И не было лучше брата

- Не проси, Джалил, не скажу. Ты же знаешь, я в бога верю.

- Мне-то ты сказать можешь, ты же знаешь, дальше меня это никуда не пойдет"

Гусейн в молчании намылил в третий раз голову Джалил-муаллиму.

- Ну, - сказал Джалил-муаллим.

- Знаешь, что он сказал? - наконец решившись, выпалил Гусейн. - Говорит, что там мужчины и женщины купаются - все вместе. В одной бане, в одной комнате, все голые, все друг другу спину трут. Все!

Джалил-муаллим чуть не захлебнулся, когда Гусейн водой из кувшина стал смывать с его головы пену.

- Бессовестные, - отдышавшись, сказал Джалил-муаллим. Он был искренне возмущен. - До чего бесстыдство у людей доходит. Таких убивать надо, чтобы другие, помоложе, примера с них не брали. - Заговорив о бесстыдстве, Джалил-муаллим вспоминал о брате и расстроился окончательно. - Тьфу! Нет предела бесстыдству людей!

- Я о другом думаю, - сурово сказал Гусейн, - я думаю, куда их правительство смотрит. Что из их детей получится? Их же всех в тюрьму посадить надо. Только последить, чтобы мужчин отдельно посадили, женщин отдельно. Ты как думаешь, Джалил?

- Горбатого могила исправит. Ты думаешь, им тюрьма поможет? Я точно знаю, таким ничего не поможет. Если у человека совести нет, ему никто и ничего в жизни не поможет. Ты мне поверь! - Он уже н не рад был, что вспомнил о брате, все удовольствие от бани пропало, и даже в висках застучало. И сказать никому нельзя ничего, не станешь ведь о родном брате посторонним людям рассказывать. Позор! А не расскажешь, сердце однажды не выдержит, разорвется на мелкие кусочки. Черная кровь изо рта хлынет, если все время молчать, муку такую в себе носить.

Чайхана была здесь же, во дворе бани. Несмотря на ранний час, почти за всеми столами сидели, а за одним уже играли в нарды. Джалил-муаллим прошел к дальнему столу, у самой стены, по пути коротко кивнув чайханщику. Азиз, сын покойного Мамедали, основавшего в свое время эту чайхану, подошел к нему, почтительно поздоровался, проворно протер мокрой тряпкой " без того чистую поверхность дубового, стола, потемневшую от времени и чая, и поставил перед ним чайник и два стакана с блюдцами, один для Джалил-муаллима, второй на тот случай, если Джалил-муаллим пригласит кого-нибудь подсесть, что он делал очень часто.

Он налил себе стакан крепкого, с красноватым оттенком чая и подумал, что, уходя, надо будет при посетителях поблагодарить Азиза за сегодняшний чай. В прошлое воскресенье чай 6мл явно передержан при заварке на огне, и Джалил-муаллим ушел не совсем: довольным.

А сегодня чай был превосходным. Как всегда, первый стакан он выпил быстра, предварительно слегка остудив его в блюдце, и сразу же ощутил его действие, как будто чай растворил тонкую туманную пелену в голове, между теменной костью и мозгом. И теперь свободно врывались в сознание и казались приятными воспоминания, располагающие к размышлениям под мерный клекот котлов и шелест виноградных листьев над головой. Джалил-муаллим не торопясь пил второй стакан чая. Холодил лоб остывший пот, новые посетители, а приходили в основном соседи и знакомые, непременно здоровались с ним, а он, так же как и полчаса назад в бане, испытывал удовлетворение от жизни, ощущал ее полноту и приятную стабильность н то, что в этой жизни человек он нужный и заметный.

Потом за дальним столом, где играли в нарды, начался спор, и игроки, игнорируя советы соседей, подошли к Джалил-муаллиму и, беспрерывно извиняясь за причиненное беспокойство, попросили его глянуть на доску. Он не торопясь подошел к нардам, мгновенно разрешил спор и рассказал об аналогичном случае, происшедшем с ним в этой же самой чайхане еще при покойном Мамедали. Все с интересом слушали, игроки безропотно согласились с его решением, и это было очень приятно, так же как и то, что изо всех сидящих в чайхане, а большинство считалось опытными нардистами, для разрешения сразу не договариваясь, игроки избрали его. Игра закончилась, и победитель пригласил Джалил-муаллима занять место за нардами, но он отказался. Играть в чайхане он перестал, узнав, что с некоторых вор здесь поигрывают и, на деньги, чего раньше не было. В нарды играл он только в гостях или дома, и партнерами его были только солидные и достойные люди. С ними он позволял себе изредка сыграть и "на интерес" - на мандарины или, например, на дыни, ну в крайнем случае на лотерейные билеты, каждая партия три билета. На деньги же он не играл никогда.

Он вернулся за свой стол, совсем было собрался уйти, но, вдруг раздумав, налил еще стакан чая из нового чайника. Из чайханы он всякий раз уходил с сожалением.

Он допивал первый стакан из второго чайника, когда пришел шофер Кямал, которого за глаза все называли Длинноухим Кямалом в отличие от другого Кямала, который работал электромонтером и прозвища не имел. Назвали его так еще в юности за постоянную привычку сквернословить. Впрочем, в юности его авали просто Ишак-Кямалом, а более пристойно - Длинноухим- стали называть позже из уважения к значительно изменившемуся с тех пор возрасту; и называли его так, если заходила о нем речь, не стесняясь, в присутствия его жены и детей.

Близкие друзья называли его Длинноухим и в лицо, за что он каждый раз беззлобно ругал их самыми непотребными ругательствами.

В присутствии Джалил-муаллима Длинноухий Кямал не позволял себе ничего лишнего, но все равно стало неприятно, когда Кямал, предварительно испросив разрешения, сел напротив него. Пришлось налить ему чай. Кямал, заняв локтями полстола, сопя и шумно чмокая, пил чай и громко говорил о том что лето прекрасная пора, но имеет тот крупный недостаток, что летом нигде нельзя съесть хаша. Джалил-муаллим же думал о том, что было бы здорово, если бы он ушел, как собирался, чуть раньше, до прихода Кямала, а теперь у некоторой части присутствующих может создаться впечатление, что Джалил-муаллим беседует с Кямалом или, не дай бог, пришел в чайхану вместе с ним, уйти же теперь, сразу, было неприлично.

- Зато в прошлое воскресенье мы надрались славненько, - сказал Кямал. - В подвале у Рзы. Рза так и сказал: "Ребята, это последний хаш, следующий будет через шесть месяцев", - ну, тут мы налегли! Все съели по две тарелки, и, клянусь честью, пусть глаза мои ослепнут, каждый выпил по литру водки. И какой водки! Настоящей тутовки, из Закатал мне привезли - поджигаешь, горит синим пламенем! Такую водку...

- Это вредно, - прервал его Джалил-муаллим, заметивший, что за соседними столами с интересом прислушиваются к глупой и неприличной болтовне Кямала.

- Кому вредно? - удивился Кямал.

- Здоровью вредно, - сказал Джалил-муаллим, ожидая какой-нибудь мало-мальски подходящей фразы Кямала, которую можно было, не нарушая приличий, использовать в целях завершения неприятного разговора. Он готов был ухватиться за любую, самую формальную зацепку, для того, чтобы попрощаться и уйти, не обидев Кямала; человека, конечно же не достойного уважения, но в данный момент сидящего за его столом и по этой причине законно претендующего на соответствующее обхождение.

- Не вредно, не вредно, - успокоил его Кямал, - вредно, когда нашу бакинскую водку пьешь, черт его знает, из чего ее делают, кто говорит - из гнилой картошки, кто из нефти. А эта водка не водка была, а чудо - как роса прозрачная, цветами пахнет, жаль только, кончилась. Выпили мы по литру, а еще хочется. А сидели мы втроем - я, монтинский Фируз и твой брат Симург. Фируз после второй бутылки, клянусь честью, так дошел, что пришлось его у Рзы уложить, я тоже, честно говоря, опьянел, а вот Симург, я тебе говорю не потому, что он твой брат, ты же знаешь: я и плохое и хорошее не стесняясь говорю, если бы о нем плохо думал, я бы тебе прямо в лицо это выложил, но я хочу одно сказать: Симург - удивительный человек, не человек, а лев! Как богатырь пьет! Пьет - не пьянеет и разума не теряет. Я за Симурга душу отдам. Это такой парень, такой парень. Знаешь, я теперь, когда хочу поклясться самой страшной клятвой, - его именем клянусь, его и своими детьми. Самый мой лучший друг.

Джалил-муаллим сидел напротив Длинноухого Кямала, время от времени без всякого удовольствия отхлебывал чай и уже не обращал внимания на окружающих, чувствуя, что безвозвратно испорчено все удовольствие и от купания и от чаепития.

Кямал конечно же ни в чем не виноват, думал Джалил-муаллим, на то он и есть Длинноухий, - но с какой стати его родной брат должен водиться с Кямалом, дружить с ним и совместно пьянствовать, и с какой стати Джалил-муаллим должен все это выслушивать в присутствии посторонних людей, среди которых наряду с доброжелателями, несомненно, есть и такие, которые искренне радуются его позору. Потом он вспомнил, что брат уже много раз давал возможность позлорадствовать соседям; и снова наступило состояние напряжения и тяжелых мыслей, и он знал, что не удастся выйти из него весь этот день.

Джалил-муаллим машинально наливал себе и Кямалу чай, усмехнулся, когда тот стал рассказывать о том, как, напившись до беспамятства, они с Симургом пошли в городской сад кататься на карусели. Обменялся рукопожатиями со знакомыми, специально подошедшими для этого к столу, вытащил из варенья попавшую в него пчелу, подумав при этом, что пчела эта, конечно, с одного из двух ульев, и пожалел, что она погибла. И все, что он слушал и наблюдал теперь, снова стало тусклым и невнятным и мелькало мимо сознания, не задерживаясь и не оставляя следа.

Поддерживал он, не вникая в смысл, никчемный разговор, а сам тем временем вспоминал иное, в котором не было места ни для Длинноухого Кямала, ни для всего, что происходило с недавних пор. Отчетливо всплыли вдруг в памяти те дни, когда после смерти отца все заботы о семье - матери и двух младших братьях, Симурге и Таире, в тяжелое военное время легли на плечи Джалила. У матери никакого образования не было, устроилась она работать лаборанткой, так они сказали соседям, в микробиологический институт, а на самом деле работала она уборщицей, убирала и мыла клетки, в которых содержались кролики и собаки. Зарплата там была мизерная, но зато время от времени работникам института выдавали по полтушки кролика, использованного в научных целях, а после умерщвления признанного безвредным для употребления в пищу. Тогда и пришлось Джалил-муаллиму бросить учебу, с утра продавал он на привокзальной площади газеты, потом разносил письма и газеты по домам, во второй половине дня отправлялся на другой конец города, на Будаговский базар, и продавал там поштучно папиросы, сахар, ириски - все что удавалось получить у дальнего родственника; директора магазина, по доброте душевной жалевшего оставшуюся без кормильца семью. Исхудавший и вечно голодный, загоревший дочерна на немилосердном бакинском солнце, Джалил только и мечтал о том, как он станет старше и сумеет заработать столько, что освободит от тяжелой работы мать, даст образование младшим братьям и отплатит добром дальнему родственнику - завмагу. И все это благополучно исполнилось бы, если бы в самом конце войны не умер младший, Таир. Недолго болел, не выдержало тельце, изнуренное недоеданием, новой напасти - скарлатины. Убивалась по нему мать страшно, долго болела, начала кашлять, так она и не оправилась до конца после смерти сына. Это была первая смерть родного человека, которую видел Джалил, и еще долго после этого он остро ощущал жуть невозвратимости. Отец погиб вдали, на фронте, и как-то не верилось до смерти брата в то, что этого здорового, веселого человека нет в живых. А после смерти брата поверилось.

С окончанием войны дела пошли лучше - Джалил еще некоторое время поработал почтальоном, потом наградили его медалью "За оборону Кавказа", отметили так безупречную работу на почте, а спустя два года, когда ушел на пенсию старый директор, стал Джалил директором почты. И не заметил, как молодость прошла, и не жалел об этом, того, чего добился, не отдал бы за все прежние годы. Брат Симург учился, хуже учился, чем хотелось бы Джалил-муаллиму, но учился как и полагается мальчику из нормальной семьи. Одевал и обувал брата и мать вполне пристойно, образ жизни вел в высшей степени добропорядочный, кроме работы и дома, других дел не знал. К обязанностям своим относился очень серьезно, и начальство его ценило, работа вверенного ему почтового отделения неоднократно отмечалась грамотами, а работники почты, и он в их числе, денежными премиями и ценными подарками. Пристрастился он и к своему небольшому хозяйству.

Превратил постепенно двор своего дома из обыкновенного бакинского двора, покрытого тусклым асфальтом, в цветущий сад с огородом при нем и с небольшим загоном, в котором важно прогуливались несколько индеек и цесарок.

Брата тоже стал приучать к любимому делу, учил, как прививки делать деревьям, лозу обрезать. Брат делал все играючи, весело и этим отличался от серьезного, вдумчивого Джалила. После занятий в школе брат с товарищами по классу отправлялся с плетеной корзиной собирать навоз на улицах. Этим навозом Симург а Джалил удобряли сад. Первое время брат стеснялся ходить по улицам и собирать навоз, это до того, как Джалил-муаллим, что-то приметив однажды, спокойно объяснил ему, что зазорного в этом ничего нет, и в подтверждение своих слов сам отправился в воскресенье с Симургом и его приятелями на Кубинское шоссе, по которому в то бедное автотранспортом время часто просажали военные повозки, пассажирские фаэтоны, крестьянские арбы, оставляя в изобилии на асфальте наглядные и очевидные экспонаты, позволяющие практичному и мудрому человеку, собравшему их в самом свежем виде в плетеную корзину и удобрившему ими землю в своем саду, принять непосредственное участие в ускорении таинственного и вечного процесса превращения одного вида материи в другой, иначе именуемого круговращением в природе.

Джалил-муаллим считался на улице человеком очень эрудированным, хотя из всех книг, составляющих величественнейшее здание, именуемое мировой литературой, - все этажи и комнаты которого не удалось обойти за целую жизнь еще ни одному человеку, когда-либо живущему на земле, - он получил самую скромную долю - прочитал одну книгу, прочитал с удовольствием - сборник азербайджанских сказок.

Эту единственную в своей жизни книгу перечитывал он каждые полтора-два года, в одних сказках его привлекал интереснейший сюжет, в других умиляли до слез злоключения влюбленных, преодолевающих на пути к соединению подлые козни и хитросплетения, устраивавшиеся злыми людьми и волшебниками. Не стеснялся смеяться вслух, когда на него оказывал действие богатый и многообразный юмор, покрывался краской и чувственно волновался при чтении мест, описывающих довольно однообразные и незамысловатые любовные утехи соединившихся влюбленных, предающихся обычно любви в каком-нибудь дворце или райском саду у бассейна с золотыми рыбками. А самое главное, поражала его эта книга своей мудростью и четкой прекрасной моралью, по которой непременно наказывалось в конце концов зло в любом его проявлении. А люди - честные, трудолюбивые, искренние и добрые по отношению к родным и друзьям - всегда щедро вознаграждались в делах а в любви, получали заслуженную оценку народа или справедливых правителей и занимали место на самых высших ступенях общественной и государственной лестницы, оставаясь и здесь скромными и порядочными.

Джалил-муаллим объяснил Симургу в простых, доступных выражениях, как сам понимал, что навоз - вещь абсолютно необходимая для роста деревьев и других растений и что, собирая навоз, Симург и его товарищи делают полезное и нужное дело, а на тех, кто их дразнит, не понимая, что любой труд почетен, внимание обращать не стоит, потому что они, позволяющие себе дразнить Симурга и его товарищей, люди недостойные и даже, можно сказать, конченые и спасти их может только немедленное и полное раскаяние.

В этот период своей жизни Джалил-муаллим был абсолютно счастливым человеком. Немного беспокоило его здоровье матери, так и не восстановившееся после тяжелых утрат военных лет. Стала она чрезвычайно набожной и ежедневно молилась за здоровье сыновей. Джалила она обожала, чрезмерно гордилась им, дождаться не могла прихода его с работы. В отсутствие его говорила только о нем, расхваливая на все лады, замолкая, лишь когда прерывал ее речь сухой отрывистый кашель. Говорила, что все у нее есть, но по-настоящему счастливой почувствует себя, когда женится Джалил и окончит школу сорвиголова Симург.

Дожила она и до полного счастья, сосватала Джалилу невесту из приличной семьи, пригожую и не бесприданницу. Одним словом, все как у людей. Лейла оказалась хорошей хозяйкой и женой, ну а по отношению к свекрови показала себя не просто хорошей невесткой, а дочкой, любящей и нежной, ухаживала за нею изо всех сил, сперва, наверное, по расчету больше старалась, для того, чтобы выслужиться перед старухой, матерью двух любящих и почтительных сыновей. Что греха таить, был расчет первое время, да и Мариам-ханум вначале только тем и занималась, что зорко присматривалась к невестке: "Посмотрим, мол, из какого гнезда птичка". А потом обвыклись, полюбили искренне друг друга, что чрезвычайно редко бывает между свекровью и невесткой. И от души радовались, встречаясь каждое утро, а жили не то что по соседству, а в одном доме, скучать друг без друга не скучали, потому что с тех пор, как пришла невестка в дом, ни разу они не расстались, ни на один день, вплоть до черного дня, когда ушла Мариам-ханум навсегда, а до этого много времени еще пройдет.

И соседи семью Джалил-муаллима в пример всем ставили. Стал Джалил-муаллим одним из самых уважаемых людей на улице, даже прокурору Гасанову, живущему через квартал, пришлось потесниться, уступить Джалил-муаллиму почетное место самого уважаемого в неофициальном, но постоянно проводившемся первенстве района.

И брат Симург его не огорчал, учиться стал лучше, даже в библиотеку начал ходить после

школы, и Джалил-муаллим поощрял его в этом, справедливо полагая, что от хождения в библиотеку вреда точно не будет.

Он чувствовал, что любит его брат и гордится им, и радовалось его сердце тому, что вырастает Симург в высокого пригожего парня, на которого давно уже, чуть ли не с седьмого класса, заглядываются девушки из соседних домов.

Зарабатывал Джалил-муаллим в это время уже очень неплохо; по его понятиям, они жили прекрасно, на все хватало, и даже кое-что удавалось отложить. В конце каждой недели Джалил-муаллим давал Симургу деньги на карманные расходы, давал непременно, когда Симург и не просил, вспоминал Джалил-муаллим, как тяжело жилось ему самому в возрасте Симурга, и старался, чтобы брату жилось повеселее, давал деньги и на кино, и на мороженое, давал столько, чтобы мог Симург кого-нибудь с собой взять, если захочет, чтобы не было безденежье помехой для приглашения, а говоря откровенно, давал ему деньги Джалил-муаллим еще потому, что приятно ему было баловать братишку, которого любил он на самом высоком пределе своих душевных возможностей. Знал, что брат ходит на танцплощадку в парке, и не осуждал его за это. Дело молодое, повзрослеет, сам поймет, что никчемное это занятие, а возможно, и безнравственное. По этому поводу Джалил-муаллим брату ни разу слова не сказал, верил в то, что у Симурга кровь хорошая, отцовская, не позволит оступиться. Сам Джалил до-того, как женился, ни с одной женщиной ни разу под руку не прошелся, да что под руку, наедине ни с одной не оставался.

А когда зачастил Симург поздно ночью возвращаться домой с гулянья, это уже летом было, сразу после окончания десятого класса, понял Джалил-муаллим, что пора ему вмешаться, почти всю ночь не спал, зато услышал под утро шаги брата, встал проворно с постели и как был, в ночном белье, пошел встречать его к воротам. А лицо у Симурга в то утро странное было, взгляд необычайный, глаза уставшие, но такие счастливые, как будто светом светили, а по лицу, по губам ярко-красным, отчего-то припухшим, улыбка блуждала необычная, до сих пор Джалилом на лице брата не виданная. И ворот рубахи у Симурга был расстегнут, оставляя открытой почти всю крепкую грудь.

Решил сперва Джалил-муаллим, что пьяным явился домой Симург, прямо сердце екнуло от такой мысли, а потом разглядел на шее в двух местах темно-вишневые пятна, почувствовал еле уловимый запах духов и понял, что не пьяный Симург. И уже не знал, радоваться этому или нет. Долгим взглядом посмотрел Джалил-муаллим на брата, только один раз посмотрел, но многое было в этом взгляде. Опустил Симург голову смущенно, и слова не промолвил, и пошел к постеленной с вечера для него матерью во дворе на помосте постели. После этого утра перестал Симург задерживаться допоздна, ни разу больше домой позже двенадцати не пришел. А Джалил-муаллим о том утре ему ни единым словом не напомнил, так же каждый вечер работали они в саду, а закончив работу, садились играть в нарды и пили чай. Не было послушнее и лучше брата, чем у Джалил-муаллима, ни у кого в районе, а вполне возможно, и во всем городе. И он был для Симурга и другом самым близким, и братом добрым старшим, и отцом щедрым и ласковым, потому что не была у Симурга друга ближе, второго брата не было, а отца Симург не помнил, исполнилось ему два года, когда отца призвали на фронт. Джалил-муаллима по имени Симург называл очень редко, а на людях именовал брата уважительно, как и полагается называть брата, который старше тебя на двенадцать лет, - ага-дадашем.

Настроение у всех было хорошее, дела шли на лад, и счастлив был Джалил-муаллим, полновластный и благородный хозяин дома, оставленного ему покойным отцом, в меру своих сил делавший все, чтобы поддержать доброе имя свое и своей семьи в глазах людей, с мнением которых Джалил-муаллим считался с давних пор.

В то лето Симург поступал в медицинский институт. Экзамены сдал все до одного, ни на одном не срезался да и отметки неплохие, в общем, получил. Не приняли. По конкурсу не прошел. Джалил-муаллим и к ректору на прием ходил, и в министерство обращался, ничто не помогло. Вышел Джалил-муаллим из здания министерства, посмотрел еще раз в экзаменационный лист, а там сплошь четверки, а тройка всего одна, и разодрал его в клочья. Подумать только, из-за двух баллов человека в институт не принять! Никак это в голове Джалил-муаллима не укладывалось - с ума посходили все, что ли? Человек учился десять лет, мечтал врачом стать, не двоечник какой-нибудь, экзамены все сдал, а его не принимают. Из-за каких-то двух баллов.

Очень жалел Джалил-муаллим, что не знаком с преподавателями, у которых не дрогнула рука, выставляющая Симургу заниженную оценку. Спросил бы он у них, кто им дал право так легкодумно обращаться с человеческой судьбой. Ведь сразу видно, что Симург парень толковый, знающий, а если сразу не разглядел, кто стоит перед тобой, спроси его еще. Что значит билет, с горечью думал Джалил-муаллим, бумажный билет с тремя вопросами? Спроси у человека, кто он, в какой семье воспитывался, легко- ли без отца было расти, спроси все, а потом уже решай, какую отметку ставить. А если у тебя настроение плохое и разговаривать неохота, то не ходи экзамен принимать, погуляй немного по бульвару, развейся, от тебя же люди зависят.

Симург, перенесший неудачу гораздо легче, успокаивал его как мог, объяснял, что конкурс в этом году в медицинский был неслыханный, принимали в основном только тех, кто сдал на кругл ъ"е пятерки, еще какую-то часть приняли из тех, кто сдал на четверки с одной или двумя пятерками, этих не на лечебный факультет, куда почти все подавали документы, как и Симург, а на санитарный или педиатрический. Долго объяснял, обещал весь год упорно заниматься и, сдав на круглые пятерки, во что бы то ни стало поступить на будущий год. Ничто не помогало, Джалил-муаллим был безутешен. А через десять дней пришла повестка из военкомата, Симурга призвали. Ездил провожать его Джалил-муаллим в Баладжары, изменив в первый раз своим обычным, очень сдержанным манерам, только и приличествующим, по его мнению, старшему брату, главе семьи.

Крепко обнял Симурга, поцеловал несколько раз и, что уж совсем стыдно и никуда не годится в присутствии младшего брата, прослезился, и все время, пока Симург, тоже плачущий, стоял с ним у вагона, никак не мог взять себя в руки и даже не дал парню на прощание никаких советов, могущих пригодиться ему на военной службе.

Уехал Симург, и как будто пусто стало в доме. Очень недоставало его. Письма получали от него часто, через день. Джалил-муаллим отвечал ему аккуратно, относился к этому делу, как ко всему в жизни, серьезно и отвечал письмом на письмо, как бы ни был занят, обязательно в конце почта каждого письма спрашивал, не нужно ли Симургу денег или чего другого.

Письма Симург присылал интересные, описывал разные места, о которых Джалил-муаллим знал только понаслышке.

Сперва приходили письма с Украины, вкладывал в конверты Симург разноцветные открытки с видами Львова, Черновиц и других городов. Писал Симург, что окончил здесь, в армии, автошколу и служит в части, о которой ему писать, как военному человеку, не положено. А когда наградили Симурга значком "Отличник боевой и политической подготовки", Джалил-муаллим устроил угощение, на которое пригласил друзей и родственников и, как всегда, дальнего родственника - завмага, к которому относился помнящий добро Джалил-муаллим со времен войны с неизменным вниманием и подчеркнутым уважением. Потом письма стали приходить из-за границы и гораздо реже, чем первое время. Джалил-муаллим не обижался, понимал, что служить в армии не шутка и на писание писем времени совсем не остается. Сам он писал регулярно, рассказывал о всех происшествиях дома и всех новостях на работе и улице. Регулярно, каждый месяц, он откладывал в сберкассе, что за углом, на имя Симурга по десять, а иногда и пятнадцать рублей, помнил Джалил-муаллим, что, креме него, Симургу в жизни опереться не на кого. А первое время после армии деньги очень ему понадобятся, особенно если в институт пойдет учиться или - дело молодое - вдруг жениться надумает. Столько же откладывал каждый месяц Джалил-муаллим и на свою сберкнижку семейный человек должен думать и о будущем, о детях своих. К этому временя детей у него было уже двое, сын родился в отсутствие Симурга, на второй год его службы. Детей Джалил-муаллим не баловал; для их же пользы обращался сурово, так как понимал, что из балованных детей толк редко получается. Конечно, он их любил и всем сердцем переживал, если дочка заболеет или маленький, но не шла эта любовь ни в какое сравнение с той, которую испытывал Джалил-муаллим к Симургу. И мать и жена не осуждали его, так как знали, что вырастил он Симурга и беспокоился за него, когда сам еще в отцовской тени нуждался, и что стал через это Симург для него вроде сына-первенца, самого любимого для отца из всех детей.

Так и жили в ожидании Симурга. Неплохо жили. Не роскошествовали, Джалил-муаллим был не из тех, кто трудовые деньги на ветер бросает, но и ни в чем нужном себе не отказывали, ни в одежде приличной, ни в еде. Гостей часто принимали, сами в гости ходили. А если Джалил-муаллима с женой приглашали куда-нибудь на день рождения или свадьбу, никогда не скупились на подарок, соответствующий их имени и положению. А в последнее лето, перед приездом Симурга, решил Джалил-муаллим неожиданно для себя выполнить одну свою давнишнюю мечту - съездить с семьей в Кисловодск.

Может быть, эту давно дремавшую мысль географического характера пробудили к активности и суете письма и открытки Симурга с описаниями и изображениями невиданных городов, а может быть, и нет? Кто его знает? И существовал ли когда-нибудь мудрец или ученый, могущий точно знать, вследствие каких таких дел приходят на ум человека необычные и не очень свойственные ему мысли, как, например та, что пришла вдруг в голову Джалил-муаллима? И матери хотел он этим приятное сделать на старости лет. Хранились бережно дома немногочисленные фотографии покойного отца - Байрам-бека, заслуженного бригадира-нефтяника, а на одной из них были запечатлены отец и мать очень молодыми, в непривычных глазу довоенных костюмах, стоящие вдвоем на скалах, из-под которых широкой и плоской струей лилась, судя по прозрачности, родниковая вода. В самом низу фотографии, на темных скалах было написано: "Стеклянная струя. Кисловодск". Мать много раз рассказывала, он уже все наизусть знал, о том, как свой медовый месяц они с отцом провели в Кисловодске, что лучше Кисловодска нет места на земле. Навсегда она его запомнила, много раз подробно описывала дом с фруктовым садом, в котором они жили тогда, и даже название улицы запомнила, диковинное название - Ребровая балка. И каждый раз, рассказывая обо всем этом, оживлялась и становилась как будто моложе. И каждый раз вздыхала, что Джалил-муаллиму так и не удалось пожить в таком прекрасном месте, как Кисловодск, очевидно, по наивности или рассеянности упуская из виду, что Кисловодск далеко не единственный город в мире и даже в Советском Союзе, где Джалил-муаллиму не довелось пожить и ознакомиться с достопримечательностями. Он нигде еще не бывал - как родился, так и прожил всю жизнь в Баку.

Поездка, в результате которой исполнялось давнишнее его желание побывать в Кисловодске, дающая возможность расширить кругозор жены и детей, позволяла также Джалил-муаллиму, нежному и почтительному сыну, сделать приятный сюрприз матери, уже вступившей в тот грустный для близких период жизни, когда она может оборваться ежеминутно и в который так важно не опоздать с реализацией благих намерений.

Более того, поразмыслив, Джалил-муаллим пришел к выводу, что выезд на курорт - событие для улицы примечательное и редкое - подтвердит в мнении соседей его репутацию преуспевающего и солидного человека с широкими запросами, выделяющими его из среды обывателей. О своем решении вывезти семью на курорт он написал брату, выражая сожаление, что поедут они без Симурга. В конце письма Джалил-муаллим указал точный срок, с учетом времени, потребного на дорогу туда и обратно, в какой Симургу следует направлять корреспонденцию на кисловодский почтамт до востребования. Джалил-муаллим с надеждой думал о том, что сообщение о поездке произведет на Симурга и на детей хорошее воспитательное действие, наглядно показав, во-первых, каких возможностей может добиться в жизни человек, добросовестно посвятивший себя полезной трудовой деятельности, во-вторых, останется в их памяти как еще один пример заботливости и доброты, проявляемых по отношению к ним начисто лишенным эгоизма главой семьи, каким является Джалил-муаллим.

Как всегда, думая о себе и своих близких, Джалил-муаллим растрогался и, как всегда, решил быть еще более добрым по отношению к ним, ко всем - к брату, жене и детям, быть великодушным, то есть прощать проступки, совершаемые по недомыслию, и во взаимоотношениях с ними действовать методом убеждений и примеров, обходиться без приказов и категорических указаний, на что он, впрочем, без всяких сомнений имеет полное право, как хозяин дома, их старший и, в конце концов, как человек, которому они обязаны своим существованием и всем лучшим, что у них есть сейчас и еще будет4в будущем.

Обстоятельно посоветовавшись в чайхане с Ага-Самедом - бывалым человеком, до выхода на пенсию длительное время скитавшимся в качестве экспедитора и товароведа по всему Союзу, Джалил-муаллим купил билеты на поезд заранее, за десять дней, в жесткий купированный вагон. Ага-Самед сказал, что езда в мягком вагоне в летнее время - самое последнее дело, бывает в них очень жарко, и он точно припоминает, и это еще не самое худшее, как в его последней летней поездке, перед самой войной, из Тбилиси в Баку, он ночью не мог сомкнуть глаз в мягком купе из-за клопов.

Решили, что в общем плацкартном вагоне Джалил-муаллиму ехать не подобает. Так и остановились на жестком купированном вагоне, правда, Ага-Самед в нем никогда не ездил, до войны таких вагонов еще не было, но Ага-Самед сказал, что он знает людей, на слово которых можно положиться, что жесткий купированный вагон - это как раз то, что нужно человеку, желающему с удобствами и без толкотни поехать с семьей на курорт.

Ключи от дома на время отъезда Джалил-муаллим отдал одному из самых близких соседей, нефтянику Кериму. Чтобы не причинять человеку лишних хлопот, Джалил-муаллим отвел от дворового крана в сад и к грядкам огорода шланги так, что Кериму для полноценного полива оставалось только каждый вечер полностью открывать кран и закрывать его ровно через сорок пять минут - время, установленное Джалил-муаллимом в результате тщательно проведенного хронометража.

Купе, в котором разместилась семья Джалил-муаллима, действительно оказалось очень удобным. Он одобрительно оглядел полки полированного дерева, стенки, покрытые блестящим пластиком, проверил освещение, позволяющее включать в зависимости от желания яркий или ночной свет, испытал на исправность, сразу разобравшись в ее назначении, лестницу-стремянку. Первым делом после осмотра он распределил места, предоставив нижние полки матери и жене с четырехлетним сыном, а верхние себе и дочери. Потом глянул на часы и, убедившись, что до отхода поезда остается вполне достаточно времени, около получаса, побежал в буфет, находящийся напротив вагона на перроне, и купил десять бутылок минеральной воды, чтобы в пути никому, а особенно детям, не пришлось пить сырой воды: время летнее и для всяких заразных заболеваний самое подходящее. Как только поезд тронулся, Джалил-муаллим зашел в туалет и переоделся, надел новую полосатую пижаму и мягкие спортивные туфли, специально купленные перед поездкой на курорт. Некоторое время он постоял в коридоре, пока окончательно не стемнело, потом зашел к себе в купе, где в это время Мариам-ханум рассказывала о Кисловодске. Глядя на радостно взволнованную мать, Джалил-муаллим еще раз с удовлетворением отметил, что поездка на мать действует очень благотворно и, даст бог, хорошо отразится на ее здоровье. Мариам-ханум, рассказывала о каком-то "Храме воздуха", о зеленых тенистых полянах вокруг него и о случае, о котором Джалил-муаллим знал все подробности, происшедшем в этом самом "Храме воздуха", который не то сам был рестораном, не то ресторан был при нем, в этом Джалил-муаллим так и не сумел разобраться. На одном из вечеров с музыкой и танцами его покойный отец встретился со своим дальним-дальним родственником полковником Мехмандаровым, тем самым, который был полковником царской армии, а в революцию перешел на сторону Красной Армии и впоследствии стал одним из первых советских генералов. Джалил-муаллим слушал до тех пор, пока Мариам-ханум не рассказала почти все (как генерал, которого она видела в тот вечер единственный раз в жизни, пригласил ее два раза танцевать танго, а Байрам-бек - его супругу, ныне покойную), а потом вежливо прервал мать, напомнив, что пора ужинать. Поступил он так потому, что хорошо знал продолжение этой истории: как дальше они все, взяв с собой шампанское и музыкантов, поехали до утра кататься на двух фаэтонах и что покойный отец в этот день был очень пьян, как он забавно вел себя, и дома Мариам-ханум пришлось долго его уговаривать, чтобы он лег спать. Джалил-муаллим считал нежелательным, чтобы эта часть истории рассказывалась при детях, особенно в присутствии десятилетней дочери.

Ночью он спал спокойно и крепко, проснувшись один раз под утро специально для того, чтобы проверить, все ли в купе спокойно, и почти сразу же снова заснул, успев только подумать, что все это происходит наяву и уже через день он будет в Кисловодске. На душе у него было хорошо.

В Кисловодске на вокзале очень долго пришлось ждать такси. Мать сказала, что в тот ее приезд, как только они сошли с поезда, их окружили извозчики, которые чуть не передрались из-за их вещей, каждый пытался затащить их в свой фаэтон. Наконец пришло такси, и Джалил-муаллим велел ехать в контору, как выяснилось, находящуюся рядом с вокзалом, где сдают курортникам на лето комнаты. Здесь Джалил-муаллим сказал, что ему нужна комната в каком-нибудь доме на улице Ребровая балка. Ему хотелось сделать приятное, матери. Тут же к нему подскочила какая-то женщина, которая сказала, что у нее как раз на Ребровой балке в доме сдается комната, чистая и светлая, со всеми удобствами, с двумя окнами в сад.

Джалил-муаллим пригласил домовладелицу в машину, и они поехали. Мариам-ханум сидела рядом с шофером, оживленная и радостная, как и в поезде. Она беспрерывно говорила о том, как непременно поведет детей по всем достопримечательным местам, найдет в себе силы, но отведет и покажет. Потом оживление прошло, и она вдруг замолчала, внимательно разглядывая многолюдные чистые нарядные улицы, по которым шумным потокам двигался транспорт, светлые дома с этажами сплошного стекла, и большими открытыми балконами. Потом она повернулась к сыну, и он увидел, какое у нее лицо, растерянное и даже испуганнее.

- Джалил! - спросила она. - Куда мы приехали?

- В Кисловодск! - сказал Джалил-муаллим.

- Нет, - сказала Мариам-ханум. - Это не Кисловодск.

- Просто он очень изменился, - подумав, сказал Джалил-муаллим. - Вот ты в Баку нигде не бываешь, а то убедилась бы, что и он здорово изменился. Целиком новые улицы появляются.

Это везде так быстро строят. Вот сейчас приедем на Ребровую балку, и сразу же все вспомнишь, - он попытался пошутить, чтобы как-то поднять ее настроение, - и убедишься, что мы в Кисловодске, а не в Сочи.

По желанию Джалил-муаллима по Ребровой балке машина два раза проехалась из конца в конец для того, чтобы совершенно расстроившаяся мать успокоилась, увидев знакомую улицу.

Он даже велел шоферу на минуту остановиться у дома, в котором жила в тот свой приезд мать, она так подробно рассказывала об этом доме, что он запомнил его номер,

- Вот твоя Ребровая балка, - сказал Джалил-муаллим, - здесь ты жила.

- Это не Кисловодск, - сказала мать, и его поразил ее голос, ставший вдруг старчески уставшим и надломленным. - Не может город так измениться. Ничто не может так измениться, всегда что-то остается. Здесь даже воздух теперь другой, я же помню его запах. Это другой город, я тебе говорю, как бы он ни назывался. Здесь все другое. Я же все хорошо помню, ты же знаешь, какая у меня память. Эта улица ничего общего не имеет с Ребровой балкой, на которой мы жили с твоим покойным отцом. Что бы тебе ни говорили, верь мне!

Расстроенный Джалил-муаллим вместе с шофером перетащил вещи в дом. Комната и впрямь оказалась просторной и светлой, здесь стояли шифоньер, стол и три кровати, из которых одна была двуспальной. Для девочки хозяйка поставила раскладушку, -а одну из односпальных кроватей Джалил-муаллим оттащил в сторону и отделил ее для себя от всей остальной комнаты ширмой, также принесенной хозяйкой.

Дом Джалил-муаллиму понравился. Может быть, тем, что был очень похож на его бакинский; столько же комнат - четыре на бельэтаже, почти так же расположенные, с широкой верандой, опоясывающей весь дом, и даже в ванной была установлена такая же, как у него, ленинградская колонка. Единственное различие - так это двускатная крыша, покрытая красной черепицей, и деревянный чердак. Джалил-муаллим подумал, что неплохо бы такую крышу построить и ему, она лучше, чем плоская, покрытая черным киром, будет защищать летом дом от жары. Решил он это сделать после возвращения Симурга. И чердак пригодится - поставит там ульи, пчелам понравится, на высоте и в безветрии.

Джалил-муаллим прилагал много усилий, чтобы улучшить настроение матери. Первые дни он только и занимался тем, что разъезжал с ней по местам, о которых столько слышал. На следующий день с утра поехали к "Храму воздуха". Джалил-муаллим, по рассказам матери, представлял себе, что это место загородное, находящееся в лесу. И ожидал увидеть что-то необычное, он не представлял себе никогда конкретно что, но уж, во всяком случае, не новый ресторан с открытой верандой на крыше в обыкновенном городском саду с асфальтированными аллеями, проложенными между рядами ухоженных самых обычных деревьев, не то акации, не то сирени.

- Хорошее место, - сказала Мариам-ханум, когда они вышли из такси у "Храма воздуха", она уже чувствовала себя виноватой в том, что обманула ожидания сына, который так старался, чтобы всем было хорошо, и поездку эту фактически ведь затеял, зная, как дороги ей кисловодские воспоминания. - Детям есть где поиграть.

Джалил-муаллим только вздохнул и переглянулся с женой. Он испытал облегчение оттого, что не сообщил матери торжественно, как совсем было собрался, что она наконец, спустя столько лет, находится у того самого "Храма воздуха".

С того места, где они сидели за столом на веранде, открывался вид на весь город в легкой рассеивающейся под солнцем дымке тумана. Вид был неплохой, но ни в какое сравнение не шел с удивительной панорамой Баку из ресторана "Дружба", что в Нагорном парке. И меню здесь, в "Храме воздуха", гораздо хуже, чем в "Дружбе", а когда подошел официант, выяснилось, что доброй половины блюд, перечисленных в меню, на самом деле нет.

Вежливый официант уверял, что блюда, отсутствующие в утреннем меню, непременно бывают вечером, но Джалил-муаллим, твердо знающий, что в Баку осетрину на вертеле с наршарабом и мелко накрошенным рейханом всегда можно получить хоть на ужин, хоть на завтрак, начал понимать, что неизвестно как для приезжающих из других городов, но для бакинца Кисловодск - это не бог весть что.

Поездили и по другим заветным местам, и все с таким же успехом. Мариам-ханум время от времени на этих экскурсиях вроде бы начинала припоминать что-то, но припоминала без всякого энтузиазма и радости. Джалил-муаллим не верил ей, сильно подозревая, что мать по доброте душевной не хотела его огорчать окончательно. А потом утомившаяся от всех этих посещений мать и сразу же поддержавшая ее жена попросили его дать им отдохнуть в доме, потому что по городу они походили достаточно, город как город, ничего особенного.

Теперь Джалил-муаллим, позавтракав, уходил почти на целый день в город, оставляя семью дома. Дети играли в саду с хозяйскими детьми, их одногодками, а женщины, успевшие подружиться с хозяйкой, занимались, с утра сходив на рынок, домашними делами.

Сперва он заходил на почтамт, проверял, нет ли писем от Симурга, потом шел в парк или просто гулял по улицам. Разузнал, где находится баня с отдельными номерами, вернулся оттуда возмущенный, дав зарок в Кисловодске больше в баню не ходить. Оказались номера крохотными душевыми кабинами с узеньким предбанником, в котором отвратительно пахло карболкой.

Шли дни, и Джалил-муаллим совершал свои ежедневные прогулки, испытывая острую тоску по своему дому, саду. Представлял себе, что находится он не в опостылевшем парке с красными дорожками из толченого кирпича, с белыми колоннами под крытой аркой, на 'которой с вечера до поздней ночи бесплатно играл симфонический оркестр непонятные мелодии, а на своей улице. Представлял себя то беседующим с соседями, то работающим в саду или сидящим в чайхане после бани. Наблюдал Джалил-муаллим людей, толпами слоняющихся весь день напролет, и пытался доискаться смысла их пребывания в Кисловодске. Он готов был понять человека, приехавшего сюда на лечение, хоть и не верил, что можно от чего-то излечиться минеральной водой. Но вот остальные... Здоровые, разгуливающие по улицам и паркам чужого города, как будто нельзя было делать то же самое там, откуда они приехали. И спрашивается, для чего людям, явно не нуждающимся, а по большинству было видно, что это как раз такие, ехать за тридевять земель и ютиться втроем - вчетвером в одной комнате так, как это сделал 'он, Джалил-муаллим, владелец дома в четыре комнаты. И, думая над этим постоянно, стал Джалил-муаллим склоняться к мысли, что всем этим людям, которые приехали сюда, ожидая найти здесь бог знает что и не найдя этого, просто неудобно уезжать раньше времени по разным соображениям: 'одни жалеют деньги, уплаченные вперед за комнату, другим стыдно перед соседями раньше времени возвращаться, третьи, может быть, не могут достать билет на поезд... Впрочем, Джалил-муаллим был уверен, что большинство приезжих покидает Кисловодск, побыв здесь всего несколько дней, а многочисленность толпы поддерживается на том же уровне за счет ежедневного пребывании наивных новичков.

И если бы не соседи по улице, во мнении которых преждевременное возвращение произвело бы немедленную и необратимую инфляцию ценности поездки, он не задумываясь уехал бы. Дал бы телеграмму Симургу, чтоб тот зря не посылал больше писем сюда, договорился бы на почтамте, чтобы письмо, случайно пришедшее после его отъезда, переслали бы в Баку, и уехал бы. А так придется здесь торчать по крайне мере две недели.

Похожие друг на друга, как некрасивые близнецы, дни казались ужасно длинными. И вечера тоже. Джалил-муаллим совершал привычную вечернюю прогулку в парке, которая в отличие от бакинской, где на каждом шагу встречались знакомые, где он чувствовал себя человеком нужным и уважаемым, не доставляла ему никакого удовольствия. Он шел по аллее, называемой непонятно почему, без всяких к тому оснований, "аллеей роз", и вышел на поляну с большим календарем из живых цветов в центре ее. Ежедневные изменения, происходящие в той части календаря, где располагались выложенные из белых цветов числа месяца, сделали эту поляну терпимой и почти приятной деталью в скучной и бессмысленной прогулке. Джалил-муаллим испытал удовлетворение от столь наглядного и внушительного подтверждения того, что день отъезда приблизился еще на сутки, и, пошел по тропинке, ведущей в верхнюю часть парка. Пошел без всякой цели, просто чтобы куда-то пяти. Домой, где все давно спали, возвращаться не хотелось. В полумраке из густых зарослей доносились невнятные голоса, приглушенный смех. Джалил-муаллим знал, что если сойти, с тропинки, так непременно набредешь через несколько минут на скамейку, на которой целуются пары, распределившие ее узкую плоскость на пять или шесть участков, каждый из которых отделен, от соседнего несколькими сантиметрами нейтральной полосы, придающей очередным двум; владельцам территории обостренное ощущение суверенитета и независимости.

Джалил-муаллим презрительно усмехнулся, подумав о том, что стоило ли этим людям тратить время и деньги, собирать вещи и ехать поездом или лететь самолетом для того, чтобы, сидя в тесноте на скамейке, с кем-то целоваться, когда это же можно было делать у себя в городе, была бы охота!

В воздухе стоял тонкий аромат, и люди начинали неожиданно испытывать неизъяснимое волнение, когда до них в ясную летнюю ночь теплым порывом воздуха доносило нежный запах каких-то незнакомых цветов.

Джалил-муаллим чувствовал, запах цветов и никак не мог вспомнить их название. Он совсем было остановился на цветах табака, но время цветения его наступает на полмесяца позже.

Утомившись, он сел на скамейку на поляне, что перед летним кинотеатром. Рядом с ним сел человек, в котором Джалил-муаллим, несмотря на неяркое освещение, узнал своего бакинского соседа, прокурора Гасанова. Они сердечно поздоровались: действительно, приятно встретить в чужом городе земляка, вдобавок человека интеллигентного и уважаемого. У прокурора было прекрасное настроение, от него пахло вином и шашлычным дымом. Он сказал, что пришел к кинотеатру встретить жену и сына.

- Жена третий раз этот фильм смотрит - "Гранатовый браслет". Смотрит и каждый раз плачет. Я это время тоже с пользой провел, пошел здесь в шашлычную с товарищем. А теперь хочу проводить их домой. Интересно, скоро кончится фильм? У кого бы узнать?

Джалил-муаллим сказал, что, по-видимому, скоро и спросил, в свою очередь, Гасанова, давно ли он в Кисловодске и как ему здесь нравится.

- Рай - коротко сказал прокурор, - настоящий рай. Как вспомню, что! через неделю в Баку возвращаться надо, в пекло самое, - в пот бросает... Я ведь сюда каждый год приезжаю самое подходящее место для отдыха, и климат прекрасный, и поразвлечься есть где, я уже не говорю о продуктах, все свежее...

Джалил-муаллиму показалось, что он ослышался.

- Вам здесь нравится?

- А как же! - вытаращил глаза прокурор. - Стал бы иначе я тратить, на это отпуск. Да я целый год, а работа у меня такая, что мозги закипают, целый год только и мечтаю, скорей бы в отпуск, в Кисловодск. А вам что, не нравится здесь? - спросил прокурор, в котором вопрос Джалил-муаллима пробудил любопытство.

- Почему же, - неопределенно сказал Джалил-муаллим, решивший ни за что полностью не раскрывать карт. - У Кисловодска свои преимущества, у Баку свои.

- Да какие там преимущества, извините, - запальчиво перебил его прокурор. - Баку, о чем говорить, прекрасный город. И жить в нем хорошо и работать, но раз в год из него уезжать просто необходимо, и Кисловодск для этого самое подходящее место. А вон и мои идут, - сказал прокурор, заметив в толпе, выходящей из кинотеатра, жену и сына. - Всего вам доброго! А насчет Кисловодска мы как-нибудь в следующий раз поговорим, надеюсь вас переубедить. - Они попрощались, и прокурор, взяв под руку жену, скрылся в одной из боковых аллей, а Джалил-муаллим глядел ему вслед, снисходительно усмехаясь.

В этот вечер Джалил-муаллим задержался в парке дольше обычного. Он припомнил в мельчайших подробностях разговор с прокурором и никак не мог успокоиться. "И как притворяется, - с горечью думал Джалил-муаллим, - для чего притворяется, перед кем? Кисловодск ему нравится! Никогда в это, не поверю! А прокурор-то хорош! Ишь ты, без курорта он не может. Баку его не устраивает. Эх!"

Джалил-муаллим с досадой плюнул и отправился домой. По дороге он окончательно пришел к убеждению, что прокурор притворялся, так как про него доподлинно было известно, что он не дурак, а человек умный и свое дело знающий.

Джалил-муаллим еще раз порадовался и похвалил себя за то, что, не опускаясь в разговоре до лжи и притворства, не выдал себя ничем. Кроме того, он решил оставшиеся дни -в Кисловодске и в будущем в Баку держаться от прокурора подальше, как от человека неискреннего и пытающегося подняться во мнении окружающих, прибегая с этой целью к недозволенным методам.

Никакими словами не описать волнение и душевный трепет, испытанные Джалил-муаллимом при возвращении домой. Впервые ощутил он мудрость и радость, заключенные в древнем заклинании предков: "Да будем всегда мы в доме своем, с семьей своей", - провозглашенном, как только они переступили порог, Мариам-ханум, строго придерживающейся на склоне лет традиций.

Оглядел он каждое дерево в саду, не пропустил его взгляд ни одной лозы, изнемогавшей в ожидании его под тяжестью налитых гроздьев, ни одной грядки с поспевшими дынями, с горячей растрескавшейся на солнце кожей, с раскрытыми порами, из которых струился аромат густой, смешивающийся с запахами тархуна ярко-зеленого, рейхана фиолетового и летних цветов - темно-красных, бледно-желтых и нежпо-белых - в букет сладостный и благовонный, от которого кружило голову и теснило дыхание.