любимого брата Сергея – пока не осознал, что эти грехи превращают в ад жизнь любимой им женщины.
Узнав, что Сергей проводит ночи то с новым адъютантом, то с прежним, а Элла остается одна, он впервые упрекнул Сергея. Однако тот лишь поднял брови:
– Я дал волю своей жене, и она это прекрасно знает. Она может выбрать себе любого достойного мужчину – поверь, я смогу простить ее и понять. Это не изменит нашей с ней нежной любви друг к другу! Одно только я не смог бы простить: если бы она нашла утешение в объятиях моего… – Он вприщур глянул в глаза Павла и закончил, видимо, иначе, чем собирался: – В объятиях кого-то из наших родственников. И она это понимает – понимает, что с ней я немедля разведусь, а с тем человеком отношения прерву и вообще сделаю все, чтобы самым гнусным образом отравить его существование. Надеюсь, ты не наивен, а столь же умен, как моя дражайшая супруга, а потому не считаешь меня образцом благородства и умения подставлять другую щеку?
Павел не был наивен (хоть, может, умом особенным и не блистал) и хорошо знал брата. Любил его – а все же понимал, сколь низменна и в то же время возвышенна его натура.
Ему приходилось еще в юности читать о каком-то средневековом яде, который наливали в вино тем, кого желали уничтожить, не оставив подозрений. Яд – кажется, он назывался lutulentis mors, мутная смерть, да-да, именно lutulentis mors! – был очень тяжел, сразу ни в вине, ни в воде не растворялся, а сначала ложился на дно густым осадком, так, что напиток оставался чистым и даже прозрачным. Отравитель мог без малейшей опаски и без вреда для здоровья сделать глоток из кубка, а потом – с самой дружеской улыбкой! – передать его своей жертве… только надо было не забыть качнуть кубок, чтобы взболтать осадок, – вот и все, обреченный вскоре умирал мучительной смертью. Вот так же на дне светлой и прозрачной, гордой и страстной, возвышенной и милосердной души Сергея тяжко лежал некий опасный осадок, и горе тому, из-за кого эта ядовитая, губительная тьма начинала колыхаться!
А впрочем, со вздохом подумал Павел, наверное, каждый человек таков, не один только Сергей, и в каждом таятся мутные, инфернальные бездны, которые порою могут всколыхнуться – и толкнуть его на преступление, на нарушение закона… особенно если вырос и живешь с убеждением, что для тебя закон не писан!
Их дорогой отец, недавно разорванный на куски бомбой террористов, еще при жизни бедной жены своей поселил рядом с ее покоями молодую любовницу с детьми, поправ волею мужчины и властью императора все религиозные и человеческие узаконения и нормы. По сути, этим он ускорил смерть императрицы. Конечно, нет закона, нет такой его статьи, в которых черным по белому было бы написано, что прелюбодей является преступником и должен быть наказан не просто какими-то непредставимыми адскими мучениями или угрызениями совести, а каторжными работами, ссылкой или тюремным заключением. Не оттого ли на свете так много прелюбодеев, что мера мирского наказания для них не определена толком? А впрочем… Павел с горькой усмешкой пожал плечами… в законе Российской империи есть особая статья – номер 995, в которой черным по белому значится:
«Изобличенный в противоестественном пороке мужеложства подвергается за сие лишению всех прав состояния и ссылке в Сибирь на поселение. Сверх того, если он христианин, то предается церковному покаянию по распоряжению своего духовного начальства».
Ей сопутствует и статья 996, которая гласит:
«Если означенное в предшедшей 995 статье преступление было сопровождено насилием или же совершено над малолетним или слабоумным, то виновный в оном предается лишению всех прав состояния и ссылке в каторжную работу в крепостях на время от десяти до двенадцати лет».
Однако написать – это одно, а воплотить написанное в жизнь – другое. Насколько было известно Павлу, в подобных случаях сложно даже состав преступления определить! Ему приходилось быть в одном собрании, где Николай Адрианович Неклюдов, заслуженный ординарный профессор криминалистики и обер-прокурор Уголовного кассационного департамента Правительствующего сената, рассуждал об этих трудностях, говоря не без сокрушения:
– Закон наш не дает определения мужеложства, в общепринятом смысле под ним понимается: употребление мужчиною лица же мужского пола в задний проход. Деяние должно заключаться в употреблении и при том безусловно в задний проход; посему никакие остальные половые бесстыдства под действие 995 статьи подводиться не могут! В мужеложстве добровольном покушение совпадает с совершением; от совершения же требуется только начало эротического акта! Употребленное в 995 статье слово «порок» равносильно слову преступление или, правильнее, безнравственность, а отнюдь не означает привычку или же наклонность!
Эх, чисто писано в бумаге, да забыли про овраги, как по ним ходить… Так говаривал Лев Николаевич Толстой еще в бытность свою севастопольским героем, и слова эти потом стали солдатской песней, которая считается народною…
Коли написан закон, всегда найдется и овраг, которым сей закон можно обойти!
Позорному пороку предавались многие известные люди Петербурга. Да и гвардейцы… Однако этим страдали не все полки гвардии. Преображенцы любострастничали между собой чуть ли не поголовно, а лейб-гусары отличались естественными привязанностями. Имена главных «бугров» – их так называли от французского слова «bougre», содомит, – были у всех на устах, да ведь многие совершенно не скрывали свой образ жизни, а даже кичились им. Скандалы, сопровождающие открытие за кем-нибудь непотребных похождений, тянулись непрерывно, но до суда сии дела обычно не доходили.
Да вот буквально недавно грянул скандал с князем Владимиром Петровичем Мещерским, носившим до седых волос среди своих имя Вово. Он был в свое время камергером при дворе Александра II, потом сделался приятелем наследника престола Николая Александровича, затем – Александра. С наследниками у него была чистая и спокойная мужская дружба – император не потерпел бы никакой похабщины вокруг будущих государей, да и те не были склонны к постыдным забавам! Мещерский окончил курс в училище правоведения, после был полицейским стряпчим и уездным судьей в Санкт-Петербурге, состоял чиновником особых поручений при министре внутренних дел, и эти особые поручения иногда состояли в том, чтобы развлекать беседами великих князей. Он был чрезвычайно привлекателен, представителен и слыл необычайно хорошим рассказчиком – особенно Мещерскому удавались презабавные истории из его сыскного прошлого. Считалось, что из него может выйти блестящий журналист. Так и произошло. Теперь Мещерский славился как писатель и публицист крайне правых взглядов, которые высказывал в издаваемом и редактируемом им журнале «Гражданин». Скандал грянул оттого, что Вово начал оказывать непомерное внимание молодому трубачу лейб-стрелкового батальона. Начальник Пажеского корпуса Келлер обвинил его в мужеложстве, разразилась буря, имевшая серьезные последствия. Однако Мещерский отчаянно защищался, и император принял его сторону. Скандал был замят без всяких последствий для виновника, и более того – именно в этот момент он сделался доверенным советником императора. Потом Мещерский оказался замешанным в историю с актерами Александринского театра, ходили слухи даже о высылке из Петербурга, но все снова обошлось для Вово благополучно: Павел знал – брат Саша обязан был Вово тем, что тот вовремя остерег его от непомерного увлечения княжной-авантюристкой Марией Элимовной Мещерской, а ведь это его увлечение едва не разрушило его брак с принцессой Дагмар, Минни. Кроме того, императору импонировала активная позиция Мещерского, который открыто призывал правительство поставить крест на всех реформах покойного Александра II.
Да, всем было известно и Павел понимал, что статья 995 и 996 легко обходимы, тем более если ты – приятель императора, а еще более легко – если ты великий князь и брат государя. Но все же – бедная Элла…
Что она делает в своей одинокой постели? Может быть, проклинает тот день, когда согласилась связать свою судьбу с Сергеем? И горько плачет?
