Помоги проекту - поделись книгой:
Анну невольно поразило абсолютное бездушие происходящего. Тишина, нарушаемая механическим шепотом карикатурного попа, угрюмая сосредоточенность провожавших, гулкое молчание кладбища — все это было неправильным, ненастоящим. Несуразность ситуация заключалась в том, что ее восьмилетнего сына вырядили в дурацкий костюмчик, заколотили в деревянный ящик, в котором не то, что двинуться — не продохнуть, и собирались зарыть в жирную, червивую землю. Зарыть и забыть.
Наконец, батюшка, отчитав положенное по прейскуранту количество молитв, вволю намахавшись чадящей кадильницей, отошел в сторону, устремив сосредоточненно-жалобный взгляд на гроб. В позе его было что-то от официанта, только что подавшего счет — Анна с трудом удержалась от неуместного желания сунуть ему пятерку на чай.
Грянул оркестр. Анну качнуло, оркестр бил прямо в уши, создавая в голове невообразимый шум. Агент постарался — музыканты играли не похоронный марш Шопена — печальную антитезу свадебной теме Мендельсона, но что-то менее заезженое, и более приличествующее моменту. Нужная атмосфера была достигнута — бабушка зарыдала в голос, кто-то отчаянно принялся сморкаться, раздался кашель и хныканье удрученных подруг. Анна нервно переминалась с ноги на ногу, смотрела в яму…в яму…
Во тьму.
— Анна Сергеевна, — кто-то неземной, потусторонний тронул ее за локоть, — Пора.
Она повернула голову и встретила песьи глаза агента. Понимающе кивнув, он повел взглядом в сторону гроба. Пора… Пора было….что? Пора было броситься к полированному ящику и руками отпереть крышку, выпустить на свет божий новорожденного мертвеца, ревущую послежизнь? Пора было пасть на колени в серую грязь и молить, молить небо вернуть ей Алешу? Пора было…
Закапывать сына.
Анна ненавидяще уставилась на агента. Восприняв ее взгляд как знак согласия, он повернувшись в полоборота сделал знак дюжим могильщикам. Оркестр взвыл громче, провожающие залились символическими слезами, могильщики дружно взяли гроб за ручки. Внезапно Анна, вырвав локоть из цепких пальцев агента, молча, с отчаянной силой толкнула его в грудь так, что он отлетел в сторону и так же молча бросилась к гробу, бросилась яростно, всем телом. Повиснув на гробе, уже смоченном первыми каплями дождя, она завыла, забилась на крышке, царапая ногтями ее поверхность. В этот момент, она не видела ничего, не слышала ни единого звука, кроме биения своего сердца. Алеша там, заперт в душной коробке, затянут в галстук. Алеша там, уложенный в вязкое ложе, ее сын, упрятан в смерть.
Могильщики расступились перед нею.
— Разве вы не видите?! — выла она, исступленно царапая гроб, — Разве вы не видите?! Ему больно! Моему сыну БОЛЬНО!!!
Замешательство агента было недолгим. Очевидно, он привык к подобным эксцессам. Поправив галстук, он мигнул дюжим землекопам, и они, также обладая немалым опытом, нежной хваткой оттащили визжащую женщину от гроба. Рядом тут же оказалась бабушка. Обнимая Анну, она что-то сипела, плакала, сопливела в ухо, и это мокрое касание возымело эффект — женщина успокоилась, затихла. Анну трясло… В ее голове верещал похоронный оркестр.
Могильщики вяло подошли к гробу и потащили его к черному жерлу. Дело было сделано. Осталось принести жертву.
Могила приняла свое с влажным, сосущим звуком. Анна безучастно смотрела как первые комья земли барабанят по крышке. Диким ей показалось то, что она даже не попрощалась с сыном, не поцеловала его в эту последнюю секунду.
— Анечка, — наклонилась к ее уху мать, — путы-то Алешеньке развязали?
— Что? — она мутно уставилась на старушку.
— Веревочки с него сняли перед тем как в гроб заколачивать? Положено веревочки снимать…
— Какие веревочки? — слова доходили до нее трудно, — какие…не пойму…
— Ох, доченька, так ведь вязать покойников надо… Путы накладывать…
— А зачем развязывать? — тупо спросила Анна.
— Чтоб к живым не тянулся, — мать перекрестилась, — и за собой не тянул.
— Что….что ты несешь? — Анна не понимала ни полслова из того, что говорила ей старушка. Ощущение того, что в землю закапывают ее, а не сына не проходило, но увеличивалось с каждой секундой.
— Никто моего сына не связывал, — зло бросила она в лицо матери, — Алеша умер. Еще вопросы?
— Что ты, Анечка! — попятилась старушка, — что ты…. Я ведь как лучше…господи…горе то какое!..несчастье, — понурив голову, сгорбившись она выглядела на все двести лет, что было…. почти уместно.
Анна еще некоторое время смотрела как могильщики равняют рыхлую землю…затем, безучастно тряхнув головой, побрела к автобусу. Когда она уже поднималась в салон, где-то вдалеке раздался телефонный звонок. За ним еще один. И еще. Звук ослабевал, уходил вдаль, оставляя болезненное жужжание в ушах. Тряхнув головой, женщина вошла в автобус.
Пожалуй, одним из наиболее отвратительных человеческих обычаев, являются поминки — торжественный обед в честь усопшего. Стол, уставленный яствами, традиционно-обязателные пирожки и сиротливая рюмка водки, покрытая кусочком хлеба в качестве ненавязчивого подношения покойнику не могут не вызывать по меньшей мере удивления. Разговоры, поначалу путанные и смущенные, благодаря влиянию водки становятся все более и более развязными, уходят в область воспоминаний, непосредственно связанных с покойным, а порой и вовсе с ним не связанных, слезы постепенно уступают место неуверенным поначалу улыбкам, и вот, глядишь, за столом кто-то суетливо захихикал, зажимая рот нетрезвой рукой, кто-то потихоньку рассказал анекдот под неплохую закуску, кто-то филосовски изрек, что ТАМ все намного лучше и уж точно не так как здесь, и разговор загорелся, заалел налитыми глазами.
И лишь близкие родственники усопшего нет — нет да и напомнят о нем скорбным поднятием бокалов.
Находиться за поминальным столом, заботливо накрытым мамой и соседкой Любовью Антоновной, Анне было физически неприятно. Несмотря на постоянные увещевания матери, она лишь несколько раз ковырнула горку салата, и приложилась губами к рюмке. Находясь в своеобразном вакууме, посреди говора полупьяных, раззадоренных чужим горем родственников и друзей, она постоянно ловила себя на мысли, что окружающие люди не скорбят, не вспоминают, но празднуют некую сатанинскую тризну по ее маленькому сыну, поедая не пирожки, но тело его, запивая не водкой, но кровью его. В сумраке мыслей, она то и дело направляла свой взгляд на одинокую стопку, укрытую кусочком хлеба, не понимая этого нелепого символа. Алеше было всего восемь лет, он уж точно не осилил бы и половину стопки, а хлеб. хлеб он не любил… не любил, и не ел.
Алеше не понравилось бы здесь, за столом, среди чересчур шумной толпы взрослых людей, в чаду и дыму, уже открыто обсуждающих совершенно посторонние предметы. Алеша посидел бы за столом совсем немного, и убежал в свою комнату… Она бы зашла к нему позже…и уложила спать.
Так и было. Алеша лег спать.
За столом продолжали есть ее сына. Анна не удивилась бы, если б гости потребовали шампанского и звоном бокалов отметили первые шаги ее сына в загробном мире. Бабушка, лучшая подруга Люда с мужем, Катя, муж ее, соседка Любовь Антоновна и еще несколько знакомых, ели, щелкая челюстями, то и дело наполняли рюмки бесцветной теперь уже кровью, кивали сочувственно, набивая животы смертью. Лица их в безумной карусели кружились вокруг Анны, сливались в один алчный рот. Она же смотрела лишь на одинокую рюмку, накрытую кусочком хлеба….на месте которой уместнее было бы положить Сникерс и стакан любимого сыном молока.
Наконец, отъевшиеся и круглые гости принялись расходиться вовсвояси, смущенно прощаясь с хозяйкой, выражая стандартные соболезнования стандартными же фразами. Мама с сестрой остались на некоторое время, помогли убрать со стола, кто-то помыл посуду, кто-то подмел застеленную останками погребальной фиесты комнату.
— Остаться, Аннушка? — ломким голосом спросила мать.
— Нет…Иди, мама…иди… Спасибо за все, — более всего, Анне хотелось остаться одной в непривычно пустой квартире. Сейчас, даже присутствие матери не могло вызвать в ней ничего, кроме раздражения.
— Что ж… — старушка помедлила немного, — поздно уже. Я пойду. Позвоню завтра. Хорошо?
— Звони… — Анна безучастно подставила щеку под свалявшиеся материнские губы, позволила себя обнять и в очередной раз выслушала совет-Крепиться. Мать ушла.
Заперев входную дверь (четыре оборота-верхний замлок, два оборота — нижний — и КОМУ теперь это нужно?), Анна бессильно привалилась к стене, напротив закрытого белоснежной простыней зеркала и закрыла глаза. Происходящее более не казалось ей сном. Наоборот, в самой сути несчастья, Анна улавливала нотки пустой обыденности. Смерть Алеши, разделенная на ритуальные услуги, процедуру отпевания и стопку водки, накрытую уже черствеющим хлебом, сама по себе стала статистическим фактом. Сын ее умер. Больше ничего.
Подволакивая ноги, Анна брела по квартире, выключая свет. Кухня неприятно резанула ее своей отталкивающей стерильностью-посуда аккуратно сложена, стол накрыт скатертью. В темноте, не ощущая собственного тела, она доплелась до своей комнаты и рухнула на диван, не сняв даже туфли.
Она стояла в центре пустоты, но сама пустота была населена призрачной жизнью. Пульсирующий ритм под ногами, вязкие прикосновения удушливого воздуха, черный монолит нависшей твердыни неба. Она была….внутри НИЧЕГО. Не было ни координат, ни пространства, и все же все существо ее ощущало опору-несуществующую, но цепкую, подобно топкой трясине — видело черный свет, чернее самой глубокой пещеры, упиралось в прозрачную вязкую гниль.
Она отшатнулась…и осталась на месте. Здесь, в мире умерших координат, она не обладала правом на движение.
Понемногу, черное нечто перед нею обретало форму. Или, скорее, воздух, если то, что окружало ее было воздухом, густел, бурлил слизью, наливался содержанием. Она не могла отвернутся, не могла закрыть глаза, у нее не было глаз. Не было тела.
Пространство, окружающее ее, вздулось, подобно мыльному пузырю и исторгло из себя пенящуюся гротескную картину. Перед нею лежал… ее сын. Лежал не в гробу, но на шипящем ложе, постоянно меняющемся, подобно миражу. Алеша был материален, до боли реален во окружающем его призрачном безмолвии. Он был одет в тот же деловой костюмчик, в котором его похоронили, что делало его похожим на самого маленького в мире бизнесмена. Напомаженные волосы его теперь растрепались и неживыми прядями свисали на выбеленное лицо. Глаза были полуоткрыты, заплывшими белками сверля тьму. Руки его…..
Ноги его…
О. Господи!!! Она закричала бы, но нечем было кричать. Ручки, его маленькие ручки были покрыти чем-то, что сперва показалось ей блестящей белесой паутиной. Ноги, плотно сдвинутые вместе были покрыты той же паутиной. Это была вовсе НЕ паутина. Это была веревка, связывающая ее мальчика, приковывающая его к месту, вытягивающая из него неродившуюся еще послежизнь.
Складки пиджака ее сына зашевелились между ними вяло сокращаясь выполз синюшный безглазый сгусток, налитый жиром. В его кольчатом сокращении было столько….целеустремленности, столько гнусного довольства. Он полз по лацкану пиджачка ее сына, оставляя за собой гнойный след, во тьму, в окружающее ничто.
Она могла лишь смотреть как тело ее сына шевелится не по своей воле. Из под его брюк выглянул еще один слизень, испачканный чем-то темным, по волосам струилось вязкое тело третьего, галстук змеился под напором еще одного осклизлого тельца, пробивающего себе путь….куда? Что они… ЭТО делает на ее сыне?
В этот миг тьма, и составляющее ее густое ничто исчезли, словно и не было их. В белом неживом свете, заполнившем бескрайнюю пустоту, тело ее сына казалось увядшим. Над Алешей стоял некто-сутулая фигура, с постоянно расплывающимися чертами, насквозь пронизывающим голодным взглядом.
— Здесь мы едим, — произнес он внутри ее индивидуальной вселенной. — Вы не развязали сына. Мы едим.
Она почувствовала тело. Вспомнила свое имя. И обрела возможность кричать. Анна открыла рот, вдохнула в себя окружающий воздух и мир наполнился звоном. Она не могла дышать. Отравленный газ внутри ее легких жег, словно кислотой. Пустота звенела, истерической силой наполняя себя. Разваливалась на куски, уходила в сторону, смещалась, открывая край иного мира. Звон наполнил все тело Анны, заставил ее скорчиться от боли, упасть и падать…падать…
…Она упала с дивана, разбуженная собственным кошмаром. Звон в ушах не утихал. Была в нем некая требовательная издевка. Лежа на полу собственной спальни, всхипывая и содрогаясь всем телом, Анна слушала разрывающийся телефон и не могла заставить себя ответить на звонок.
Собравшись с силами, она открыла глаза, оглянулась пугливо, все еще находясь во власти холодного страха, встала на колени и, помогая себе руками, медленно поднялась на ноги. Так же медленно, шаркающей осторожной походкой, подошла к двери, открыла ее и побрела к телефону.
— Слушаю, — сипло прошептала она в трубку, стараясь не поднимать глаза на белую простынь, скрывающую зеркало перед нею.
— Аннушка, — мамин голос, тихий, заботливый…и все же, отчего то настораживающий, — Аннечка, милая, я вот все думаю…
— Мама? Сейчас четвертый час… Что-то случилось?
— Случилось… — в голосе на другом конце трубки теперь звучало плохо скрываемое нетерпение… — Случилось, Аннечка.
— О чем ты говоришь? Мама?
— Зря ты не развязала Алешеньку, дочка! — слова молотом ударили по голове, — Маленький теперь лежит,
В трубке раздалось шуршание, прерываемое чьим-то далеким пением, затем короткие гудки. Анну обдало потоком холодного воздуха, невесть откуда взявшийся сквозняк колыхнул белую простынь, накрывшую зеркало, на секунду приподняв ее край. Анна судорожно вцепилась в трубку, зубы ее выбивали чечетку.
Кто-то стоял за простыней.
Зеркало не молго отражать ничего, кроме простыни, но тем не менее, Анна была уверена, что видела, один миг, всего лишь одно мгновение, часть темного отражения, притаившегося по другую сторону трюмо.
Анна опустила глаза на трубку, которую она до сих пор крепко сжимала в руке и отбросила ее с отвращением. Ей было жутко стоять в темном корридоре перед занавешенным зеркалом, стоять одной в пустой квартире, в самый темный и чудный час ночи, стоять перед трюмо, зная, что откинуть простынь она не решится. Но еще страшнее было ей двинуться с места, повернуться спиной к черному телефону и к зеркалу.
— Но это же смешно, — просипела она и звук собственного голоса заставил ее вздрогнуть. Нужно было собраться. Мыслить рационально. Ей только что позвонила мать. И…и….боже, она говорила…
— Она не говорила, — раздался в ее ухе тот же голос, лишь мгновение спустя она осознала, что говорит она сама. Никто ничего не говорил.
Верно-никто ничего не говорил. Ей снился кошмар, звонок разбудил ее и в разговоре с матерью, она услышала лишь то, что диктовало ей подсознание… Да и был ли он-этот телефонный разговор? Если….
Простое рациональное объяснение успокоило дрожь. Она переступила с ноги на ногу, решительно подошла к зеркалу и откинула простыню…
На секунду, потеряв дар речи, от вида своего отражения.
Естественно, в зеркале отражалась только она. Никого больше там не было и быть не могло. Анна вернула простыню на место, подняла трубку с пола и положила ее на рычаг телефона. Помедлив немного, набрала номер матери и пислушалась к слабым длинным гудкам на другом конце провода. Три…четыре…пять….
— Алло, — заспаный голос матери там далеко, за тридевять земель все же действовал успокаивающе.
Алло, слушаю вас…алло… — раздался шорох, мать дула в трубку.
Анна осторожно положила трубку и отошла от трюмо.
Медленно, повернулась спиною к зеркалу и по длинному коридору пошла в свою комнату, не оглядываясь. Зеркало не отразило никого, кроме нее, мать не звонила ей, сон остался лишь сном, не более, и все же, в эту секунду она твердо знала, что за спиной ее
Ночь черным провалом затмила сознание Анны. Проснувшись поутру, в сумраке зимнего угасания природы, она долго не могла понять где находится, и отчего так громко стучит сердце. Прошло несколько минут, прежде, чем она вспомнила о вчерашних похоронах, и горе, затаившееся в тьме ее души снова выплеснулось наружу, заполнив ее до края. Плакать не было сил. Женщина лежала на разобранной кровати, и рыдала о своем утерянном сыне безмоллвно, без единой слезы.
Через некоторое время, она вспомнила и о событиях прошедшей ночи. Теперь, при свете дня, все случившееся не казалось более страшным. И все же, присутствовало в ее сне, что-то странное, болезненно-отвратительное, и это нечто, эта маленькая деталь не давала ей покоя, червем впивалась в сердце.
Что, если…
Отогнав виденья прочь, женщина наконец поднялась с кровати и побрела в туалет.
«Любопытно, — горько усмехнулась она, — как можно посмотреть на себя в зеркало, которое ничего не отражает?..». Мысль эта показалась ей настольно неожиданно веселой, что она не удержалась от мгновенной улыбки.
Через час, она привела себя в порядок настолько, что увидев ее на улице, люди не шарахались бы. Выйти же на улицу было необходимо.
Прежде всего, ей нужно было кое-что выяснить.
Анна подошла к телефону, который в последнее время словно увеличился в размерах, и набрала номер матери.
Несколько мгновений томительной гудящей тишины, щелчок соединения и почти сразу-голос матери, с другой стороны мира.
— Доброе утро, доченька.
То обстоятельство, что мать узнала ее по звонку, не удивило Анну. Она почти всегда узнавала Алешу, когда он звонил ей на мобильный. Ведь и она была матерью…не так давно.
— Доброе утро, мамочка.
Анна замолчала. Вопрос вертелся на языке, занозой сверлил мозг, и все же, она ощущала себя… попросту глупо. На другом конце провода, молчала и мать.
Мама?
Что, Аннушка?
— Э….ты-ы…ты не звонила мне ночью? — совсем не тот вопрос, слова другие…заноза осталась в голове.
— Нет, дочка. Только….мне самой кто-то позвонил часа в четыре утра… Наверное ошиблись.
— А-а…да. Хорошо….хорошо.
— Как ты, Аннушка? — в голосе матери слышалась забота…тревога…и…страх. Неподдельный страх.
— Я….выживу, мама.
Молчание становилось ощутимым. Анна решилась.
— Мам… ты… на похоронах, помнишь?.. Ты сказала…что-то про путы. Про веревки.
— Какие веревки? — в голосе появилось удивление.
— Веревки…которыми. покойника свзязывают. — обезличив своего сына, Анна почувствовала себя немного легче и уверенней, — Ты спрашивала, развязали ли ему…руки и ноги. Помнишь?
— Помню…говорила наверное. Аннушка, к чему это?
— Мама, не спрашивай сейчас. Объясни мне, что ты имела ввиду?
Теперь мать была озадачена. Удивление ее прошло, в голосе снова звучал…несомненно страх.
— Что…что имела?.. Это традиция. Или суеверие…не знаю. Обычно…умершим связывают руки и ноги, пальцы между собою… так…повелось.
— Повелось, — напирала Анна. — Отчего так повелось?
— Я-а….не знаю….-чтоб не… боролся….не ходил. Так говорят.
Поделиться книгой: