Прощание с Днем сурка

— Ладно, посмотрим.

Так я и отработал контракт до самого конца. Кстати, последний мой контракт в той компании. Подвернулась другая организация, я и свалил без раздумий. Но с тех пор, с сожалением осознавая свою полную незащищенность, взял себе за правило, любой штурманский приказ хорошенько обдумывать, чтоб потом на меня нельзя было никаких собак повесить. Вот и сейчас, при подходе к Малакке, капитан не распорядился выставить смотрящих хотя бы на ночь. На что он рассчитывал? На удачу, может быть на свою способность лихо маневрировать двадцатипятитысячным малышом?

Вот я и с наступлением сумерек без всякого приказа уныло спустился к механизмам. Лень было страшно. Но есть такое слово: копрофаг(и я). Старый копрофаг, свесив набитое алкогольным пойлом брюхо, смотрит бредовые сны (это я про нынешнего деда, старого немецкого пьяницу Зандера). Но я-то кремень, мне отдыха не надо, мне работу давай! Вдруг штурман надумает снизить обороты у главного двигателя, а осадить десять с лишним тысяч лошадей за один волевой жест не просто.

Конечно, торчать в ЦПУ всю ночь я не собирался, лелея надежду в тайне от судоводителей чуть притормозить вращение гребного винта до маневренного, а стало быть, безопасного для любых неожиданных решений, режима. Никто бы и не заметил потерю скорости в узел — полтора, списали бы на влияние коварных морских течений.

Выиграв схватку с ленью, одетый крайне легкомысленно, я шаг за шагом, этап за этапом постепенно вывел ГД на уровень, устраивающий нас обоих, даже чайник себе накипятил, чтоб перед сном выпить литр — полтора, будильник, так сказать завести.

И вот тут все прирученное стадо дрессированных лошадей разом взбрыкнуло, теряя разгон, храпя помпажем турбины, пошло почти шагом. «Дэд слоу», не иначе. Что там штурман, на рукоять управления упал, что ли? Я уже было начал себя хвалить за благоразумие, подымаясь к ЦПУ, но тут заорала зловещая пожарная сигнализация. Бежать по тревоге почему-то крайне не лежало на душе, я даже слегка начал пятиться к выгородке фекальной цистерны. Предчувствия меня не обманули. Спустя некоторое время и я увидел спускающиеся ноги, облаченные в защитного цвета штаны. Дожидаться, какое туловище выведут на обозрение эти милитаристские конечности, я уже не стал. Миг, точнее полмига — и я уже ужиком скольжу в укромное место, которое, как я надеялся, если и обнаружат, то крайне нескоро.

Конечно, рассказ мой был лаконичным, но, начав свое повествование, я вспоминал всякие старые дела, облегченно вздохнув в конце: как хорошо, что жизнь научила меня не быть всегда ленивым!

— А тут ты, бац! И мне промеж глаз. Теперь навсегда останется. Что дома скажу — даже не знаю, — похлопал я по плечу своего благодарного слушателя.

— Что, что останется?

— Как что? Косоглазие.

Стюарт пристально заглянул сначала в один мой глаз, потом в другой. Я поспешно свел очи к переносице.

Валлиец вздохнул и махнул рукой. Жестом факира достал откуда-то чуть ли не из зада чайник:

— За победу?

Я пару раз хлопнул в ладоши, перехватил «Тефаль» за ручку:

— За нашу победу! — приложился к носику, утолив жажду, которая, оказывается, мучила меня.

Стюарт тоже с видимым облегчением хлебнул теплую воду, оттер губы ладонью и сказал:

— Лучше, чем пиво. Вот попали мы с тобой в ситуацию! Чертов старый хрыч! — он потряс кулаком куда-то вверх. — Сиди теперь, нервы себе трать. Поставил бы моряков по бортам, а то переловили всех, как курей! Тут с ума можно сойти!

— Да не думаю, что нам долго ехать. Как встанем, будем выбираться. Терпение, мой друг, терпение.

Как бы в ответ шумы за цистерной насытились новыми звуками. Мы переглянулись — опыт механиков со стопроцентной гарантией говорил, дело близится к швартовке. Оставалось ждать совсем недолго. Во рту, несмотря на нечастые глотки из чайника, было постоянно сухо. Как известно, хуже нет, чем догонять и ждать. Поэтому, коротая время, мы придумывали планы побега. Много всяких никудышных планов. Так ничего и не решили, когда судно плавно навалилось на причал.

— Все, встали. Сейчас главный двигатель отобьют (приведут в состояние, готовое к запуску) — и надо двигать.

Наступила тишина, когда постепенно умерли все звуки ходовых механизмов. Мы сидели в молчании и крутили глазами туда — сюда. Снова хотелось пить. Вдруг Стюарт показал мне полукивком головы в сторону щели. Я, холодея, обернулся и увидел луч света, который дергался по борту. Потанцевал слегка и потух. Послышались голоса. Невидимые нам бандиты разговаривали между собой: кто-то подобострастно хихикал, кто-то виртуозно страдал метеоризмом. Наконец, голоса удалились и резко смолкли — ушли за переборку.

Мы разом выдохнули из себя весь воздух, окаменевший в легких. На лбу выступили крупные капли пота. Я пихнул Стюарт в бок:

— Видал?

Тот ответил мне зловещим шепотом:

— Тихо. Помолчим минут пятнадцать — двадцать. Пусть они выгрузкой начнут заниматься.

Мы просидели почти час — трудно было решиться вылезти отсюда, где мы в безопасности. Относительной, конечно.

— Ну что ж, прощай, Стюарт, на всякий случай. Пошли!

— Прощай, друг! Пошли! Да поможет нам бог!

— С богом! — я неожиданно для себя перекрестился. Приобнял Стюарта за плечи и вылез наружу. Пригнувшись, огляделся и прислушался — все спокойно. Сзади мне кто-то положил руку на предплечье. Я чуть из одежды не выпрыгнул, глотнул воздуха и обернулся к электромеханику. Он показал мне жестом, что двигаться нужно к ЦПУ со стороны аварийного выхода. Я мелко — мелко закивал, как смеющаяся собака, и мы чуть ли не на цыпочках пошли, стараясь держаться самых затененных участков.

— Если кто и остался в машине, то он должен быть здесь, — Стюарт головой указал на звуконепроницаемую дверь. Достал из-под компрессора увесистый кусок трубы.

— Погоди, — говорю. — Сейчас создадим у двери подозрительный шум, кто-нибудь обязательно выглянет разобраться. Если он там не один, то, разобравшись в безобидности, обязательно крикнет другому, что все в порядке.

— Или другим.

— Тогда нам придется очень сложно. Но не думаю. Что здесь нескольким человекам торчать — ведь все вроде бы в порядке?

— Ладно. Делай.

Я достал из какой-то ниши туго скрученный в обруч трос, положил его перед компрессором, типа он с него только что упал. Почему трос должен был упасть с этого агрегата, и вообще, зачем он на нем должен был висеть — пусть плохие ребята головы ломают, а я пнул дверь ногой и спрятался в тени.

Спустя некоторое время калитка в ЦПУ приоткрылась, потом после некоторой паузы высунулось автоматное дуло, следом, спустя пару секунд, высунулась лохматая голова. Эта часть человека позыркала по сторонам, потом обнаружила, типа источник непонятного шума. Бандит, держа дверь в открытом положении вытянутой рукой, пнул трос ногой, но ничего никому в помещение не крикнул. Еще немного для острастки поводив автоматом, собрался вновь вернуться в тишину и прохладу, как сзади и чуть сбоку материализовался тропический кошмар в виде электромеханика Стюарта с занесенным над головой обрезком трубы. Спустя мгновение англичанин сказал свое «бум».

* * *

Все это я вспоминал, пока вокруг нас не сомкнулась ночь, вот-вот уже собирающаяся удивить мир новым восходом. Нас несло течением, но мы как-то не решались завести мотор, да и даже разговаривать не хотелось. А вот телефоном воспользоваться не помешает. Я достал свой «Сименс», благополучно миновал всякие там пин-коды, но зацепиться за зону покрытия любых местных операторов не удалось. Телефон раз за разом выдавал, как бы извиняясь, свой «поиск сети».

— Может все — таки поедем, связь поищем? А, Стюарт?

— Да я, в принципе, не против. Только куда ехать-то?

— Греби, старина, на восход!

— Да ну его в пень, этот восток! Пошли-ка на запад!

— Не возражаю. Пусть будет так. Греби на закат.

Мотор рыкнул вполголоса и дисциплинированно завелся. Шума — мизер, спасибо конструкторам!

Между тем начало активно светать, проявились очертания земли, от которой мы медленно удалялись. Впереди по курсу намечалось некое подобие тумана. Возможно там тоже суша, но так далеко, что и не видать. Мотор урчал, Стюарт рулил, моя нога почти не болела, если ее не тревожить, голова перестала ощущаться чужеродным предметом на плечах. Спать тоже пока не хотелось — напряжение минувших полусуток пока не отпускало. Абсолютный штиль, будет сегодня от солнца солнечных зайчиков в подарок. Лишь бы они, эти зайцы, без ударов, тоже солнечных, появились. Светило, как то водится в это время суток, было красным — красным, круглым — круглым и неторопливым. Зависло над самой водой, не спеша в свой небесный путь. Это садится оно в мгновение ока, испустив секундный зеленый луч, будто лишаясь маскировки: не золотое, а изумрудное. Да, после такого дневного пекла, закат выглядит, как обморок.

Каждый из нас подумал: «красота!», но промолчал. Среди моряков не принято восторгаться морем вслух, мы же не туристы. Вода из масляно — черной стала проявлять другой цвет: бирюзовый. Ощущение бездны под ногами усиливается лучами солнца, пробивающих эту абсолютную чистоту и прозрачность: все просматривается, но дна не видать. Глубина манит, сердце выдает паузу в ритме, дыхание прерывается. Недаром чаще всего за борт выбрасываются в утренние часы, на восходе, когда солнце еще не успевает насытить веселыми бликами волны. Просто самоубийцы проигрывают старую, как мир игру, кто кого переглядит? Должно быть это правда, что, если ты всматриваешься в бездну, то и она всматривается в тебя. Этот ответный взгляд, как гипнозом, внушает мысль о твоей никчемности, незначительности, создает ощущение микроба в стакане воды. Такая тоска! Но вот подмигнул с волны первый солнечный зайчик, и тоскливая обреченность отхлынула, как прибой с берега. А жизнь-то прекрасна! А этот блеск осколков света на морской шири так радостен, что хочется закричать: «эхехехехэййааа!», не оборачиваясь, а вдруг кто слышит. Мысли возвращаются в прежнее русло, что надо куда-то успеть, что-то сделать, кого-то найти… Суета.

Тишина такая, что звук нашего мотора, наверно, слышно на несколько миль в округе. Хотя пока поводов для беспокойства нет: нас не догоняют, с каждой милей мы все дальше от подвластного малайским бандитам судна. Может они еще не разобрались, что экипаж-то неполный. И еще надо помнить, что иногда на воде попадаются огромные плавучие стволы деревьев, сорванных в море ветром, брошенных человеком, или, пес его знает, каким образом оказавшимся в плавучем состоянии. Повернулся к рулевому Стюарту, чтоб напомнить ему об этом замечательном факте из жизни морепродуктов и замер с открытым ртом, потеряв дар речи. Лишь пальцем показал ему за спину. Но он, уже по пояс раздетый, только ухмыльнулся и даже глазом не повел.

— Да посмотри ты, дурья твоя башка, — возмущенно возопил я.

— Да видел я, видел, не переживай так. Подумаешь, плавник, эка невидаль!

— Не просто плавник, а плавники, настоящие плавничища!

Стюарт только хмыкнул:

— Уже минут десять вокруг нас воду чертят, пока ты в своем астрале зависал!

— Надо же, какие здоровенные. Интересно, что под ними?

Два огромных треугольных волнореза описывали позади нашей лодки круги и восьмерки. Здоровенные такие, что воображения не хватает, дорисовать весь облик этих морских хищников. А может это рыбки, величиной с ладошку, просто все в плавники пошли. Как карлики, в корне удавшиеся.

— Акулы. Поболе нашей пироги будут, — невозмутимо произнес рулевой.

— А на пирогу-то нашу они не позарятся?

— Да вообще-то очень редко они на лодки бросаются.

— А может это какие-то неправильные акулы, грызущие все, что ни попадя?

— Что ж, поживем — увидим.

Я даже поежился. Соседство нельзя было назвать приятным. Конечно, с борта парохода за ними наблюдать интересно, можно даже развлечения ради побросать в них чего попало. Старшего механика Зандера, например. Да нет, отравятся желчью, непереработанным спиртным и навозом.

— Во вторую мировую войну где-то здесь поблизости настоящие акульи столовые существовали. Со всех океанов приплывали попировать американскими, ну и японскими летчиками и моряками. И ведь что интересно, набивали свои утробы по самое нехочу, а некоторых людей принципиально не трогали. Всех, плавающих в округе, выедят поголовно, а некоторых оставляют, игнорируют.

— Невкусные, наверно были.

— А как определишь, вкусные или нет, если даже кусочек не отведать?

— Может они запах издавали какой-то, для акул неприятный.

— Все возможно.

— Нашего Зандера тоже, наверно, не съели бы.

— Этот сам кого хошь бы сожрал.

— Кстати, почему бы нам не перекусить чем бог послал?

— Не имею сил на возражение.

Акулы, словно обидевшись, что их собирались Зандером травить, резко потеряли к нам интерес и сгинули врассыпную. А я подсел поближе к стойкому рулевому, создал из опрокинутого ведра маленький импровизированный столик, и начал заниматься сервировкой. На сей раз бог нам послал: почки заячьи верченные, рябчики в клюквенном соусе, стерлядка под столовое вино номер 27, икра красная, черная и заморская — баклажанная. Да, вкуснотища. Но столовое ведро — не повод для романтики. Поэтому наша добрая еда потерпела волшебное преображение в колбасу копченную, сыр в ломтиках, хлеб в пакете и запаянную в целлофан воду, почти стакан по емкости. Такой воды у нас было превеликое множество, впрочем, как и брикетов твердой питательной присладковатой субстанции, которую с удовольствием грызут собаки. Это уже из спасательного рациона, позаимствованного из фрифол — бота. Колбасу и сыр надо было подъесть побыстрее, чтоб не успела испортиться. И мы в этом преуспели. Даже странно было, как это мы не догадывались, что так проголодались! Огрубели, чувства притупились.

А спать захотелось! Просто убийственно. Выпили по несколько пакетов воды, посокрушались, что скоро она нагреется, пытались беседовать, но язык отказывался ворочаться. Истинный джентльмен Стюарт предложил мне, как более пострадавшему, на часок прилечь, прикрывшись от солнца, чем ни попадя. Каким усилием я расстелил между бортами на носу катера брезентовый чехол, честно говоря, уже и не помню. Заснул, как колода, едва забрался в тень.

Вообще-то я не люблю смотреть сны, они у меня всегда тревожные, странные, зачастую просто страшные. А они мне снятся, треклятые, каждую ночь! Говорят, издержки профессии. На заре туманной юности в своей морской жизни на одном судне вообще страдал бессонницей. Легкое снотворное хоть и в лошадиных дозах на меня не влияло, а принимать что-то посерьезней не решался, все-таки на работе находился. То ли специфические электромагнитные поля, присущие именно этому пароходу так на меня оказывали свое пагубное воздействие, то ли злое колдовство поварихи, «сватьей бабы Бобарихи». Хотя, впрочем, вряд ли имели место коварные чары, тем более что поваром у нас там был старый кисловодский наркоман Андрюха. В довершение к этой напасти посыпались, как прощальный салют уходящей юности, волосы. А мне было чуть более двадцати пяти годков! Как же я мог выходить в свет со своей красавицей — женой, будучи хронически невыспавшимся и, вдобавок, удручающе лысым! Поневоле начали закрадываться и совсем маргинальные мысли, наверно навеянные из салона забытой кем-то инфоспидовской печатной продукцией. Однако, собрав всю свою волю в кулак, я решил отказаться от неплохих по тем временам денег и более-менее комфортных условий работы. Помогло! Конечно, былая грива не восстановилась, но до сих пор могу снисходительно и жалостливо поглядывать на не очень густые шевелюры своих береговых одноклассников. Да и сон восстановился, только сновидения остались. От более мрачных мужских последствий удалось вовремя сбежать.

На сей раз снов я не видел, но проснулся сам, хотя отдохнувшим себя назвать не мог. Прошло-то всего чуть более часа. Тем не менее, умывшись морской водой, выпив пару порций пресной, предложил Стюарту порулить вместо него. Тот невозмутимо передал мне компас (а я-то, наивный, не подумал даже, как можно сохранять движение в выбранном направлении) и залез под брезент — только пятки сверкнули.

«Меркурий» монотонно шептал, лодка чутко реагировала на управление. Спать перехотелось, думать тоже. Солнце замечательно жарило, глазам тяжело было смотреть вперед даже сквозь заботливо мне предоставленные «Полароиды». Вообще-то желательно бы до наступления темноты до суши добраться. Бензин — он тоже не вечный, хоть имеется полная двадцатилитровая канистра НЗ, но добраться через океан все равно не удастся. Лучше и не пытаться. Делать было нечего, поэтому от безделья начал вспоминать всякую пакость. Например, нашего старшего механика Зандера.

Вставка: Судак и Шрек.

Очень пузатый в красной майке навыпуск, будто в коротеньком платьице, невысокий очкастый пожилой немец оказался первым, кого довелось встретить на борту этого несчастного судна. Он посмотрел на меня сквозь призму своих окуляров, сделал вихляющее, почти танцевальное, движение и походкой розовой пантеры скрылся в надстройке. Весельчак оказался старшим механиком Зандером. Немного напряжения в мозгах — и память выдала перевод его фамилии с немецкого: судак. Судак был еще та рыбеха. Как-то не особо утруждая себя в механических делах, он очень любил отдавать приказы. Как старший механик, да что там, как вахтенный механик, он был крайне слаб. Но зато пил много и часто. Утром спускается в машину, пыхтит на переборки, а следом за ним краска отслаивается, пузырится от перегарного выхлопа. Посидит с мрачным видом в ЦПУ, покричит на кого-нибудь, отдаст очередной приказ — и с полным сознанием выполненного долга, покидает механическую вотчину. Приказы у него были громкими. Например: «Приказываю, чтоб заработал топливный автоматический фильтр». А этот фильтр уже года, как полтора заглушили по причине отсутствия одного из валов. И компания совсем не торопилась решать этот вопрос. А Судак решил исправить положение, причем даже не поленился через пять минут проконтролировать исполнение. Спустился к тому месту, где полагается быть этому злополучному агрегату, а там ни одной механической души, только машинный кадет — шриланкиец, руками делает загадочные пассы. «Что ты делаешь?» — рычит Зандер. Кадет невинно хлопает глазами, разводит сине — коричневыми руками и, широко раскрывая рот, старательно выговаривает: «Передаю фильтру Ваш приказ, чтоб он заработал».

Самым бесстрашным человеком на судне был Стюарт Эванс, ему ничего не стоило выдать капитану резюме, типа «Твой бред даже среди сумасшедших из сумасшедшего дома — самый сумасшедший». При этом мастер начинал угодливо хихикать, изображая восторг от отличной шутки. Дед же вообще боялся нашего электромеханика, получит свою порцию комплиментов, отвернется, чтоб Стюарт не видел, и осторожно где-то под брюхом выставит средний палец правой руки. Храбрый Судак! Или дождавшись, когда валлиец уйдет, скажет ему в спину гневным шепотом: «Каннибал!» Однажды, случайно наткнувшись на бесхозную копию дедовского ID, Стюарт пририсовал на фотографии фюреровские усы и засунул это дело под стекло на переборку перед столовой. Смотрелось замечательно, будто наш Зандер — родной брат Гитлера. Народ от души посмеялся, а Судак, будучи уже в изрядном подпитии, скрежетал зубами, выпячивал нижнюю челюсть и шептал: «юбер аллес», роняя пьяные слезы на неизменную красную юбочку — майку.

Наши со старшим механиком отношения не то, чтобы не ладились. Он меня ненавидел всей своей немецкой душой. Потому что очень от меня зависел: по работе понятие имел самое смутное, поэтому поневоле приходилось обращаться к следующему в механическом табели о рангах. То есть ко второму механику. По первым дням моего нахождения на судне, когда я с круглыми глазами ходил, вникая, по машинному отделению, он спрашивал меня: «Твои действия в этом случае?» И я, изощряясь в умозаключениях, предлагал способы на выбор, один краше другого. Судак изображал раздумье, потом говорил мне: «На мой взгляд, лучше будет предпринять следующее». И, стараясь в меру своего английского языка, синонимично пересказывал мне то, что до этого я ему выдавал. Я это дело, конечно, быстро просек и стал на его вопрос отвечать иначе: «Выполнять распоряжения старшего механика». И понеслись приказы один мудрее другого! Прямолинейный Стюарт сказал деду: «Тебе бы группой Коперфильдов командовать!» «Почему?» — опечалился Зандер. «Да потому что те, вероятно, умеют творить чудеса».

Жил Судак не в Германии, содержал на свой заработок стармеха приличный дом на Филиппинах. Были у него и слуги, и молодая филиппинка, которую он называл женой, и положение в обществе, окружавшем его. Но настоящие немцы, чей фатерлянд совпадал с местом жительства, таких отщепенцев не особо жаловали. Им приходилось платить, по их мнению, гигантские налоги, часть из которых уходила на содержание все возрастающей массы черного или очень смуглого населения. Капитан — старая сволочь, переживший в подростковом возрасте оккупацию союзных войск, пренебрежительно обозвал Зандера на немецком языке «непатриотом». Что было кем-то услышано и с легкостью переведено на любой бытовавший в кулуарах язык неофициального общения. Вот Судак и лакал горькое пойло, чувствуя себя в нем гораздо комфортнее, как рыба в воде. Неожиданно образовался у него собутыльник. Не то, чтобы постоянный, но время от времени наш боцман, огромный питерский экс — вышибала из «Розы ветров», составлял ему кампанию.

Боцмана звали Шрек. Вообще-то у него было вполне звучное имя Гоша, но уж больно он походил на голливудского персонажа. Такой же огромный, лысый, с круглыми глазами и носом — картошкой, разве что цвет кожи не зеленый. Шрек был грозой наших полуобморочных матросов — филипков. Они его побаивались, становились бледнее поганок, если, случалось, ему показать свой кулачище.

Ветошь на судно доставлялась какая попало. А тут привезли несколько тюков кружевного женского белья. В машине мы это дело сразу забраковали: много ли мазута навытираешь полупрозрачным лифчиком или трусиками — стрингами? Отдали все на палубу к восторгу одичавших на своих 6–9 месячных контрактах филиппинских матросов. Те побросали все свои дела, и давай, хохоча и жмурясь, примерять предметы женского туалета на себя. Смотреть было тошно, но тут шоу разнообразилось свалившимся неизвестно откуда Шреком. Кинг — Конгом кружил он между остолбеневшей матроской братии, только клочья кружев по воздуху летали. Русский язык был понят без переводчиков. С мостика один из штурманов даже зааплодировал. Авторитет Гоши — Шрека взметнулся на недосягаемую величину. Вот после этого его и начал ангажировать на стаканчик — другой наш грустный изгой судачьего племени. А выпить оба были не дураки.

В Мексике, в развеселом порту Веракруз, наш боцман сломался. Начав с полудня в целях разминки с дедовского литра аргентинского виски «Анейджо Волкер», шлифанул за ужином доброй пинтой рисового будвайзеровского пива и ушел догоняться в вечернюю Мексику. Алкоголь — коварен, ночь накидывает на плечи усталость, которой днем не замечал. И вот уже прибегает испуганный шриланкийский кадет, показывая пальцем на ящики, что тянутся от судна до самого портового забора. Самые спортивные парни нашего парохода отправились в направлении дрожащего кадетского перста. Мы со Стюартом (конечно, мы!) предполагали всю ответственность и тяжесть, что должна была пасть на наши атлетичные плечи, но, видимо не до конца. Вдоль забора, разметав ящики, богатырем покоилась гора, видом и запахом напоминавшая нам Шрека. Просыпаться эта гора отказывалась наотрез, переусердствовать с побудкой мы тоже не старались: как даст спросонья таким кулачищем, навсегда останешься в Мексике. Мы пытались тащить Гошу — Шрека за руки — ноги, но то ли они у него были очень длинные, то ли имели свойство растягиваться, но всегда получалось, что его спина о землю создавала такое трение, побороть которое нам не удавалось. Мы уже всерьез отрабатывали версию, найти такой длинный, но крепкий кол, чтоб не сломался, когда мы бы, накрепко привязав шрековские руки и ноги к этому колу, подняли бы его на своих плечах на манер охотничьего трофея. Со стороны мы бы, наверно, выглядели, как два егеря, завалившие гоблина и теперь с надрывом тащившие добычу к своему бивуаку. Но тут мимо случился маленький катерпилларовский автопогрузчик. Опережая друг друга, мы бросились его ловить. Меланхоличный мексиканец долго отказывался что-либо понимать, наконец, удалось завлечь его вместе с машиной обещанием показать цирк. Мучачос пришел в восторг, увидев наши мимовские жесты, которые должны были отражать наше представление по погрузке боцмана. «Цирк!» — восторженно заявил он и подвел лыжи «Катерпиллера» под туловище великана. Для порядка мы сымитировали некоторую помощь, поправляя конечности Шрека, чтоб нечаянно не попали под колеса. Сторонний наблюдатель с борта нашего судна мог бы видеть, как один железный силач на руках бережно несет другого, павшего в битве с неведомым чудовищем (зеленым змием). Но на борт затащить Гошу мы не решились. Для этого надо было использовать судовые краны, а заниматься подобными делами уже как-то надоело. Мы забросали Шрека пустыми бумажными ящиками, предупредили вахтенного, чтоб заботился о спящем товарище, и разошлись по каютам.

Пробуждение боцмана посреди ночи, погребенного под всяким хламом было ужасным. Как потом признался, открыв глаза и ничего не увидев, пошевелив рукой и везде натыкаясь на шероховатость досок (как ему услужливо внушило полупьяное сознание), Гоша решил быть похороненным заживо. Не бывать этому, прочь демоны! Шрек с диким ревом, разбрасывая пустую тару по сторонам, восстал из небытия. Его свирепый рык сменился клекотом победы, когда пред глазами нарисовался борт парохода, а сверху обрушились яркие звезды. И он закружил в победном танце орангутангов, во все горло лая слова, неведомо откуда взявшиеся в голове: «Ен пабло, унидо, амассе равен сидо!»

На вахте у трапа в это время скучали два ОэСа (по-нашему, матросов второго класса). Два храбрых филиппинских парня Мани и Ману. Мани, при выходе на сцену одиозного Шрека, по-мудрому хлопнулся в обморок, Ману же внимательно досмотрел выступление питерского шоумена до конца. На суровом монголоидном лице не дрогнул ни один мускул, и только по мокрым штанам комбинезона натекла на палубу огромная лужа.

Гоша, отплясав свою произвольную программу, поднялся на борт в самом радужном настроении и, вдруг, увидел своего подчиненного в лежачем состоянии на палубе. «Спит, гаденыш», — ласково подумал он и, не имея права просто пройти мимо, гаркнул: «Встать, сука!» Волна жесточайшего перегара обдала стоящего со стеклянными глазами Ману и сразила его наповал. Он громко пукнул и завалился на своего даже не пытавшегося пошевелиться земляка. «Эх, вы, мать вашу!» — обиделся Шрек и ушел к себе в каюту.

Однако похмелье не избирательно, даже такие гиганты утренней порой чувствуют себя неуверенно и с больной головой. Приняв душ и честно пролежав в скомканной постели секунд шестьсот, боцман услышал пробуждение камбузного бога. Мигом слетел к столовой:

— Олег, или убей, или помоги, — предложил он повару.

— Кого убить? — едва разбуженный своим таймером, но еще не совсем проснувшийся Олег досматривал какие-то свои ялтинские сны.

— Меня, боже мой, меня!

— Зачем? — невозмутимо спросил кок и зябко поежился то ли от утренней прохлады, то ли от картины, как он лишает жизни Гошу, промелькнувшей в начинающем бодрствовать мозгу.

— Плохо мне будет, братан! Уже сейчас колбасит, а что случится через час!

— Да, достанется тебе крепко. Похмелиться бы тебе!

— Да нельзя, работать еще надо!

— Тогда хорошо бы рассольчику и ноги в кипяток.

— А есть? — обнадежился Шрек.

— Нет, конечно. Слушай, говорят, креветки здорово оттягивают. Да и креветок нету. — Олег почесал в голове. — Вот раки есть. Ну, здоровые такие, омары. Мастер себе на десерт заказывал. Давай я тебе пару — тройку отварю, тот и не заметит.