Павел вскинул голову. Послышалось или до него донесся звук рыданий?
Наверное, чудится, кому бы тут плакать, посреди ночного города? Подумал о плачущей Элле – вот и померещилось.
Хотя нет… Не померещилось! Звуки рыданий все громче, а вот и видно, кто плачет: ночная бабочка, которую Павел приметил несколько минут назад.
Ну надо же, так-то рыдать – словно над мертвым. Кого это она оплакивает? И что она делает?! Подошла к перилам моста (да ведь это Красный мост через Мойку, Павел вдруг сообразил, что находится на Гороховой… ничего себе, куда забрел!), свесилась вниз… уж не кинуться ли собралась?!
Он больше ни о чем не думал – просто рванулся вперед, побуждаемый вполне естественным человеческим стремлением спасти другого человека от смерти.– Уверяю вас, моя дорогая, что запереть себя в детской – это не ваша стезя! Так и передайте своему супругу – мол, пусть лучше запрет на крепкий замок свои мужские инстинкты!
Общее замешательство, тишина, мгновенное остолбенение – а потом смех, слишком громкий для того, чтобы быть искренним.
Великий князь Владимир Александрович едва заметно повел бровью. Михень в своем, как говорится, репертуаре… никогда не думает, прежде чем сказать. И при этом он не знал женщины умнее. Кажется, даже глупости и бестактности она совершает с умыслом. Великая княгиня Мария Павловна терпеть не может адъютанта мужа Эрика Пистолькорса, поэтому эта обмолвка, которая кажется чудовищной посвященным и совершенно невинной – тем, кто не в курсе дела, призвана еще больше унизить беднягу. Конечно, очень вероятно, это только слухи… ну, что бедняга Пистолькорс больше не… что, увы, он больше
Не то чтобы великий князь Владимир Александрович очень пекся о том и другом, но все же… на глазах Михень флиртовать с мадам Пистолькорс не стоит. Хотя, с другой стороны, дорогая супруга сейчас преисполнена желания оказать прехорошенькой и весьма несчастной в браке Ольге Валерьяновне всяческое покровительство. Она обожает таких вот бедняжек, без различия пола. На своем супружеском веку Владимир Александрович на всякое нагляделся, а потому заранее мог предсказать, как станут развиваться события. Сначала она будет всячески обхаживать очередную протеже, восстанавливая его или ее против всех близких и настойчиво уверяя, что оного или оную протеже никто, ни одна душа в мире понять не способна – кроме, конечно, самой Марии Павловны. И постепенно, как ни странно, ей удается человека в том уверить. Потом следует период пылкой и страстной дружбы, когда Михень чуть ли не в супружескую постель третьим не лишним тащит своего или свою протеже. Вот в этот период для человека ловкого и хваткого – а великий князь себя таким заслуженно почитал – открываются самые заманчивые возможности, потому что Михень, пребывая в состоянии своей некоей человеколюбивой эйфории, ничего дальше своего носа не увидит, вернее, увидеть не захочет, и даже если она застанет оную (вот тут женский род sans variants, как говорят французы, без вариантов, мальчишек оставим брату Сергею!) протеже в объятиях законного супруга, то ничего противоестественного, никакого адюльтера в сем не углядит, а решит, что сердобольный Володенька утирает бедняжке слезки, а утешаемая бедняжка плачет ему в жилетку. Если же жилетки на нем при исполнении сих приятных обязанностей не окажется, а у протеже туалет будет в беспорядке, затуманенный взор Марии Павловны этого не заметит. Михень обратит внимание в данной ситуации на что-нибудь вполне приличное. И только потом наступит разочарование, но не прозрение – Михень так ничего и не заподозрит, ей просто надоест протеже, как ребенку надоедает игрушка, прежде любимая, а теперь совершенно не нужная, опостылевшая, осточертевшая, – и он бросает ее под кровать, требуя от родителей новой. И, что самое смешное, Владимиру Александровичу «игрушка» в этом случае тоже мигом надоедает. Так что не далеко от истины уходят те, кто уверяет, будто великий князь, младший брат государя императора, сенатор, член Государственного совета, генерал-адъютант, герой последней войны с турками, генерал от инфантерии, командующий войсками гвардии и Санкт-Петербургского военного округа, регент – на случай кончины императора – до совершеннолетия наследника престола Николая Александровича, известный меценат, президент Императорской академии художеств, один из попечителей Румянцевского музея – словом, будто носитель всех этих громких титулов и званий находится под каблуком супруги. И более того – глядит на мир ее глазами, даже когда речь идет о женщинах. Стоит Михень сказать: такая-то, мол, хорошенькая, – как и Владимир Александрович начинает сие замечать.
Хотя насчет мадам Пистолькорс он и сам был с усам. Прелестная женщина! Эти длинные темные глаза, эти вздрагивающие перед тем, как улыбнуться, губы, эти локоны, вечно выбивающиеся из самой строгой прически не заметить было бы трудно. А как она смотрит на мужчину! Как будто видит в нем то наилучшее, чего он сам о себе не знает. Правда, в первую минуту знакомства Владимиру Александровичу показалось, будто прелестная Ольга Валерьяновна вытаращилась на него как-то слишком уж изумленно, как будто приняла его за другого человека, а потом спохватилась. Но это, конечно, ему показалось: за кого еще она могла его принять, как не за него самого?!
Да, очаровательная женщина, бездна шарма… Правда, в самом начале их знакомства она заводила какие-то странные разговоры: например, вдруг начала выпытывать, а не охоч ли великий князь до ночных прогулок… и нравятся ли ему санкт-петербургские мосты, например, Красный мост… Ну что ж, Владимир Александрович был – в отличие от супруги! – весьма тактичен и не показал мадам Пистолькорс, что ее вопрос показался ему странным. Напротив, он обстоятельно рассказал историю строительства Красного моста – который, к слову, первоначально звался Белым, потому что был построен деревянным и покрашен в белый цвет.
– С самого начала мост был разводной, – обстоятельно говорил Владимир Александрович, – с узкой щелью посередине для пропуска мачтовых судов. Щель эта для проезда закрывалась съемными щитами, и лишь в начале века на этом месте построили один из однопролетных чугунных, арочных мостов, которых много перекинули через реки и каналы Санкт-Петербурга. На гранитных обелисках водрузили фонари, а перила повторяли рисунок ограждения набережной, чтобы создавалась единая картина.
Великий князь, поведавший мадам Пистолькорс все это, мог гордиться своей осведомленностью – ну он и гордился, и если мелькнула вдруг мысль, что Ольгу Валерьяновну его рассказ почему-то насмешил, то он мысль эту мигом прогнал.
С чего бы даме смеяться, в самом-то деле?!
…То лето они, как всегда, проводили в Ильинском, любимом подмосковном имении Сергея, которое и Элле тоже очень понравилось, однако так уж вышло, что больше по гостям ездили, чем дома сидели. Особенно часто наезжали в Ракитное. Княгиня Зинаида Юсупова, хозяйка, была великая выдумщица. Красивая, яркая брюнетка с огромными серыми глазами, она ни минуты не могла посидеть спокойно и обожала развлекать гостей то маскарадными шествиями, то домашними спектаклями. В княжеском доме в Ракитном всегда была бездна самых разных нарядов для гостей, поэтому особенно готовиться к этим импровизированным маскарадам не приходилось. Но иногда хозяйка объявляла особую тему бала, и приглашенные должны были соответствовать.
В тот раз был назначен ситцевый бал, Элла отлично это помнила. Она даже помнила, что успела накануне отправить записочку своей невестке Минни, императрице: «Дорогая моя Минни! Мы часто видимся с соседями. Они настолько милые люди, что я стала чувствовать себя с ними как дома. Мы часто ходим купаться – такое освежающее удовольствие, потому что погода жаркая, несмотря на страшные грозы с ливнями. В среду мы едем к Эльстон-Сумароковым (Юсуповым), и все дамы и кавалеры должны быть одеты в крестьянские костюмы – простые, но очень ярких цветов. Мы шьем себе платья…» Элла не без особенного удовольствия сообщила невестке об этом событии, потому что знала, как любит та новые наряды и как ревностно относится к платьям Эллы. Элла всегда сама выдумывала фасоны своих туалетов – следуя, разумеется, модной картинке, но больше доверяя своему вкусу. Часто она сама рисовала фасоны новых платьев в альбоме, однако Минни их не показывала: та считала себя отличной рисовальщицей и очень любила поправлять несовершенные рисунки Эллы. Элла уверяла и ее, и даже себя, что ничуть не обижается, однако потом, оставшись одна, украдкой бросала поправленные императрицей картинки в горящий камин. И втихомолку посмеивалась над тем, как ревностно соперничает Минни с королевой Викторией и ее дочерьми. И Минни, и англичанки заказывали наряды у Чарльза Ворта в Париже, однако знаменитый портной соблюдал тайну заказов особенно высокопоставленных клиенток, подобно тому, как щепетильный врач соблюдает врачебную тайну, так что Минни пришлось завести при британском дворе нескольких агенток (из числа придворных дам королевы), которые буквально по крупицам собирали для нее сведения о новых фасонах. Тогда Минни приказывала отправить Ворту телеграмму – чтобы заказать наряд такого же фасона.
Ну, на сей раз даже Минни обошлась бы без Ворта, потому что наряды для бала у Юсупова решено было изготовить самые простые. Впрочем, это оказалась палка о двух концах. Сначала эта самая простота всех гостей восторгала, потом начала надоедать, и вот тут-то выдумщица Зинаида Николаевна бросила козырную карту: в этих простых и удобных, но почти деревенских нарядах гости будут играть… Шекспира, или Ростана, или Гюго, или Лопе де Вега, еще кого-нибудь из изысканных классиков. Такие мгновенно устроенные постановки весьма были у хозяйки Ракитного в чести: она раздавала гостям тетрадки с заранее переписанными ролями, отчеркнутыми красными чернилами, так что оставалось лишь выразительно прочесть роль. Конечно, играли не всю пьесу, а лишь одну или несколько самых приятных сцен. На сей раз Зинаида приготовила роли для сцены из «Ромео и Джульетты» (объяснение на балу), «Сирано де Бержерака» (объяснение Сирано и Роксаны под балконом), из «Эрнани» (финальная сцена), ну и из «Учителя танцев» (объяснение Альдемаро и Флореллы). Все пьесы решено было играть на французском языке, только Шекспира – на английском. Тянули жребий, кто в какой сцене участвует. Зинаиде Юсуповой и ее мужу Феликсу выпало играть Альдемаро и Флореллу. Молоденькой генеральше Бархударовой, которая сразу заявила, что она обожает Ростана, и приехавшему с ней двоюродному брату выпало изображать Сирано и Роксану. Сергею, Павлу и Элле втроем предназначалось играть в «Эрнани», хотя великий князь Сергей не преминул скорчить гримасу и заявить, что Гюго, этого творца мизераблей [13] , самого считает мизераблем и даже литературным маргиналом. Впрочем, участвовать в спектакле он ничуть не отказывался и даже, ходя из угла в угол, нагонял на лицо мрачное выражение, ибо играть предпочел не пылкого мятежника Эрнани, а мстительного дона Руя Гомеса де Сильву. Когда Павел насмешливо напомнил, что дон де Сильва появляется в финальной сцене в маске, поэтому нагонять морщины на лоб нет никакой надобности, Зинаида Николаевна за Сергея вступилась, напомнив, что де Сильва маску все же срывает, и тут никакая мрачность лишней не будет.
Великий князь Константин Константинович со своей Елизаветой Маврикиевной назначены были играть в «Ромео и Джульетте», это их необычайно позабавило, роли они учили с большим увлечением, однако тут прискакал нарочный с сообщением, что их старший мальчик, Иоанн, занемог, подозревают ветрянку, доктор в опасении, как бы зараза не перекинулась на Гавриила, который был еще совсем младенец… Конечно, встревоженные супруги мигом отбыли, наказав другим ни за что не расходиться и продолжать развлекаться.
Впрочем, несмотря на то, что оставшиеся сделали хорошую сочувственную мину, она была при плохой игре: расходиться никому и так не хотелось ни за что! Однако теперь играть Ромео и Джульетту оказалось некому. Прочие гости Юсуповых были людьми почтенными и лицедействовать наотрез отказались, хотя посмотреть представление очень хотели бы.
Элла видела очень простой выход: кто-то из актеров должен был сыграть в двух сценах, например, они с Павлом… или с Сергеем… могут не только в «Эрнани» представлять, но и в «Ромео и Джульетте», – однако предложить это она стеснялась – ожидала, когда такая же мысль придет в голову кому-нибудь другому.
И в самом деле – вдруг Сергей сказал:
– А вы знаете, господа, я ведь знаю, что делать! Мне выпала такая мрачная роль этого зловещего де Сильвы, что я желаю немного поразвлечься, изображая влюбленного. Я буду играть Ромео!
– Это замечательно, замечательно! – захлопала в ладоши Зинаида. – Элла, дорогая, вы сыграете Джульетту?
Однако Сергей не дал жене ответить:
– Ну нет, я думаю, роль доньи Соль отнимет у Эллы все силы. И потом, воля ваша, дважды за вечер играть обреченных на смерть – это слишком тяжелые переживания для женщины. А я все же солдат, я выдержу!
– Но с кем вы желаете сыграть сцену? – спросила Зинаида. – Выберите себе Джульетту и назовите ее нам!
– Позвольте, – с загадочным выражением произнес великий князь, – я это оставлю пока под секретом. И никому, кроме хозяйки и распорядительницы спектаклей, тайны сей не открою до последней минуты!
Тут он что-то прошептал Зинаиде Николаевне на ушко. И без того большие глаза княгини Юсуповой стали теперь преогромными, она конфузливо хихикнула, почему-то бросила на Эллу виноватый взгляд – и кивнула:
– Как изволите, Сергей Александрович…
Павел почему-то вдруг сделался угрюм, а Элле и в голову ничего дурного не пришло: она доверчиво решила, что Сергей избрал Джульеттой Зиночку Юсупову, да пока молчит, не признается, потому что ее муж, Феликс Феликсович-старший, граф Сумароков-Эльстон, принявший титул князя Юсупова по воле отца Зинаиды и поэтому слишком уж пекущийся о своем самолюбии, славился ревнивыми выходками. Потом, когда сцена начнется, он уже ничего сделать не сможет, а то ведь как бы совсем не запретил жене играть!
Все разошлись по углам – репетировать.
Павел был на редкость мрачен, в тетрадку глядел так, словно не видел ничего, и Элла стала опасаться, что сцену они провалят из-за его настроения. Впрочем, никакой радости ему и не надо было изображать… ведь в разгар свадьбы Эрнани и его возлюбленной доньи Соль они вдруг слышат звук рога, в который трубит человек, коему Эрнани дал слово умереть тотчас, как только услышит этот звук. И первая реплика Эрнани была в самом деле очень мрачна:
– О, как я счастлив был! Как стал несчастен вдруг!
Уж пишут на стене мне роковое слово,
И вновь судьба глядит в лицо мое сурово!
Тут явился Сергей, закутанный в черное домино и в маске, и замогильным голосом провозгласил, что Эрнани должен исполнить клятву.
Павел-Эрнани уже поднес было к губам фляжку, выданную Феликсом Феликсовичем в качестве реквизита и заменявшую флакон с ядом, но тут настало время выхода Эллы – доньи Соль – в мантилье из настоящих испанских кружев, которая сочеталась с ситцевым платьем в цветочек очень забавно. Элла ощущала себя какой-то барышней-крестьянкой. Да еще Сергей принимал такие преувеличенно грозные позы, что Элла с трудом удерживалась от хохота. Оставалось надеяться, что зрители подумают, будто голос ее, изрекающий мольбы, дрожит не от смеха, а от страха и горя.
Однако дон Сильва не поверил искренности доньи Соль, и тогда она поспешно отпила половину яда из флакона Эрнани. Ужаснувшись тому, что сделала любимая, он допил яд до конца. Потом они бросились друг к другу в объятия, медленно опускаясь на помост.
Элла знала, что о Павле идет слава как о прекрасном любительском актере, и находились даже люди, которые искренне говорили, что профессиональная драматическая сцена в его лице много потеряла – и сейчас Элла вполне могла убедиться в этом. Руки, сжимавшие ее в объятиях, были ледяными, трепещущие губы касались ее губ так нежно, что останавливалось сердце… И выражение его глаз было таким, что на миг Элле показалось, будто они парят над бездной, полной огня – огня страсти. Их обоих била дрожь, и реплики выходили прерывистыми, нервическими, они едва успевали смотреть в роли и беззастенчиво пропускали слова, если для того, чтобы вспомнить текст, нужно было разомкнуть объятия:
– Мне лучше, милый мой! Сейчас мы без усилья,
Чтоб вместе нам лететь, свои расправим крылья.
Вдвоем мы ринемся к иной, большой стране.
О, обними меня!
Тут подал голос злодей дон Сильва, и Элла едва узнала голос мужа – кажется, он тоже вполне вошел в роль:
– Проклятие на мне!
Эрнани уже чувствовал приближение смерти и благодарил судьбу за любовь доньи Соль. А злобный дон Руй Гомес ворчал завистливо:
– Как счастливы они!
Теперь настала последняя реплика Эллы, и она с невыразимым чувством смотрела на закрытые глаза Павла, обрамленные длинными черными ресницами. Ей хотелось воскликнуть: «Как он красив!» – но роль требовала других слов, и Элла покорно следовала роли:
– Он мертв? О нет! Он крепким сном
Заснул! О мой супруг! Как хорошо вдвоем!
Мы оба здесь легли. То свадьбы нашей ложе.
Зачем его будить, сеньор де Сильва? Боже,
Он так устал сейчас…
Взгляни, любовь моя!
Вот так… в мои глаза…
Вслед за этим донья Соль безжизненно распростерлась на помосте, не выпуская руки Эрнани из своей, ну а потрясенный силой их любви дон Руй Гомес, заколовший себя в порыве раскаяния кинжалом, свалился рядом.
Павел поднялся первым, помог встать Элле и брату. Все трое старались не смотреть друг на друга. Элла в эту минуту поняла три вещи: Павел любит ее, она любит Павла, а Сергей об этом прекрасно знает. Может быть, о любви брата к Элле он догадался еще там, в Лондоне, когда они все трое встретились впервые и Павел смотрел на его невесту такими чудными, изумленными глазами. Но Элла была слишком поглощена теми клятвами, которые они с Сергеем дали друг другу. А если бы она тогда внимательней взглянула на Павла…
Но даже в эту секунду, когда тело ее плавилось от впервые вспыхнувшего желания, она помнила: нет, она может быть только женой Сергея, потому что только его женой может она быть… Павел потребовал бы от нее невозможного!
Само собой, небольшой зрительный зал просто разрывался от аплодисментов. Все, кому еще только предстояло играть, смотрели на Эллу и Павла с завистью, а на Сергея – как на товарища по несчастью: ведь ему предстояло выйти на сцену еще раз!
Теперь настала очередь генеральши Бархударовой и ее кузена. Ему прикрепили уродливый нос – как известно, именно нос был главной приметой Сирано де Бержерака, – а маленькую роль красавчика Кристиана, язык которого заплетался при разговорах с женщинами, взял на себя адъютант Степанов.
По сути дела, он только начинал диалог, а потом его продолжали Роксана и Сирано. Элла, слушая их, подумала: неужели и их с Павлом игра представала всем зрителям никакой не игрой, а истинным объяснением в любви? Похоже, генералу Бархударову придется носить новый головной убор, если он вообще его уже не носит, если голова его уже не украшена рогами.
Элле было необычайно грустно во время этой сцены, и она очень обрадовалась, когда довольно-таки бездарные любовники наконец сошли со сцены, а их место заняли Зинаида и Феликс Юсуповы, которые с блеском сыграли влюбленного учителя танцев Альдемаро из Лерина и прекрасную Флореллу, да еще и станцевали напоследок настоящую павану (как раз ту, которой Альдемаро обучал Флореллу!), причем Зинаида – со своими темными волосами, горящими румянцем щеками и в той самой мантилье, в которой Элла несколько минут назад изображала донью Соль, – выглядела подлинной испанкой. Феликс Феликсович, который всегда казался Элле неуклюжим таким медведем, выглядел, танцуя, необычайно легким и грациозным, а таланту Зинаиды Николаевны можно было только позавидовать. Ей бы на сцене выступать! Элла очень любила танцевать на балах, Сергею смотреть на нее доставляло необычайное удовольствие, он хоть сам не танцевал, но гордился, когда carnet de bal, бальная книжка жены, была заполнена, и даже сам помогал ей вписывать имена кавалеров. Но умения Эллы не шли дальше бальных танцев, а Зинаида оказалась настоящей актрисой.
Пока Элла всерьез подумывала о том, чтобы брать танцевальные уроки и совершенствовать свои умения, Феликс Феликсович сообщил, то сейчас будет разыграна сцена из «Ромео и Джульетты».
Элла растерянно оглянулась, но Сергея рядом уже не было. Павел тоже отошел в сторону, на нее даже не смотрел.
Но вот появился Сергей в сопровождении все того же Степанова. Адъютант, видимо, был на все роли мастер и сейчас изображал лакея, с которым заговорил Ромео во время бала:
– Скажи, кто та, чья прелесть украшает
Танцующего с ней?
У Степанова в этой роли была всего одна реплика, которую, впрочем, он произнес весьма прочувствованно – должно быть, еще не вышел из роли влюбленного Кристиана:
– Синьор, не знаю.
При этом смотрел он на Ромео с такой обидой, как будто тот задал не обычный вопрос, а страшно слугу оскорбил. Элле даже показалось, что у него слезы на глазах. Но потом заговорил Сергей – и у Эллы дрогнуло сердце, с такой нежностью он произнес:
– Она затмила факелов лучи!
Сияет красота ее в ночи,
Как в ухе мавра жемчуг несравненный
Редчайший дар, для мира слишком ценный!
Как белый голубь в стае воронья —
Среди подруг красавица моя.
И вот вихляющейся походкой вышла Джульетта… Это был адъютант Константин Балясный – чернокудрый, черноокий и томный, как одалиска.
Генеральша Бархударова расхохоталась от души. Кузен вторил ей. Остальные молчали.
Элла сидела, точно аршин проглотила, изо всех сил пытаясь натянуть на лицо улыбку.
А сцена, которая разыгрывалась перед ней, была не менее любовной, чем та, в которой они недавно участвовали с Павлом! В роли Ромео Сергей оказался куда более пылок и страстен, чем в роли зловещего де Сильвы, и голос его, и взгляд выражали истинную страсть, а сжимал он в объятиях хрупкого Балясного так, что у того едва не хрустели кости! Судя по выражению лица Балясного, тот уже задыхался от страсти! И вот наконец Ромео вопросил:
– Даны ль уста святым и пилигримам?
Балясный промурлыкал:
– Да, – для молитвы, добрый пилигрим.
– Святая! Так позволь устам моим
Прильнуть к твоим – не будь неумолима!
И после этой реплики Ромео надолго припал к губам Джульетты, заодно тиская ее зад.
Степанов, не сдержав громкого, ревнивого всхлипывания, выбежал вон.
Поделиться книгой: