Помоги проекту - поделись книгой:
— Вот опять «дядько». От этого может затянуть облаками и загреметь на душе. — Висевшие у него на черном поясе ключи от кладовой зазвенели. — А мне б так хотелось, — напомнил давнишние слова Ярослава, — чтоб и в твоих глазах проснулись зори!
— Как же им проснуться?! — вскрикнула вдова, и давний предвечерний туман, простершийся над татарским бродом, окутал ее.
— А ты не горлань, — боязливо огляделся он: не услышал ли кто с улицы? — Давай пойдем в хату, сядем рядком и потолкуем ладком.
— Нет у меня времени на посиделки!
— А ты оставь гордыню, зайди, — понизил голос Магазанник, — не раскаешься. — И снова раздалось звяканье ключей. — Я тебя по-добрососедски учу: живой должен думать о живом. У тебя двое детей, у меня один Степочка. Ты с лица красивая, а у меня есть царь в голове, — чем не пара! Я тебе, как княгинюшке, угождать буду, если ты ко мне со всем уважением. За этим и пришел… Долго я ждал, пока ты станешь вдовою…
На Оксану, будто темная метелица, обрушилась та давняя ночь девичьей любви и этот предзакатный день вдовьей печали. То давнее было несказанным в своем чуде, а это предзакатное — омерзительным.
— Дядько, и не стыдно вам этакую срамотищу городить?!
— Какая ж это срамотища! — повел тот округлыми плечами. — Тут дело житейское. Вместе надо одолевать беду, ибо порознь ее и гром не убьет. Неужто тебе не опостылела одинокая хата, одинокая постель?
— У вас на голове уже белый цвет гуляет, а вы — жениться! — Оксана прижала к себе младшенького. — От ваших слов и вашего притворства святые подсолнухи станут грешными. Уйдите с глаз!
Отказ возмутил Магазанника, и голос его понизился:
— Ну чего ты гонишь меня, я ж не пришел твои подсолнухи красть! Я пришел вдовью нужду убрать, а ты — в крик. А чего? Ждешь, чтоб кто-нибудь принес тебе лихо в торбе? Лучше раскинь умом, загляни в завтрашний день, разве не видишь — ведь теперь с хлебом и то трудно.
— Говорю, уходите!
Зеленые щелки глаз Магазанника налились злобой, еще заметней стали в них серые песчинки.
— Что ты уцепилась за это «уходите», как за кнут? Чем я тебя обидел? Своей любовью?
— Хватит, дядько! Какая там у вас любовь, когда вы каждую юбку встречаете и провожаете бесстыжими глазами!
— Ох, и ведьмочка ты! Уста как бутон, а из уст, камни швыряешь. — Семен чуть не выругался, но сдержал себя — выдержка пригодится больше ругани. Сегодня, значит, не вышло по его. Ну да есть еще у бога дни: не вышло теперь — выйдет в четверг. А если и в четверг не выйдет, все одно из этого сватовства какую ни на есть пользу заполучит: раз он посватался к Оксане, она уж никак не заподозрит его в убийстве Ярослава. Вот оно как! Старого волка за хвост не поймаешь!
И двинулся к себе в леса — к своим свиньям, к своим коровам, к своим пчелам. Они несли ему на певучих крыльях достаток и почет: лучшего меда не было во всей округе. Об этом и нужное начальство высказывалось. А лесник не скупился одарить кого нужно духмяным медом в свеженьких ведерных липовках. Все у него чин чином, ладится, только нет хозяйки в доме. Что с тех поденщиц! Много ли от них проку? А Оксана и красотой своей хату его осветила б, и со всеми делами управилась бы! И с чего это она заартачилась при такой бедности? Хочет, как в молодости, чтоб ей на ушко ворковали про любовь? Так для чего тратить на это время людям, которые уже давно знают, что такое муж и жена? Не склонил он ее сегодня, склонит завтра. Землю не обманешь, а человека можно.
У татарского брода Магазанник встретился с могучим Стахом, покосился на его мускулы, которые так и перекатывались под кожей.
— С такой бы силой пни корчевать! Идем, горемыка, ко мне работать. Не пожалеешь!
— Погожу, дядько.
— Думаешь, в моих лесах заработок меньше, чем на смолокурне?
— Да нет, видно, больший.
— Так бери плату годовую — да и на мои вырубки и залежи.
— Боюсь такого благодетеля.
— Хоть скажи: почему?
— У вас, дядько, не серчайте, я наймитом стану подъяремным, а мне хочется человеком быть! Потому и записался в соз. Там и начну прокладывать свою борозду.
— Ох, и умники все! Лишней сорочки нету, а туда же — норов показывает. А зачем так в приселок торопишься?
— К Оксане.
— Это чего ж ради? — удивился и забеспокоился лесник. — Свататься, что ли?
— Да вы что?! — В больших серых глазах парня проснулась печаль. — В сельсовет ее вызывают.
— Не за долги ли?
Стах пренебрежительно махнул рукой:
— У вас только долги да проценты на уме.
— Какие проценты? — насторожился Магазанник.
— Думаете, село не знает, как вы наживаетесь? — ожег его Стах неприязнью и пошел в приселок.
Лесник перевел растревоженный взгляд на татарский брод, где купалась и сновала в челнах детвора.
— Эй, кто перевезет? Конфету заработает.
— А я и даром перевезу, — отозвался с лодки сын Оксаны Владимир.
Магазанник покосился на лодку и отрицательно покачал головой.
— Э, нет, на твоей посудине ни в жизнь не поеду.
— Боитесь, дядько? — засмеялся кто-то из ребят.
— Что греха таить, боюсь садиться в твою душегубку. — И сжал губы: зачем он болтнул такое о челне?..
Когда густой летний вечер и обманчивые лунные невода упали на леса, хмурый Магазанник добрался до своего глухого жилища и удивился: у высоких ворот стояла дородная Василина Голубь. До самой смерти Мирона она ухаживала за ним, и. старик, умирая, вопреки воле сына, завещал ей пару быков, годовалого телка и лодку — вдова очень любила вечерами кататься на ней. Чудак был его отец! Есть ли у старого гренадера на том свете волы, озеро да лодка?
Не раз, приезжая на отцовский хутор, Семен пробовал приволокнуться за Василиной, но из его попыток ничего не выходило. От одного прикосновения к ней вдова вспыхивала и беспощадно била ухажера по рукам. А сила у нее была как у доброго косаря. И почему при таком здоровье дремала тогда ее женственность?
Улыбаясь полными, жаждущими ласки устами, Василина поклонилась ему, и Магазанник похотливым взглядом оценил пышную грудь, которой тесно было под расшитой яркими цветами блузкой. Чего бы только не дал он за то, чтобы побыть рядом с Василиной хоть одну ночку! Хмель ударил в голову. Магазанник забыл даже об Оксане. Пропадает наш брат из-за баб и сладких любовных утех. Если бы не прогнал бог Еву из рая, спокойнее было бы на земле.
— Чего тебе, Василина? — Магазанник взял ее тяжелую руку.
— На поклон к вам пришла, — в голосе зазвучали и та насмешка, и то милое превосходство, и та женская загадочность, в которых до сих пор не в силах разобраться мужчины.
— Спасибо. Не часто красота кланяется мне, — вдохнул он запах ее осенних кос, от них веяло не осенью, а ромашкой и неспелым житом.
— Какая там красота… Лишь бы здоровье, чтобы земля не пустовала, — смутилась вдова. Немало ей пришлось потрудиться на чужих полях, и теперь она так радовалась подаренным быкам, что разговаривала с ними, будто с людьми. — Хата моя прохудилась, не разживусь ли у вас на балки и стропила?
— Собираешься примака взять? — сказал Семен, лишь бы что-нибудь сказать, пытаясь скрыть волнение.
Василина зарделась, доверчиво глянула широко открытыми глазами и призналась:
— Угадали, — и, как бы оправдываясь, добавила: — Тяжело нынче женщине без мужа, всякий, кому не лень, обидит.
Тоскливо стало Магазаннику. Он не смог смириться с мыслью, что кто-то другой будет любоваться ее дородной фигурой, кто-то другой будет слушать ее бархатный, призывный клекот-смех. Губы и горло внезапно пересохли.
— Кто тебя сватает? — спросил он хриплым голосом.
— Да… — потупила голову.
— Говори, чего скрытничаешь? Может, на свадьбу подарю тебе кое-что за черные брови. Хоть бы во сне приснились они мне.
— Тоже скажете…
— Так кто все-таки?
— Влас Кундрик из соседнего села, знаете его?
— Влас Кундрик?! Лавочник?! — зловеще обрадовался и выпучил на Василину глаза Магазанник. — Совсем свихнулась! За такого оборотня выходить?
— Почему же он оборотень? — испуганно спросила вдова.
— Этот обольститель забил тебе голову сладкими речами, а ты развесила уши, поверила ему.
— Как же не верить, никто прежде так ласково не называл меня, — в голосе Василины дрожали слезы. — Что вы знаете о нем?
— Пойдем ко мне, я тебе расскажу про эту тварюгу, которая только и знает считать чужие деньги и грехи.
В хате Магазанник зажег огарок свечи, встал напротив взволнованной Василины, которая то бледнела, то краснела.
— Слушай теперь. Хорошо, что ты вовремя наведалась ко мне, а то выскочила бы замуж очертя голову. Кундрик еще не выманил у тебя быков?
— Собирался продать их на ярмарке.
— Вот видишь! Главное в его любви — выдурить чужую копейку. А потом ищи и быков, и Кундрика. Он сразу трем несчастным голову крутит, а теперь и тебя, четвертую, обхаживает. Не ты, быки твои нужны ему! Что он глазами увидит, то из рук не выпустит.
— Откуда вы знаете?
— Твой Кундрик навеки испакостился: его и хлебом не корми, только дай повод похвастать. Недавно торочил про всех своих полюбовниц. А он не из стыдливых, слов не выбирал и в выражениях не стеснялся.
— Боже мой, за что такое надругательство?! — Щеки Василины запылали от гнева. Она закрыла их руками и заплакала.
Магазанник подошел к ней, начал вытирать слезы, что текли между пальцами, и, слегка привлекая Василину, сочувственно заворковал на ухо:
— Ну, перестань, успокойся, горемычная ты моя, горемычная…
И случилось невероятное: вдова не вырывалась из его объятий, не била по рукам, не сопротивлялась, когда он начал ее целовать. Забылась, или ей стало все безразлично.
Треснул, вздохнул и погас огарок. Магазанник теснее прижал к себе Василину, поцеловал ее брови. Они тоже пахли ромашкой и житом. Вдова — ни слова. Тогда, веря и не веря в свое мужское счастье, он осторожно подвел ее к постели. Непонятная, желанная Василина молча легла, и он головою припал к груди, что так ждала ребенка, а дождалась любовника.
Семен не помнил, как провалился в жаркий, дурманящий сон, а очнулся от неутешного плача.
— Что с тобой, Василинка? — спросил он испуганно и потянулся к ней.
— Пропала моя головушка, ой, пропала… — голосила она, стоя у кровати.
— Отчего пропала? — успокаивал ее ласками и поцелуями.
— Теперь я уже не женщина, а полюбовница. Будьте вы прокляты, ненасытные!
— Разве полюбовницы не женщины? Их и цари, и короли почитали, — не нашел лучшего ответа, обнял Василину, а она со злостью ударила его по руке.
— Вот этого уж и не надо, — усмехнулся ей, ибо не почувствовал Семен боли, а только волны услады и усталости.
— И правда, не надо, — согласилась она и положила его руку на мокрую от слез грудь.
Он, снова хмелея, потянулся к ней:
— Ложись, Василинка. Еще не светает…
— Теперь мне все равно, — вздохнула она, сожалея о чем-то безвозвратно утраченном.
А из леса неожиданно долетел чей-то голос любви:
IV
Еще для кого-то год жизни остался позади, а для кого-то жизнь отсчитала последние часы, и поседевшая мать-земля, ежась под метелями, уже думала о весне.
На Подолии в день Петра Вериги почти никогда не трогается лед. У нас лед вскрывается в дни голубого марта. Сначала гонец весны привольно гуляет по лесам, добывает из-под снега еще не распустившиеся подснежники, потом размораживает сок в березе и, когда она блеснет счастливой слезой, отправляется на реки и озера. Под его шагами на плесах просыпается ледоход. Поведет своим серебряным смычком — и уж только прислушивайся: над берегами и в заберегах вздыбливается будоражащий перезвон, а в берегах бьются, грохочут, беснуются льдины, и радостно вздыхает освобожденная волна. Как любо ей после зимнего мрака заиграть под солнцем и ударить в бубны причаленных челнов, чтобы взметнулись они вверх, разорвали свои оковы, вспомнили волюшку-волю, и купальские вечера, и сиянье глаз в предвечерье.
С подснежником на шапке март прошелся над татарским бродом, и под его поступью взломались льдины, — они сослепу налетают одна на другую, на корневища яворов, на влажный, поросший красноталом берег. Закипел он, вспенился, взлохматился от прядей вырванного аира, нежно пахнущего прошлогодним летом. А к гомону реки прибавляется детский гомон: ледоход — праздник для детей и тревога для матери. Сколько ни говори, сколько ни грози, а все равно какой-нибудь сорвиголова захочет — вынь да положь! — прокатиться на льдине. Вот и сейчас отыскался такой сорванец: оседлав льдину, широко расставив ноги, под восхищенными взорами ребят кружит-плывет в мартовские весенние миры, в это фиалковое, трепещущее над деревьями марево, что манит и безудержно притягивает. Ну разве, взглянув на такого отчаянного смельчака, не придет охота забраться на лед еще какому-нибудь проказнику? Вот уже и Владимир сбивает шапку набекрень и наклоняется к брату:
— Миколка, ты ж будь мне молодцом!
Миколка сразу настораживается, из-под заячьей шапки растерянно блестят синевой глаза. Он давно знает: когда ему наказывают быть молодцом, значит, доведется оставаться одному.
— А ты куда, Володя? — Малыш подавленно смотрит на старшего брата, но держит себя геройски.
— А я сюда-туда, аж вон куда! — беспечно машет тот в сторону брода увесистой ивовой палкой.
— На льдину? — ужасается Миколка.
— Ага.
— Не надо, Володя. Я боюсь! — У малыша жалко кривятся губы, и он забывает, что ему полагается быть молодцом.
— Плакса ты, плакса и есть! Вечно у тебя глаза на мокром месте, — насупился старший и недовольно отвернулся от брата.
Поделиться книгой: