Помоги проекту - поделись книгой:
Уже все собрались к обеду.
Хозяин, заложив руки в карманы, преважно рассказывал Виктору о новом изобретении цилиндрических ножниц для стригальной машины. Гензиус, глядя на картину, изображающую столовые припасы, наигрывал носом песню нетерпения. Жанни, грустно подняв брови и склоня голову на плечо, украдкой поглядывала на лейтенанта, и уже хозяйка вошла в комнату с рдеющими от огня ланитами и с вестью об обеде в устах, как вдруг Саарвайерзен, взглянув на термометр за окошко, вскричал:
– Так и есть, вот болтун Монтань к нам тащится.
– Капитан Монтань! – вскричала испуганным голосом хозяйка.
– Это настоящее божеское посещение, – сказал Саарвайерзен.
– Разоренье, да и только, – сказала госпожа Саарвайерзен.
– Он для меня несноснее барабана, – сказал первый, – Он для меня страшнее моли, – сказала вторая.
– Он переломает мои тюльпаны и оборвет цветки с лимонных дерев для настойки, – сказал хозяин.
– Передвигает с места всех мандаринов и перервет мои ковры своими варварскими каблучищами, – сказала хозяйка, брянча, однако, связкою ключей.
Делать было нечего; живучи за городом, теряют право отказывать скучным людям, и несовместно с добротой, не только с учтивостью, отказать приезжему из-за пятнадцати миль. Приятель-неприятель уже всходил на лестницу, и гостеприимное прошу пожаловать встретило его у порога, между тем как он напевал еще песню:
Двери отворились, и капитан garde-cote[77] Монтань-Люссак влетел на цыпочках в комнату. Он был человечек лет тридцати пяти от роду и вершков тридцати пяти от полу, с кроликовыми глазами, с совиным носом и с настоящею французскою самоуверенностью. На нем был синий мундир с одним эполетом, и он подпирался шпажкою, которая, вместе с тонкими козьими ножками, делала его весьма похожим на треногую астролябию.
– Ma foi[78], – сказал он, раскланиваясь с видом благосклонности, – недаром говорят, что в рай претрудная дорога. Ваш фламгауз, mon bon monsieur Sarvesan[79], – настоящий рай Магометов, потому что одна mademoiselle[80] Жанни стоит всех гурий вместе, – и с этим словом он так махнул мокрою шляпою, что брызги полетели кругом.
– Вы так любезны, капитан, – отвечала Жанни с лукавой улыбкой, вытирая платком платье, – что нет средств сухо принять ваши приветствия!
– Вы божественно снисходительны, мадемуазель Жанни, – возразил, охорашиваясь, француз, вовсе не замечая насмешки, – и я принес жертву вашей божественности – премиленький рисунок воротничка, – в нем вы покажетесь, как персик между листьями. А вам, madame Surver-sant, – сказал он, обращаясь к хозяйке, – выписал я рецепт, как сохранять в розовом варенье природный его цвет.
– Лучше бы научили вы средству сохранять ковры от мокроты, – отвечала она, с ужасом глядя на струю дождя, текущую со шляпы героя.
– Капитан – неизменный угодник дамский, – молвил хозяин, трепля его по плечу, – у него в кармане всегда найдется про них какая-нибудь игрушка и в голове запасный комплимент!
– Par la sainte barbe (клянусь пороховою каморою), – возразил капитан, вытягивая свой туго накрахмаленный воротник, – мое сердце готово всегда упасть к ногам прекрасных, а шпага – встретить неприятеля!
– Славно сказано, капитан, – только, видно, у вас сердце некрепко привязано, когда вы можете выкидывать его, как червонный туз; ну, а, кстати, о шпаге: много ли ей было работы пронзать и щупать тюки с запретными товарами?
– Я задавлен делами, vrai dieu[81], задавлен! – отвечал французик, зачесывая на обнаженный лоб скудные волосы.(tm) Ваши соотечественники, вместо благодарности нашему доброму императору за то, что он не столкнул Голландию в море, беспрестанно заводят по всем шинкам заговоры, а забияки русские и англичане того и жди, что нагрянут на берег! Знаете ли вы, что они затеяли тайную высадку, чтоб захватить крепость и порт, – безделица! К счастью, сударь, я своею проницательностью уничтожил их замыслы и спас город: злодеи были захвачены, – и в чем, как вы думаете? В ромовых бочонках, сударь, в ромовых бочонках!
– Вам должно воздвигнуть статую во весь рост на бочонке вместо подножия, – сказал, улыбаясь, хозяин.
– Этого мало, repp Sans-fer, Sans-ver-Sarrasin, извините, пожалуйте, я не в ладу с голландскими именами, – вообразите себе, что эти вандалы, англичане, эти враги человечества, то есть французов, собрались нас зажарить заживо, вместе с домами и кораблями, открыли в Лондоне подписку, наняли контрабандистов, чтоб ввести потихоньку зажигательные вещества в курительном табаке, в свечах, в колбасах, в копченых рыбах, даже в помадных банках, сударыня, даже в помадных банках; все каблуки французских генералов начинены были порохом: злодеи хотели поднять на воздух каждого из нас поодиночке…
– И вы опять открыли их?
– Mais cela va sans dire (это и без слов разумеется), под крыльями французского орла и до тех пор, покуда я охранитель берегов здешних, вы можете спать как за каменного стеною.
– Не угодно ли же гению-хранителю отведать нашего обеда? – сказал хозяин, наскучив его болтаньем, – суп и железо надо обрабатывать, покуда они горячи!
Таможенный храбрец жеманно подал свой локоть хозяйке, Виктор – дочери, а сухощавый Гензиус и шаровидный хозяин, как постный сочельник и сытное рождество, замкнули шествие.
Я думаю, известно всем и каждому, что бог отдал французам майорат любезности с дамами, по крайней мере Монтань-Люссак нисколько не сомневался, что он урожденный остроумец и непобедимый человек в искусстве нравиться. Правда, что переслащенные комплименты его подернулись уже мохом со времен Франциска I[82], но зато он отпускал их Жанни самым новым, хотя весьма смешным образом. Обо всем другом рубил он сплеча, не краснея, и между тем не забывал ни стакана, ни тарелки. Изгоняемая из желудка и головы его пустота разрешалась безмерным хвастовством.
– А каков наш маленький капрал? Soit dit sans vous deplaire (не во гнев вам будь сказано), – сказал он, качаясь на стуле. – С каждой почтою присылает он к нам ключи какой-нибудь столицы; нас ожидают уже в Петербурге, и тамошние дамы заказали тридцать тысяч пар башмаков для встречного бала! Что это за прелестная земля Московия, когда б вы знали! Рай, а не край.
– Вы разве были там? – спросил Виктор.
– Я не был, mais c'est egename = "note" [83] мой брат сбирался туда ехать. Представьте себе, что там падает осенью град в гусиное яйцо, из которого пекут превкусные хлебы; соболи водятся там в домах, как у нас мыши, а всего забавнее, что для верховой езды в горах употребляют лошадок, называемых коньяк, которые не больше собаки.
– Я думаю, однако ж, что храбрые ваши одноземцы немного найдут прелести и поживы в краю, нарочно опустошенном, – сказал Белозор.
– Bagatelle (сущая безделица), – возразил капитан. – Что значит русские морозишки для испытанных гренадеров, которые кушали мороженое, приготовленное во льдах Альпов, и на штыках жарили крокодилово мясо на солнце Египта. Allons chantez-moi ca[84], я сам стоял на биваках в пирамиде Вестриса.[85]
– Может быть, Сезостриса, хотите вы сказать, – заметила Жанни.
– Vous у etes, mademoiselle (вы угадали), но это все равно, дело в том, что Московия не чета Египту; пройти ее вдоль и поперек нам так же легко, как сложить песню.
– Трудно только выйти, – сказал с насмешкою Виктор.
– А, а! господин любит пошучивать, но от этого нашим не хуже: за ними ведут огромные стада мериносов.
– Уж не хочет ли Наполеон заводить там суконные фабрики? – спросил лукаво хозяин.
– Покуда нам довольно и голландских, – отвечал капитан. – Нет, сударь, баранов едят, из кож шьют шубы, костями мостят дорогу для артиллерии и даже обсаживают ее в два ряда финиковыми косточками: надо у этих варваров образовать даже климат, и благодаря стараниям Фуше[86] теперь он немного уступает итальянскому. Да, сударь, что Наполеону вздумалось, то свято. При торжественном вступлении его в Москву…
– В Москву?! – вскричал Виктор, едва не вскочив со стула. – Эта шутка переходит уже границы терпения!
– Шутка? Не вы ли, полно, шутите, господин странствующий рыцарь Меркуриева жезла[87]? Видно, вы жили под землей, если не слышали этой новости; даже в Пекине все немые толкуют об этом!
Надобно сказать, что флот давно не получал известий с театра войны, а ван Саарвайерзен не хотел печалить русского вестью о взятии его отечественной столицы.
– Москва точно взята, – сказал он ему по-немецки, – но ваши стоят крепко; будь мужественен, Виктор, умерь себя.
Но эта весть как громом поразила юношу, и, наконец, худо скрытая досада овладела им. Болтун продолжал по-прежнему:
– Да, сударь, перед Москвою мы разбили пятисоттысячную армию, которою командовал Суворов или Кантакузен, ou quelque chose comme cela;[88] тут дрались даже старики с бородами по колено, которые служат им вместо лат или наших хвостов на кирасирских касках; картечь или пуля ударит, да и запутается в волосах!.. При этом деле были два полка самоедов на лыжах, – mais on enfile ca comme des grenouilles[89], – в полдень все было кончено, и бояре в длинных своих кафтанах, любя французов от души, на руках внесли победителя в город. По русскому обычаю, герою поднесли в пироге запеченного китенка, по счастью накануне пойманного в Белом море.
– Оно полторы тысячи верст от Москвы, – с презрением сказал Виктор.
– Точно так, точно так и было до Петра Великого; но он, для удобства столицы, велел подвинуть его поближе. Ручаюсь вам, сударь, что Петр был моряк, каких мало, и если б подольше поцарствовал, то весь бы свет обратил в океан и посадил на корабли. Но я удаляюсь от рассказа. К вечеру дан был бал, на котором музыку составлял звон всех московских колоколов; говорят, что эффект был восхитительный! Для редкости, два эскадрона пленных казаков отличились в народном танце, который у них известен под именем пляска. Все лица днем и все улицы ночью были иллюминованы. От избытка приверженности к вожделенным гостям жители зажгли дюжину церквей и несколько кварталов.
– Чтобы все французы погибли там! – вскричал Виктор.
В этот миг слуга принес английские газеты.
– Москва освобождена… Французы бегут! – вскричал Саарвайерзен, взглянув на первый лист, и передал его Виктору. Весть об изгнании была там напечатана большими буквами. Восхищенный Виктор сначала обратил благодарные очи к небу, но потом желание укротить хвастуна вырвалось у него насмешками.
– Итак, господин капитан, ваши египетские герои бегут не оглядываясь!
– Sur ma foi[90], – вскричал тот, – это газетный вздор, ото зажигательные известия английские; я никогда не видывал, чтобы французы от кого-нибудь бегали…
– Может быть, оттого, что вы бывали тогда впереди всех, – сказал Виктор насмешливо.
– Мне кажется, господин рыцарь аршина, вы на мой счет изволите забавляться? Douze mille bombes![91]
– На ваш счет, господин герой таможни? Нимало: я бы ничего не поверил вам в долг.
– Знаете ли, кому вы говорите, сударь? Ведаете ли вы, что я происхожу по прямой линии от славного Монтаня[92], который так же умел владеть пером, как шпагою?
– В таком случае вы оправдали на себе басню, в которой гора породила мышь![93]
– Я мышь? Я, сударь, мышь? Как старинный дворянин, я бы доказал вам дружбу, если б вы стоили острия моего клинка, но знайте, что он действует и плашмя.
– Дерзкий хвастун! Если б мы были не в доме почтенного человека, вы бы получили должную награду; впрочем, вы можете счесть, что взяли ее.
– Так знайте и вы, что если б не этот стол, я бы прон —, зил вас насквозь, – вскричал ретивый француз, – и с этой минуты вы можете считать себя мертвым!
Эта выходка рассмешила всех как нельзя более. Нахохотавшись досыта, сам Виктор негодовал на себя за вспыльчивость. Истинно смешно было сердиться на этого шута. Согласие восстановилось за бутылкой шампанского, которую гости роспили за здоровье победителей, каждый разумея в тосте, кого ему хотелось.
После кофе капитан с значительным видом приблизился к хозяину, прокашлялся, как проповедник, который сбирается говорить поучение, выставил вперед козлиную ножку и умильным голосом попросил хозяина удостоить его минутным, но особенным разговором о важном, очень важном деле. Слыша это, все лишние поспешили удалиться.
Глава VII
Утешься! Индия осталася за нами.[94]
О чем и как шла таинственная беседа Монтаня с хозяином, история умалчивает. Только через полчаса двери кабинета растворились, шумя, и капитан, надувшись как индейский петух, с гневным видом вышел оттуда, крутя свой хохол; между тем Саарвайерзен провожал его повторениями:
– Нос, сударь, нос! Говорю я вам – нос в два аршина с четвертью!..
Не взглянув ни на хозяйку, которая сидела с Гензиусом за пикетом, ни на Жанни, которая речитативом повторяла с Виктором песню собственного сочинения, сердитый герой перешагал через комнату, ворча, и, не поклонившись, хлопнул дверью. Слышно было, как, сходя с лестницы, он приговаривал:
– Да, да, господин Сар-сар-сер-ве-зан, вы мне дорого заплатите за эту обиду, да, да, господин Сар-сур-сир, – между тем как наконечник волочащейся по ступенькам шпаги вторил ему. Скоро раздался бряк подков двух лошадей у крыльца, и через минуту герой был далек от дому и мыслей его обитателей.
В это время Виктор и Жанни, кончив свое совещание, решительно встали оба и вошли в кабинет Саарвайерзена. Старик ходил по комнате, против своего обыкновения весьма скоро; на лбу его еще видны были морщины досады, но он разгладил их, взглянув на дочь свою. Ласково притянул он ее к себе и поцеловал в голову.
– Добрая девушка! – сказал он, – не правда ли, ты еще не хочешь покинуть отца своего?
– Для чего вы меня об этом спрашиваете, батюшка? – робко возразила Жанни, пойманная, так сказать, врасплох.
– Так, милая, так; мне пришло на мысль, что весною видел я молодых ласточек, которые чуть оперились и хотели покинуть кров родимый; бедняжки попадали из гнезда и достались на потеху школьникам. Девушки похожи на ласточек, Жании…
– Не знаю, батюшка, только я не желала бы век разлучиться с вами, но не желала бы разлучиться и с… Батюшка, обещайте мне исполнить то, об чем я вас попрошу.
– Изволь, изволь, моя милая; конечно, тебе понравилась какая-нибудь игрушка: перстенек, или шаль, или заморская птичка? Хоть райскую куплю, душенька; плуты купцы ухитрились и в раю найти товар для вас. Говори; я ничего для тебя не пожалею.
– О нет, батюшка. Я так задарена вами, что мне ничего не остается желать в этом отношении, но… но вы не рассердитесь, батюшка?
– Рассержусь, если ты долее станешь скрываться. Нужна ли тебе компаньонка позабавнее, я выпишу такую, что в три дня уморит тебя со смеху; нужна ли мадам по-ученее, я найду такую, перед которой и мадам Сталь – не больше как словесная пирожница; хочется ли танцмейстера, вмиг доставлю такого искусника, что протанцует тебе гавот в бутылке.
– Вы все шутите, батюшка… а я…
– А ты небось в первый раз вздумала важничать? Очень бы любопытен знать, что за дело запало тебе в голову?
– И в сердце, батюшка… Мы… я, Виктор…
– Да, кстати, друг Виктор, – сказал хозяин, прерывая ее и дружески сжимая ему руку, – знаешь ли, что нам скоро должно расстаться?
– Я для этого-то и пришел к вам, почтенный хозяин мой. Нам должно расстаться или ненадолго, или навсегда. Коротка будет речь моя: ни мой, ни ваш откровенные нравы не имеют нужды в длинных околичностях и блестящих словах… Я люблю дочь вашу, она любит меня, ваше согласие даст нам счастье. Заверенный словом вашим, я по окончании войны прилечу сюда жениться.
– Жениться!.. – вскричал с изумлением Саарвайерзен, отступая на три шага. – Жениться? Это коротко и ясно, Виктор, и быстро, хоть куда, да едва ли и не безрассудно также! Сегодня, никак, целый свет взяла охота свататься на моей дочери: не успел сжить с рук этого фанфарона, эту таможенную мышеловку, Монтаня, и другой готов уже на смену.
– Я смею надеяться, Саарвайерзен, вы не ставите меня на одну доску с этим искателем кладов?
– Сохрани меня бог, два аршина с четвертью. Я скорей бы согласился на своей фабрике век выделывать попоны, чем позволить выставить его клеймо на лучшей моей ткани!
– Почтенный господин Саарвайерзен, я никогда бы не дерзнул искать руки вашей дочери, если б не имел на то единственного, по-моему, права: ее взаимности и пламенного желания сделать ее счастливою!..
– Любезный батюшка, я сердечно люблю Виктора! – вскричала Жанни, ласкаясь к нему.
– Ты сердечно говоришь пустяки, моя милая… Скажи-ка лучше, в котором боку у тебя сердце?.. – возразил отец. – Девушки еще за куклами так же часто говорят люблю, как дьячки аминь, нисколько не понимая, что это значит, и я дивлюсь только одному, как смела ты сказать это слово чужеземцу, не спросясь ни отца, ни матери, и раньше восемнадцатилетнего возраста. Что касается до тебя, Виктор, тебе не мудрено было полюбить хорошенькую девушку и единственную наследницу!..
– Саарвайерзен, вы можете отказать мне в благосклонности, но не в уважении. Я имею в России независимое состояние и везде доброе имя и не полагаю, чтобы я подал вам повод сомневаться в моем бескорыстии. Отдайте мне Жанни, как она стоит перед вами, и я буду не менее счастлив, не менее благодарен… Я буду богач, когда Жанни принесет мне в приданое любовь свою и согласие ваше…
– Хорошо сказано, молодой человек, и, что еще лучше, благородно почувствовано; но подумай и посуди сам, есть ли в твоем предприятии хоть нитка благоразумия? Я знаю о тебе столько же, как о летучей рыбке, которая взлетает над морем и опять скрывается в море. Не обижаю тебя сомнением, верю всем словам твоим, хотя при записке в долговую книгу супружества надобно бы для дочери желать должайшего знакомства и вернейшей поруки, но вспомни, что каждый шаг твой здесь куплен опасностью. Монтань уже подозревает что-то и не преминет донести своему правительству, у которого я давно на худом счету. Я сам собираюсь отсюда убраться тихомолком, покуда минут смутные обстоятельства. Кроме того, волей и неволей мы в войне с русскими, и бог весть, когда она кончится. Да если б и кончилась скоро, – скоро ль тебе будет возможно приехать сюда? Посуди притом, каково будет нам, старикам, разлучиться с любимою дочерью…
– Даю вам священное слово каждые два года приезжать сюда на несколько месяцев; готов даже навсегда поселиться с вами…
– И этого не хочу, любезный Виктор… Жена должна для мужа покинуть все на свете, но мужу для жены стыдно забыть отечество. Скажу тебе откровенно, ты мне понравился, и будь ты одноземец мой, я бы не заикнулся назвать тебя зятем, если б даже кошелек твой можно было продеть в иголку, но отпустить дочь за тридевять земель… Она так молода, ты так ветрен, что через полгода, статься может, оба не вспомните и не захотите узнать друг друга.
– Если б нам не суждено было видеться до второго пришествия, я и там бы встретил Жанни как супругу моего сердца, – сказал Виктор.
– Никто, кроме Виктора, не будет моим мужем, – присовокупила Жанни решительно.
– Все это очень громко и очень ломко, друзья мои; вы говорите в горячке, а горячка есть болезнь, и непродолжительная. Рад верить, впрочем, что любовь ваша не полиняет ни от времени, ни от препятствий, и по тому-то самому полгода-год разлуки нисколько не помешает делу. Если ты возвратишься к нам в тех же мыслях и найдешь Жанни с теми же чувствами, – с богом, я не стану противоречить, а между тем мы лучше узнаем о тебе, а Жанни испытает себя.
– Могу ли я принять это за неизменное слово? Можем ли променом колец заверить будущий союз наш?
– Что касается до моего слова, любезный Виктор, ты можешь построить на нем замок, не воздушный замок, разумеется, а другое считаю излишним. Зачем надевать на себя путы, бесполезные между людьми благородными и предосудительные, если судьба разведет вас… Ты человек военный, тебя могут убить, и тогда Жании останется вдовою, не быв супругою. Теперь обрученье ваше походило бы на обрученье дожа с морем.[95]
– Это не пустой обряд, почтенный Саарвайерзен, не вздорная прихоть, нет, – это утешение сердцу, это залог будущего счастья… Скрепите же его, освятите его своим благословением, дайте мне отраду считать себя не чуждым вашему семейству, дайте мне лестное право называть Жанни своею невестою, называть вас отцом своим…
Виктор склонил колено, прижимая руку старика к груди…
– Батюшка, – восклицала Жанни, возводя к нему заплаканные очи и объемля его колена, – сжальтесь, не будьте суровы, сделайте счастливыми детей своих!
– Полно, полноте, дети! – вскричал почти тронутый старик, вырываясь из их объятий. – Что это за картина венецианской школы! Что это за водевильные песни… Встаньте, утешьтесь… И я с вами разрюмился… слезы каплют у меня с лица, будто с молодого сыра. Встаньте, говорю я вам; я дал слово, и более ни слова… Не требуйте ничего лишнего, если не хотите, чтоб я отказал и в этом. Я должен быть рассудителен за вас, чтобы кто-нибудь из вас не пенял на меня. Завтра вы расстанетесь, а будущее зависит от вас самих. Дайте мне время образумиться.
Виктор ясно видел, что это полусогласие было чуть-чуть не отсроченный отказ; Жанни глотала все доказательства отеческие как зерна перцу; но делать было нечего, и они оба, поцеловав у старика руку, удалились с кисло-сладкими лицами.
Поделиться книгой: