Помоги проекту - поделись книгой:
— Вы были учителем? — заинтересовался Игнат Александрович.
— Был. Сняли.
— За что, если можно узнать?
— Плохой сон увидел, за плохой сон сняли.
— А все-таки?
— Это неинтересно! — Григол не захотел отвечать.
«Странно, — подумал про себя Игнат Александрович. — Все равно узнаю, надо узнать!»
— А в председателях вы давно?
— Больше десяти лет.
— Вот, вот, расскажите о колхозной жизни, — подхватил Юрий Семенович. — Игнату это нужно.
— Разная колхозная жизнь. Что вам рассказать про колхозную жизнь?
— Довольны вы своим колхозом? — спросил Игнат Александрович.
— Я недоволен собой.
— Ну, ну?
Григол посмотрел на Юрия Семеновича.
— Вы же интересно рассказывали про колхоз, — ответил на его взгляд Юрий Семенович. — Игнату расскажите!
— Я рассказывал про первый колхоз… Дело это старое… — неохотно протянул Григол. — Приезжайте, посмотрите на колхозную жизнь сами.
«До чего осторожен!» — подумал про него Игнат Александрович, но все-таки решился задать еще один вопрос:
— Вы работали уже в двух колхозах?
— В трех работал. С первого колхоза меня сняли. Колхозники сняли. Сами! Я их давил, они перестали работать…
Сказав это, Григол замолчал, и, сколь ни любопытно было начало разговора, Игнат Александрович почувствовал, что настаивать на его продолжении он не может, неудобно было. Но Григол сам добавил еще несколько слов:
— На секретаря давили сверху, секретарь давил на председателей. А я — учитель, я не умел давить, но, разозлившись, тоже стал командовать, и люди меня невзлюбили…
Разговор прервали женщины. Они вошли в кабинет как заговорщицы, довольные проделанной работой, и пригласили гостей в столовую.
— Очень кстати! — обрадовался Юрий Семенович. — А то у нас тут без бутылки… без бочонка! — поправился он, — языки к нёбу прирастают.
Ольга Сергеевна, увидев дым, со страхом взглянула на мужа, но тут же успокоилась.
Маджари не отличалось хорошим цветом — мутноватое, оно не золотилось, не искрилось в бокалах, но вкус имело отличный.
Вместо первого тоста Юрий Семенович прочитал письмо своего тбилисского друга:
— «…Счастья на земле все еще не хватает людям. Пора кончать с этим дефицитом. Пусть дружба хороших людей поможет нам. Реки сливаются в море, люди объединяются в дружбе. За дружбу правильных людей, за торжество правды!..»
— Я не вижу оснований возражать против такого тоста, — сказал Григол.
Выпив свой бокал, он снова закурил. А Юрий Семенович наклонился к Игнату Александровичу и, показывая глазами на табачный дым, спросил полушепотом:
— Ну как? Терпишь?
— Совершенно спокоен, — ответил тот.
— А работается без курения?
— Да ведь как сказать…
— Что — как сказать? Ты смотри на меня! Здоров и работаю как вол, служу. И вот результаты: квартиру дали! Это же не кооперативная…
— Ладно, об этом потом, — отмахнулся Игнат Александрович, как от дыма. — Мне чем-то нравится твой Григол. Но как осторожен! Попроси его сказать что-ни-будь…
Григол согласился, встал.
— По нашим обычаям, — сказал он, — я должен говорить последним. Но, думаю, очередь дойдет еще и до этого. Я тоже хочу говорить о счастье. Пока не будет хорошо всем в равной мере, нельзя быть счастливым никому. Стыдно быть счастливым, если соседи твои, земледельцы, нуждаются. Надо так, чтобы всем было хорошо. Я верю, что так будет всюду. Мы всегда в это верили.
Григол выпил, ни на кого не глядя, сел и снова задымил.
Игнат Александрович заволновался. Затем, обращаясь к Григолу, спросил:
— Вы были на войне?
— Всю войну был на войне. Однажды был в окружении, из окружения вышел. Вышло нас десять человек, остальные попали в плен. За этими остальными мы вернулись целой армией. И лишь когда освободили всех, я почувствовал, что вышел из плена. Это я тоже говорю о счастье.
Игнат Александрович извинился:
— Простите, что я все время спрашиваю вас!
— Пожалуйста! — ответил Григол. — Когда выпьем, я тоже буду спрашивать вас. Я спрошу: вы всегда довольны собой?
Игнату Александровичу Григол нравился все больше и больше. Нравился весь его облик, его манера говорить короткими фразами — резко и четко. Понравилось, как он вставал — сразу и легко, словно сильные пружины стула подбрасывали его кверху, и как сидел — прямо, не сутулясь. Что-то в нем осталось от войны — молодцеватая подобранность, определенность во всем. Нравилось, когда он смотрел в глаза своим собеседникам и когда почему-то не хотел смотреть им в глаза, понравилось даже то, как он чадил.
На Игната Александровича вдруг нахлынуло то самое волнение, которого он давно ждал, часами сидя за письменным столом с коробкой никобревина и стопкой белой бумаги под рукой. Давно молчавшее воображение его словно бы проснулось, ожило. В клубах табачного дыма, который пускал Григол, перед ним стали возникать желанные видения, как если бы этот дым клубил он сам.
— Григол! — снова обратился он к председателю. — Что вы там начали говорить про свой сон, из-за которого вас работы лишили? Может, доскажете?
Григол засмеялся. Смех его — заливистый, озорной, с хитринкой — тоже понравился Игнату Александровичу.
— Вам, наверно, трудно будет поверить, — сказал Григол.
— В сон?
— В то, что я расскажу. И сон, конечно, мистический.
— Попробуем поверить.
Евгения Федоровна налила в бокалы вина и ждала, когда они закончат разговор, но, убедившись, что конца не предвидится, с упреком сказала Игнату Александровичу:
— Вы не успокоитесь, пока не заполните анкету на нового человека. Пусть люди выпьют, хватит дел!
………………………………………………………………………………………………….
— Мне дали хороший колхоз, — продолжал рассказывать Григол, — но я боялся идти в колхоз, у меня был мягкий характер. Мне приказали. Тогда я рассердился и тоже стал приказывать. Меня не слушает секретарь, я не слушаю колхозников. Колхоз выращивал виноград, вино делал, — мне приказали выращивать овец, шерсть делать. Мне было очень трудно, и колхозу стало очень трудно. Колхоз был богатый, за два года он стал бедный. Я разорил колхоз, и секретарь снял меня с работы.
— Колхозники или секретарь? — переспросил Игнат Александрович.
На этот раз вмешался Юрий Семенович:
— Игнат! Тебя, как говорится, хлебом не корми…
— Хлебом можешь не кормить, а вино разливай, — ответил Игнат Александрович и первый поднял бокал: — За ваше здоровье, Григол! Я рад, что познакомился с вами.
Но самому Игнату Александровичу было уже не до вина. Он хотел знать как можно больше о своем новом знакомом, по возможности — все. Немало встречается в жизни интересных людей, но далеко не все встречи вызывают в душе необходимое для работы волнение — то, единственное, творческое волнение, которое заставляет человека садиться за письменный стол. Немало есть сюжетов на свете, они всюду, мы ходим по ним, как по траве, они вокруг нас, как воздух, вода, свет. Но надо найти такой сюжет, единственный, свой, который бы воспринимался как пришедший не извне, а изнутри тебя самого, из твоей внутренней сути, про который можно было бы сказать: вот это мое, это для меня, это все я сам пережил, сам передумал.
Встреча с Григолом взволновала Игната Александровича, он принял грузинского председателя в свою душу, почувствовал его как свою собственность и уже додумывал его. Это был
Ольга Сергеевна, вероятно, поняла его состояние и пришла на помощь своему мужу.
— Я тоже была в ваших местах, Григол Арсентьевич, в Хоби, — сказала она. — Вместе с мужем была. Помню, все не верилось, что мы на земле, а не в раю. Куда ни глянешь — висят те самые апельсины, мандарины, которые я до той поры видела только на скалках весов да в кино. Поднимешь руку — и в руке у тебя лимон, поднимешь другую — хурма.
— Субтропики, — сказал на это Григол.
— А поздней осенью, — продолжала, увлекаясь, Ольга Сергеевна, — на деревьях с хурмой ни одного листика. Висят эти плоды, сверкая на солнце, сгибая ветки, крупные, сочные, действительно золотые, и просвечивают насквозь. А виноград! Где только он не красуется, куда только не забирается! На вершинах деревьев — гроздья, в небе — гроздья. Как в сказке…
Григолу понравились эти восторженные слова о его родном крае, увиденном со стороны, и он тоже заговорил о нем с увлечением:
— Виноград, который высоко на деревьях вьется, это домашний виноград, изабелла. Он очень сладкий. Много у нас винограду. Много и цитрусовых. А фейхоа знаете?.. Этакая японская клубника. Бальзам! А маслины? Но настоящее наше золото — чайный лист. Многие тысячи гектаров чайного листа. Вот где колхозное богатство! Каждый килограмм листа — червонец, новый червонец. Женщины собирают по двести, по триста килограммов чайного листа в день.
— Почему же вашему колхозу стало трудно? — спросила Ольга Сергеевна. — На что вы намекали?
— Зачем намекать? Намеками делу не поможешь. Было трудно. Я говорил о животноводстве. Сверху нам планировали животноводство, а животноводство для наших мест то же, что кукуруза для Заполярья. Закупили мы сто пятьдесят коров в Западной Украине, а корма возили с Кубани. От одних коров терпели убыток в миллион рублей, старых рублей. Литр молока обходился колхозу в четыре рубля. Потом куры. Каждое яйцо стоило нам два рубля. Мы стали покупать яйца на Украине, на рынке, везли их на Кавказ, сдавали по плану и отправляли в Москву…
Юрий Семенович был почему-то недоволен, что разговор за праздничным столом опять принимал деловой характер, это портило ему настроение, но Ольга Сергеевна уже не хотела замечать этого.
— И вы не могли отстоять права колхозников? — горячилась она.
— Больше этого не будет! — решительно заявил Григол. — Сейчас все у нас пошло по-иному.
Юрий Семенович не выдержал:
— Довольно о делах!
— Больше этого не будет! — повторил Григол, глядя не на него, а на Ольгу Сергеевну.
Тогда Игнат Александрович встал из-за стола и увел Григола в кабинет. Там они просидели остаток вечера. Хозяйка дома, Евгения Федоровна, несколько раз носила им вино в бокалах.
Табачный дым, вопреки заведенному порядку, стлался по всей квартире, как в конторе правления колхоза.
В течение недели Игнат Александрович с утра закрывался в своей комнате, отключал телефонный аппарат, просил жену не стучать к нему понапрасну и не принимать никого посторонних.
— Не пускай в дом курящих! — особенно настойчиво повторял он.
В квартире было тихо. Наташа с утра уезжала в институт, Миша на время школьных каникул перебрался к бабушке. Игнат Александрович выходил из кабинета, только чтобы поесть, да дважды в день, как обычно, подолгу бродил по набережной. Спал он тоже в кабинете, а когда оставлял его, то захлопывал дверь и ключ брал с собой.
Ольга Сергеевна давно привыкла к этой его манере работать и не тревожилась. «Творческий запой» — так в шутку и сам он называл наиболее счастливые дни своей жизни. Ольга Сергеевна возилась на кухне, в коридор выходила на цыпочках и волновалась, лишь когда слышала, как мужа одолевает кашель.
За дверью сначала раздавались сипение и хрип, будто приходил в движение ржавый механизм старинных часов, перед тем как им начать бить. Затем со скрежетом отодвигалось кресло — это Игнат Александрович либо вставал, чтобы перейти на диван, либо наклонялся над корзиной. Воздух с трудом продирался через его сжатые больные бронхи. Кашель налетал как вихревой порыв ветра на деревенскую улицу, когда скрипят и хлопают калитки, гнутся деревья, всполошенно кудахтают куры и с визгом и хрюканьем разбегаются по подворотням перепуганные поросята.
Все в душе Ольги Сергеевны в такие минуты замирало от страха и жалости. Каждый стон, каждый стук, доносившийся из кабинета, отдавался болью в ее груди. Она припадала к двери, готовая в любое мгновение выдавить ее своей тяжестью и броситься на помощь. Время от времени она спрашивала:
— Подать тебе чего-нибудь, батько?
— Ничего не надо, уйди отсюда! — хрипел Игнат Александрович, когда удушье и кашель понемногу отпускали его.
В дверную щель несло холодом — значит, форточка в кабинете опять открыта. «Простудится еще на сквозняке!» — беспокоилась Ольга Сергеевна, подозрительно принюхиваясь к свежей осенней струе, — идущей из кабинета.
— Не простудись, отец! — говорила она и отходила.
Наконец Игнат Александрович принес на кухню готовую рукопись. Он выглядел усталым, но был доволен собой.
— Перепечатай, пожалуйста, — попросил он жену. — Я сейчас позвоню в редакцию, чтобы утром прислали курьера. Названия пока нет, может быть, ты подскажешь. Это очерк, но я думаю потом сделать из него повесть. Очень богатый материал подбирается.
Остаток этого дня и весь вечер он не работал и не заглядывал в кабинет: просматривал зачетные архитектурные чертежи и рисунки Наташи, звонил Мише, разговаривал по телефону с бабушкой, еще с кем-то…
Перепечатав и перечитав очерк, Ольга Сергеевна похвалила его:
— По-моему, получилось. Даже очень получилось! Ты сумел показать, на что способен сильный человек, если только пожелает и точно знает, чего он хочет. Все очень интересно…
— Спасибо! — обрадовался Игнат Александрович. — Давай так и назовем: «Сильный человек». — Подумав, он добавил: — Обязательно в повесть разверну. Завтра же засяду. Ты уж не мешай мне, потерпи еще немного.
С утра он снова закрылся в своей комнате. Ольга Сергеевна не мешала ему.
Дня через три очерк был напечатан в газете — и на квартиру один за другим начали звонить друзья Игната Александровича. Но он уже работал над повестью, отключил свой аппарат, и на звонки отвечала Ольга Сергеевна. Очерк хвалили.
Пришло несколько телеграмм, он из кабинета не вышел.
— Хочешь, я прочитаю тебе, — предложила она через дверь, — а ты сиди, не вставай. Слушай: «Молодец Игнашка тряхнул стариной поздравляю — Виктор».
Поделиться книгой: