Щит

— Как видишь, до сих пор не прокляли… Кстати, третий приступ будет еще более болезненным…

Сестра Одалия помертвела и… заплакала! Сразу превратившись из красавицы в жуткое зареванное чудовище.

Впрочем, отворачиваться от нее было еще рано: Ансельм опустился на колено, вытащил из-под кровати небольшой сундучок, достал из него склянку с плотно притертой крышкой и показал ее сестре Одалии:

— Посмотри-ка сюда! Это — «Касание Безмолвия». В отличие от «Поцелуя Черной Вдовы», оно убивает мгновенно и абсолютно безболезненно. Если скажешь, кто тебя послал, — я подарю тебе легкую смерть.

Через два часа после смерти сестры Одалии глава Ордена Вседержителя, наконец, отлип от зеркала и облегченно перевел дух — «звезды забвения» так и не появились.

— Моя предусмотрительность очередной раз спасла мне жизнь, — удовлетворенно выдохнул он, заглянул в опустевший кувшин и заревел: — Бе-е-ено-о-ор!!!

Через десяток ударов сердца дверь еле слышно заскрипела, и в комнате возникла сгорбленная фигура его правой руки:

— Да, ваше преподобие?

Вглядевшись в глаза монаха и не увидев в них ни любопытства, ни возмущения, ни жалости к валяющемуся на полу бездыханному телу, Ансельм мысленно похвалил себя за правильный выбор помощника и отрывисто бросил:

— Распорядись, чтобы накрыли на стол. Убери труп. Потом пригласи ко мне в кабинет Рона и Ламма.

Бенор сложился в поклоне и пропал. Так, как будто его и не было.

Еще раз заглянув в зеркало и придирчиво осмотрев белки глаз и внутреннюю поверхность век, Ансельм привычно осенил себя знаком животворящего круга, посмеялся над въевшимися в плоть привычками и пошел одеваться — представать перед иерархами в чем мать родила было бы верхом неуважения. Прежде всего, к самому себе.

Оделся. Обулся. Вышел из опочивальни, задумчиво уставился на мерную свечу и по-простецки почесал затылок: дело шло к полуночи, то есть иерархи, скорее всего, уже спали.

— Ничего, проснутся. Я же не сплю! — Он невесть в который раз за вечер посмотрел на свои пальцы и окончательно успокоился: трястись они перестали. Совсем. Значит, Темная половина Двуликого, заглянувшая в Обитель, наконец-то убралась восвояси.

— Ваше преподобие, ужин сейчас принесут! — вынырнув из-за портьеры, доложил Бенор. — Вы позволите проводить вас в трапезную?

— Дойду сам. Займись телом в опочивальне.

Помощник кивнул и исчез за дверью. А Ансельм, почесав скулу, подошел к окну и уставился на факел, торчащий из держателя у входа в исповедальню.

«Ну вот, опять кто-то почувствовал себя виноватым… — криво усмехнулся он. — Небось, возжелал скоромного или кому-то позавидовал. А отец-исповедник должен просыпаться и нестись через всю Обитель, чтобы выслушивать бред, который не стоит и гнутого копья[34]. Муравьи, воистину муравьи. Впрочем, о чем это я? Эти мелкие проблемы — их жизнь! А пока они ими живут, мы, боги, можем делать все, что захотим…»

Глава 5

Кром Меченый

Седьмой день четвертой десятины третьего лиственя

Вторая ночь в тюрьме тянулась бесконечно долго. Я таращил глаза в темноту, прислушивался к происходящему в коридоре и холодел от любого звука, доносившегося через смотровое окошко.

Нет, криков пытаемых до шестого этажа не доносилось. Однако для того, чтобы покрыться холодным потом, мне хватало скрипа открывающихся решеток, голоса какого-нибудь тюремщика и даже чьего-нибудь приглушенного кашля.

«За мной…» — обреченно думал я и невесть в который раз с момента окончания допроса вспоминал Роланда Кручу и его рассказ о королевских палачах и способах, которые они используют для того, чтобы сломать арестанта.

— Знаешь, я не верю в то, что человек, попавший в руки палача, способен что-либо утаить… — глядя в пламя костра невидящим взглядом, глухо пробормотал он. — Эти люди — настоящие мастера своего дела. Они способны заставить тебя признаться даже в том, что ты никогда не делал.

— Что, оговорить себя? — недоверчиво спросил я.

— И себя, и друзей, и родственников, — не глядя на меня, угрюмо буркнул он. — Причем так, как надо ИМ.

Я представил себе, что оговариваю Ларку, и фыркнул: Роланд говорил чушь. Причем редкостную.

Услышав мое фырканье, Круча зябко повел плечами, потом подкинул в костер пару поленьев и посмотрел на меня… с сочувствием:

— Порог тюрьмы — это грань между двумя мирами. Миром живых и миром мертвых. Те, кто ее переступают, в одночасье лишаются всего того, что считали жизнью, и довольно быстро начинают растворяться в безвременье.

Последнее предложение звучало слишком красиво, чтобы в него можно было поверить. И я улыбнулся:

— А вместе с ними, конечно же, растворяются их мужество, умение переносить боль и все остальное.

Роланд… кивнул:

— Да. Именно так! Только смеяться тут я бы не стал. Не над чем: тюрьма — это действительно другой мир. Первое, что ты ощущаешь, оказавшись в камере, это отсутствие времени: минуты тянутся, как часы, а часы превращаются в вечность. И это — не пустые слова: в королевской тюрьме окна есть только на шестом этаже. А те, кто оказывается на первых пяти или в подземельях, не видят ни смены дня и ночи, ни смены времен года… Чем очень неплохо пользуются палачи…

— Каким образом?

— Душа любого человека чем-то похожа на здание. То, что он видит вокруг себя — небо, землю, солнце и даже людей, — это фундамент. Жизненный опыт, навыки, знания и черты характера — это стены. Вера в богов — крыша. Так вот, прежде чем заняться твоим телом, палачи вдребезги разрушают это здание. А потом берутся за обломки…

— Н-не понял?

— Ты привык есть дважды или трижды в день? Там тебя будут кормить один раз в сутки. Или раз в два дня. Причем промежутки между кормлениями будут разными. Чтобы хоть как-то ориентироваться во времени, ты начнешь обращать внимание на смену тюремщиков и… ничего не добьешься: их меняют, как Двуликий на душу положит. Попытка прислушиваться к своим потребностям тоже ничего не даст — в этом мире ты не сможешь нормально двигаться. Поэтому твое тело не будет уставать и требовать сна.

— А что, потерять ощущение времени так страшно?

— Само по себе — нет. Поэтому одновременно с этим тебя заставят забыть об окружающем мире, научат опасаться людей и лишат возможности думать о чем-то, кроме пыток. — Круча поскреб подбородок, вгляделся во тьму между деревьями и сплюнул: — Если ты не совершил ничего из ряда вон выходящего, то между сообщением о том, что тобой займутся палачи, и встречей с ними обычно проходит несколько дней. Все это время ты вслушиваешься в крики пытаемых, вглядываешься в истерзанные тела соседей по камере и примеряешь испытанное ими на себя. Если у твоего соседа по нарам окажутся вырванными ноздри, то ты невольно начнешь прикасаться к своим. И чуть ли не каждую минуту будешь представлять ту боль, которую испытаешь, когда палач возьмет одну из них клещами и рванет на себя. Увидев след от ожога, ты не одну сотню раз представишь себе прикосновение раскаленного прута или клейма. А при каждом взгляде на гноящиеся впадины на месте чьих-то глаз ощутишь дикий, ни с чем не сравнимый ужас и начнешь вглядываться во все, что видишь, чтобы запомнить этот мир…

— То есть я буду думать только о пытках и начну бояться боли еще до того, как ее испытаю?

— Да… — кивнул Роланд. — Поэтому, услышав звук шагов в коридоре, ты начнешь покрываться холодным потом, вжимать голову в плечи и молить всех известных тебе богов, чтобы тюремщики шли не за тобой. Увы, боги будут смотреть куда угодно, но не на тебя: рано или поздно ты услышишь свое имя и… сделаешь первый шаг к тому, чтобы потерять Веру…

Нарисованная им картина выглядела жутковато, но не более. И я, довольно быстро найдя выход, непонимающе уставился на Кручу:

— Но ведь человек, разуверившийся в милосердии богов, всегда может уйти!

— Может, — криво усмехнулся Голова. — Но желающих лишиться не только жизни, но и Посмертия не так немного…

Перед моими глазами тут же возникло личико Ларки, и я с хрустом сжал кулаки: Роланд был прав — потерять и жизнь, и возможность воссоединиться с родными хотя бы после смерти было бы невыносимо.

— После потери души ты начнешь думать о своем теле. О том, что, потеряв большие пальцы рук или сами руки, ты превратишься в обузу для семьи. Лишившись ног — в обрубок, неспособный самостоятельно передвигаться. Естества — в бесполое существо, не нужное даже самому себе. И… начнешь размышлять о том, что бы такого на себя наговорить, чтобы как можно быстрее прекратить эти мучения и оказаться на эшафоте.

Не знаю, как насчет размышлений о самооговоре, а насчет ожидания тюремщиков Роланд оказался прав — всю ночь до самого рассвета я вслушивался в происходящее за пределами камеры и пытался представить то, что меня ждет.

Когда стена рядом с входной дверью начала сереть, мне стало немного легче, и я попробовал погрузиться в себя. Однако стоило мне начать упражнение на сосредоточение, как у соседа сверху начался горячечный бред. И к его беспрестанным стонам, одышке и хриплому кашлю, к которым я уже худо-бедно привык, добавилось неразборчивое бормотание, изредка перемежаемое вскриками.

Представлять себе горящую свечу и не думать об окружающем мире, слыша эти вопли, оказалось выше моих сил. Поэтому, мысленно обругав себя за то, что сломал Серому грудину, а не позвоночник, я открыл глаза и мрачно уставился в доски над головой.

Через некоторое время сверху донесся захлебывающийся кашель и полухрип-полустон:

— Спаси-хр-р-р и сохрани… кхе-кхе-кхе… Вседержитель…

Я мысленно усмехнулся: Серый вспомнил о Боге! О том самом, которого отринул, выйдя в ночь[35] и взяв чужое добро или первую жизнь[36].

— Кончается, бедняга, — еле слышно выдохнул кто-то слева. И испуганно затих. Видимо, решив не будить лихо.

Лихо подумало, представило себе возможные перспективы[37] в случае смерти соседа сверху, «проснулось» и, вместо того, чтобы наказать того, кто потревожил его сон, распорядилось переложить «беднягу» куда-нибудь поближе к ветке.

Судя по недовольному сопению сокамерников, вставать с нар, чтобы перенести покалеченного товарища в противоположный угол камеры им не очень-то и хотелось. Однако отказываться выполнять мой приказ желающих не оказалось — не прошло и трех десятков ударов сердца, как хрипящее тело оказалось по соседству с седовласым.

Удостоверившись, что «носильщики» вернулись на свои места, а не подкрадываются ко мне с желанием отомстить за ранний подъем или что-нибудь еще, я перевернулся на спину и начал разминать шею.

Эдак к середине тренировки, когда я перевернулся на живот, зацепился пальцами ног за край нар и прогнулся в спине, лязгнула заслонка над смотровым окошком, и заглянувший в камеру тюремщик угрюмо приказал всем оставаться на своих местах.

Серые не возражали. Я — тем более. И успокоенный нашим послушанием вояка загромыхал замком.

Распахнув двери и вглядевшись в полумрак, царивший в камере, Жмых — тот самый жирняга, которого я обещал проклясть, — поднял факел повыше, уткнулся взглядом в мое лицо и… виновато вздохнул:

— Я, это… за тобой! Ну… ты давай… Вставай, и… к стене… И руки того-сь… ну-у-у… назад… Ладно?

В голосе тюремщика так явственно звучало нежелание меня куда-то вести, что я не смог над ним не подшутить:

— Лениво… Видишь, я отдыхаю.

Жирняга вытаращил глаза, сглотнул, смахнул со лба капельки пота и… уставился в пол:

— Ты… эта-а-а… не дури! Мэтр Марек и так зол на весь Горгот.

— А чего зол-то? — лениво потянувшись, спросил я.

— Дык подняли его ни свет ни заря. Вот и бесится.

— Прям как меня… — усмехнулся я и почесал щетину на подбородке. — Взбеситься, что ли? А кто поднял-то?

— Его милость господин Шайгер, — громким шепотом сообщил тюремщик. И… побагровел, сообразив, что отвечает на вопросы заключенного, вместо того чтобы вести его туда, куда приказали!

— Ладно, Жмых, не дергайся, — миролюбиво улыбнулся я. — Пойду я к твоему Мареку. Но сначала отолью.

Пока я справлял естественные потребности, жирняга хмурил брови и пристально вглядывался в лица моих сокамерников — видимо, искал причину, чтобы сорвать злость. А когда я закончил, тут же забыл про их существование и виновато уставился на меня:

— Руки… эта-а-а, подставь…

Подставил. Дал ему защелкнуть кандалы и неспешно вышел в коридор. Стараясь ничем не выдать своего страха перед будущим.

Попросив меня подождать, Жмых торопливо закрыл дверь, задвинул засов, вдел на место замок и дважды повернул в нем ключ. Потом захлопнул задвижку на смотровом окошке и глухо проворчал:

— Слышь, Меченый, ты… эта-а-а, не держи на меня зла, ладно? Я человек служивый. Делаю, что прикажут.

— Ладно, — кивнул я. И, не дожидаясь приказа, двинулся в сторону лестницы.

Обрадованный моей покладистостью, жирняга ощутимо расслабился и громким шепотом сообщил:

— Ты, эта-а-а, когда пытать начнут, лучше терпи. Мэтр Марек не любит трусов. А тех, кто ведет себя как мужчина, мучает не так сильно.

По спине потекли капельки холодного пота: «дятел» решил поторопиться и обойтись без разрушения души.

— Так Марек — палач? — стараясь, чтобы мой голос звучал как можно более равнодушно, поинтересовался я.

— Угу… Да ты о нем слышал — его обычно называют Душегубцем.

Слышал. И даже видел — на Лобной площади Аверона во время казни шайки Волчары Старза. Правда, в тот день мэтр Марек скрывал лицо под алым капюшоном, поэтому я запомнил не черты его лица, а особенности фигуры. И, конечно же, продемонстрированную им филигранную технику владения ломиком, клещами и топором.

Пока я вспоминал кажущуюся легкость движений королевского палача и чудовищную силу его ударов, мы спустились в подвал, углубились в темный, освещенный единственным факелом, коридор и вскоре оказались перед широченной двустворчатой дверью, из-за которой тянуло о-о-очень неприятными запахами.

— Спаси и сохрани тебя… э-э-э… Двуликий! — шепотом «благословил» меня тюремщик. И, толкнув одну из створок, молодцевато гаркнул: — Заключенный Кром по прозвищу Меченый доставлен!!!

— Давай его сюда, — ухнуло ему в ответ, и я, не дожидаясь уговоров, вошел в пыточную.

Первой мыслью, посетившей меня, стала мысль о том, что владения Душегубца мало чем отличаются от владений Бразза-кузнеца — что у одного, что у другого нельзя было ступить и шага, чтобы не наткнуться на какой-нибудь стол, столик или поддон с инструментами, не смахнуть со стены какую-нибудь железяку и не напороться на жаровню или подвешенные к потолку меха. Хозяева кузницы и пыточной тоже смотрелись одинаково — как и мастер Бразз, мэтр Марек предпочитал работать в кожаном фартуке на голое тело, в кожаных шоссах и войлочных сапогах. А еще и тот и другой коротко стригли волосы, брили бороды и усы и постоянно что-то вертели в руках — Борода предпочитал молоток, а Душегубец, видимо, клещи. Впрочем, стоило мне принюхаться, как это ощущение похожести тут же пропало — в отличие от кузницы, в пыточной пахло не углем и железной окалиной, а кровью и нечистотами.

Дав мне время оглядеться, ее хозяин щелкнул пальцами, и ко мне метнулись два высоченных здоровяка, до этого расслабленно стоявших по обе стороны от входной двери. Споро освободив меня от кандалов и заломив мне руки, они в мгновение ока доволокли меня до кресла с высокой спинкой, стоящего перед очагом, и ткнули меня носом в покрытое шипами сиденье…

— Знаешь, что это такое? — раздалось справа-сзади.

— Трон короля Якуна, — ответил я.

— Пра-а-авильно, — довольно протянул Душегубец. — А посидеть на нем хочешь?

— Нет.

— А придется!!! — тоненько проверещало слева, и я, повернув голову, увидел до безобразия довольное лицо «дятла», сидящего за низеньким столиком рядом с вертикальной дыбой.

— С чего это вдруг? — постаравшись, чтобы в моем голосе не было страха, «удивленно» спросил я. — О том, что я — Бездушный, вы знаете не хуже меня. Значит, вместо того, чтобы выбивать из меня признания, вы должны провести полноценное расследование, допросить с пристрастием всех имеющихся у вас свидетелей и доложить о результатах одному из членов Внутреннего Круга короля Неддара Латирдана…

Дознаватель опешил. Видимо, не ожидал, что слуга Двуликого способен связно изложить принципы особого судопроизводства. А я тем временем продолжил. В том же духе:

— Поэтому, если вы не горите желанием оказаться на этом же троне сразу после меня, то прикажите своим помощникам найти кресло поудобнее…

Чтобы прийти в себя и подобрать отвалившуюся челюсть, «дятлу» потребовалось не так много времени — не успел я договорить последнюю фразу, как он изобразил восхищенную улыбку и приказал громилам дать мне выпрямиться.

Те повиновались. И даже повернули меня так, чтобы я оказался лицом к столу.

Тем временем дознаватель изобразил в воздухе еще один жест, и за моей спиной неприятно лязгнуло.

Оглянуться мне не дали — один из громил сомкнул пальцы у меня на затылке и легонечко тряхнул:

— Сма-а-ари вперед!!!