Чёрный дождь

Юноша, словно уклоняясь от удара, отшатнулся.

— Кюдзо, говоришь... Но ведь мой брат был одет в гетры и рубашку в синий горошек, перешитую из кимоно.

— Гетры порвались, а все пятнышки прогорели насквозь, когда упала бомба. Брат, это я, Кюдзо!

Рубашка у мальчика в самом деле была как решето, но юноша упорно отказывался узнать своего младшего брата.

— А ну-ка, покажи мне пояс.

— Вот он, гляди, брат! — Обожженными руками мальчик быстро снял пояс и протянул юноше.

Пояс был сделан из кожаного ремешка, которым перевязывают плетеные корзины. Около коричневой пряжки виднелась такого же цвета вращающаяся трубочка.

— Да, это и впрямь ты, Кюдзо! — проговорил сдавленным голосом юноша, едва сдерживая слезы. Он быстро нагнулся к мальчику и стал продевать ему пояс в петли.

Госпожа Такахаси и я, так и не решив окончательно, куда идти, повернули обратно. Я колебался: то ли мне пойти на службу, то ли вернуться домой. Такахаси тоже не знала: отправиться ли ей на фабрику либо к заказчику.

— Пойду-ка домой. Надо посмотреть, все ли там в порядке. По железнодорожным путям можно добраться, даже если в городе пожары,— наконец решил я.

— А я все же схожу к заказчику, получу от него деньги и сдам в банк, а то как бы не прекратилась поставка товаров.

— Но ведь у вас там, в конторе, Ивасита. Если случится пожар, он не покинет своего поста. Такой уж он парень.

— На Ивасита, конечно, можно положиться, но прежде всего я должна сдать деньги в банк — иначе поставка товаров прекратится.

— Вряд ли сейчас есть кто-либо в банке, да и вашего заказчика, я уверен, нет на месте.

— Пусть так. Все равно я пойду. Кто не рискует, тот не выигрывает. Деловой человек должен в первую очередь думать о деле.

— Ну что же, тогда наши пути расходятся. Всего доброго. Если по дороге заглянете в наш офис, передайте, пожалуйста, директору, что я приду на службу сегодня вечером или завтра с утра.

Расставшись с Такахаси (больше мне с ней не довелось встретиться; вероятно, она погибла в огне.— Из более поздних записей), я вернулся на станцию Ёкогава. Кругом все горело. Пожары распространялись в сторону Удзина. Пламя вздымалось и у моста Сандзё. Пройти по улицам было невозможно. Оставался один путь: по железнодорожной ветке на Саньё, затем перебраться через железнодорожный мост Ёкогава и идти по насыпи к Футаба-но Сато.

Этим путем я и пошел. Редкие встречавшиеся мне беженцы почти все были в тяжелых ожогах. Впереди меня брел мальчик лет шести-семи. Я догнал его и окликнул:

— Ты куда идешь?

Он ничего не ответил, продолжая идти с застывшим лицом.

— Не страшно одному через железнодорожный мост?

Ответа и на этот раз не последовало.

— Пойдем через мост вместе. Хорошо?

Мальчик кивнул головой. «За мостом уже недалеко до Футаба-но Сато, дальше он спокойно доберется один»,— решил я.

Славный мальчик, совсем еще маленький. Я боялся, что не смогу его потом оставить, а это было бы неразумно, и поэтому не спрашивал ни его имени, ни откуда он. Сам он не говорил ни слова. Только шел, приоткрыв рот думая о чем-то своем. Время от времени мы натыкались на горящие шпалы. Мальчик останавливался, удивленно глядел на огонь, несколько раз замахивался рукой, будто хотел закинуть камень, и снова пускался в путь.

Я тоже никак не мог понять, почему воспламенились шпалы. Дымились не только шпалы, но и опорные столбы. Бомба, вероятно, нефтяная? Я решил проверить это предположение, затоптал пламя на одной из шпал, лег на живот и принюхался. Пахло только горелым деревом. А ведь я слышал, что от нефтяных бомб исходит необычный, ни на что не похожий запах.

Когда я поднялся с земли, мне бросилось в глаза огромное слоистое облако, напоминавшее грозовую тучу во время великого землетрясения в Канто, которую я видел на фотографии. Опираясь на толстый дымовой столб, облако поднималось все выше и выше. Оно было плоским и походило на шляпку исполинского гриба.

— Взгляни на это облако,— сказал я, обращаясь к своему маленькому спутнику.

Тот молча поглядел вверх — и вдруг широко разинул рот.

На первый взгляд казалось, будто облако недвижимо, но это только казалось. На самом же деле оно расползалось к востоку и к западу, колыхаясь и вспучиваясь изнутри, сверкая мощными вспышками то красного, то фиолетового, то голубого, то зеленого цвета. Его опора, как будто сделанная из сложенной во много раз вуали, увеличивалась прямо-таки на глазах. Облако грозно надвигалось на Хиросиму. У меня было одно желание: стать маленьким-маленьким, затаиться в какой-нибудь уголок, спрятаться от этого страшилища. Но ноги у меня стали как ватные, я даже не мог пошевелиться.

— Взгляните туда, видимо, начинается ливень,— послышался вежливый голос.

Я обернулся. Рядом стояла миловидная женщина средних лет; она держала за руку пышущую здоровьем девочку.

— Ливень... Вы думаете, это ливень? — пробормотал я, вглядываясь в небо, застланное какой-то странной пеленой.

«Не гигантский ли это смерч?» — подумал я. Ничего подобного я в жизни не видел. Содрогаясь всем телом, я представил себе, что будет, если на нас обрушится этот смерч. Тем временем облако продолжало ползти в юго-восточном направлении.

— Вряд ли вам удастся перебраться через мост,— сказала женщина, глядя на мальчика.— Перевернулся товарный поезд. Проход закрыт. Поэтому перед мостом сидят сейчас сотни, а то и тысячи людей.

— Отчего же они не уходят?

— Отдыхают. Идти обратно у них нет сил. Одни тяжело ранены, у других — ожоги. Есть и такие, что лежат в беспамятстве.

— Что это за облако?

— Я слышала, кто-то назвал его дьявольским облаком. Оно и впрямь дьявольское... А с мальчиком вам, поверьте мне, не перейти через мост.

— Ты слышал, мальчик, что сказала тетя? — неуверенно вымолвил я.— Через мост тебе не переправиться. Иди вместе с тетей сначала вдоль железной дороги в сторону Кабэ, а там свернешь к горам.

Мой маленький спутник поднял на меня глаза.

— Понял? Здесь мы с тобой расстанемся...

Он молча кивнул. Женщина положила ему руку на голову и вежливо простилась со мной.

Малыш повернулся и молча побрел вместе с женщиной в обратную сторону. Жалкая фигурка на тоненьких ногах в парусиновых ботинках со сбитыми каблуками. Короткие штанишки, рубашка с короткими рукавами. Руки, висящие, как плети...

Облако колыхалось, словно огромная медуза. Но от медузы оно отличалось тем, что, казалось, было наделено громадной животной — именно животной — силой. На своей единственной ноге-опоре оно неудержимо двигалось на юго-восток, извергая то красные, то фиолетовые, то голубые, то зеленые молнии. Словно кипящая вода, вспучивалось оно изнутри, росло вширь, каждый миг угрожая обрушиться на наши головы. Не зря назвали облако дьявольским. Это было сущее исчадие ада. Только сам дьявол мог породить такое чудовище. Выберусь ли я отсюда живым? Что будет с моей семьей? Смогу ли я ей помочь или буду вынужден уйти в одиночку?

Все мое тело содрогалось. Ноги отказывались служить.

— Нет, так дальше нельзя. Надо что-то сделать,— шепнул я самому себе. Подобрал валявшийся на шпалах пест для лущения риса — бог весть как он туда попал — и стал нещадно колотить себя по ногам, по спине, по плечам, по свободной руке. Потом закрыл глаза и стал дышать: медленный глубокий вдох, еще более медленный выдох. Это была своеобразная, похожая на ритуальную, гимнастика, которой мы занимались по утрам, придя на службу. Наконец нервы мои успокоились, я пришел в себя и зашагал по шпалам на восток.

Хотя я и торопился, я все же старался не обгонять других беженцев. У меня не было такого ощущения, будто — как это бывает в ночных кошмарах — тебя удерживают какие-то невидимые силы, я мог бы даже броситься бежать, если бы не глубокое внутреннее убеждение, что все следует предоставить воле небес. Внезапно один из проходивших мимо беженцев рванулся было вперед с криком: «Парашют, парашют»,— но тут же остановился.

В самом деле, далеко впереди и чуть левее избранного мною направления, над грядой белых облаков, цепляющихся за вершины горной гряды, виднелся одинокий парашют. Его медленно сносило к северу.

Пока я раздумывал, свой это или вражеский парашют, раздался ужасный грохот, земля вздрогнула и в нескольких сотнях метров к северо-западу взметнулся ввысь столб черного дыма. Медленно тянувшиеся по путям беженцы побежали, но вскоре, запыхавшись, остановились.

Последовал еще взрыв, за ним третий. Каждый раз земля содрогалась и в небо устремлялся огромный столб черного дыма. И каждый раз беженцы бросались вперед, но чуть погодя останавливались и снова тащились, с трудом передвигая ноги.

— Это нефтехранилища взрываются,— крикнул один из беженцев, но никто не отозвался на его слова.

У железнодорожного моста Ёкогава я увидел сидевших на насыпи беженцев,— их было не менее двух тысяч. Лишь несколько юношей пытались перебраться через мост. Мост был высотой метров тридцать. Глянешь с такой высоты вниз — и начинают трястись поджилки. Но другого пути на противоположный берег нет. Почти все беженцы, примостившиеся на насыпи, страдали от ран или ожогов. Они были в таком глубоком унынии, что, по-видимому, даже не помышляли о возможности переправиться через мост. Некоторые смотрели немигающим взором в небо. Но остальные даже не глядели в сторону похожего на гигантскую медузу облака. Лишь какая-то женщина, простирая кверху руки, тонким голосом выкрикивала одно и то же:

— Убирайся прочь, дьявольское облако! Что тебе от нас надо? Мы не военные, не солдаты. Убирайся прочь!

«Странно,— подумал я,— почему эта женщина, такая здоровая на вид, даже не пытается перебраться через мост?»

Сидящие рядом беженцы не отзывались на ее крики. Надо было действовать немедленно, не теряя ни минуты. Стараясь не смотреть вниз, я пошел вслед за юношей с окровавленным плечом. В самом конце моста лежали опрокинутые товарные вагоны. Я лег на живот и пополз. Внизу, подо мной, бежала река, должно быть, совсем неглубокая, потому что на дне были хорошо видны груды репчатого лука, вывалившегося из вагонов.

Беженцы, которым удавалось переправиться на тот берег, устремлялись к холмам Футаба-но Сато, все выше и выше, словно редкая цепочка муравьев. Кое-где в горах горел лес. Человеку, не жившему в горной местности, трудно понять опасность лесных пожаров. И люди, которые сейчас поднимались в горы, напоминали летящих на огонь ночных бабочек. В детстве я не раз видел пожары в горах. Издалека кажется, что пожар небольшой, а подойдешь ближе — и видишь, что горят целые леса. Падают пылающие деревья, раскаленные камни.

— Идти туда опасно,— предостерегал я идущих рядом.

Но никто не внял моему предупреждению. Все продолжали подниматься в горы. Наконец я добрался до западного плаца, который буквально кишел беженцами. Многие, не останавливаясь, пошли дальше. Глядя на них, я представлял себе гигантские цунами, затопляющие прибрежные холмы.

Мне пришлось долго идти вдоль плаца наперерез толпам беженцев, чтобы попасть на станцию Хиросима...

ГЛАВА IV

Едва Сигэмацу успел дописать последний абзац, как из кухни послышался голос жены:

— Сигэмацу! Знаешь ли ты, который час? Хватит уже работать. Иди ужинать.

— Иду,— отозвался Сигэмацу, вставая. Увлекшись, он совсем забыл про ужин, тем более что, переписывая дневник, грыз соленые бобы домашнего приготовления. Сигэко и Ясуко давно уже поели, и Ясуко легла спать, на следующий день девушка собиралась первым же автобусом отправиться в Синъити, где был косметический кабинет. Стараясь не пролить ни капли, жена налила, Сигэмацу чашку супа из вьюнов.

— Неплохо я сегодня потрудился,— проговорил Сигэмацу.— Описал, как я дошел до западного учебного плаца, где собрались беженцы. Ох, и много же их там, было — что сельдей в бочке. А ведь я рассказал лишь тысячную долю того, что видел. Не так-то просто передать свои впечатления.

— Это потому, что ты разводишь всякие теории,— откликнулась жена.

— Да нет, дело не в этом. Я описываю события, если говорить литературно, в духе жестокого реализма. Кстати сказать, ты не знаешь, долго ли держали вьюнов в проточной воде? Может быть, у них в брюхе еще полно грязи?

— Котаро принес их сегодня. Сказал, что держал их в проточной воде полмесяца. Он поймал их в канале, около буддийской молельни, и запустил в пятисотлитровый глиняный кувшин. Там из них вся грязь и вышла.

Во время войны Котаро спилил во дворе огромное дерево гиннан: государству требовалась древесина. Выкорчевывая корни, он наткнулся на зарытый в землю старинный глиняный кувшин еще бидзэновского[12] обжига. Кувшин вмещал литров пятьсот, если не больше, но был расколот на несколько частей. Котаро кое-как соединил разбитые части цементом и приспособил кувшин для своих нужд.

Сигэмацу уселся перед лакированным столиком и поднял чашку с коричневой жидкостью. Это был лечебный настой из сушеных листьев герани, алзины и подорожника, который он пил каждый вечер перед ужином. Жена поставила перед ним тарелку с бобовой пастой и мелко нарубленными клубнями криптотении, сковороду с яичницей, судок с маринованной редькой и чашку супа.

— Сегодня у нас настоящий пир! — воскликнул Сигэмацу.— В своем кувшине Котаро всегда держит какую-нибудь живность,— продолжал он, лакомясь супом.— Однажды, помню, он насыпал туда речного песка и посадил черепаху: думал, она будет нести ему яйца. Оказалось, пустая затея.

— Прошлым летом я видела у него в кувшине угрей — штук семь или восемь!

— Да, кувшин у него замечательный. Сущий рог изобилия. Вот бы нам такой.

Это, разумеется, была только мечта. Дом Сигэмацу стоял на возвышенности, и подвести к нему воду с помощью бамбуковых труб было не так-то просто. Участок же Котаро находился в низине. Котаро перегородил ручей, начинавшийся у дальних холмов, и проложил бамбуковые трубы от образовавшегося пруда к своему кувшину. По счастливой случайности в нижней части кувшина осталось два-три небольших отверстия, через которые вода, как раз в нужном количестве, вытекала наружу. Так что в кувшине всегда имелась свежая проточная вода: условия для разведения угрей, форели и карпов были идеальные.

Котаро на двенадцать лет старше Сигэмацу. Во время войны он дважды ездил в Хиросиму за покупками для себя и соседей. И оба раза заходил к Сигэмацу, который в то время работал в Хиросиме, с деревенскими гостинцами: маринованными лепестками вишни. В первый раз он приезжал в город за эмульсией, суррогатом мыла, и за пищевым жиром. Эмульсия не соответствовала стандартам, установленным законом о контроле за производством моющих материалов, поэтому производили ее нелегально и продавали на черном рынке. Это была вязкая масса, которая шла на изготовление твердого мыла. Продавали ее обычно в больших консервных банках.

Жир отделяли от мясных консервов, когда запечатывали их в банки на армейской продовольственной базе. Картонная коробка десять на семь сантиметров такого жира, сдобренного специями, стоила на черном рынке десять сэн [13]. Котаро приносил свои покупки к Сигэмацу, увязывал их в огромные узлы и тащил на станцию.

— В нашей семье все начиная с деда были бродячими торговцами,— весело говорил Котаро, прощаясь с Сигэмацу.

Во второй приезд Котаро удалось раздобыть всего лишь одну коробку жиру, но он и этим был страшно доволен и в благодарность оставил Сигэмацу силок для ловли птиц. Этот силок Котаро сам установил на соседнем пустыре. Сигэмацу ежедневно ходил проверять силок, но ни одна птица в него так и не попалась. Тут Сигэмацу вспомнил, что на этом самом пустыре жена его собирала ростки лебеды, которые они ели в вареном виде вместе с соей.

— Интересно, что стало с той ловушкой, которую Котаро поставил тогда на пустыре, там, где росла лебеда?

— В нее не попалась ни одна птица. Никудышная оказалась ловушка...

ГЛАВА V

Жена попросила Сигэмацу сходить к Котаро. Близился день поминовения погибших насекомых, и надо было отнести рисовые клецки. Сигэмацу положил лакированную коробочку с клецками в тот самый таз, в котором Котаро накануне принес вьюнов, и завернул все это в фуросики [14].

Церемония поминовения обычно совершается девятого июня. Во время полевых работ крестьяне помимо своей воли губят живущих в земле жуков и червяков, и для поминовения их душ жертвуют рисовые клецки. В этот же день, по древнему обычаю, надо возвращать соседям все принадлежащие им вещи, которые по какой-либо причине сказались у вас в доме.

Дом Котаро стоял у тропинки, ведущей к дальним холмам. У входа Сигэмацу увидел сверкавший лаком лимузин. В машине никого не было. У большого кувшина, сдвинул фуражку на затылок, стоял человек средних лет — судя по наружности, шофер — и глядел, как из бамбуковых труб в него втекает вода. Сигэмацу смекнул, что к Котаро пожаловал важный гость, и ощутил сильное волнение.

— Славная нынче погодка! — заговорил Сигэмацу, подойдя к человеку в фуражке.— Эта машина принадлежит клинике Фудзита в Фукуяма? И гость, должно быть, оттуда? — продолжал он, заведомо зная, что это не так.

— Ошибаетесь, машина заказная, я ее водитель. Привез сюда женщину из деревни Ямано.

— Должно быть, эта женщина — доктор? Котаро тяжело заболел? Не знаете, что с ним случилось?

— Эта женщина не доктор. Я понял по ее словам, что она сваха. А разговор у нее, видать, надолго. Я здесь уже битый час торчу.

«Сваха из Ямано... Значит, приехала наводить справки о Ясуко. Других женихов в Ямано нет. Если были бы, я бы знал: деревня там маленькая»,— с беспокойством подумал Сигэмацу.

Он поглядел сквозь заросли сада на дом Котаро. Раздвижные перегородки со стороны открытой галереи были задвинуты, входная дверь закрыта.

«О чем говорит сваха с Котаро, что ей удалось выведать о Ясуко? Что-то их беседа затянулась. Скоро, наверно, закончится. Как бы не попасться им на глаза, неловко получится»,— испугался Сигэмацу.

— Извините, если я вам помешал,— сказал он шоферу.— У нас заболел сосед. Вот я и подумал, может быть, врач приехал, заодно и к нему заглянет, а здесь, оказывается, совсем другое дело.

Сигэмацу простился с шофером и пошел по тропинке к дубовой роще. Там он уселся на плоской камень в тени дерева.

«Подожду здесь, пока сваха не уедет,— решил он.— Все равно нужно занести Котаро рисовые клецки. Не могу же я вернуться с ними домой. Женщины — народ любопытный, непременно допытаются, что из Ямано приезжала сваха».

Немного погодя — к этому времени уже стемнело — хлопнула дверца автомобиля и заурчал мотор. Машина уехала.

Сигэмацу вышел из своего укрытия и направился к дому Котаро. Раздвижные перегородки на веранде по-прежнему были задвинуты, но входная дверь распахнута настежь. Сигэмацу вошел внутрь. Котаро сидел на небольшом возвышении, скрестив на груди руки и потупив глаза,— видимо, в тон же самой позе, в какой простился со свахой.

— Добрый вечер,— произнес Сигэмацу.

Котаро вздрогнул, оторвал взгляд от пола, ответил на приветствие и сразу же стыдливо опустил глаза. Хотя в комнате было не слишком светло, Сигэмацу прочитал по его лицу все, что произошло: припертый свахой к стене, Котаро рассказал о Ясуко все, что знал, даже то, чего, может быть, не хотел рассказывать, и теперь сидит совершенно обессилевший, выжатый, как лимон. Сигэмацу лишь поблагодарил его за вьюнов, выложил в тарелку рисовые клецки и без лишних слов покинул дом.

Этот случай оставил у него на душе тяжелый осадок. Ужас как неприятно, что чужие языки треплют имя его племянницы. Остается одно: побыстрее закончить переписку дневника и вручить свахе, чтобы она сама сравнила его с записями Ясуко. Теперь это уже дело чести — довести задуманное до конца.

Сигэмацу быстро поужинал и снова принялся переписывать дневник.