Кайкки лоппи

Юра представился.

— Андрей, — сказал другой. — Здорово ты мента выключил. Молодец. И этого черножопого тоже неплохо отделал.

Юра пожал плечами и полез в сумку: одна банка лопнула и вытекла рассолом куда-то в дырку, проделанную осколком стекла, другая — о, чудо! — была вполне цела, а книги даже не замочились.

— Хорошо, у них собак нет, а то по следу рассола к нам бы пришли, как по Бродвею, — ухмыльнулся Толя.

— Каких собак? — Юра поднял голову.

— Да этих, служебно-розыскных. Придется тебе сегодня здесь заночевать. Если, конечно, не хочешь, чтоб замели в ментовку. Местный, или как?

Юра в нескольких словах рассказал, кто он и откуда.

— А где это я? — спросил он, закончив свое представление народу.

Ребята рассмеялись, ответил Андрей.

— Ты в Ленинградском мореходном училище, Юран! А мы, стало быть, курсанты. Такое вот дело, брат. Неужели никогда не слышал о таком?

Юра отрицательно закачал головой. В это время пришел Тулуп и принес бутылку водки. Огурцы промыли под водой и слопали. Сначала одну, потом другую банку. Прости, Прошка, что не донес!

А ночью нагрянул какой-то дежурный. Топорща усы, он гудел откуда-то из-под потолка:

— Кто таков? Почему не знаю? Как пробрался в расположение?

За Юру ответили новые друзья. Абитуриент, мол. Земляк, только с поезда. Не спать же под забором!

— Ладно, — смягчился дежурный. — Ну-ка покажись!

Юра встал, щуря один глаз на свет, доставая усачу только до бочкообразной груди.

— Борец? — спросил дежурный.

— Да так, культуризмом занимался слегка, — стараясь смотреть себе под ноги, ответил Юра.

— Какой такой культуризм? Греко-римская борьба! Уж я-то вижу! Где так поцарапался? Через забор перелезал?

Юра только кивнул головой.

— А ну-ка покажи свои документы, друг мой ситный!

Как ни странно все документы: аттестат, характеристика, медсправка, паспорт и призывное свидетельство были при себе. Их он разложил себе по карманам, собираясь со дня на день сдавать в приемную комиссию, да как-то все не дошел. Не было только комсомольского билета — его пришлось оставить в общаге ЛИИЖТа, как залог за постельные принадлежности.

Дежурный посмотрел в аттестат и очень воодушевился:

— Что ж ты, Юра ибн Вася, так затянул с поступлением? Завтра последний день медкомиссии. Послезавтра уже экзамены. Ладно, помогу тебе. С утра можешь проходить комиссию, документы я сам в приемную отдам. Ты уверен, что пойдешь на судомеханический?

И сам себе же и ответил:

— Только на судомеха. Никакие другие факультеты не рассматриваются. Какой, говоришь, у тебя разряд?

— Первый, — ответил Юра. — Юношеский.

— Ха, — сказал дежурный. — Смешно. Сдать все экзамены! Это, считай, приказ! Юношеский!

И ушел, унося все Юрины документы, посмеиваясь в усы.

— Что это было? — спросил абитуриент.

— Это Иосифович! Борец наш. Сборную тренирует, — сказал Андрей. — Запал на тебя. Ну, теперь, будешь за ЛМУ бороться!

— А как же ЛИИЖТ? — удивился Юра.

— Никуда от тебя твои железные дороги не денутся. Тебе надо от ментов отсидеться, пока все ориентировки слегка не завянут, — предложил Толя. — Давайте спать, пацаны!

Стал Юра нежданно-негаданно курсантом судомеханического отделения ЛМУ. Комиссию прошел вполне нормально, чему порадовался — хорошее здоровье, знаете ли, иногда способствует поднятию настроения. Из экзаменов, так вовсе, пришлось сдавать всего один. По причине подавляющего большинства отличных оценок в аттестате, устная математика, в случае положительного результата, давало право проходить по конкурсу без дальнейших испытаний. Вообще-то, нужна была «пятерка», но просьба Иосифовича не терзать парня, была приемной комиссией услышана. Впрочем, даже без подготовки, Юра отбарабанил на экзамене доставшиеся ему прогрессии, упомянув для пущей важности еще и число Фибоначчи, получил высший балл и отправился вставать на довольствие, стричься налысо и определяться в учебную группу.

Энергичный Иосифович сразу же заманил парня на месячные сборы в Кавголово, где тренировались борцы. Юра, правда, честно признался, что в жизни не боролся, только в дворовых противостояниях. Но это тренера нисколько не смутило:

— Брось ты! Главное желание и здоровье! — сказал он. — Пока здоровье есть — начать никогда не поздно. Попробуй, там видно будет.

За день до отъезда, он, дождавшись позднего вечера, переоделся в позаимствованную спортивную одежду и, пробравшись на волю через известную дыру в заборе, после недолгого колебания припустил трусцой по пустеющим улицам. В своей прошлой комнате в общаге ЛИИЖТа Юра застал только былого коллегу абитуриента. Все армейские друзья-приятели, разъехались по домам.

— А мы думали, ты где-то завис. Девчонку нашел или что-то в этом роде, — сказал тот, поднимая голову от учебника по физике.

— Ага, или мальчишку, — кивнул головой Юра, несколько обиженный в душе, что к нему так равнодушно отнеслись.

Выложил он учебники для Прошки, наказав передать тому после поступления, собрал свои нехитрые вещи и попросил:

— Слушай, у меня комсомольский билет до сих пор томится где-то в сейфе у кастелянши. Не в службу, а в дружбу, сдай мое постельное белье и вызволи его оттуда. А потом, найдя свободную минуточку, отвези его на Елизаровскую, в ЛМУ. Там уж мне передадут. Пожалуйста!

А, понятно, почему ты теперь лысый! — ответил парень, весьма польщенный тем, что у Юры не вызывает сомнение его поступление в вуз. — Конечно, передам Прошке его книжки, а билет твой привезу в ближайшее время. Чего думаешь: зачислят меня?

— О чем вопрос, старичок! Ты ж — голова! Да к тому же, как я погляжу, готовишься, не покладая рук! — Юра кивнул головой на стопки книг на столе, лишь краем глаза отметив названия. Что-то типа: «Смертельное убийство», «Вздохи. Интимные дневники петербуржских профурсеток», «Кама сутра в туристских походах» и тому подобное.

— Ну, в общем ладно. Главное — быть уверенным в своих силах, — он скоренько распрощался и убежал обратно в свою систему.

Через четыре года эта система выдала на-гора молодого специалиста с красным дипломом на руках, победителя межвузовского чемпионата Санкт Петербурга по греко-римской борьбе. Идите, минхерц, куда хотите. Хучь в пароходство, хучь в бандиты. 1993 год, все отечественные судоходные кампании либо развалены, либо влачат жалкое существование. Бандиты отстреливаются государством и друг другом. Юра решил быть скромнее и встал во все круинги, какие только нашел, на учет. Спустя год случайных заработков и съемных квартир, он понял, что работы так не дождаться, цвет диплома работодателями не очень учитывается, а драгоценный опыт обрести негде.

Работа в кафе и ресторациях, типа «Дружбы» на Невском, «Флоры» и «Фортеции» на Горьковской, «Вены» на Ломо сводила скулы от тоски. Может быть, администраторы или владельцы этих заведений и чувствовали себя не в пример лучше, но простому швейцару, тире гардеробщику, было нелегко. Дружеские объятия с полупьяными знаменитостями и чаевые не могли затушевать того, что должность эта, по сути — для слуги.

Однако вдруг предложили ему съездить на судно под либерийским флагом в качестве кадета. Зарплата самая маленькая, но вполне сопоставимая по размерам с той, что получал в Смоленске отец. Так и началась морская карьера.

Ступени до второго механика были затяжными, но, поднимаясь на борт «Меконга», Юра был уже мудрым и опытным в морской практике. Можно было, по большому счету, дипломироваться на деда, но делать этого не хотелось. Он все-таки добрался до финального, дипломного аккорда в ЛИИЖТе, правда, заочно. Купил и обставил в родном Смоленске новую трехкомнатную квартиру, как говорили, улучшенной планировки. Теперь можно было устраиваться на работу дома, на железной дороге. Ему очень помогал отец, с матерью лишь только временами созванивался, брат сделал карьеру программиста и тоже жил отдельно. Можно было создавать семью, оставался последний рейс на пресловутом «Меконге». А там — диплом и свобода.

Но, бросившись в машинное отделение прямо с обеденного стола, Юра понял, что последний рейс затянется. Давным-давно он видел картину, где разбойники с лицами статских советников, как их себе он представлял, терзают беззащитных путников, выдернутых из перевернутой кареты. «Пошаливают» — называлась картина. Вот в этом регионе он знал, поблизости живут шалуны — негры, и теперь, скорее всего, можно было писать уже другую картину: «Пошаливают — 2» с несколько морским уклоном.

Баас только беспомощно разводил в стороны руками и чесал свой внушительный живот. Юра решил действовать: когда на мостике выставили питч (винт регулируемого шага) в нулевое положение, то есть судно легло в дрейф, переключил управление на машинное отделение и врубил полный ход. Зачем он это сделал — он не знал. Просто из вредности, наверно. Сам же бросился к трапу, что вел к выходу на главную палубу. Басу сказал:

— Я тебе их буду сбрасывать, ты лови и бей по башке вот этим разводным ключом. Черепа у негров, надо думать, не резиновые, к такому обращению не привыкшие. Понял?

Стармех, конечно, все понял, но виду не показал. Однако от ключа не отказался.

Когда первый черный и лоснящийся бандит сунулся автоматом вперед в дверь, Юра дернул его что было силы за автоматное дуло на себя. Железо обожгло ладони. Где-то в глубине сознания мелькнула мысль: «Автоматом только что пользовались. Что они — всех перестреляли?» А негр уже врезался головой в переборку и кубарем покатился по трапу вниз. Юра очень понадеялся, что Баас встретит захватчика, как положено. Второй, подлец, оказался более вертким, но все равно улетел вниз, правда, не расставаясь со своим оружием. Ладно, стармех не даст ему опомниться. С третьим не заладилось: он утащил Юру за собой вниз. Больше в дверь никто не ломился, это мимоходом Юра заметил и порадовался.

А потом ему дали прикладом по голове. Как в полусне он защищал голову, другие жизненно важные места. А двое негров, истошно вопя, били его руками — ногами и еще чем попало. Потом к ним присоединился и третий. Очухался, видать, после кувырков по лестнице. Рядом стоял стармех Баас и рыдал, дрожа кистями заломленных то ли в мольбе, то ли в судороге рук.

Юра думал, что его убьют, но бандиты потребовали, чтобы он обслуживал главный двигатель во время их загадочных маневров. Когда же поступила команда «стоп машине», Юру одним из первых загнали в румпельное отделение, несколько раз для острастки сунув прикладом по ребрам.

4

— Я-то думал, Баас, неукротимый голландец, передушит по очереди всех, кто попадет к нему в объятия, — говорил Юра старпому, между делом ощупывая свое лицо. — А он, подлец этакий, на первого, скатившегося ему под ноги в обнадеживающем бессознательном состоянии, даже газеткой махал. В чувство приводил. А потом, когда они меня мутузили, только вздыхал, как слон Хатхи из Маугли, и причитал: «Мы сдаемся, сдаемся!» Это они сдаются. Мы же — никогда! Точно?

— Точно! — кивал головой Пашка. — Вот только кадета жалко — подстрелили его не по делу. Когда ты управление на машину взял, только три этих урода на судно успели забраться, остальные еще по своим лестницам карабкались. Те, что на веревках, как обезьяны на лианах болтаются, кричат что-то недовольно, в море норовят обвалиться. Пока там их катера скорость набирать начали и к судну пристраиваться, наверно уже полные штаны себе наложили. Ну, а те, что у нас уже обретались, сразу палить давай во все стороны. А тут кадет, как дурачок, из надстройки на шум выглянул. Ему бы на старших коллег посмотреть, которые оцепенели после моей объявы об атаке террористов. Так нет — интересно ему стало! Вот и получил рикошетом пулю в задницу!

— Слушай, Паша! — сказал второй механик. — Как художник художнику скажи мне: ты Родину любишь? Готов за нее жизнь отдать?

Старпом засмеялся:

— Что узнать-то хотел? Поди, оклад мой интересует?

Юра прекратил трогать себя за лицо и горестно вздохнул:

— Могли бы мы от этой напасти отбиться? А?

Пашка прищурил глаза, сжал кулаки и отвернулся к переборке. Наступило молчание, только урки, не способные переносить тишину, бормотали друг другу что-то вполголоса.

— Вообще-то, да! — наконец, произнес старпом. — Во-первых, нельзя было никому расслабляться, пока этими местами передвигаемся. А мы — сидим все вместе, кушаем. Надстройка не задраена, вахтенные не выставлены, даже пожарные шланги не разнесены для отражения возможных атак. Во-вторых, ну, напали они на нас. С оружием, гранатометами — все, как положено. Пусть даже что-то типа крупнокалиберного пулемета у них имеется. Пусть! Но наш борт-то надводный! Три метра ползти надо, чтобы перелезть на палубу. Даже несмотря на то, что голландские проектировщики, суки, вместо фальшбортов леера тянут, восемь человек с четырьмя брансбойтами могут контролировать весь пароход, укрываясь за толстыми плитами бака и надстройки. Стрелять захотят негры сраные? Извольте! Снизу вверх, сектора упираются в небо. Или ловите рикошеты от корпуса. Гранатометом пульнуть? Если не кумулятивные патроны, то сталь толщиной в палец, даже если она и китайская, под тем же углом способна переправить гранаты куда подальше. В надстройку стрелять? Пожалуйста! Рубку разворотить, валовую линию перебить, в каютах пожар устроить? То есть лишить судно управляемости, или вообще уничтожить. Тогда какой смысл его захватывать? Разве выкуп платят за утонувшие пароходы? В-третьих, залезать на борт все равно придется по веревкам, либо каким-то приставным лестницам. Не будем же мы им генеральный трап спускать! Пусть попробует самый цепкий негр за канат свой цепляться, когда по нему бьет направленная струя из пожарного гидранта силой в шесть бар. А там, глядишь, подмога к нам подоспеет. Америкосы, либо наши, отечественные.

Пашка махнул рукой и опять отвернулся к переборке.

— А вот я однажды в прессе прочитал рассказ. Газета, конечно, полный отстой, но заметка была интересная. Я тебе сейчас ее перескажу близко к тексту. Там как раз про этот Баб-эль-Мандеб один парень пишет. Правда, в те времена у этих сомалийцев оружия было еще не так, чтобы много. Короче, слушай, — сказал Юра и поведал историю, называвшуюся «Крысары Баб — Эль — Мандеба», очень точно запечатлевшуюся в его памяти:

«Океан укрылся ночью, мы с фиттером (слесарем — сварщиком) сидели перед надстройкой контейнеровоза „Германа“. Где-то по корме трепетал Либерийский флаг, больше похожий на тряпочку — экваториальная жара и влажность побеждают любые тайды и ассы. У нас с Сашей тряслись руки. „Надо хлопнуть вискаря“, — предложил он. С моей стороны возражений не последовало.

Наше судно, загрузившись в Малайзии всякой лабудой, шло на Средиземку. Конечно, принимались стандартные меры против пиратства в Малаккском проливе (наблюдение, связь), но бог миловал, пронесло. На рейде Сингапура, где мы получали снабжение, на борт залезали во множестве весьма сомнительные торгаши, воодушевленно выпытывающие у экипажа, много ли золота — брильянтов везем, сколько баксов в судовой кассе, какая ценность в грузе и т. д. Так мы и проехали без эксцессов мимо грозных малайских флибустьеров, прошли Индийский океан, вот-вот собиравшийся разразиться жесточайшими муссонными штормами.

Этим вечером мы с Сашей — фиттером вышли полюбоваться на закатный зеленый луч. Судно плавно вписывалось в Баб — Эль — Мандебский пролив: слева Сомали, справа, стало быть, арабы. Мирный пейзаж рассекла веревка с ржавым крюком на конце, который, коротко лязгнув о металл, зацепился за фальшборт. Потом другая, третья. Мы стояли поблизости, поэтому подпрыгнули от неожиданности так высоко, что приземлились на палубу уже рядом с абордажными крючками. Перегнулись через борт и узрели белые зубы, белые глазы как-то конвульсивно приближающиеся к нам по пеньковому тросу.

Самое сложное в любом поступке, да и вообще в любом деле — это принять решение. Правильное, неправильное — время рассудит, но попробуй вывести себя из состояния „стояния“. Какие потуги нужны! Мы-то мгновенно оценили наших визитеров. И понадобилась целая вечность, пока я выдавил из себя: „Разрешаю мочить козлов“. Саша после этого без паузы взревел: „Мочи козлов!!!“ Выполнил распоряжение старшего механика, так сказать. Негр (конечно же, негр, мазефака!) перестал трясти свою грязную веревку и испуганно рухнул на головы корешей. Кореша возбужденно взвыли.

До палубы с лодки примерно четыре метра, мы шли полным морским ходом, следовательно, им приходилось достаточно виртуозно маневрировать, чтоб самим не оказаться в бедственном положении. Это значит, для противодействия есть время. Недостаточное, чтоб поднять тревогу на судне, но вполне, чтоб брать из ближайших судовых ящиков вистлоки (4-хкилограмовые железные штуковины для крепления контейнеров) и бросать черным парням пасы на голову. „Саша, — говорю, — беги звонить на мостик“. „Яволь“, — ответил он и растворился в сумраке.

Сам я начал чувствовать себя хозяином положения: негры упрямо карабкались со своими ножами на борт (огнестрельное оружие у них, по всей видимости, не водилось, иначе палили бы, как „салют, Мария“), я прицельно бил по ним с обеих рук. Кто-то снизу бросил в меня свой нож, длиной в локоть. Ножик перевернулся в воздухе и возвратился к своему хозяину. Раздался сдавленный крик. Радости в нем я не услыхал. Наконец, осознав свой неуспех, морские разбойники решили ретироваться, обрубив концы. Мне уж хотелось запеть победную песнь, как вдруг вместе с холодным потом накатила мысль, что такие пираты поодиночке на суда не нападают. Правый борт мы защитили от посягательств, но левый-то оставался беззащитен!

Залез на крышку трюма и с облегчением увидел знакомую пузатую фигуру, которая сноровисто таскала к фальшборту талрепа (полутораметровые металлические крепления контейнеров между собой) и сбрасывала их за борт. Умница, Саша, опытнейший 50-летний моряк, не оставил неграм никаких шансов побеседовать с большими белыми братьями.

Потом мы уже вдвоем стояли на крышке и, тряся кулаками во все стороны света, кричали: „Мочи козлов!“ и еще: „Привет из Олонецкой губернии!“, а также: „Врешь, не возьмешь русских моряков из Севастополя!“ Поднявшаяся луна отражалась в Сашиной лысине, рождая крохотные блики, которые казались живыми».

— Ну, а дальше там все радуются и танцуют, заканчивают свои контракты и разъезжаются по домам. Такая вот байка.

— Что за газета такая тискает на своих страницах такие перлы? — поинтересовался Пашка. — Просто авангард какой-то, почти андеграунд.

— Да название такое лихое — ты не поверишь. Поэтому-то я ее и взял почитать с собой в одно место, — ответил Юра. — «Сосёд» называется.

— «Сосёт»? — засмеялся старпом.

— Ага. Именно. «Сосёд» и баста. Там еще заметки такие были, типа «Я не хочу жить в жопе» с загадочной сутью.

— Так не живи! — смеялся Пашка. — Чего в попу-то кричать? Крутизна! Вот это — сила! Наверно, самая желтая из всех желтых газет.

Урки в своих гнездах сначала затихли, прислушиваясь к смеху старпома, потом сами начали робко улыбаться. Через некоторое время и они хохотали во все горло.

Через несколько минут, отсмеявшись, народ затих. Стало снова относительно тихо, слышно было лишь, как за бортом булькала вода, да стон кадета, видимо, неловко пошевелившегося.

Внезапно распахнулась дверь, и в проем шагнул старший механик. Он возник, словно из ниоткуда: ни шагов, ни звуков ключа в замке. Будто бы все это время стоял за дверью. Ухмыляющихся черных парней с автоматами, конечно, в полумраке никто и не заметил.

Баас сокрушенно развел руками в стороны, поджал губы, покивал головой и пошел к своему гнезду.

Стармех.

После своего первого и последнего развода Питер Баас недолго оставался холостым. Точнее, днем позже он вместе со своей новой подругой, нисколько не печалясь, сочетался узами законного брака. Если прежняя жена была всего на три года моложе его, шестидесятилетнего старого морского волка, то нынешняя была ровесницей его тридцатипятилетней дочки.

В свое время, полтора года назад, они познакомились в клубе анонимных алкоголиков. В этот клуб Баас удрученно вступил, поддавшись уговорам жены и детей. Они почему-то решили, что его надо лечить. Отдав всю свою жизнь морю, он привык, что утро начинается с пары банок пива, ночь ставит точку финальным глотком еще пары банок. Между этими двумя вехами оставались раздавленными еще пара десятков жестянок. Иногда к этой норме еще добавлялась пара добрых стаканчиков виски, либо водки. Такое вот «пара» нормальное влечение к спиртному. Но вряд ли это — алкоголизм. Большой живот и некоторая одутловатость лица — разве повод объявлять кого ни попадя пьяницей?

Однако, как выяснилось, самое тяжелое в этом клубе было сказать: «Здравствуйте. Я — Питер Баас. Я работаю в море старшим механиком. И я алкоголик». Ему удалось произнести эти кодовые слова лишь только со второй попытки. Зато сразу после этого вся неловкость куда-то пропала, словно наконец-то попал в общество единомышленников. Можно было молчать в свое удовольствие, можно было сострадать своим коллегам, которые изливали свое отношение к «зеленому змию» в благодарные уши соучастников. А можно было и пропустить пару бокалов пива после очередного заседания клуба в соседствующем баре. Немного угнетали попытки кураторов их группы показать фотографии или видео каких-то недоразвитых и слабоумных людей, плодов, так сказать, алкоголизма. Но ни себя, ни кого из коллег к реальным алкоголикам он не причислял. У них был просто клуб по интересам.

Эти настроения разделяла и Марианна, совсем еще молодая девушка, самозабвенно вливающая в себя любой спиртосодержащий состав. Что там произошло в ее жизни, Питер не спрашивал, она сама никогда не вспоминала. Они все чаще пили пиво вместе, говоря ни о чем: о футболе, о книгах, о фильмах, о музыке. А нередко — ограничиваясь только незамысловатым тостом под очередной бокал. Баасу было приятно пить не в одиночестве, Марианне — тоже.

Жена Питера совсем увлеклась здоровым образом жизни, дети, занятые своими делами, вяло укоряли. В море было просто, там не пить было нельзя. Ежедневный стресс лечился только алкоголем. К тому же это нисколько не мешало работе: второй механик контролировал весь рабочий процесс, мотористы — филиппинцы поддерживали относительную чистоту.

Баас знал немало по своей специальности, но чем меньше на флоте оставалось голландцев, тем больше он предпочитал отмалчиваться, случись какая проблема. Русские все равно смогут сами разобраться во всем. Он считал русскими и граждан России, и граждан Украины. Ему было иногда даже смешно, как некоторые украинцы, гордо выпячивая подбородки, говорили, норовя постучать для пущей убедительности себя в грудь кулаком, что они — другие. Нравится им играться в независимость — пусть играются.

С капитанами Питер поддерживал ровные отношения: с пьющими голландскими руководителями запросто выпивал, непьющих — избегал, на поляков, редких болгар и румын не обращал внимания, все больше распространяющихся по голландскому флоту хохлов — презирал. Любые самые свирепые проверки береговых властей без колебаний и излишнего стеснения перекладывал на плечи второго механика. Тот, бедный, в страхе за свое рабочее место делал все мыслимое и немыслимое, чтобы избежать любого замечания. Самому же Баасу терять ровным счетом было нечего, поэтому он не торопясь поднимался в свою каюту и в два глотка выпивал очередную банку пива. В города теперь он не выходил, но механический народ и на вахте его в одиночестве не оставлял.

Второго механика Юру он уважал: тот был чрезвычайно смышлен, английским владел, пожалуй, даже лучше его самого, не чурался выпивок и приглашал участвовать в них деда. Когда Юра рассказывал про свою страну, Баас просто диву давался, какие чудеса у них там творятся. Втайне от всех, в том числе и от себя, Питер очень уважал Советский Союз, каким он был во времена его молодости. Нет, коммунистам, конечно, он не сочувствовал, просто симпатизировал советской науке, хоккею и балету, а также всей мощи военной машины. Когда же до него дошел слух о грядущих переменах в самой большой стране мира, Баас расстроился.

Неужели они, дуралеи, не понимали, что та мифическая свобода, которой они у себя грезили, обернется еще большей свободой карательных органов? Если простому человеку дадут возможность выбирать между партиями, разрешат верить в Бога, смотреть и читать по личному желанию, то таких же прав не будет у системы? Их милиция получила свободу в квадрате, их суды — в кубе, их телевидение и пресса — в четвертой степени.

Баас только усмехался про себя, когда Юра, или кто другой рассказывали про «беспредел ментов», как они это называли. А что вы хотели, ребята? Есть выбор купить хорошую машину — это твоя свобода. А дорожная милиция тоже свободна. Штат ее вспух до чудовищных размеров. Им-то наплевать на твою безопасность. Они заинтересованы как раз в нарушениях. Потому что существуют почти на самофинансировании. Зарплата — это так, страховка. Главное — чтоб не иссяк поток нарушителей. Если таковых нет, то они легко выдумываются. Куда побежит свободный человек, обладающий хорошей машиной? В свободный суд. Свидетельские показания самого захудалого полуграмотного мента пересиливают все показания очевидцев, расчет, изобличающий ложь человека системы, штамп в паспорте, что в данный момент ты был не в данном месте, а вовсе и заграницей. Суд-то ведь тоже свободен.

А еще некоторые придурки возмущаются, что к русским за границей относятся, как к собакам в многоквартирном доме после десяти часов вечера: лишены права голоса. Да им самим на их родине разрешается гавкать лишь до определенного времени, а вот членораздельно говорить — это табу. На человеческом языке общаются лишь люди системы. Свобода, твою мать!

Питер однажды любопытства ради дома уже посмотрел каналы свободного российского телевидения. Маргинальные новости, сериалы про бездельников, где смеяться можно по команде голоса за кадром, тошнотворные песни блюющих пошлятиной и матом певцов и певичек, девка с лошадиной челюстью и захлебывающийся своими словами парень — лица свободного российского эфира. Кошмар! Как они такое смотрят? Он приличия ради пощелкал своими каналами и сразу же испугался. То же самое. Поинтересовался у Марианны: такое было всегда? Та в ответ только пожала плечами и щелкнула пультом на 24 часовое вещание про футбол. Да, вот так-то лучше. Питер налил себе изрядную долю виски, и спокойствие начало подниматься с каждым глотком из глубин желудка куда-то к сердцу и мозжечку. Можно еще переключиться на старый добрый рок, послушать Nazareth, Van Hallen, или Chickenfoods, к примеру. Он вздохнул с облегчением: нет наше телевидение пока еще не такое свободное, как у русских.

Про свободу слова он думать уже не стал. Самая свободная пресса — эта та, что всплывает в воде наверх, угодная системе. Та, что в глубине, останется навеки там блистать лучами непризнанных талантов: самой не подняться — слишком тяжела, руку помощи система не протянет. Давись, народ Михаила Булгакова, Алексея Толстого, Владимира Михайлова жвачкой для глаз! Жуй и тупей! «Почитатели Казанцева — прошу в сад!»

Питер Баас не уважал революционеров: всяких там Че, Вову Ленина, Чанкайши и иже с ними. Он любил покой. Когда же второй механик ускакал с обеда в машинное отделение, дед с тоской понял, что его спокойствие кончилось. О том, что случилось, он не думал, даже не представляя все несчастье, обрушившееся на них. Баас старался заглянуть в глаза бледному Юре и при этом развести руки как можно шире: что же делать?