Два господина из Брюсселя

— Я прочту вам это вслух. Так я исполню его волю.

Мы сели у камина, я развел огонь, налил нам виски и приступил к чтению.

Рассказ тронул меня во второй раз еще глубже. Быть может, потому, что я меньше уделял внимания событиям и больше — формулировкам, до которых сумел додуматься Сэмюэл. Или оттого, что я ощущал волнение Миранды? По ее лицу, бледному и вытянувшемуся, катились слезы, тихо, без единого рыдания.

Закончив, я налил нам еще. Тишина трепетала от мыслей Сэмюэла. Потом, переглянувшись, мы поднялись в спальню Миранды. Это было как само собой разумеющееся: после рассказа о смерти и возрождении, в котором смешались глубочайшее отчаяние и мудрость счастья, мы просто должны были заняться любовью. Мы провели эту ночь вместе, в одной постели, с уважением друг к другу, наслаждаясь и горюя, веселясь и изумляясь, предаваясь то животной страсти, то утонченным утехам, неизменно друг друга понимая, и это была одна из самых странных, но и самых сладостных ночей в моей жизни.

Наутро мы явились в кафе «Петрель», голодные как волки. День был такой чудесный, что хозяин повесил на дверь шиферную табличку: «Во внутреннем дворе столики в тени». Мы наскоро подкрепились: у нас оставался всего час, чтобы переодеться и отправиться на похороны Сэмюэла.

Граф де Сир не поскупился. Старинный катафалк в гербах и белых розах выехал на площадь, запряженный четырьмя норовистыми лошадками в золоченой сбруе и с султанами из страусовых перьев.

Церковь утопала в цветах. В неф уже вошел детский хор, по обеим сторонам от него разместился оркестр.

Во время отпевания три актера из Национального театра читали стихи.

Максим де Сир, нервничая, то и дело украдкой поглядывал на Миранду, проверяя, нравится ли ей церемония.

— Посмотри на него, — шепнула она мне на ухо. — Ему все еще стыдно.

— Тем лучше. Это значит, что он не законченный негодяй. Что он пытается «быть человеком», как сказал бы Сэмюэл.

— Если мой отец простил его, то сам он себя так и не простил.

— И никогда не простит. Только мертвые вправе прощать.

ЖИЗНЬ ВТРОЕМ

Она его не заметила.

Сперва потому, что он не был заметным… Он принадлежал к массе бесцветных мужчин, выставляющих напоказ личину вместо лица, ничтожных людей, обладающих не телом, а некой пустотой, распирающей одежду изнутри; субъектов, которых забываешь, даже если они десятки раз мелькают перед глазами, как открывающаяся и закрывающаяся дверь; входящих и выходящих, не привлекая внимания.

Так что она его не заметила.

Следует сказать, что она больше не смотрела на мужчин… Не было настроения… Если она и выходила в свет, то лишь чтобы найти денег. В них она нуждалась. Срочно! Как ей содержать двоих детей, где им жить, чем их кормить? Родня дала ей понять, что к концу лета прекратит помощь матери с отпрысками. Что же касается этой скряги — золовки, у которой золота куры не клюют, тут и надеяться не на что.

Да, ей понадобилось время, чтобы заметить его.

Не будь он столь навязчив, она бы его и не увидела. Не пробейся он к ней сквозь толпу в переполненной гостиной.

Он втиснулся между камином и монументальным букетом, вжался в стену и оказался прямо перед ней, так что ей пришлось смотреть на него, а потом завязал разговор. Лучше сказать, говорил он один, потому что она, не отвечая, взглядом искала среди приглашенных на этот чертов вечер того, кто мог бы оказаться ей полезен. То есть вероятного работодателя. Ничего не поделаешь, ей надо вкалывать… Мужчины? У нее с этим покончено! Она достаточно отдавалась. Чтобы не было никакого недоразумения: она достаточно себя отдала одному мужчине. Единственному. Ну то есть почти… Своему мужу. А он взял да исчез! Что за дурацкая затея! В тридцать с хвостиком… Помирать рановато. Тем более что он всегда отличался лучшим здоровьем, чем она. Когда ей приходилось облегчать свои недуги в Бадене, где она частенько принимала процедуры, он непрестанно суетился, работал, бежал куда-то. Неужели она вышла бы за него девятью годами раньше, догадайся тогда, что он оставит ее одну, без единого су, с долгами и двумя сиротами? Разумеется, нет. Ее мать воспротивилась бы этому! Милая мамочка… Увы, много ли мы понимаем в двадцать лет? Впрочем, в тридцать или шестьдесят не больше… Мы не знаем будущего, потому что сами создаем его.

Подле нее продолжал производить звуки биологический индивид. Ну и ладно. Так она не выглядит заброшенной. В этом блестящем обществе нет ничего хуже: стоит только показаться одиноким, и вот ты уже один. Вена немилосердна к тому, кто не соблюдает правил ее игры.

О чем он говорил? Не важно. В его тоне не было ни равнодушия, ни вызова. И на том спасибо. Ни то ни се.

А что, если поймать этого знаменитого ворона в черном шелковом костюме и с крючковатым носом? Говорят, будто он организует концерты и хорошо платит оркестрантам. Да, пожалуй, стоит его подцепить. Слишком поздно. Пташка улетела…

И тут ее тоскливый безликий сосед назвал ее по имени.

— Как, вы меня знаете? — удивилась она.

Он с поклоном выразил ей соболезнования.

Она воскликнула:

— Мы прежде уже встречались?

— Ваша сестра, великолепная певица, которую мне посчастливилось слышать в Регенсбурге, только что рассказала мне о вашей трагедии. Еще раз приношу вам свои соболезнования.

«Что же я за дуреха! — подумала она. — Рыщу повсюду в поисках жертвы, а дичь-то, похоже, тут, рядом со мной. Ну-ка, кто он такой? И что у него за акцент?»

Игриво подхватив беседу, она узнала, что он дипломат, прибыл из Копенгагена и ему очень нравится в Вене.

— Вы любите музыку?

— Страстно.

Она не поверила. Смерив его взглядом, она убедилась: этот человек ничем не увлекается с жаром. Значит, он пытается ее подцепить…

Забавы ради она решила перейти в наступление.

— Я пою, — прошептала она. — О, не так прекрасно, как моя сестра, но совсем неплохо. Некоторые считают, что я более трогательна.

— Да что вы?

— Мы учились у одних педагогов. У лучших.

В знак восхищения он издал свистящий звук губами. Она его приманила. И теперь размышляла о сумме своего гонорара.

— Вы бы не хотели, чтобы я приехала петь для датчан?

Он схватил ее руку:

— Насчет датчан не уверен. Но для меня — разумеется.

* * *

Возможно ли, что она все еще соблазнительна?

Она разглядывала себя в зеркале, стараясь не обращать внимания на недостатки. Если не замечать жировой складки на животе — напоминание о ее беременностях, если не пугаться широких бедер под узким торсом, если иметь склонность к узким лицам с мелкими чертами, если назвать «огромными черными озерами» карие глаза навыкате, если пренебречь испещрявшими ее веки морщинками, она могла бы понравиться.

Не многовато ли «если»?

И все же он восхищался ею. Он, ничем не отличающийся от других мужчин, даже напротив.

Она еще раз внимательно рассмотрела свое отражение в зеркале. Он видел красоту, поэтому она пыталась воспринимать себя его глазами.

Неожиданная удача! Молодая вдова — это заведомо старуха, да к тому же еще вдова без гроша, с двумя детьми на руках. Такая никому не нужна! И все же он сегодня вечером сделает ей предложение. Она была в этом уверена.

Неужели она скоро не будет нуждаться? Покинет эту жуткую квартирку, которую снимает за сущие гроши, но все равно слишком дорого, и поселится в подобающей обстановке.

В дверь постучали. Он? Ему не терпится… Приехал за ней в карете! К счастью, мальчики сегодня обедают у бабушки…

Открыв, она не успела отреагировать: судебный пристав просунул ногу в дверь. Она потянула на себя ручку:

— Мсье, вы совершаете ошибку!

— Я вас узнал и не совершаю никакой ошибки. Напрасно вы постоянно переезжаете, я слежу за вами. Платите.

— Вы изводите женщину, которой нечем кормить детей!

— Вы должны мне по векселям.

— Вам был должен мой муж, а не я.

— Вы согласились принять наследство.

— Я не соглашалась морить голодом своих детей, чтобы богачи жирели.

— Деньги! Хватит болтать! Деньги!

Судебный пристав напирал на дверь, невозмутимый, уверенный в своей силе. Вот-вот одолеет… Схватив оказавшуюся под рукой чугунную вешалку, она с силой опустила ее на кожаный ботинок.

Незваный гость взвыл и инстинктивно отдернул ногу. Она захлопнула дверь, задвинула щеколду.

— Вы так просто не отделаетесь! — прокричал он возмущенным голосом. — Я вернусь.

Поняв, что он предпочел вернуться, а не ждать, она с облегчением вздохнула. Иначе как бы она отправилась на свидание?

Раздосадованная тем, что именно в тот момент, когда она строила радужные перспективы, ей напомнили о шаткости ее положения, она уселась перед туалетным столиком, чтобы расчесать и пригладить свои длинные черные волосы, — это занятие всегда усмиряло худшие ее тревоги.

Час спустя она встретилась со своим обожателем в его холостяцкой квартире на Зингерштрассе, в очень элегантном квартале. Ее ждал накрытый стол: чай, с десяток пирожных.

Он не был богат, но имел достаточно средств. Он не был красив, но ни на кого не производил отталкивающего впечатления. Он скорее походил на неотесанного крестьянина в воскресном костюме, чем на утонченного дипломата, но он пожирал ее глазами.

— Я должен кое-что сказать вам, — прошептал он.

Она зарделась, обрадованная тем, что он больше не медлит. Прикрыв глаза, затаив дыхание, скрестив руки на правом колене, она приготовилась принять его предложение вступить в брак.

— Последние дни я был сильно взволнован, — значительным тоном начал он.

Она чуть было не ответила: «Я тоже», но сдержалась, не желая скомкать торжественность минуты.

— Так вот… Как же начать… Я…

— Ну же, говорите.

Она улыбкой подбадривала его. Он заморгал, взволнованный тем, что собирался произнести.

— Это… это касается… вашего покойного супруга.

— Простите, что?

Она напряглась. Он утвердительно затряс головой:

— Мы никогда об этом не говорили.

— Да что же об этом говорить, бог мой!

Она тут же пожалела о своем восклицании. Ловушка! Если она дурно отзывается о своем супруге, то может показаться неблагодарной женой, неспособной на уважение или привязанность. Если же, напротив, она будет вспоминать о нем с чрезмерной любовью, то проявит себя не готовой к началу новых отношений. Значит, ей следует покончить с прошлым, сохранив деликатность.

— Я вышла за него совсем юной. Он был от меня без ума, смешной, щедрый, ни на кого не похожий. Вы спросите: любила ли я его?

— Да, пожалуй…

Она сыграла ва-банк и твердо объявила:

— Да. Я любила его.

Лицо ее воздыхателя утратило напряженное выражение. Уф, она пошла с хорошей карты. Так что она повторила:

— Я любила его. Он был моим первым и последним мужчиной. Единственным. Так или иначе, я всегда буду любить его.

Он поморщился. Она испугалась, решив, что отталкивает его, строя из себя образец добродетели. Поскорей вернуть его.

— Я его так любила, что не замечала его недостатков. Тогда он казался мне блестящим, талантливым, предназначенным для прекрасного будущего. Вы знаете, он сочинял музыку…

Словно подтверждая, что знает, он вздохнул. Она улыбнулась:

— Да, ваша усмешка справедлива: композитор — профессия несерьезная, не та профессия, что возносит до высот. Наше общество совершенно не уважает художников. Особенно тех, кто не добился успеха.

— А зря, — уточнил он.

Она на мгновение умолкла: «Не забывать, что он обожает музыку» — и продолжала, слегка изменив тон своего рассказа:

— Короче, он потерял много времени, работая по заказу, давая уроки, чтобы оплатить жилье. Поначалу я терпела беспорядок, из которого состояла наша жизнь, потому что считала, что так будет не всегда. Но через несколько лет…

Тут ей хотелось закричать: «Через несколько лет я поняла, что он неудачник, что наша жизнь увязла в неурядицах и что она никогда не наладится». Однако, сообразуясь со склонностями своего слушателя, она усмирила кипевшую в ней ярость:

— Я поняла, что он слишком горд, чтобы преуспеть в своей карьере. Без расчетов. Без компромиссов. Он понимал, что в музыке он лучший. Лучше всех. И он утверждал это! Как очевидное. Так нельзя… И разумеется, обескураживая тех, кто хотел бы помочь ему.

Он поднялся со своего места и с облегчением прошелся вокруг стола.

«Получилось! — думала она. — Нарыв лопнул. Он успокаивается. Теперь он наконец сможет признаться».

— Я…