Помоги проекту - поделись книгой:
Тот же Говернор Моррис, в частности, рассказывал в «Мемуарах», что однажды явился без предупреждения к мадам де Флао и застал ее за принятием ванны для ног, а в это время Талейран разогревал грелкой ее постель. Понятное дело, американец был изумлен, застав служителя церкви за столь интимным занятием.
Франсуаза де Бернарди по поводу отношений Талейрана и графини де Флао пишет: «Мадам де Флао не долго сопротивлялась, и их связь стала “привычкой”, как выражались в ту эпоху, браком двух сердец, как сказала сама молодая женщина Говернору Моррису в приливе откровенности. Фактом остается то, что эта связь была одной из самых длинных в череде бесчисленных похождений Талейрана»[59].
А вот мнение Дэвида Лодея: «Когда она родила сына, все знали, не говоря уже о мадам де Флао и Талейране, кто является отцом мальчика»[60].
Что же касается Талейрана, то, по словам этого его биографа, «он любил сына и позаботился о том, чтобы мальчик ни в чем не нуждался. Ребенка окрестили Шарлем, чтобы ни у кого не оставалось никаких сомнений по поводу его происхождения»[61].
А почему, собственно, столько внимания уделяется этому вопросу? Казалось бы, это личное дело двух-трех людей. Но дело тут вот в чем. Шарль Жозеф де Флао стал генералом, а затем, при Луи Филиппе — послом Франции в Вене и в Лондоне. А в 1803 году он познакомился с Гортензией де Богарне, падчерицей Наполеона, ставшей потом женой его брата Луи Бонапарта. У молодых людей вскоре начался бурный роман, который закончился тем, что в апреле 1808 года у Гортензии родился сын — Шарль Луи Наполеон. Это — всего лишь одна из версий, выдвигаемых историками, и это — тема отдельного рассказа. Но если верить этой версии (вечно больной и вечно недовольный Гортензией Луи Бонапарт просто не мог быть отцом этого ребенка), то человек, ставший в 1852 году императором Франции Наполеоном III, был «дважды внебрачным» внуком Талейрана.
Итак, в 31 год у Талейрана уже был внебрачный ребенок. А вот получить сан епископа оказалось гораздо сложнее.
Говоря современным языком, его «моральный облик» был несовместим с официальными догмами церкви. Однако Талейран пустил в ход связи, и в 1786 году ассамблея духовенства все же рекомендовала его на епископский пост. Но представлял кандидатов на высшие церковные должности епископ Отенский, 52-летний Ив Александр де Марбёф (кстати сказать, родственник того самого графа де Марбёфа, которого некоторые историки считают возможным отцом Наполеона Бонапарта), и он не счел Шарля Мориса достойным митры и посоха. А посему он не предложил его кандидатуру королю.
Но вскоре Ив Александр де Марбёф стал архиепископом Лиона с доходом в 50 тысяч ливров в год, и место епископа в Отене оказалось вакантным. Отец Шарля Мориса призвал сына к себе и попросил его изменить образ жизни. После того как обещания были даны, Шарль Даниель де Талейран-Перигор обратился к Людовику XVI, официально вступившему на трон в 1775 году, с просьбой о назначении сына епископом Отенским. Король помнил генерал-лейтенанта де Талейран-Перигора, принимавшего участие в его коронации в Реймсе, и дал согласие. И хотя в дело неожиданно вмешалась благочестивая мать Шарля Мориса, которая также считала его недостойным высокого церковного сана, король милостиво сказал:
— Это его исправит.
И 2 ноября 1788 года подписал назначение. А римский папа утвердил это решение.
Так буквально накануне столь памятного для Франции 1789 года, в неполных 35 лет, Талейран получил епископскую мантию. Да, Отен — это была небольшая сонная епархия в Бургундии, но всё же. Гордиться было чем, ибо епископ — одна из высших степеней священства, далее следуют кардинал и сам понтифик. Тем не менее Талейран назвал свое пребывание в Отене ссылкой. Потом, в «Мемуарах», он признался: «Два года моей ссылки в Отене были ничем в моем существовании»[62].
Ничем? А вот в это, пожалуй, мы не поверим, так как суммарный гарантированный доход Шарля Мориса после этого составил 52 тысячи ливров в год, что было просто огромной по тем временам суммой.
Столь большой размер дохода был связан с тем, что, еще не получив епископский сан, Талейран, всегда мечтавший быть министром финансов короля, стал, как мы уже говорили, своеобразным «министром финансов» церкви, заняв в 1780 году пост генерального агента духовенства.
«Ему было 26 лет. В остальном, что касается одаренности, невозможно было сделать лучший выбор»[63].
Следует отметить, что духовенство во Франции в то время испытывало очень серьезные финансовые трудности. Оно не желало платить обязательные налоги королю и склонялось лишь к тому, чтобы делать добровольные «дары». На своем посту Талейран энергично защищал «неотчуждаемые права священнослужителей». С этой целью он провел церковную перепись, после которой «церковь, пожалуй, впервые узнала о себе то, о чем прежде даже и не догадывалась»[64].
Талейран в прямом смысле этого слова фонтанировал идеями, ив 1785 году ассамблея французского духовенства заслушала его развернутый доклад. Этот доклад был оценен очень высоко, а его автор за время его подготовки «развил свои финансовые знания, свои взгляды на управление, которые созревали в нем»[65].
Помимо положительной оценки вышестоящих коллег, за свою ревностную службу интересам церкви Талейран получил еще и ощутимое вознаграждение в 100 тысяч ливров. Во всем этом огорчало лишь одно: к сожалению, эту замечательную и доходную должность можно занимать всего лишь в течение пяти лет, не больше. Впрочем, как мы уже видели, с нее легко можно было двигаться вверх по церковной карьерной лестнице.
По долгу службы Талейран был вынужден заниматься и анализом внутренней политики короля Людовика XVI. В связи с этим его очень интересовали идеи экономиста-либерала Робера Тюрго и финансиста Жака Неккера[66]. Впрочем, последнего Талейран не считал хорошим специалистом, ибо, по его мнению, принципиально новых идей у него не было.
Неприязнь была взаимной, а посему Талейран, завязавший вскоре весьма близкие отношения с дочерью Неккера, знаменитой Жерменой де Сталь, никогда не появлялся в доме ее отца. А вот Жермена, о роли которой мы еще расскажем, «всегда с нетерпением ждала визитов Талейрана»[67].
Король Людовик XVI «был молод и полон надежд осчастливить Францию, но он, к сожалению, не знал, что для этого надо сделать. К не меньшему сожалению, он был окружен либо врагами, либо посредственными людьми, на которых нельзя было положиться. Деятельность и тех и других лишь планомерно ослабляла монархию»[68].
Романтически настроенные философы-энцик-лопедисты надеялись лишь подправить существующий строй с помощью красивых рассуждений о свободе и равенстве, а вот люди более практического склада, вроде Талейрана, уже начинали понимать: государственный переворот неизбежен, ибо старый строй не способен ни на что и не может преобразиться сам.
Это стало очевидным уже в 1781 году, когда министр финансов Жак Неккер был уволен за то, что немного сократил расходы двора и посоветовал королю дать «народу небольшое участие в управлении». Впрочем, в 1788 году министерство финансов вновь поручили Неккеру, но тот уже ничего не мог сделать. Финансовый кризис в стране достиг катастрофических масштабов.
По сути, королевская семья и придворная аристократия опустошили государственную казну. Один лишь граф Карл Филипп д’Артуа, брат короля, получил из казны около 23 миллионов ливров. В результате государственный долг к 1789 году составил огромную сумму — более четырех миллиардов ливров.
Примерно в это время Талейран стал масоном. Он им просто не мог не стать, ибо накануне Великой французской революции Франция буквально кишела масонами. Их колыбелью была созданная в 1769 году профессором-астрономом Жозефом Л а-ландом парижская «Ложа Наук», переименованная потом в «Ложу Девяти Сестер».
В состав этой ложи входили известные ученые, члены Французской академии, политики, писатели и художники. Самыми выдающимися членами ложи были философ и математик Жан Д’Аламбер, юрист Жорж Дантон, публицист Камиль Демулен, философ-энциклопедист Дени Дидро, экономист, философ и математик маркиз Мари Жан Антуан де Кондорсе, писатель Жан Франсуа Мармонтель, изобретатели первого аэростата братья Жозеф Мишель и Этьен Монгольфье, аббат Эмманюэль Сийес, писатель-моралист Николя Шамфор и многие другие.
Венераблями ложи были политик Пьер Пасторэ и посол США во Франции Бенджамен Франклин.
За два месяца до своей смерти, 7 апреля 1778 года, в «Ложу Девяти Сестер» был принят знаменитый Франсуа Мари Аруэ, более известный как Вольтер. При этом его лично сопровождал его друг Бенджамен Франклин.
«В 1777 году ложа насчитывала 60 членов, в 1783 году — 118 членов. Но что это были за люди! Семеро из них были членами Французской академии, семеро — членами Академии наук, шестеро — членами Академии художеств. Помимо вышеназванных братьев, в ложу входили также граф де Персан, принц Камиль де Роан, маркизы де Берси и де Виши, граф Александр Строганов и др.»[69].
Точной информации по нашему герою не существует, однако, по одним данным, «в составе масонской ложи “Общество тридцати” встречалось имя Талейрана вместе с именами Лепелетье де Сен-Фаржо, Ларошфуко, д’Эгийона, Кондорсе, Сийеса, Лафайетта, Тарге, Рёдерера и Дюпон де Немура»[70].
По другим данным, Талейран был инициирован в ложе «Империал вольных рыцарей», но якобы оставался всю жизнь на уровне простого подмастерья.
Итак, 2 ноября 1788 года 34-летний Шарль Морис де Талейран-Перигор получил от короля епископскую мантию и стал епископом Отенской епархии. А через два дня после этого, 4 ноября 1788 года, умер Шарль Даниель де Талейран-Перигор, отец Шарля Мориса, которому было тогда всего 54 года.
Он не оставил состояния своим детям. Впрочем, Шарль Морис и не нуждался в этом. Его доход, по самым скромным подсчетам, к тому времени составлял 52 тысячи ливров в год, что стало результатом сложения 12 тысяч ливров за аббатство в Пуату (подарок короля от 3 декабря 1788 года), 18 тысяч ливров за аббатство Сен-Дени в Реймсе и 22 тысячи ливров за аббатство в Отене.
Историк Жак Диссор не может скрыть своего восхищения: «Это более чем полмиллиона в наших современных деньгах»[71].
Да, не зря сам Талейран всегда говорил, что «тот, кто не жил до 1789 года, тот не знает всей сладости жизни»[72].
Сэр Генри Литтон Булвер дает нам следующий портрет Талейрана той эпохи: «Составление портрета Талейрана в это время лучше подходит перу романиста, чем историка. Представим себе человека примерно тридцати пяти лет, но выглядящего немного старше, с овальным, чуть удлиненным лицом, с голубыми глазами с выражением одновременно глубоким и меняющимся, с всегда улыбающимися губами, но не от сарказма, а от доброты, с слегка вздернутым тонким носом, с постоянно двигающимися хорошо заметными ноздрями. Один из его многочисленных биографов говорит, что он “был одет по-фатовски, думал, как деист, и проповедовал, как святой”. Активный и беспорядочный, он находил время на все: на церковь, на двор, на оперу.
Он пребывал в постели весь день, в праздности или разврате, а всю следующую ночь мог целиком провести за подготовкой документа или речи. Он был мягким со смиренными, надменным с грандами, не очень точным в оплате своих долгов, но всегда готовым пообещать заплатить. О нем рассказывают такую забавную историю. Епископ заказал себе и получил очень хорошую карету, что было связано с его недавним продвижением по службе. Однако он не оплатил “маленький счет” каретному мастеру. И вот после долгого ожидания поставщик решил каждый день появляться перед воротами епископа Отенского, одновременно с его экипажем.
В течение нескольких дней Талейран, не узнавая его, видел хорошо одетого человека со шляпой в руке, который низко кланялся, когда он садился в карету. “Кто вы, друг мой?” — спросил он однажды. — “Я ваш каретный мастер, монсеньор”. — “Ах! Вы мой каретный мастер, и что же вы хотите?” — “Я хочу, чтобы мне заплатили, монсеньор”, — последовал смиренный ответ. — “Ах! Вы мой каретный мастер, и вы хотите получить оплату, так вы получите деньги, мой каретный мастер”. — “А когда, монсеньор?” — “М-м-м, — пробормотал епископ, внимательно глядя на мастера и на свою новую карету, — вы очень любопытны!” Таков был Талейран образца 1789 года, живое олицетворение талантов и легкомыслия, идей и привычек большей части сословия, к которому он принадлежал. Одновременно спутник аббата Сийеса и мадемуазель Гимар: легкомысленный денди, глубокий и осмотрительный мыслитель, восторг и украшение веселого и изящного общества, увенчанного цветами, которое скоро станет первой жертвой своей же собственной философии»[73].
В ВОДОВОРОТЕ РЕВОЛЮЦИИ
Король Пруссии Фридрих II Великий прекрасно знал министров и советников французского короля и высказывал им свое недоверие. 19 июня 1776 года он написал Вольтеру:
«Я представляю себе Людовика XVI как молодую овцу, окруженную старыми волками, он будет очень счастлив, если от них ускользнет»[74].
Углублявшийся с каждым годом кризис привел к созыву Генеральных штатов (собрания представителей всех трех сословий[75]), не собиравшихся с 1614 года.
Что касается Талейрана, то он 12 марта 1789 года прибыл в Отен, а через три дня официально покинул свой епископский пост. 25 марта он отслужил последнюю мессу в местном соборе и уехал в Париж.
Связано это было с тем, что 2 апреля 1789 года Талейран был избран депутатом Генеральных штатов. В этом совещательном органе, созываемом по инициативе королевской власти в критические для страны моменты, он стал депутатом от духовенства. Отметим, что после этого в провинциальном Отене он больше никогда не появлялся.
Людовик XVI с нетерпением ожидал открытия Генеральных штатов, так как был бы рад сложить с себя ответственность за создавшееся в стране положение, переложив ее на плечи народных представителей.
По требованию парламента Генеральные штаты были составлены по форме, которую они имели в 1614 году, то есть дворяне и представители духовенства имели по два голоса, а представители третьего сословия — один голос.
В результате, с одной стороны, французы восторженно встретили известие о созыве Генеральных штатов, с другой стороны, люди начали требовать увеличения числа депутатов от третьего сословия.
Торжественное открытие Генеральных штатов имело место 5 мая 1789 года в Версале. Общее количество представителей равнялось 1118 (577 депутатов — от третьего сословия, 291 — от духовенства и 250 — от дворянства). К сожалению, среди всей этой массы депутатов было очень мало людей, опытных в делах и практически знакомых с положением дел в стране.
По словам Талейрана, «третье сословие было представлено лишь одними адвокатами, то есть людьми с опасными умственными навыками, неизбежно вытекающими из их профессии»[76].
К тому же между представителями разных сословий не было единства. Более того, не было его и внутри сословий: например духовенство резко делилось на высшее (архиепископы, епископы и аббаты) и низшее (простые сельские кюре).
На самом деле, как считают многие историки, в Генеральных штатах собрались представители двух сословий, а не трех: дворян и высшее духовенство явно следовало отнести к одному сословию[77].
С другой стороны, депутаты третьего сословия, признавая себя представителями подавляющего большинства нации, с самого начала решили утвердить за собой право решающего голоса. Долгие споры привели к тому, что они провозгласили себя полномочным Национальным собранием и приступили к самостоятельному законотворчеству. Получилось так, что депутаты, которых просто пригласили для поднесения королю челобитных, вдруг превратились в мощную силу, которая, решительно отбросив все старое, принялась заново формировать государственный порядок.
Естественно, дворяне и представители духовенства обратились к королю с протестом против действий третьего сословия. В ответ на это король на заседании 23 июня выступил с речью, в которой указал на гибельность подобного разделения и заявил, что сам должен прекратить его. Король хотел сохранить древнее различие трех сословий: он считал, что депутаты должны образовывать три палаты и обсуждать дела по сословиям, а сходиться для совместных обсуждений им следовало бы лишь с его особого разрешения. В результате король объявил не имеющими законной силы любые собрания депутатов третьего сословия. В конце своей речи король сказал, что ни один законопроект не может получить силы закона без специального его одобрения, и повторил требование разойтись немедленно, а на следующий день собраться для заседаний каждому сословию отдельно. Когда король удалился, за ним последовали почти все дворяне и епископы, прочие же депутаты остались на своих местах.
— Господа, — сказал церемониймейстер де Брезэ, — вы слышали приказание короля.
— Да, — ответил граф де Мирабо, — мы слышали намерения, которые были внушены королю… Пойдите и скажите вашему господину, что мы находимся здесь по воле народа и уйдем отсюда, только уступая силе штыков.
Граф Оноре Рикетти де Мирабо. Этот человек родился в 1749 году на юге Франции, и в его жилах текла буйная южная кровь (род Рикетти в свое время бежал из Флоренции и поселился в Провансе), а следовательно, он был человеком вспыльчивым, неукротимым, резким.
За свою жизнь он много где успел побывать и повидал всяких людей: он сидел в тюрьмах, помогал завоевать Корсику, дрался на дуэлях и впутывался в уличные драки. Он написал несколько политических эссе, обладал редким даром общения и умел заставить людей работать на себя. «Словом, это был прирожденный король! Он не признавал ни десяти заповедей, ни морального кодекса, ни каких бы то ни было окостеневших теорем, а также не страдал от избытка скромности. Почти сорок лет он сражался с деспотизмом во всех его проявлениях»[78].
У Шатобриана, бывшего знакомым с ним лично, читаем: «Мирабо будоражил общественное мнение с помощью двух рычагов: с одной стороны, он опирался на массы, защитником которых сделался, презирая их; с другой стороны, хотя он и предал свое сословие[79], он сохранил его расположение в силу принадлежности к дворянской касте и общности интересов с нею»[80].
Король не вынес дерзостей Мирабо и приказал стягивать к Версалю войска. А далее события стали разворачиваться с калейдоскопической быстротой.
12 июля 1789 года Жак Неккер вышел в отставку и уехал в Брюссель. Весть об этом взбудоражила французскую столицу. В конечном итоге представители третьего сословия объявили себя Национальным собранием
13 июля восставший народ собрался у церкви Сент-Антуан, а потом вооруженной толпой были разграблены Арсенал, Дом инвалидов и городская Ратуша.
На следующий день революционный комитет послал своих представителей к Бастилии с предложением открыть ворота и сдаться.
Ироничный Шатобриан описывает события у Бастилии следующим образом: «Это наступление на крепость, обороняемую несколькими инвалидами да боязливым комендантом, происходило на моих глазах: если бы ворота не отперли, народ никогда не ворвался бы в нее»[82].
Гарнизон крепости действительно состоял из 82 инвалидов и 32 швейцарцев при 13 пушках. После отрицательного ответа коменданта маркиза де Лонэ на сделанное ему предложение о добровольной сдаче народ около часу дня двинулся вперед. Легко проникнув на первый наружный двор, разрубив топорами цепи разводного моста, он ринулся во второй двор, где помещались квартиры коменданта и службы.
Маркиз де Лонэ, отлично зная, что ему нечего рассчитывать на помощь из Версаля, решил взорвать крепость. Но в то самое время, когда он с зажженным фитилем в руках хотел спуститься в пороховой погреб, два унтер-офицера, Беккар и Ферран, бросились на него и, отняв фитиль, заставили созвать военный совет. Почти единогласно было постановлено сдаться. Был поднят белый флаг, и, несколько минут спустя, по опущенному подъемному мосту огромная толпа восставших проникла во внутренний двор крепости.
Несчастный маркиз де Лонэ был убит.
Таким образом, пала ненавистная Бастилия. Пала под ударами «восставшего народа», глазам которого представилось удивительное зрелище: всего семь находившихся там заключенных, этих несчастных жертв «кровавого деспотизма короля». На самом деле все они были государственными преступниками, все проходили по уголовным делам. Среди них было четыре фальшивомонетчика, два сумасшедших и один граф, брошенный в тюрьму по настоянию его семьи. Остальные камеры пустовали.
Тем не менее революционный комитет поспешил уведомить Национальное собрание об этом «подвиге народа». В результате так называемый «штурм» Бастилии 14 июля 1789 года стал началом Великой французской революции.
То, что происходило после этой «великой победы», весьма красочно описывает все тот же Шатобриан: «Покорители Бастилии, счастливые пьяницы, кабацкие герои, разъезжали в фиакрах; проститутки и санкюлоты, дорвавшиеся до власти, составляли их свиту, а прохожие с боязливым почтением снимали шляпы перед этими триумфаторами, иные из которых падали с ног от усталости, не в силах снести свалившийся на них почет»[83].
Несмотря на всю кажущуюся комичность происходившего, падение Бастилии послужило сигналом к всеобщему открытому выступлению. Оно, можно сказать, потрясло всю Францию до самых глубин. Вести об этом начали распространяться повсюду со скоростью, присущей слухам. Париж превратился в лес топоров, штыков и копий. Одновременно с этим восстание охватило и провинцию.
В те дни Мирабо цинично заявил: «Нация — это большое стадо, которое думает лишь о пастбище; пастухи с помощью верных собак ведут его, куда хотят»[84].
Что же касается Талейрана, то он в день падения Бастилии был включен в Конституционный комитет Национального собрания. Стране была нужна новая конституция, а победившие «проститутки и санкюлоты» были неспособны ее разработать. Для этого были нужны люди умные и грамотные.
Талейран идеально подходил на эту роль, ибо он, по словам Шарля Огюстена де Сент-Бёва, «с первых дней революции показал себя одним из самых просвещенных и проницательных политиков»[85].
В результате Талейран начал активно работать в Конституционном комитете, редактируя знаменитую «Декларацию прав человека и гражданина». Считается, что важнейшая статья 6 «Декларации» принадлежит исключительно его перу. Она гласит:
Странно, что Шатобриан считал, что Талейран не написал ничего интересного, и называл его посредственностью, не имевшей «ни одного сколько-нибудь значительного достижения», утверждая, что тот «губил все, к чему прикасался». В приведенной выше статье «Декларации» каждое слово — это настоящая революция. «Закон есть выражение общей воли. Все граждане имеют право участвовать лично или через своих представителей в его создании…» Как сейчас говорят, это гораздо круче, чем называть друг друга «товарищами» и призывать повесить всех аристократов на фонарных столбах…
Конечно же взрыв революции не только не упрочил финансовое положение Франции, но и завершил ее крушение. Старые налоги были отменены, а введенные новые налоги в силу многообразных причин поступали с огромным трудом. А деньги были очень нужны, ведь в стране начался голод, а хлеб приходилось покупать за границей.
Сумма государственного долга превышала четыре миллиарда ливров, что ежегодно требовало только на уплату процентов примерно 262 миллиона. В свое время для покрытия текущих расходов Жак Неккер прибегал к разного рода ухищрениям: он умолял о новых авансах, выпустил в августе 1789 года два займа, но они не были покрыты. Он попробовал ввести «патриотический налог», но его никто не стал платить. Король передал монетному двору свое личное серебро и золото, и Жак Неккер пригласил частных лиц последовать его примеру. Некоторые женщины-патриотки пожертвовали свои драгоценности, а мужчины — запонки. Но это были ничтожные средства, по сравнению с тем, что требовалось…
Тогда Жан Неккер предложил преобразовать Ссудную кассу в Национальный банк. Он хотел провести эмиссию его билетов в размере 240 миллионов ливров, да так — чтобы новые билеты были снабжены надписью «Национальная гарантия». Однако Национальное собрание отвергло этот проект.
Что же было делать?
В конечном итоге возник следующий вариант, к которому обычно прибегали частные землевладельцы, оказавшиеся в подобном положении: было предложено продать наследственные имущества. К таковым относилось церковное имущество, и Национальное собрание 2 ноября 1789 года предоставило его «в распоряжение нации».
Эта идея, что называется, носилась в воздухе, но формальное предложение употребить церковное имущество на уплату государственного долга исходило от Талейрана. Он заявил:
— Имущество церкви огромно. Но все ее владения в свое время были даны не духовенству, а церкви, то есть совокупности всех верующих, иначе говоря — нации.
Бывший генеральный агент духовенства знал, о чем говорил. И он «занял позицию самую прогрессивную, позицию епископа, который хочет быть другом народа, врагом привилегий, защитником угнетенных»[87].
Тщетно Тома де Буажелен возражал, что имущество жертвовалось не духовенству как сословию, а определенным церковным учреждениям, и что конфискация этого имущества была бы огромной несправедливостью. Его не слушали. Тогда он предложил от имени своих коллег откупную в 400 миллионов ливров. Но громадные церковные владения финансисты оценили приблизительно в три миллиарда ливров, что было в семь с половиной раз больше. Какие там права собственности! Вопрос был решен голосованием: 508 голосов — «за», 346 — «против».
Декрет о национализации церковных земель был принят в декабре 1789 года. И конечно же церковь после этого возненавидела Талейрана, не понимая, что он фактически уберег ее от фатального конца. Как отмечает Дэвид Лодей, «если бы не было национализации, то собрание упразднило бы церковь, как это сделал Оливер Кромвель в Англии»[88].
16 февраля 1790 года в жизни Талейрана произошло важное событие — депутаты избрали его президентом Национального собрания. «По сути, он встал во главе революции»[89].
За Талейрана проголосовало 373 из 603 депутатов. Его главный соперник, аббат Сийес, набрал лишь 125 голосов.
Поделиться книгой: