Продолжая использовать наш сайт, вы даете согласие на обработку файлов cookie, которые обеспечивают правильную работу сайта. Благодаря им мы улучшаем сайт!
Принять и закрыть

Читать, слущать книги онлайн бесплатно!

Электронная Литература.

Бесплатная онлайн библиотека.

Читать: Колумбы российских древностей - В. П. Козлов на бесплатной онлайн библиотеке Э-Лит


Помоги проекту - поделись книгой:

Кружок, внимательно следивший за развитием науки и культуры славянских народов, через Лобойко предпринимал шаги по установлению связей с наиболее известными их представителями. Лобойко подробно сообщал Румянцеву о творчестве историков Лелевеля, Онацевича, научной поездке по Франции, Австрии, Германии, Италии и славянским странам польского исследователя Бобровского, занятиях польского библиографа и историка Линде. Через Лобойко и служащего канцелярии Н. Н. Новосильцева К. И. Буссе Румянцев не раз предлагал им приступить на его средства к различным исследованиям. С Линде велись переговоры о переводе на русский язык сочинения С. Бандтке, посвященного славянскому книгопечатанию, с Серно-Соловьевичем договаривались о переводе трудов Томаша Свенского, с Лелевелем — об его участии в издании сочинений членов кружка по истории и языку польского и литовского народов и древних письменных источников. Высоко оценивая знания и деятельность Лелевеля, Румянцев в 1821 г. поручил Григоровичу перевести на русский язык несколько исследований польского ученого, а самому Лелевелю предложил участвовать в подготовке русского издания всех его исторических сочинений[33].

В Вильно сотрудничать с Румянцевым начал и крупнейший в то время знаток истории Великого княжества Литовского И. Н. Данилович (1787–1843). Сын русского униатского священника, студент, а затем профессор права Виленского университета, он получил серьезную подготовку в области истории законодательства в Варшаве и Петербурге. В 1822 г. Данилович стал членом комиссии по изданию Литовских статутов. С его именем в работе кружка связаны разыскания источников в районе Вильно, подготовка изданий Галицко-Волынской и Супрасльской летописей, Судебника Казимира 1468 г. и ряд других предприятий.

Контакты с польскими и литовскими учеными существенно отразились на всей деятельности кружка, расширив его интересы и давая толчок новым начинаниям. Они могли бы оказаться еще эффективнее, если бы в 1823–1824 гг. Виленский университет не подвергся разгрому в результате расследования специальной комиссией во главе с Н. Н. Новосильцевым деятельности местных тайных организаций. Около двадцати выпускников университета, в том числе Адам Мицкевич и его друзья, обвиненные в принадлежности к тайным обществам, были направлены учителями в великороссийские губернии, а Лелевель, Бобровский и Данилович отстранены от преподавания.

Сожалея о «потерях» университета, Румянцев оказал помощь в устройстве на службу нескольким изгнанным преподавателям и студентам. В частности, по его ходатайству в Харьковский университет был устроен Данилович.

Несколько энергичных сотрудников появились у Румянцева и в других районах страны. В Смоленске разысканием, описанием и копированием исторических памятников по его поручению занимался знаток прошлого Н. А. Мурзакевич (1796–1834). Будучи дьяконом, он должен был выносить откровенные насмешки духовного начальства за свои чересчур мирские увлечения. В Киеве сотрудником Румянцева стал преподаватель истории и географии в местных гимназиях М. Ф. Берлинский (1764–1848). Он играл заметную роль в научной и культурной жизни города и являлся автором нескольких интересных историко-географических исследований. Члены кружка намеревались издать ряд работ Берлинского, связанных с исторической топографией Киева и Украины. Большую роль в разыскании и копировании письменных памятников для кружка сыграл выпускник Александро-Невской академии, новгородский протоиерей и библиотекарь Новгородской Софийской библиотеки З. Т. Скородумов, занимавшийся историей религии.

Особые отношения с кружком сложились у Е. Болховитинова (1767–1837), который даже на фоне блиставших дарованиями сотрудников Румянцева выделялся незаурядными способностями. Сын приходского священника, в молодости он был одним из популяризаторов французских просветителей, написал одним из первых биографии Н. И. Новикова и А. Н. Радищева. Однако после смерти жены он неожиданно для многих постригся в монахи и со временем стал митрополитом. Человек противоречивых убеждений, по мнению некоторых исследователей даже склонный к атеизму, он под монашеской одеждой скрывал натуру рационалиста и скептика. Его прогрессивные высказывания нередко мирно уживались с откровенно реакционными. Болховитинов обладал острой наблюдательностью, необычайным трудолюбием. Общественно-политические события, проблемы науки, жизнь современников волновали его ничуть не меньше, чем церковные дела. Не желая, а возможно, и не умея делать широкие исторические обобщения, он занимался изучением конкретных вопросов русской, преимущественно церковной и местной истории, дипломатикой и библиографией. Сделано им в избранных направлениях немало. Его работа о древнейшей русской жалованной грамоте князя Мстислава новгородскому Юрьеву монастырю стала первым в России классическим исследованием в области дипломатики и палеографии, а труды по истории Киева, Пскова, Новгорода благодаря богатой документальной базе не потеряли своего значения и сейчас.

Несмотря на длительную и обширную переписку с Румянцевым, Болховитинов остался в стороне от основных предприятий кружка, хотя историографическая традиция неизменно называет его в числе самых активных сотрудников Румянцева. Причиной этого, возможно, стал ряд случайностей.

Впервые их пути сошлись около 1812 г., а возможно и раньше, когда Болховитинов в лице Румянцева надеялся найти покровителя издания своего исследования о грамоте князя Мстислава. Договоренность об этом была достигнута, но какие-то обстоятельства помешали осуществлению издания. Дело ограничилось гравировкой текста грамоты и частичным набором исследования. Сам Болховитинов позже обвинял в этом А. Н. Оленина, давшего якобы отрицательный отзыв на его труд. Оскорбленный, он передал работу М. Т. Каченовскому, который и опубликовал ее в журнале «Вестник Европы». В течение нескольких лет после этого между Болховитиновым и Румянцевым происходил лишь любезный обмен научными новостями.

Взаимная заинтересованность вновь возникла около 1817 г., когда Общество истории и древностей российских отказалось печатать «Словарь русских духовных и светских писателей» Болховитинова, ранее опубликованный им по частям в журнале «Друг просвещения». Это была первая после известного «Исторического словаря» Н. И. Новикова сводка биографий русских писателей. Румянцев деликатно предложил свои услуги по финансированию печатания «Словаря». Подготовка рукописи к изданию и корректура были поручены Анастасевичу. Но уже выход первой части привел к взаимному разочарованию: текст оказался набранным неряшливо, с многочисленными ошибками. Румянцев потребовал снять с титульного листа «Словаря» свой герб[34].

Болховитинов запомнил свои две неудавшиеся попытки сотрудничества с Румянцевым. В дальнейшем, несмотря на неоднократные предложения, непосредственного участия в работе кружка он не принимал, хотя и консультировал его членов в процессе подготовки ими научных трудов. Румянцев был многим обязан ученому монаху: в процессе их многолетней переписки возникали новые научные замыслы, обсуждались исследования кружка.

Постепенное сплочение вокруг Румянцева представителей различных слоев русского общества и приложение их труда, знаний, энергии на решение строго очерченного круга задач имели свои истоки в общественной атмосфере тех лет. Великая французская революция, наполеоновские войны и борьба народов Южной Европы и Южной Америки за свое социальное, политическое и национальное освобождение усилили и в русском и в зарубежном обществах интерес к истории. С помощью истории пытались объяснить настоящее, фактами прошлого широко оперировали в качестве обоснования разнообразных практических мер. Исторические экскурсы стали неотъемлемой частью публицистических, литературных, экономических сочинений, повествования о прошлом заняли прочное место на страницах почти всех выходивших в то время в России журналов. «И моя деревня должна принадлежать истории», — в этих словах писателя М. Н. Макарова отразился подъем, который переживало тогда краеведение. Объявляются всероссийские подписки по сбору денежных средств на строительство памятников на Куликовом поле, Минину и Пожарскому. Для сотен людей в различных уголках России изучение прошлого становится важной духовной потребностью. Возникают национальные кадры историков с отчетливо выраженной тенденцией к постепенной демократизации их социального состава.

В XVIII в. исторические изыскания в основном являлись результатом обычной службы или были связаны с личными интересами обеспеченных людей. Иное положение сложилось в начале XIX в. Правительство, заигрывая с общественностью, предприняло ряд мер по централизации исторических исследований, исходя из интересов самодержавно-крепостнического государства. В 1803 г. на официальную должность «российского историографа» назначили Н. М. Карамзина, почти тогда же были организованы научные общества при университетах. Расширение круга людей, занимающихся научными исследованиями, выдвинуло новую проблему — проблему материального фактора. Необходимость поиска средств к существованию часто налагала свой отпечаток на творческую судьбу ученых, подчас вынуждала их вообще отказываться от своих занятий. Так, Григорович, познавший с детства нужду, все-таки решил, что лучше быть сельским попом, нежели столичным антикварием: «первое приносит доход, сколь бы он мал ни был, а другое — издержки, так сказать, на прихоти ума. Нашему ли брату гоняться за сими прихотями, коли мало стает и на потребности желудка? Великое — великим, малое — малым, и это последнее — наше»[35].

Сын знаменитого историка A. Л. Шлецера, X. А. Шлецер, будучи даже профессором Московского университета, в ответ на предложение Румянцева заняться переводом и изданием полученных из Кенигсберга грамот писал Малиновскому: «Его сиятельство говорил мне о патриотизме в то время, когда у меня не было даже кровати, и я должен был спать на полу. Конечно, можно сделать что-нибудь из патриотизма, но увы…»[36]. В противоположность Шлецеру Круг, отказываясь от приглашения принять участие в издании летописей, недвусмысленно намекал на то, что дескать «любой провинциальный профессор получает денег больше, чем академик».

Обеспечить научные изыскания не смогло в это время в должной мере и Общество истории и древностей российских, организованное в 1804 г. Оно состояло из восьми профессоров Московского университета, имевших весьма отдаленное отношение к историческим занятиям, и пяти почетных членов — известных историков, понимавших свои обязанности как дело исключительно добровольное. В последующие шесть лет Общество мало продвинулось вперед в осуществлении поставленной перед ним задачи по подготовке издания летописи Нестора. Его реорганизация в 1810 г. была неизбежной и оправданной. Теперь к работе были привлечены несколько журналистов, издателей и служащих, а затем в состав Общества стали избирать окончивших университетский курс кандидатов словесных наук, а также краеведов. Со временем молодые и энергичные члены Общества заняли ведущее положение в его работе. На его заседаниях они выступали со своими исследованиями, проектами, готовили несколько публикаций, в том числе «Записки и труды», «Русские достопамятности» и другие. Некоторые из них — в первую очередь Калайдович и Строев — связывали с этой организацией немалые надежды в реализации своих творческих планов. Большинству из них в первой четверти XIX в. не было суждено осуществиться: слишком ничтожной оказалась в это время финансовая база Общества.

Периодические «засыпания», по выражению Болховитинова, Общества истории и древностей российских, профессиональный снобизм занятий и высокомерие многих членов Академии наук, этимологические упражнения Российской академии во главе с одним из идеологов российского дворянства А. С. Шишковым можно было преодолеть лишь глубокой и искренней заинтересованностью в развитии отечественной науки, самоотверженным трудом, подкрепленным соответствующей материальной базой. Члены кружка, для большей части которых в условиях самодержавно-крепостнического государства реализация научных замыслов была подчас связана с преодолением нелегких условий жизни, нашли в лице Румянцева своеобразного «кассира российской словесности», хотя сам он оскорблялся, когда его так называли.

В начале XIX в. меценатство получило в России известное распространение, являясь одним из проявлений общественной деятельности. В его мотивах часто переплетались и искренние чувства патриотизма, и честолюбие, и стремление обратить на себя внимание императора, не раз внешне демонстрировавшего в это время свою заинтересованность «ходом русского просвещения». Так, сын другого русского фельдмаршала, М. Ф. Каменского — граф С. М. Каменский — стал покровителем изданий нескольких книг о подвигах своего недавно умершего брата — молдавского главнокомандующего графа Н. М. Каменского, а также изданий, посвященных военной истории.

Румянцев не принадлежал к тому типу меценатов, которые лишь внешне демонстрировали свое внимание к делам просвещения в погоне за славой, по честолюбивым соображениям и в надежде на память потомства. Искренняя заинтересованность в судьбах русской науки, патриотизм и личная увлеченность научными проблемами являлись основополагающими причинами его меценатской деятельности. Материальная поддержка Румянцева в свою очередь стала основой неофициального объединения профессиональных ученых, краеведов, своеобразных «технических сотрудников» — писцов, переводчиков, граверов, художников — и стимулом их коллективного участия в решении определенных научных проблем.

Организацию большинства своих предприятий Румянцев старался поставить на деловую основу. Охотно заявляя о готовности платить за труды членам кружка, он не смущался вступать с ними в подчас длительные переговоры о цене. «Я всю свою жизнь, — писал он в 1824 г. Малиновскому, — держался непременно сих двух правил. Первое, чтобы во всяком предприятии делать соглашение ясное и точное; второе, чтобы никогда и ни под каким видом не брать на себя обязательства в платежах беспрерывных, коим точного окончательного срока не назначено, и которые могли бы, продолжаясь, быть приняты как бы за определенный пенсион»[37].

Румянцев практиковал несколько способов привлечения к себе сотрудников. Наиболее распространенными из них стали наем на определенное время и единовременные денежные вознаграждения. Последние являлись своеобразными гонорарами, суммы которых колебались от нескольких десятков до сотен рублей, а ведущим сотрудникам достигали нескольких тысяч. Так, например, Калайдович за описание рукописей Синодальной библиотеки должен был получить 6 тысяч рублей, твердые годовые оклады имели Востоков, Штрандман, Анастасевич, Шегрен. Участие в работе кружка Румянцев поощрял и ценными подарками, протекцией по службе. Наряду с денежными суммами членам кружка нередко выделялись части тиражей опубликованных ими на средства графа трудов, деньги от реализации которых самими авторами поступали в их распоряжение. Все это, конечно, не могло быть единственным источником существования для членов кружка, но тем не менее играло заметную роль в их материальном благополучии. Григорович, например, на деньги, полученные от Румянцева за «Новгородских посадников» (300 рублей), смог отремонтировать свой ветхий дом в Гомеле; В. С. Караджичу 500 рублей, посланные графом в 1823 г., на какое-то время обеспечили «домашние потребы»[38].

Помимо оплаты труда сотрудников материальная поддержка Румянцева распространялась и на финансовое обеспечение их исследований. Денежные средства выделялись графом на организацию археологических, этнографических и археографических экспедиций, приобретение бумаги, чернил, копирование документов и их перевод, типографские расходы. Все это в еще большей степени способствовало появлению трудов членов кружка.

По мнению Е. В. Барсова, Румянцев затратил на научные предприятия свыше 300 тысяч рублей. Цифра эта значительно занижена; по нашим подсчетам, она должна составлять более 1 миллиона. Приведем лишь наиболее известные статьи научных расходов Румянцева: организация географических исследований, в том числе экспедиции на корабле «Рюрик», стоила около 110 тысяч рублей, издание «Собрания государственных грамот и договоров» — свыше 66 тысяч рублей, подготовка изданий летописей и византийских писателей — соответственно более 25 тысяч и 17 тысяч рублей. Средняя стоимость большинства изданных кружком книг (типографские расходы и гонорары авторам) составила около 1 тысячи рублей, а у некоторых была еще выше. Например, печатание «Греческого лексикона», который по поручению Румянцева готовил знаток древнегреческой литературы, впоследствии известный дипломат С. Ю. Дестунис, на самом начальном этапе стоило по крайней мере 4100 рублей, печатание «Финского словаря» Г. Рейнваля — 6,5 тысяч рублей. Известно, что только 44 из более чем семисот рукописей собрания Румянцева стоили ему около 8 тысяч рублей.

Немалые суммы были затрачены и на регулярные мелкие поощрения (в размере от 25 до 30 рублей) лицам, выполнявшим отдельные поручения, а также на строительство памятников М. В. Ломоносову — в Архангельске, П. Г. Демидову — в Ярославле, в честь победы в 1380 г. на Куликовом поле и другие, на пожертвования в училища, коллегиумы, университеты. Уже после смерти Румянцева некоторые из этих пожертвований вместе со значительными процентами были использованы на научные предприятия Академией наук и другими организациями.

В 1814 г. Евгений Болховитинов писал В. Г. Анастасевичу о том, что в России будто бы трудно подобрать людей, которые бы с большой отдачей могли заняться историческими работами: «Вы думаете, что можно было бы такими делами заняться духовным или семинарским учителям. А я думаю, что ни тем, ни другим неудобно. Архиереи все обременены приказными делами по нынешней всеобщей охоте к оным. Священники заняты приходами и доставлением в них пропитания своему семейству. Учителя — уроками и чтением ученических задач, коих оному приходится в неделю прочитать до 300. Монахов, пристальных к досужему учению, мы еще не имеем, а как скоро кто покажется к сему способным, то его тотчас производят в чины и приставляют ко многим должностным делам. Кто же рыться будет в архивах?..»[39] Насколько изменила Болховитинову его обычная наблюдательность, свидетельствует анализ социального состава Румянцевского кружка. С учетом длительности и характера связей Румянцева с современниками, выразившегося в материальном обеспечении с его стороны их научных предприятий, ядро этого объединения приблизительно выглядит следующим образом (не считая зарубежных сотрудников Румянцева и лиц, выполнявших его отдельные поручения, число которых составляет свыше двухсот). Из 55 человек, которых можно признать членами кружка, 26 были чиновниками; 7 — профессорами и преподавателями университетов, гимназий, училищ; 6 — представителями мелкого и среднего духовенства; 4 — членами и адъюнктами Академии наук и 12 состояли непосредственно на службе у Румянцева. Лишь нескольких из них можно назвать профессиональными учеными (представители московского центра кружка, работавшие в Московском архиве Коллегии иностранных дел, профессора и преподаватели «российской истории и словесности»). Для подавляющей части членов кружка научные изыскания были личным делом, поощряемым Румянцевым.

Кружок составили ученые разных поколений. Бантыш-Каменский, Крузенштерн, Малиновский, Круг, Анастасевич, Аделунг, Френ начинали свой научный путь еще в XVIII в., были современниками и даже, как Бантыш-Каменский и Малиновский, участниками предприятий Новикова. Калайдович, Строев, Снегирев, Погодин, Кеппен, Шегрен, Попов, Востоков, Григорович представляли молодое, только начинающее свой творческий путь поколение исследователей, для которых выдающаяся деятельность Новикова становилась уже предметом изучения и примером, достойным подражания.

Почти с самого начала возникновения кружок представлял многонациональное объединение ученых: русских, поляков, сербов, литовцев, немцев, французов. В решении многих научных проблем он выходил за национальные границы, установив тесные связи с исследователями, жившими вне России, которые выступали не только консультантами изысканий, но и инициаторами и участниками многих начинаний. В Европе, уставшей от войн, раздираемой противоречиями, наука знакомила и сближала ученых. Постепенно в сферу замыслов кружка оказались вовлеченными западноевропейские исследователи: К. Б. Гаазе, Вивиен де Сен-Мартен, И. Хаммер-Пургшталь, И. Г. — Л. Козегартен, выдающийся исследователь сербского языка и фольклора В. С. Караджич, и другие.

И в центре деятельности всей этой группы людей находился Румянцев. Поставив перед собой задачу прежде всего организационного решения научных проблем, он с самого начала представлял их осуществление на коллективной основе. «Давно питаю мысль важную, — писал однажды он Евгению Болховитинову, — которая приготовила бы для будущего точного сочинения российской истории все нужные элементы. Я желал бы составить общество писцов, из коих один занимался бы извлечением из летописей всех без изменения упоминаемых лиц; другой — всех географических упоминаний областей, городов, сел, рек, озер, городищ, дабы можно было из сих двух статей составить два лексикона; третий вписывал бы в свою тетрадь единственно все обстоятельства, касающиеся до порабощения нашего татарами, с упоминанием всех татарских лиц без изъятия; четвертый вносил бы в свою тетрадь выписку всех статистических статей, т. е. известий о налогах, о доходах, о монетах, о разных ценах хлеба и иных припасов»[40]. Образцом такой организации научно-исторических исследований он считал для себя Варшавское общество любителей наук, многие из членов которого поддерживали с ним связи.

В решении любой научной проблемы Румянцев проявил способности крупного организатора. Он координировал всю работу по копированию документов, их переводу, проведению археологических раскопок, организации своеобразного «рецензирования» исследований своих сотрудников. Почти всегда исподволь и деликатно консультировался со специалистами, устанавливая научную важность предлагаемых ему предприятий; брал на себя необходимые финансовые расходы, получение разрешений на занятия в архивах, на археологические раскопки, обеспечение труднодоступной литературой. Так, Калайдович в пору работы над исследованием о жизни и деятельности болгарского писателя IX–X вв. Иоанна экзарха был обеспечен соответствующими рукописями, книгами, типографским шрифтом, изготовленным по специальному заказу. Для Востокова по распоряжению Румянцева в Вене закупили «все, что там напечатано было на пользу ранних колен славянского племени». Необходимыми книжными пособиями снабжались при изучении древнерусского, польского и литовского законодательства Вельяминов-Зернов и Данилович. Пожарскому было доставлено издание Краледворской рукописи.

Своеобразный «Департамент русской истории», личная канцелярия Румянцева, ежедневно отправляла десятки писем в разные концы России и за границу, в которых содержались предложения, распоряжения, просьбы о консультации. Нити научных замыслов сотрудников графа сходились к нему, часто наполнялись новым содержанием, творческие планы получали материальную поддержку и, реализовываясь, становились для членов кружка общим делом.

Становление кружка происходило в важный для истории России период. Продолжалось разложение феодально-крепостнической системы, усиливались классовые противоречия, формировалось декабристское движение. Очевидно, было бы слишком упрощенно говорить об общем отношении членов кружка к злободневным проблемам современности: для этого нет документальных оснований. Слишком разными оказались люди, объединенные Румянцевым. Сам он был чрезвычайно осторожен в своих высказываниях о современных событиях, позволяя себе лишь осуждение «эпохи лени и темноты» и подчеркнуто деловые научные связи с деятелями прогрессивного лагеря России, Польши и других стран. Другие члены кружка — В. Г. Анастасевич, К. Ф. Калайдович, И. Н. Лобойко, П. М. Строев, П. И. Кеппен — были знакомы с декабристами А. А. Бестужевым, Ф. Н. Глинкой, П. А. Мухановым, К. Ф. Рылеевым, В. Д. Сухоруковым, нередко встречались с ними, влекомые чувствами взаимной симпатии. Члены кружка помогали декабристам в их исторических занятиях. Строев, например, даже составил исторические примечания к «Думам» Рылеева. Однако нет никаких оснований говорить о каком-либо идейном единстве даже этих сотрудников Румянцева с декабристами.

Открыто выраженным охранительным мировоззрением обладали В. Н. Берх, Е. Болховитинов, А. Ф. Малиновский, М. П. Погодин. Какие-либо суждения об остальных членах кружка высказать трудно. Это были люди с разными жизненными судьбами, интересами и характерами, для которых работа в кружке была лишь частью обычной человеческой жизни. В их поступках и убеждениях можно уловить разочарование и оптимизм, скепсис и активную деятельность, сочувствие угнетенным и восторг перед монархом-победителем, преклонение перед графом-меценатом и осознанное чувство собственного достоинства. В целом же, очевидно, будет справедливо сказать, что общественно-политические убеждения членов кружка не выходили за рамки дворянского мировоззрения, в пределах которого одни, испытав влияние просветительской идеологии, пытались обосновать необходимость реформ, в том числе ликвидацию или ослабление крепостничества, другие предпочитали изучать «мертвых друзей», оградившись от действительности барьером своих интересов.

Таким образом, кружок представлял собой неофициальное объединение исследователей, финансирование деятельности которых Румянцевым создавало возможности для коллективного решения разнообразных научных проблем. В представлении современников и последующей историографии работа членов кружка именно в этом плане представляла диссонанс с работой Карамзина над «Историей государства Российского», который один «молча ворочал каменья» исторического материала в подмосковном Остафьеве.

Изыскания кружка частично совпали с подготовкой Карамзиным своего выдающегося труда, выход которого оказался самым крупным событием в русской историографии первых десятилетий XIX в. Многие сотрудники Румянцева — Калайдович, Малиновский, Строев — щедро снабжали историографа историческим материалом. Румянцев предоставил Карамзину возможность использовать ряд документов своего собрания, полученных из зарубежных архивов. Сохранилось свидетельство о том, что в период поиска историографом средств на издание «Истории» Румянцев предложил ему свои услуги, но Карамзин отказался принять деньги от «партикулярного человека». Соответственно в 1819 г. граф не принял предложения, обратившегося к нему по рекомендации А. И. Тургенева Сен-Тома финансировать перевод на французский язык труда Карамзина, аргументируя это тем, что «передать на чужестранный язык те важные выписки древних наших рукописей, коими Николай Михайлович обогатил свое сочинение, есть дело невозможное…»[41]

В разноголосице мнений, которыми сопровождалось появление «Истории государства Российского», восхвалявших и осуждавших ее автора, оценок членов кружка мы не услышим. Румянцев лишь однажды позволил себе заметить, что «Карамзин за свою отчизну самохвал». Трудно сказать, какой смысл вкладывал он в свои слова, насколько разделял монархическую концепцию Карамзина на прошлое России.

Румянцев внимательно следил за публикацией на страницах «Северного архива» критической рецензии Лелевеля на «Историю государства Российского», вызвавшей огромный общественный резонанс в России. Он полагал даже, что польский историк «слишком вежлив», «щадит» Карамзина, когда тот заслуживает «осуждения». И все же, несмотря на то что члены кружка, очевидно, не смогли подняться до степени общественно-политической оценки исторических представлений Карамзина, в их отношении к труду историографа отчетливо прослеживается одна общая линия. Условно ее можно назвать источниковедческой. Смысл ее сводился к тому, что Карамзин не все рассказал в своей «Истории», многое домыслил и допустил фактические ошибки. Причину этого они видели в недостаточно широкой источниковой базе «Истории» и вообще современных исторических исследований. Отсюда вытекала основная программная установка кружка о необходимости как можно больше вводить в научный оборот разнообразные исторические источники. Подобная точка зрения сближала сотрудников Румянцева с декабристами-историками, также выступавшими за широкие разыскания и издание памятников прошлого.

Глава 2

«Собираем рассеянное»

К началу XIX в. русская историческая наука использовала немало письменных, археологических и других источников. Изысканиями ученых XVIII в. — В. Н. Татищева, Г. Ф. Миллера, И. Н. Болтина, В. В. Крестинина, М. М. Щербатова, Н. И. Новикова, А. И. Мусина-Пушкина — были открыты и частично изданы ценные документальные памятники: летописные списки, древнерусские законодательные источники, акты, публицистические сочинения. Были сделаны первые фольклорные записи, а со времен Петра I начался сбор этнографического и археологического материала. В 1791–1795 гг. по указу Екатерины II учреждениями духовного ведомства проводится специальное выявление и описание исторических рукописей в Синодальной, Типографской библиотеках в Москве, в библиотеках Троице-Сергиева, Иосифо-Волоколамского, Кирилло-Белозерского монастырей и в других хранилищах. Часть рукописей из них направляется в Синод и становится известна исследователям, близким к тогдашнему обер-прокурору Синода А. И. Мусину-Пушкину. Почти одновременно Н. Н. Бантыш-Каменским, А. Ф. Малиновским, Г. Ф. Миллером и другими архивистами составляются первые тщательные описи документальных комплексов Московского архива Коллегии иностранных дел.

Конец XVIII — начало XIX в. ознаменовался и рядом уникальных находок. В руки екатерининского вельможи А. И. Мусина-Пушкина попадают список «Слова о полку Игореве» и пергаменный список Лаврентьевской летописи; Н. М. Карамзин находит пергаменную Троицкую летопись. В конце XVIII в. на Таманском городище обнаруживают знаменитый Тмутараканский камень с древнерусской надписью XII в. Спустя несколько лет впервые становится известна подборка фольклорных записей Кирши Данилова.

Эти и другие открытия будоражили воображение, давали основания для надежд на новые, еще более интересные находки. Особенно большую роль в появлении таких надежд сыграло открытие рукописи «Слова о полку Игореве». Разгоравшиеся споры о подлинности поэмы, естественно, ставили вопрос о других источниках, которые могли бы помочь объяснению «Слова». Их разыскание становится одной из важнейших задач. «Кто знает, — писал в 1815 г. неизвестный сотрудник Румянцева, — что в мрачных кладовых или пылью обремененных архивах не кроются [ли] подобные стихотворения? Пожелаем их появлению на свет»[42]. В 1828 г. Строев, отправляясь в Археографическую экспедицию, писал Кругу: «Не одна ли находка одного или двух списков Песни о походе Игоря в состоянии разогнать мрак, препятствующий вполне понимать сей драгоценный памятник нашей древней словесности»[43].

В настоящее время для исследователей — в первую очередь историков и филологов — сбор фактического материала прежде всего связан с хорошо поставленной и исчерпывающей информацией о нем в системе рукописных отделов библиотек, музеев и государственных архивов. Открытия вне этой системы, например в ходе археографических экспедиций, редки. Иное положение складывалось в XVIII–XIX вв., когда ученые встречали серьезные трудности в деле разыскания и сохранения памятников. Можно вспомнить, например, как Востоков, зная о существовании нескольких рукописей XIII–XIV вв., имевших исключительное значение для его построений, не мог получить их только лишь в силу того, что они находились в частных руках.

К началу XIX в. не существовало специального органа, который возглавлял бы работу по разысканию и упорядочению исторического материала. В большинстве случаев она проводилась пассивно либо основывалась на энтузиазме отдельных исследователей, коллекционеров и не имела сколько-нибудь единой методической основы. Например, пополнение рукописной и археологической коллекций Общества истории и древностей российских в первые два десятилетия его существования происходило не в результате специальных разысканий, а в процессе случайных пожертвований лиц, намеревавшихся стать «соревнователями» или членами Общества.

Архивы и библиотеки, особенно на местах, находились в жалком состоянии. Письменные памятники гнили в сырых подвалах присутственных мест, на колокольнях, в монастырских и церковных хранилищах, «никем не хранимых и никем не описанных, в архивах, кои нещадно опустошает время и нерадивое невежество, в кладовых и подвалах, недоступных лучам солнца, куда груды древних книг и свитков снесены для того, чтобы грызущие животные, черви, ржа и тля могли истреблять их удобнее и скорее»[44]. Это свидетельство Строева в его выступлении на заседании Общества истории и древностей российских было отнюдь не ораторским приемом расшевелить слушателей. Оно опиралось на знание состояния русских хранилищ. Бумажный «хлам» преспокойно жгли, топили в реках, древние изделия переплавляли на перстни, кресты, броши. Далеко не во всех хранилищах существовала строгая система учета исторического материала. При таком отношении к древностям неудивительно, например, что профессор X. Ф. Маттеи, описывавший греческие рукописи Синодальной библиотеки, смог беспрепятственно изъять и увезти за границу части некоторых из них.

Московский пожар 1812 г. «осветил» и еще одну сторону проблемы сохранности документальных памятников. В его огне погибли, по крайней мере, тринадцать рукописных коллекций, находившихся в частном владении или вошедших в собрания ведомственных, учебных и научных учреждений, только в трех из которых насчитывалось свыше 640 рукописных книг. Среди погибших памятников оказались «Слово о полку Игореве» и Троицкая летопись. Эта утрата еще больше обострила озабоченность современников сохранностью национальных исторических и культурных памятников.

«В России много отечественных древностей, — писал в 1811 г. Калайдович. — Первое и важнейшее место занимают книги; в одном краю они гниют в углах монастырских, в другом невежество жжет их, употребляет на обвертки, кой-где попадают они в руки мелочных торгашей и продаются иногда за бесценок и очень, очень редко появляется знающий охотник, который с возможным тщанием хранит их и делает из них лучшее употребление…

Какой отчет дадим мы просвещению? У нас нет полного собрания древностей или хотя такого, который бы предвосхитил прочие: один имеет то, другой — другое, и все это рассеяно в руках частных, неверных»[45]. Осознание того, что исторические памятники являются необходимым средством патриотического просвещения и пропаганды отечественной культуры, особенно при условии их определенной концентрации и централизованного хранения, стало важным достижением научной мысли начала XIX в.

Вне рамок кружка определенные шаги в этом направлении предпринимались не раз. В 1812 г. член Общества истории и древностей российских Я. И. Бардовский предложил Обществу заняться «разведкой древних манускриптов по монастырям» Москвы. Частично это было осуществлено двумя годами позже Калайдовичем. В 1819 г. смоленский губернатор К. И. Аш разослал по уездам печатную прокламацию. В ней предлагалось разыскать, «нет ли где-либо у кого-нибудь исторических рукописей, грамот, рескриптов, подлинных или в копиях, древних записок, книг, повестей церковных, гражданских и других сведений», копировать или приобретать их, присылать «камни надгробные и другие памятники земляные и каменные», описать «места, которые любопытны по преданиям», древние церкви, монастыри, собрать сведения о подвигах местных жителей в 1812 г.[46]

Венцом всех этих и подобных замыслов в это время стал широко известный план археографического обследования России, предложенный Строевым Обществу истории и древностей российских в 1823 г. и начавший осуществляться пятью годами позже.

В 1817–1821 гг. сотрудники Н. П. Румянцева Б. Вихман и Ф. П. Аделунг выступили с проектами создания единого всероссийского музея древностей — культурно-просветительного учреждения, в патриотических целях пропагандирующего исторические знания[47].

Вихман предлагал сосредоточить в одном месте все письменные памятники, включая документы зарубежных архивов, касающиеся истории России, с помощью их приобретения или копирования. Специальный отдел такого хранилища должен был заниматься «обращением» памятников, т. е. их использованием.

Еще более широким по замыслу был проект Аделунга. Он предусматривал «сколь возможно полное собрание всех предметов, относящихся к истории, состоянию и произведениям какой-либо земли и ее жителей». Аделунг предлагал составить «храм русской истории» в Москве из четырех отделов. Первый включал бы все когда-либо выходившие книги о России, карты, планы, рукописи из архивов и частных собраний, статуи, барельефы, картины, рисунки, гравюры. Во втором отделе предлагалось сосредоточить греческие и римские монеты, статуи, сосуды, оружие, найденные на территории Российской империи, а также русские монеты, медали, надписи. Третий отдел должны были составить этнографические материалы: одежда, орудия труда, утварь и другие вещи, а также словари народных говоров. Наконец, четвертый отдел, по замыслу Аделунга, мог представлять «произведения природы и искусства»: чучела животных и птиц, минералы, растения, модели машин. Создание такого музея Аделунг связывал с помощью со стороны правительства. Он был рассчитан на занятия ученых и посещение любого «порядочно одетого человека».

Среди членов кружка проекты Вихмана и Аделунга нашли горячий отклик, но вряд ли сам Румянцев связывал вначале их осуществление со своим именем. Приблизительно в 1814–1817 гг. силы кружка в основном были направлены на подготовку издания «Собрания государственных грамот и договоров». В процессе работы над этой публикацией постепенно становилось ясно, что оригинальные документы Московского архива Коллегии иностранных дел можно дополнить материалами других русских и зарубежных хранилищ. Экспедиция Калайдовича и Строева по Подмосковью в 1817 г. еще раз показала богатство русских монастырских, государственных и частных архивов. От сугубо практических целей архивных разысканий для «наполнения» той или иной публикации кружок около 1817 г. перешел к разносторонним поискам самых разнообразных памятников. С этого времени начинается активное пополнение рукописной, археологической, нумизматической и этнографической коллекций Румянцева.

Рис. Опись рукописной части коллекции Н. П. Румянцева (1814 г.)

Вначале это были отдельные и во многом случайные приобретения через сотрудников графа, а затем кружок приступил к организации специальных археографических, археологических и этнографических экспедиций. Так, уже в 1818 г. в инструкции, данной Румянцевым Мурзакевичу, предлагалось в районе Смоленска наряду с разведкой, «нет ли в чьих частных руках древних рукописей», разыскивать, «нет ли древних орудий или хозяйских вещей… нет ли каких в церквах или около них надгробных очень древних надписей, предшествующих XVI веку, или иных монументов»[48]. Почти одновременно через Берха Румянцев рекомендовал учителю Пермской гимназии Калестинову, отправлявшемуся на его средства обследовать берега рек Тагила, Лобви и Чусовой, снять «точные и верные списки с разных насечек, кои на камнях по берегам их существуют», отыскивать, приобретать или копировать письменные документы, собирать «словари или некоторые речения разных народов, по берегам сих рек обитающих, и разведывать, нет ли у них древних богатырских песен или сказок, то и таковые в подлиннике или переводе мне доставить»[49].

Таким образом, в деятельности кружка по собиранию документальных памятников постепенно усиливалась универсальность разысканий. Его члены перешли от поисков документов в Московском архиве Коллегии иностранных дел к обследованию заграничных и русских архивов, к изучению археологических памятников и к сбору этнографического материала. В последние пять лет существования кружка поиски осуществлялись в ходе комплексных археографических, археологических, этнографических «полевых» экспедиций.

К концу своей жизни Румянцев мог с основанием считать в какой-то мере реализованными планы Вихмана и Аделунга. У него была крупнейшая библиотека в России, насчитывающая около 28,5 тысяч книг, среди которых почти полторы тысячи — русских, в том числе 213 старопечатных. Отдел истории включал более 12 тысяч томов[50]. Богатейшее собрание оригинальных славянских рукописей [51] и их копий насчитывало свыше 700 номеров. В нумизматическом кабинете только греческих и восточных монет оказалось около полутора тысяч экземпляров, а в этнографической коллекции находились предметы быта, оружие, одежда, украшения русских, алеутов, коряков, а также народностей, населявших Филиппинские, Сандвичевы и другие острова. Граф владел и богатым собранием разных минералов. По универсальности подбора всевозможных памятников и их научной ценности все собрания Румянцева занимали одно из первых мест в России начала XIX в.

Свою библиотеку и коллекции Румянцев мечтал сделать всеобщим достоянием. Еще в 1813 г. на пожертвованные им средства в Великих Луках была открыта библиотека, ставшая одной из первых общедоступных библиотек в русской провинции. Составленные Румянцевым правила ее пользования предусматривали, чтобы по каталогу, «открытому для всякого», в определенные часы можно было свободно брать книги. «Отечеству на благое просвещение» — доска с такой надписью красовалась на доме Румянцева в Петербурге. Здесь в 1831 г. на основе библиотеки и собраний графа и был открыт Румянцевский музей, переведенный спустя три десятилетия в Москву.

К началу XIX в. документы заграничных архивов по истории России оставались практически неизвестными. Знакомство с ними в XVIII в. происходило не в результате систематических разысканий, а эпизодически, случайно. Непросто было получить и доступ к ним. Даже Карамзину с его связями в культурных кругах Европы с большим трудом удалось воспользоваться (не без помощи Румянцева) копиями Бременского, Кенигсбергского и Мекленбургского архивов, Ватиканской и некоторых римских библиотек. Лишь в начале XIX в. к копированию иностранных источников по истории России приступил А. И. Тургенев. Тогда же в России становятся широко известными архивные находки, сделанные во время ученой поездки по славянским странам, Австрии, Германии, Италии и Франции польского исследователя М. Бобровского, в результате которой было скопировано множество документов, касающихся славянской истории.

Обширные научные планы, которые вынашивал кружок, было невозможно осуществить лишь на документальной базе русских архивов. С этим сотрудники Румянцева столкнулись уже в процессе подготовки первых частей «Собрания государственных грамот и договоров», когда возникла необходимость знакомства с иностранными источниками хотя бы для комментирования издаваемых русских документов. По сравнению с современниками возможности для работы в зарубежных архивах у кружка были большими: со времен своей дипломатической деятельности Румянцев сохранил связи со многими иностранными политическими деятелями и учеными. Он даже признавал, что ему «легче домогаться по таковой статье в чужих государствах, нежели в отечественных пределах»[52].

Начало разысканий кружка в зарубежных хранилищах относится к 1812 г. Именно тогда сын эстляндского генерал-губернатора И. О. Штрандман, начинавший под руководством Румянцева свою дипломатическую карьеру, скопировал несколько документов в Королевской библиотеке в Стокгольме, а в библиотеке графа Бригге — погибшую позже Ревельскую хронику XIV в. и другие материалы. Копии были присланы в Россию (в настоящее время они, к сожалению, утрачены).

Двумя годами позже кружок попытался ознакомиться со славянскими рукописями Вестерозской гимназии в Швеции, о которых появилось сообщение И. Г. Шредера в «Шведских ученых ведомостях». Четыре больших сборника, составленных по инициативе шведского дипломата XVII в. Спервенфельда, содержали Книгу Большого Чертежа, Степенную книгу, Новый и Казанский летописцы и другие материалы. Через русского посланника в Стокгольме, барона Г. А. Строганова, от шведского правительства было получено разрешение на их копирование. Работу поручили священнику русской миссии в Стокгольме Иванову. Однако вскоре возникли сложности с перевозкой рукописей из Вестероза в Стокгольм. Лишь в 1819–1820 гг. после «неусыпного и тщетного старания» Румянцев получил их описание, а затем и несколько копий, в частности «Истории», написанной в 1672 г. Феодосием Софоновичем[53].

В 1808 г. на средства прибалтийского дворянства под руководством ландрата В. Ф. Унгерн-Штернберга была организована археографическая экспедиция в архив гроссмейстера Немецкого ордена в Кенигсберге, где хранились интересные документы по средневековой истории европейских стран, в том числе материалы о Ливонской войне. В экспедиции принял участие доктор философии Э. Генниг, а после его смерти — прусский архивариус Фабер. Уже в 1811 г. экспедиция столкнулась с серьезными финансовыми трудностями. По ходатайству Карамзина и министра внутренних дел О. П. Козодавлева русское правительство выделило в 1812 г. на продолжение работы ежегодное пособие в 1 тысячу рублей. Часть копий после этого стала поступать к Козодавлеву и Карамзину. Работа по копированию документов Кенигсберского архива продолжалась до 1816 г. Всего к этому времена было скопировано свыше 3 тысяч документов.

Румянцев еще до своего ухода в отставку пытался получить копии и для себя, выражая желание принять участие в финансировании экспедиции. Через Фабера и Геннига ему удалось получить копии, в том числе и факсимильные, отдельных документов по истории взаимоотношений русских княжеств с Немецким орденом и прибалтийскими городами. Одновременно он начал вести переговоры о копировании материалов огромного личного собрания Унгерн-Штернберга, составленного тем в течение 40 лет на базе документов архивов Риги, Дерпта и других городов. В нем находились и скопированные материалы Кенигсбергского архива. Стремясь к положительному решению вопроса, Румянцев соглашался выделить средства на их специальное издание. Однако переговоры, которые велись с Унгерн-Штернбергом через Геннига, завершились лишь получением в марте 1814 г. «росписи уже списанных и отчасти примечаниями снабженных» материалов Кенигсбергского архива.

Все это заставило кружок искать иные пути получения документов из этого хранилища. По рекомендации Крузенштерна в начале 1814 г. в Кенигсберг для копирования материалов на средства Румянцева был направлен доктор философии Дерптского университета К. И. Шульц. В задачу Шульца входил также осмотр архивов Данцига. Общее руководство работой возлагалось на известного драматурга и романиста А. Коцебу, бывшего русским генеральным консулом в Пруссии и установившего к этому времени тесные связи с руководством Кенигсбергского архива. В течение марта — июля 1814 г. Шульцу удалось скопировать около 85 документов, среди которых оказалась переписка великого князя Василия III с маркграфом Бранденбургским Альбрехтом 1512–1520 гг. и ряд других материалов, ранее неизвестных в России[54].

Спустя пять лет кружок получил еще одну возможность знакомства с материалами Кенигсбергского архива. После смерти Коцебу Румянцев оказался обладателем рукописи его сочинения «Жизнеописание Свидригайлово», намереваясь издать ее в русском переводе. Автор «Жизнеописания», высоко оценивая литовского князя Свидригайло, который в своей деятельности опирался на Россию, критиковал известных историков Г. Кояловича и Г. Эверса, неправильно освещавших отдельные моменты русско-литовских и русско-польских отношений. Опровергая их построения, Коцебу положил в основу своей работы свыше ста документов Кенигсбергского архива, которые не вошли даже в корпус скопированных материалов экспедиции прибалтийского дворянства. Наконец, в 1823 г. в Московский архив Коллегии иностранных дел поступили копии на русском и немецком языках тех материалов Кенигсбергского архива, которые в свое время направлялись Козодавлеву и Карамзину. Их реестр был внимательно изучен Румянцевым, и по его отметкам учитель Финкельман изготовил копии наиболее интересных документов на немецком языке. Часть их была переведена на русский язык, так как предполагалось, что они либо войдут в «Собрание государственных грамот и договоров», либо будут изданы отдельным томом[55].

Результативными оказались разыскания кружка и в Любекском городском архиве, богатом материалами по истории Ганзы и ее торговых связей с русским и прибалтийскими народами. Уже в 1814–1815 гг. Румянцев получил отсюда через генерала Адеркаса и профессора Германа копии 29 грамот по истории Риги, Ливонии и Эстонии. В дальнейшем (по крайней мере в 1821–1824 гг.) российский генеральный консул в Любеке Ф. Шлецер регулярно присылал ему копии материалов из этого архива. Они освещали историю Новгорода, царствование Алексея Михайловича и т. д.[56] В 1839 г. Шлецер вспоминал, что в архиве он специально занимался выявлением документов на русском языке, чтобы «заказать с них fac-simile для государственного канцлера графа Румянцева, который за двадцать пред сим лет получил чрез меня точные снимки множества документов и приказал издать оные в печати»[57] 14а.

Используя связи Круга, Румянцев пытался получить материалы и из других германских архивов и библиотек. В 1815–1818 гг. в его коллекцию поступили копии свыше 200 документов XIII–XVIII в. из Мекленбургского архива в Шверине, изготовленные архивариусом X. Г. Эверсом. Они касались истории русской торговли, дипломатических отношений России, Лифляндии, Дании, Курляндии, Швеции, Польши и внутренней русской истории XV–XVII вв. Среди них, в частности, находились материалы о Ливонской войне и русских посольствах. В 1817 г. X. Г. Эверс представил Румянцеву и краткий обзор документов этого хранилища. Почти одновременно через дипломатических представителей Г. Струве, Ю. Врангеля и, возможно, К. И. Шульца Румянцев получил несколько сотен копий документов из Гамбургского и Данцигского городских архивов, а также Гамбургской городской библиотеки (они освещали торговлю прибалтийских городов с Русью), а из Вольфенбюттельской библиотеки — копии сочинений Георгия Паерле о его путешествии в Россию в 1606–1608 гг. с интересными сведениями о восстании Болотникова, «Московскую хронику» Конрада Буссова и другие документы[58].

В 1814 г. Аделунг по просьбе Румянцева обратился к главному библиотекарю Дрезденской библиотеки Эберту с предложением сообщить сведения о всех рукописях, «к древней истории России относящихся». Среди известии Эберта члены кружка обратили внимание на почти неизвестное исследователям собрание 250 рисунков, сделанных во время путешествия в Россию австрийского дипломата XVII в. А. Мейерберга, оставившего ценные свидетельства о России этого времени, в том числе о Медном бунте 1662 г. Вскоре 128 из этих рисунков были скопированы художником Пецольдом и затем литографированы в Дрездене. Предполагалось включить их в русское издание материалов, относящихся к посольству Мейерберга, копии которых поступили в собрание Румянцева из той же библиотеки и Венского императорского тайного архива.

В 1823 г. по поручению Румянцева чрезвычайным посланником России при Саксонском дворе В. В. Ханыковым был подготовлен обзор материалов по русской истории, хранившихся в Дрезденской библиотеке[59].

В середине XVIII в. абоский советник Линдгейм, находившийся в русском плену, при возвращении в Финляндию вывез из России несколько десятков собранных им здесь рукописей. После его смерти они перешли к президенту Абоского университета Лагерфлюкту и были им подарены библиотеке университета. В начале XIX в. известие об этих рукописях было приведено в одной из работ финского историка X. Г. Портана. Собрание Линдгейма живо заинтересовало Румянцева, и он обратился в Абоский университет с просьбой дать о нем более подробные сведения. Они были малоутешительными: большая часть коллекции оказалась утраченной. В 1814 г. профессор университета Г. Эстрем прислал графу подробное описание лишь трех сохранившихся томов, содержавших фрагменты летописных записей, документы времени польско-шведской интервенции, материалы о фамилии Строгановых и т. д. Эстрем обещал Румянцеву «сделать сравнение здешних рукописей с теми, которые уже изданы в России», но не сохранилось сведений, была ли проведена такая работа[60].

Около 1816 г. с помощью Аделунга, Крузенштерна, Банкса и находившегося в Лондоне Штрандмана члены кружка получили возможность ознакомиться с материалами Британского музея. Отсюда, очевидно через хранителя музея А. Шлихтегроля, была получена «изготовленная со всевозможным тщанием и старанием» копия «Записок о России» немецкого естествоиспытателя, врача и путешественника XVII в. Э. Кэмпфера. Из Британского музея в распоряжение кружка поступило и описание путешествия в Россию англичанина Джона Стоу с интересными сведениями о походе на Москву Девлет-Гирея в 1571 г. Тогда же под руководством русского посла в Англии графа С. Р. Воронцова для Румянцева началось копирование документов английского Посольского архива и Коттонианской библиотеки, касавшихся истории и торговли России в XVI–XVIII вв. Здесь же в Англии из коллекции Филипса кружок получил копию летописи, оригинал которой в свое время побывал в руках В. Н. Татищева и в начале XIX в. считался утраченным[61].

В 1814 г. к поискам славянских рукописей в Парижской королевской библиотеке по заданию Румянцева приступил К. Б. Гаазе. Ему удалось обнаружить лишь материалы по древней истории Херсонеса.

В 1819 г. кружку удалось ознакомиться с каталогом рукописей Венской придворной библиотеки. Спустя три года отсюда с помощью слависта В. Копитара были получены и копии отдельных документов, связанных с пребыванием в России австрийских посольств. Многолетние поиски в голландских архивах завершились в 1822 г. открытием писателем Я. Схельтемом свыше 50 документов XV–XVI вв. о торговых связях России и Нидерландов, часть которых была скопирована для Румянцева.

В ходе путешествия по славянским странам в 1821–1824 гг. Кеппен проводил осмотр тамошних хранилищ, результаты которого по настоянию Румянцева затем опубликовал. Через Кеппена из Карловацкой митрополичьей библиотеки в 1824 г. члены кружка получили список произведения древнесербской литературы XIV в — так называемый Родослов архиепископа Даниила[62].

Отдельные документы, преимущественно дипломатические материалы, в собрание кружка поступали из Копенгагенского государственного и других датских архивов.

Таким образом, разыскания кружка становились с каждым годом все более многообещающими. Однако и самому Румянцеву, и его сотрудникам с каждой новой интересной находкой становилось ясно, что эффективность таких поисков зависела не только от их географии, но и от более четкой организации. Такую организационную четкость показал Бобровский, а затем Кеппен в своем путешествии, в ходе которого производился систематический и, по возможности, сплошной осмотр зарубежных хранилищ. Самого графа все более и более увлекала мысль проведения серии мобильных археографических экспедиций по хранилищам европейских и азиатских стран для поиска всего корпуса зарубежных источников по русской истории. Уже в 1814 г. Румянцев обсуждал с Э. Геннигом возможность обследования всех «австрийских провинций, в коих находятся архивы и древние ученые собрания». Тогда же аналогичный замысел появился у кружка относительно всех датских, шведских и норвежских архивов, азиатских хранилищ. В 1819 г. Румянцев предложил Караджичу и Бобровскому принять участие в разыскании и копировании «документов и летописей» славянских народов в архивах славянских и других стран. В дальнейшем осуществление такого обследования Румянцев предполагал поручить М. П. Погодину[63].

Членам кружка удалось лишь частично осуществить свой замысел. В 1820 г. в Италию для знакомства с библиотеками и архивами прибыл Штрандман, экспедиция которого продолжалась до 1824 г. По организованности и результатам она превзошла все аналогичные предприятия кружка за границей. Инструкция, составленная лично Румянцевым, требовала разыскания и копирования «всяких на славянском языке документы и летописцы», донесений папских легатов о России, материалов итальянских и русских посольств, актов католических соборов и т. д.[64]

С помощью русского посла в Италии А. Я. Италинского Штрандман получил возможность работы в архивах и библиотеках Рима, Флоренции, Генуи, «с ревностью, — как писал Италинский, — занимаясь открытием письменных древностей, нашу историю пояснить могущих». Из библиотек знатных итальянских семей Валличели и Барберини Штрандманом были присланы копии ценнейших источников: сочинение неизвестного автора о России XVI в. («Известие об обширных землях, богатстве, могуществе, гражданском и военном устройстве сильной империи великого князя Московского»), «Описание России в историческом и топографическом отношении» Франческо Тьеполо, «Путешествия» Р. Барберини и И. Барбаро, «Путешествие» и донесения Джованни Луко XVII в. со сведениями о татарах, папские инструкции послам в России, посольские донесения.

Еще в 1820 г. один из сотрудников Румянцева обнаружил в архивах Флоренции древние карты средневековой Сарматии, Таврии, Крыма и берегов Каспийского моря. Надеясь с их помощью «собрать большую жатву географических о древней России сведений», граф распорядился скопировать найденные материалы. Штрандман продолжил эти разыскания. Во флорентийских архивах он скопировал документы, касающиеся торговли России в древности, а также письмо русского митрополита Исидора о взятии турками Царьграда[65].

Члены кружка пытались ознакомиться и с громадным Ватиканским архивом, хранившим донесения папских нунциев и легатов, в том числе о России и Польше. Еще в 1818 г. А. И. Тургенев показал Румянцеву собрание копий этого архива, составленное в XVIII в. аббатом Альбертранди. Почти одновременно в русской печати появилось известие о 19 славянских рукописях Ватиканского архива, с которыми смог ознакомиться Бобровский. К ним и получил доступ Штрандман, скопировавший здесь славянский перевод XIV в. греческой поэмы Константина Манассия.

Часть собранных Штрандманом в итальянских архивах материалов вошла в его работу «О самых ранних политических и религиозных сношениях между святым престолом и великими князьями русскими», посвященную Румянцеву[66].

Почти одновременно со Штрандманом в архивах Генуи, Милана и Венеции по заданию Румянцева выявлял византийские рукописи со сведениями по истории славян Гаазе. Его поездка оказалась менее успешной: были обнаружены лишь две такие рукописи. Одна из них содержала описание посольства Андроника III Палеолога в Трапезунд в 1338 г. Отдельные документы из генуэзских библиотек сотрудники Румянцева получили через А. Гейдена.

В 1824 г. Румянцев предложил Гаазе «воспользоваться тем влиянием, которое ныне Франция имеет в Испании, дабы отправиться туда и как в Королевской библиотеке, так и в монастырских библиотеках стараться отыскивать древние и доныне еще неизвестные греческие рукописи» со сведениями по истории славян. По мнению некоторых биографов Румянцева, Гаазе предпринял такую поездку.

Не собираясь останавливаться на достигнутом, Кеппен по настоянию Румянцева опубликовал в 1825 г. «Записку о путешествии по славянским землям и архивам» — оригинальный проект путешествия фактически по всем европейским странам с целью осмотра их архивов для выявления документов по славянской истории. «Записка» основывалась на собственном опыте Кеппена, приобретенном им во время аналогичного путешествия в 1821–1824 гг., но примечательно, что она содержала указания на хранилища, уже в той или иной степени осмотренные кружком. Кеппен предлагал посетить Молдавию, Валахию, Буковину, Трансильванию, Венгрию, Галицию, Моравию, Саксонию, Баварию, Австрию, Кроацию, Италию, Швейцарию, Францию, Нидерланды, Германию и закончить путешествие в Польше. Среди архивов этих стран, могущих представить интерес для русского путешественника, он указывал на библиотеки графа Телеки в Германштадте, Дебрецена, Мункача, графа Тарновского — во Львове, князя Чарторижского — в Сеняве, Церрони — в Бринне, библиотеки и архивы Дрездена, Лейпцига, Галле, Эрфурта, Венского университета, Флоренции, Генуи, Турина, Тюбингена, Любека, Гамбурга и др. П. И. Кеппен рекомендовал и зарубежных ученых, к которым можно обратиться с просьбой о содействии на получение доступа к документам этих хранилищ. Можно полагать, что «Записка» должна была стать добротным путеводителем для намечавшейся кружком археографической экспедиции по зарубежным архивам[67].

Таким образом, членами Румянцевского кружка впервые в истории русской науки были произведены широкие и разносторонние разыскания в зарубежных хранилищах документов, касающихся прошлого России и соседних с ней стран. В более чем 40 архивах и библиотеках Польши, Швеции, Финляндии, Дании, Голландии, Пруссии, Австро-Венгрии, Франции, Англии, Италии были выявлены и скопированы тысячи неизвестных или малоизвестных источников. В работе по разысканию, описанию и копированию документов приняли участие свыше 30 человек — дипломатов, ученых, переводчиков, переписчиков. Копии зарубежных материалов, поступившие в Россию, стали важным дополнением корпуса русских источников.

Они не потеряли своего значения и в настоящее время. По следам разысканий Румянцевского кружка в зарубежных архивах нередко позже шли и другие русские археографы. Так, А. И. Тургенев в 1825–1826 гг., намереваясь осмотреть Британский музей, имел каталог рукописей, полученных отсюда Румянцевым, и при сравнении с удивлением обнаружил, что почти все материалы, касающиеся русской истории, были уже скопированы для графа раньше. Работая во французском архиве министерства иностранных дел, Тургенев мечтал переписать материалы о дипломатических сношениях России с Францией «так, как покойный канцлер граф Румянцев и граф Семен Романович Воронцов описали все подобные акты английского министерства иностранных дел»[68].

К началу XIX в. русские архивы, из-за трудности получения от гражданских и духовных властей разрешения на знакомство с ними, были мало доступны исследователям. К тому же и уровень организации хранения в них документов нередко не гарантировал отыскания нужных материалов (в частности, из-за отсутствия качественного научно-справочного аппарата).

По традиции, возникшей в XVIII в., наиболее интенсивно в начале XIX в. использовались документы Московского архива Коллегии иностранных дел и Синодальной библиотеки.

Трудами Миллера, Бантыш-Каменского, Малиновского и других архивистов историческая часть Московского архива Коллегии иностранных дел, включавшая документы различных правительственных учреждений, и постоянно пополнявшееся пожертвованиями собрание рукописных книг были приведены в образцовое для того времени состояние. Разыскания сотрудников Румянцева в архиве поначалу сосредоточенные только на копировании и выявлении грамот для «Собрания государственных грамот и договоров», со временем распространились и на другие документальные комплексы. В Московском архиве Коллегии иностранных дел для членов кружка была организована своеобразная «мастерская» по копированию материалов, наведению по ним справок, касающихся дипломатической и внутренней истории, генеалогии. Здесь выявлялись документы о первопроходце С. И. Дежневе, еретике К. Кульмане, польско-шведской интервенции начала XVII в. В 1825 г. по заданию Румянцева к сбору источников в архиве для капитального труда по истории ремесел и мануфактур приступил известный изобретатель и путешественник И. X. Гамель. Еще раньше, в 1819 г., Я. О. Ярцев, а в 1823 г. X. Д. Френ выполнили поручение графа по изучению хранившихся в Московском архиве Коллегии иностранных дел документов на восточных языках. Составленные ими реестры восточных рукописей стали одним из первых в России опытов описания восточных памятников. Именно здесь в бумагах академика Кера Ярцев обнаружил список сочинения Абулгази, с которого в 1820 г. в Петербурге была изготовлена копия для издания.

В отличие от Московского архива Коллегии иностранных дел другое крупное московское хранилище — Синодальная библиотека — представляло собой преимущественно собрание историко-литературных памятников, создававшееся на протяжении нескольких столетий. Еще в XVIII в. ее документы широко использовали в своих исторических трудах Щербатов, Болтин и другие историки. Из членов кружка лучшим знатоком богатств Синодальной библиотеки очень скоро стал Калайдович. Он получил возможность работы здесь в 1811 г., когда по заданию Общества истории и древностей российских собирал материалы для исторического издания Общества «Русские достопамятности». За несколько лет этот исследователь впервые произвел сплошной просмотр нескольких сотен рукописей и был вознагражден за это рядом блестящих находок ранее неизвестных памятников. В их числе оказались древнейшие послания русских митрополитов, сочинения Кирилла Туровского, Иоанна экзарха Болгарского, несколько древнейших рукописей, важных для изучения истории славянского языка. От внимательного взора ученого не ускользнула и знаменитая приписка на последнем листе Псковского Апостола 1307 г., содержащая фразу, сходную с одним из мест изданного, но уже утраченного к этому времени «Слова о полку Игореве», имеющая огромное значение в решении вопроса о подлинности поэмы.

По поручению Румянцева в Московском архиве Коллегии иностранных дел и Синодальной библиотеке Бантыш-Каменским, Малиновским, Строевым, Калайдовичем и другими членами кружка было предпринято сравнение списков Степенной книги (Румянцев надеялся найти списки, созданные митрополитами Киприаном и Макарием, о которых сообщил ранее Татищев), выявление летописей, житий святых и других памятников, а также осуществлено их копирование.

Уже в самом начале разысканий кружка в Синодальной библиотеке у Калайдовича возник грандиозный по тем временам замысел подготовки печатного описания этого хранилища. Предполагалось перевести на русский язык существовавший в библиотеке каталог греческих рукописей, составленный профессором Маттеи, а затем приступить к описанию славянских рукописей, число которых доходило до тысячи. В 1825 г. Калайдович заключил с Румянцевым договор на проведение такой работы и приступил к ее осуществлению. Из-за последовавшей вскоре смерти графа описание не было завершено. Часть составленного Калайдовичем каталога еще долгое время оставалась единственным составленным на научной основе справочником по этому хранилищу[69].

Много находок было сделано членами кружка и в Типографской библиотеке, созданной на базе рукописей и книг, издававшихся в Московском печатном дворе. Среди них оказались несколько старопечатных изданий, рукописное Евангелие 1147 г., первое русское библиографическое сочинение анонимного автора XVII в. «Оглавление книг, кто их сложил» и другие материалы.

В еще одно московское хранилище — Архив старых дел, созданный в 1782 г. для хранения дел московских учреждений, ликвидированных в ходе реформы 1775 г., и содержавший документы московских приказов и коллегий, членам кружка удалось проникнуть нелегально с помощью Малиновского через работавших там архивистов. Старый служака пошел на нарушение существовавших в то время правил. В 1816 г. он получил от служащих архива три акта, которые не замедлил переслать Румянцеву. Заинтересовавшись ими, тот предложил Малиновскому продолжать контакты с архивистами (кстати, именно в переписке Румянцева с Малиновским впервые употребляется такое обозначение романтичной профессии работников архивов), «платя им для тех грамот, которые не позднее XIII в. и относятся к Пскову и Новгороду, Киеву и их окрестностям», по 25 рублей за копию. Граф рекомендовал выявить в архиве документы «о доходах и расходах государственных древних царствований или веков», о «производстве старинных тяжебных дел, которые событие свое имеют гораздо до появления Судебника…». Всего за 1816–1825 гг. в распоряжение кружка поступили копии свыше 50 актов из числа нескольких сотен, предложенных служащими архива. Эти копии изготовлялись «не только со всею точностью, но и с удержанием также ошибок» как самими архивистами, так и сотрудником Румянцева художником А. Ратшиным. Кружок намечал включить их в одну из своих публикаций.

«Не довольно Москвы для поприща нашей деятельности, пусть целая Россия превратится в одну библиотеку, нам доступную», — говорил в своей речи на заседании Общества истории и древностей российских 14 июня 1823 г. Строев, выдвигая план археографического обследования русских хранилищ.

В другом центре сосредоточения архивов — Петербурге, «историческая жатва», по выражению Румянцева, оказалась менее значительной. Из Публичной библиотеки и библиотеки Академии наук кружок смог получить лишь описи грамот и летописей. Несколько копий, в том числе Псковской летописи, удалось изготовить в Эрмитажной библиотеке, а также в библиотеках Александро-Невской лавры и Петербургской духовной академии. В начале 20-х годов X. Д. Френ, для того чтобы выявить сведения по истории народов, вошедших в состав Российской империи, начал работать с восточными рукописями библиотеки Академии наук, приобретенными у французского консула в Египте.

Тогда же у сотрудников Румянцева появилась возможность изучения документов Литовской Метрики — части государственного тайного архива Речи Посполитой, находившегося накануне польских разделов в Варшаве. Он содержал свыше тысячи книг на русском, польском, латинском, немецком и других языках, относящихся к государственному управлению и дипломатическим отношениям Польши, Литвы, Белоруссии. После разделов Польши документы архива оказались рассредоточенными между Прусским государственным архивом, архивами в Люблине, Петрикове, Вильно, Варшаве, Кракове и в других городах. В 1795 г. часть его была перевезена в Петербург и присоединена к третьему департаменту Сената. Узнав об этом из речи польского ученого Маевского в польском Королевском ученом обществе и по рассказам Лобойко, Румянцев добился разрешения на знакомство с документами петербургской части архива. Общее руководство работой было поручено Анастасевичу, а непосредственное копирование документов выполняли служащие архива титулярный советник Лапа и архивариус Уотко.

В 1822–1823 гг. отдельные копии из части Литовской Метрики, хранившейся в Варшаве, были получены кружком через Буссе. Среди них оказались материалы о дипломатических отношениях Литвы с Россией, по истории Литовского княжества XIV–XVI вв. и т. д.[70]

Румянцев любил путешествовать. Ежегодные переезды из гомельской усадьбы в петербургский или московский дом, как правило, каждый раз проходили по новым маршрутам. Эти поездки давали ему возможность знакомства с памятниками Киева, Чернигова, Новгорода, Владимира, Ярославля, Суздаля и других городов. Часто именно во время таких путешествий он устанавливал контакты с краеведами и договаривался об их сотрудничестве в кружке.

В 1814 г. он посетил Киев. Здесь священник X. Шираевский предложил ему свои услуги по «описанию древностей» города. Румянцев быстро выхлопотал от церковного и гражданского начальства разрешение Шираевскому на занятия в киевских архивах и библиотеках, но по неизвестным причинам в дальнейшем тот не стал сотрудничать в кружке. Зато спустя год в лице М. Ф. Берлинского кружок приобрел одного из самых активных своих членов. В течение десяти лет Берлинский сообщал Румянцеву сведения о хранилищах Киева и его окрестностей. От него поступили выписки и копии документов из Печерского, Пустынно-Николаевского, Михайловского, Межигорского, Выдубицкого монастырей, Киевского Софийского собора, Китаевской пустыни, Вышегородской церкви Бориса и Глеба, Киевской казенной палаты и других хранилищ.

По заданию Румянцева Берлинский приступил к копированию грамот Братского монастыря. Среди находок Берлинского оказались копии грамот Андрея Боголюбского и Романа Галицкого, хранившиеся в Печерском монастыре, Печерский Патерик, переписанный в 1551 г. дьяком Нестерцем, и другие материалы[71].



Поделиться книгой:

На главную
Назад