Народная история США: с 1492 года до наших дней

Иными словами, Бирд говорил, что, исходя из своих собственных интересов, богатые должны либо непосредственно контролировать правительство, либо оказывать влияние на законы, с помощью которых оно осуществляет свою деятельность.

Историк применил эту общую идею к Конституции, изучив экономическое положение и политические взгляды 55 человек, собравшихся в 1787 г. в Филадельфии для выработки текста Конституции. Он обнаружил, что по специальности большинство из них были юристами, что большая их часть были людьми обеспеченными, обладавшими землей, рабами, промышленными предприятиями или торговыми судами, что половина из присутствовавших давали ссуды под проценты, что 40 человек из 55, по данным архива министерства финансов, обладали государственными облигациями.

Таким образом, Ч. Бирд выяснил, что творцы Конституции были непосредственно экономически заинтересованы в создании сильного федерального правительства: производители промышленных товаров нуждались в установлении протекционистских тарифов; ростовщики желали остановить хождение бумажных денег для уплаты долгов; земельные спекулянты хотели чувствовать себя в безопасности, вторгаясь на земли индейцев; рабовладельцам нужна была защита от восстаний рабов и их побегов; держатели облигаций стремились к тому, чтобы правительство было в состоянии собирать налоги по всей стране для осуществления выплат по облигациям.

Как отмечал исследователь, в Конституционном конвенте не были представлены четыре категории населения: рабы, законтрактованные сервенты, женщины, а также неимущие мужчины. Поэтому Конституция и не отражала интересы этих социальных групп.

Ч. Бирд ясно показал, что не считает, будто этот документ был написан исключительно в целях извлечения выгоды самими отцами-основателями, однако трудно не принимать во внимание состояние Б. Франклина в 150 тыс. долларов, связи А. Гамильтона с богатейшими людьми страны через своих тестя и шурина, огромные плантации Дж. Мэдисона, на которых работали рабы, а также громадные землевладения Дж. Вашингтона. Более вероятно, что Конституция должна была выражать интересы тех категорий населения, которые эти люди представляли, — «понятные им и реально ощущавшиеся на своем личном опыте экономические интересы».

Не все участники собравшегося в Филадельфии Конвента вписывались в схему Ч. Бирда. Элбридж Джерри[43] из Массачусетса был землевладельцем, но, тем не менее, выступил против ратификации Конституции. Лютер Мартин, делегат от Мэриленда, тоже был против, хотя его предки владели большими земельными участками в Нью-Джерси. Но, за некоторыми исключениями, историк обнаружил непосредственную связь между благосостоянием и поддержкой принятия Конституции.

К 1787 г. существовала не только объективная потребность в сильном централизованном управлении, продиктованная защитой экономических интересов крупных собственников, но присутствовал и реальный страх перед восстанием недовольных фермеров. Главным событием, породившим этот страх, было выступление, начавшееся летом 1786 г. в Массачусетсе, известное как восстание Шейса.

В западных городках штата люди были возмущены действиями законодателей в Бостоне. Новая массачусетская конституция 1780 г. увеличила имущественный ценз для голосования. Никто не мог быть избран на должность, не будучи достаточно состоятельным человеком. Более того, легислатура отказывалась выпускать бумажные деньги, как это делали в некоторых других штатах, например в Род-Айленде, для того чтобы облегчить погрязшим в долгах фермерам выплаты кредиторам.

В некоторых западных графствах с целью создать оппозицию законодательному органу власти стали созываться подпольные собрания. На одном из них человек по имени Плуг Джоггер высказал то, что было у него на душе:

Я глубоко оскорблен тем, что меня обязали делать больше, чем то, что я должен на войне, обложив меня классовыми и городскими налогами, налогами провинции, континентальными налогами[44], а также всевозможными другими поборами… тем, что меня арестовывали и тащили в суд шерифы, констебли и сборщики налогов, и тем, что мой скот был распродан за бесценок…

… Важные господа собираются забрать все, что у нас есть, и я думаю, что пришло время восстать и остановить их, и сделать так, чтобы больше не было ни судов, ни шерифов, ни сборщиков налогов, ни адвокатов…

Председательствующему на этом собрании пришлось стучать молотком, чтобы прервать бурные аплодисменты. Оратор, как и другие, хотел удовлетворения претензий, но мирным путем, с помощью обращения в законодательное собрание в Бостоне.

Однако до назначенной даты заседания этого органа власти должны были пройти суды в графстве Гэмпшир, в городах Нортгемптон и Спрингфилд с целью отобрать у фермеров-должников скот и землю, на которой в тот момент созрел отменный урожай зерновых и его надо было собрать. И тогда ветераны Континентальной армии, оскорбленные еще и тем, что с ними плохо обошлись при увольнении в запас (выдали вместо реальных денег некие сертификаты, которые обещали погасить в будущем), начали организовывать фермерские отряды и роты. Одним из таких ветеранов был Люк Дэй, который появился утром в день суда вместе с военным оркестром, все еще злой от воспоминаний о прошедшем лете, когда в самое пекло он томился в долговой тюрьме.

Шериф надеялся, что местная милиция будет охранять суд от этих вооруженных людей. Однако большинство ополченцев были на стороне Дэя. Шерифу удалось собрать 500 человек, а судьи надели свои черные шелковые мантии, ожидая, что он защитит их по дороге к дому правосудия. Но на ступенях здания стоял Дэй с петицией в руках, в которой утверждалось конституционное право народа протестовать против антиконституционных актов законодательного собрания и содержался призыв к судьям отложить разбирательство, до тех пор пока легислатура штата не станет действовать в интересах фермеров. Рядом с Дэем находилось 1,5 тыс. вооруженных фермеров. Судьи отложили заседание.

Вскоре после этих событий около зданий судов в Вустере и Этоле фермеры с оружием в руках воспрепятствовали судебным разбирательствам, в ходе которых у них могли отнять собственность. Отряды милиции либо испытывали к этим людям слишком искреннюю симпатию, либо были настолько малочисленны, что не могли что-либо предпринять. В Конкорде пятидесятилетнего ветерана двух войн Джоба Шэттака сопровождала до городского луга целая процессия тележек, экипажей, лошадей и домашнего скота, в то время когда судьям передавалось следующее сообщение:

Народ этого графства провозгласил, что судьи не должны входить в это здание суда до того времени, пока Народ не получит компенсацию за те обиды, которые ему причиняются сейчас.

Тогда конвент графства предложил судьям отложить слушания дел, что они и сделали.

В Грейт-Баррингтоне отряд милиции, насчитывавший 1 тыс. ружей, стоял перед площадью, заполненной вооруженными мужчинами и мальчишками. Но в рядах ополченцев не было единства мнений. И когда председатель суда предложил разделиться и тем, кто поддерживал необходимость судебного разбирательства, встать на правую сторону дороги, а противникам — на левую, — тогда 200 человек оказались справа и 800 — слева; в результате судьи отложили заседание. Затем толпа двинулась к дому председателя суда, который согласился подписать обязательство в том, что суд не состоится до тех пор, пока не пройдет заседание законодательного собрания Массачусетса. Многие отправились обратно на площадь, ворвались в тюрьму и освободили должников. Сельский врач, который занимал должность председателя суда, писал: «Я никогда не слышал, чтобы кто-либо указал на лучший способ удовлетворить свои требования, чем тот, который избрали эти люди».

Губернатор и политические лидеры штата встревожились. Сэмюэл Адамс, который в Бостоне сам когда-то считался радикалом, теперь настаивал на том, чтобы жители действовали в рамках закона. Он говорил о «британских эмиссарах», взбудораживших фермеров. Население городка Гринвич отвечало: «У вас там в Бостоне есть деньги, а у нас нет. Не нарушали ли вы сами закон во времена Революции?» Теперь инсургентов называли «регуляторами». Их эмблемой стала ветка гемлока[45].

Проблема переросла границы Массачусетса. В Род-Айленде должники одержали победу над легислатурой и добились выпуска бумажных денег. В Нью-Гэмпшире в сентябре 1786 г. несколько сотен людей окружили здание законодательного собрания в Экзетере, требуя возврата налогов и выпуска бумажных денег. Толпа разошлась, только когда возникла угроза применения военной силы.

В западной части Массачусетса на политической сцене возникла фигура Даниэла Шейса. Он был батраком на ферме, когда грянула Революция, и вступил в Континентальную армию, сражался под Лексингтоном, у Банкер-Хилла и под Саратогой, был ранен в бою. В 1780 г., вследствие того что ему не платили жалованья, Шейс ушел в отставку, вернулся домой, где скоро оказался привлечен к суду за неуплату долгов. Он также видел то, что происходило с другими: у больной женщины, которая не могла заплатить по счетам, забрали ту самую кровать, на которой она лежала.

Чашу терпения Шейса переполнило то, что 19 сентября верховный суд Массачусетса собрался в Вустере и обвинил 11 лидеров бунтовщиков, включая трех его друзей, в том, что они являются «нарушителями закона, мятежниками и подстрекателями», которые «незаконно и с помощью оружия» воспрепятствовали «свершению правосудия и [исполнению] законов Содружества[46]». Повторное заседание верховного суда было запланировано провести на следующей неделе в Спрингфилде, и ходили слухи о вынесении обвинительного заключения по делу Л. Дэя.

Шейс собрал 700 вооруженных фермеров, большинство из которых были ветеранами войны, и повел их на этот город. Там отряд встретил генерал с 900 солдатами и пушкой. Шейс попросил генерала разрешить ему пройти парадным строем по улицам, и тот дал согласие. Повстанцы прошествовали по площади под барабанный бой и звуки флейты. Пока они маршировали, ряды их росли: присоединилась часть милиции, прибыло подкрепление из сельской местности. Судьям пришлось отложить слушание на день, а потом перенести заседание на более поздний срок.

Теперь уже законодательное собрание, находившиеся в Бостоне, получило от губернатора Джеймса Боудена указание «отстоять поруганное достоинство правительства». Недавние повстанцы, боровшиеся против Англии, сидя в охраняемом помещении, призвали к закону и порядку. С. Адамс помог подготовить закон о борьбе с мятежами и резолюцию, приостанавливавшую применение хабеас корпус, с тем чтобы власти могли удерживать людей в тюрьме без суда. Тогда же легислатура пошла и на некоторые уступки озлобленным фермерам, в частности объявив о том, что некоторые из старых налогов можно оплатить товарами, а не деньгами.

Это не помогло. В Вустере 160 инсургентов появились в зале суда. Шериф зачитал им Закон о борьбе с мятежами. Бунтовщики заявили, что они разойдутся только в случае, если так же поступят и судьи. Шериф что-то прокричал по поводу смертной казни через повешение. Кто-то подошел к нему сзади и всунул в его шляпу ветку гемлока. Судьи покинули здание.

Столкновения между фермерами и отрядами милиции множились. Снегопады начали мешать походам первых на здания судов. Когда 1 тыс. человек, возглавляемых Д. Шейсом, двинулись на Бостон, снежная буря заставила их отступить, а один из его людей замерз насмерть.

В дело вступила армия под командованием генерала Бенджамина Линкольна, созданная на деньги бостонских торговцев. Во время артиллерийской перестрелки было убито восемь мятежников. Один солдат встал перед своей пушкой и потерял обе руки. Зима становилась все более суровой. Восставшие не обладали численным преимуществом, и их удалось обратить в бегство. Шейс нашел убежище в Вермонте, а его соратники начали сдаваться. Было еще несколько убитых на поле боя; потом последовали единичные, неорганизованные и отчаянные акты насилия, направленные против властей, — поджоги сараев, убийство лошадей из генеральской конюшни. Один солдат погиб ночью во время столкновения двух саней.

Пойманных бунтовщиков судили в Нортгемптоне и шестерых приговорили к смерти. На дверях дома главного шерифа города Питсфилда была оставлена записка:

Я знаю, что несколько моих товарищей приговорены к смерти за то, что сражались за справедливость. Молюсь о том, чтобы ты не содействовал свершению сего ужасного преступления, ибо тот, кто осуждает, и тот, кто исполняет приговор, несут одну меру ответственности… Готовься к быстрой смерти, ибо твоя или моя жизнь коротка. Когда леса покроются листвой, я вернусь и загляну к тебе.

Кроме того, 33 участника восстания были привлечены к суду, и еще 6 мятежников приговорили к смерти. Возникла дискуссия по поводу того, стоит ли продолжать вешать осужденных и далее. Генерал Линкольн требовал милосердия и создания комиссии по помилованию, но С. Адамс сказал: «При монархическом правлении изменника можно простить или наказать не слишком сурово, но человек, который посмел восстать против законов республики, должен умереть». Еще нескольких человек повесили, некоторых осужденных помиловали. В Вермонте в 1788 г. был помилован и сам Шейс, который позже вернулся в Массачусетс, где умер в нищете и забвении в 1825 г.

Томас Джефферсон, служивший во время восстания Шейса посланником во Франции, считал, что такие выступления полезны для общества. В письме своему другу он утверждал: «Я полагаю, что небольшие восстания, происходящие время от времени, есть благо… Это — необходимое для здоровья правительства лекарство… Боже упаси нас когда-нибудь прожить два десятка лет без подобного бунта… Древо свободы должно периодически орошаться кровью патриотов и тиранов. Это — его естественное удобрение».

Однако Джефферсон находился вдалеке от происходивших событий. Политические и экономические элиты страны не были столь же толерантны. Их беспокоило, что пример Шейса окажется заразительным. Ветеран армии Вашингтона генерал Генри Нокс основал организацию армейских ветеранов под названием «Орден Цинцинната», которая, как пишет один историк, вероятно, была создана для того, «чтобы хранить героическую память о борьбе, в которой они принимали участие», но также, похоже, должна была наблюдать за радикальными настроениями в новом государстве. В конце 1786 г. Нокс писал Дж. Вашингтону о восстании Шейса, выражая мысли многих состоятельных и обладавших властью лидеров страны:

Инсургенты никогда не платили никаких налогов либо платили совсем немного. Зато они видят слабость власти; они чувствуют свою бедность, сравнивая ее с богатством других; они знают свою собственную силу и обязательно воспользуются ею, чтобы избавиться от нищеты.

Их кредо: «Если собственность Соединенных Штатов была защищена от посягательств англичан с помощью всех граждан, то она должна принадлежать всем. А тот, кто пытается выступить против этого кредо, является врагом равенства и справедливости, и его следует стереть с лица земли».

Александр Гамильтон, являвшийся во время войны адъютантом Вашингтона, был одним из самых сильных и проницательных лидеров новой аристократии. Он так выразил свою политическую философию:

В каждом обществе есть разделение на меньшинство и большинство.

Первое — богато и знатно, а второе — народные массы. Говорят, что глас народа — это глас Божий, но, несмотря на то что обычно эта максима цитируется и в нее верят, она вовсе не является правдой. Народ находится в движении, он изменчив и редко способен судить или определять, где правда. Дайте поэтому высшему классу четко определенное постоянное представительство в правительстве… Может ли демократическое собрание, ежегодно сменяемое из массы народа, постоянно стремиться к общественному благу? Ничто, кроме постоянного органа [власти], не способно сдерживать безрассудство демократии…

На Конституционном конвенте Гамильтон предложил, чтобы президент и сенат избирались пожизненно.

Эта идея не была принята. Но Конвент не только не создал системы всенародного голосования, за исключением выборов в палату представителей, где ограничения устанавливались легислатурами штатов (которые почти везде требовали наличия собственности в качестве условия для получения права голоса), но и исключил из этого процесса женщин, индейцев и рабов. В Конституции предусматривалось избрание сенаторов законодателями штатов, президента — выборщиками, отобранными этими законодателями, и назначение членов Верховного суда президентом.

Проблема демократии в постреволюционном обществе США, однако, не сводилась лишь к ограничениям, налагаемым Конституцией на процедуру голосования. Она лежит гораздо глубже, за рамками этого документа, в разделении на богатых и бедных. Ведь если несколько человек обладают огромными богатствами и влиянием, если им принадлежат земля, деньги, газеты, церковь, система образования, то как может голосование, каким бы свободным оно ни было, вмешиваться в дела такой власти? И есть еще одна проблема: не естествен ли для представительного правительства, даже опирающегося на широкие слои общества, консерватизм, позволяющий предотвратить бурные перемены?

Пришло время ратифицировать Конституцию, подать голос на конвентах штатов. Для вступления ее в силу требовалось одобрение девяти штатов из тринадцати. В Нью-Йорке, где дебаты по поводу ратификации были особенно интенсивными, появилась серия анонимных газетных публикаций, которые могут многое поведать нам о сути Конституции. Эти статьи в поддержку принятия данного документа были написаны Джеймсом Мэдисоном, Александром Гамильтоном и Джоном Джеем, и вошли в историю как «Записки федералиста»[47] (оппонентов принятия Конституции стали соответственно называть антифедералистами).

В «Федералисте № 10» Дж. Мэдисон выдвигал аргументы в пользу того, что правительство, созданное согласно представительной системе, нужно для сохранения мира в обществе, раздираемом групповыми противоречиями. Источником этих споров «было различное и неравное распределение собственности. Те, кто ею владеет, и те, у кого ее нет, всегда составляют в обществе группы с противоположными интересами». Проблема, как говорил Мэдисон, заключалась в том, как научиться контролировать противостояние таких групп, базирующееся на имущественном неравенстве. Он утверждал также, что меньшинство может быть обуздано, если следовать принципу, что решения будут приниматься голосованием большинства.

Итак, реальную проблему, по Мэдисону, представляла бы фракция большинства, а Конституция как раз позволяла решить этот вопрос, говоря о «крупной республике», т. е. об огромной стране, охватывающей более 13 штатов, вследствие чего всем, кто захочет показать мощь, «будет труднее объединить свои силы и действовать заодно… Предводители крамольных сообществ могут зажечь пламя в пределах того непосредственного штата, где пользуются влиянием, но вряд ли им будет под силу распространить пожар на остальные штаты…»

Аргумент Мэдисона можно рассматривать в качестве разумного довода о том, что следует иметь правительство, которое способно сохранять в обществе мир и помогает избежать постоянных беспорядков. Но разве цель этого института власти только в том, чтобы поддерживать порядок, выступать в качестве рефери, наблюдающего за двумя равными по силам борцами? Или все-таки у правительства есть особый интерес к тому, чтобы поддерживать определенный тип порядка, определенное распределение власти и богатства — распределение, в котором государственные чиновники являются не просто нейтральными арбитрами, а самыми непосредственными участниками [общественной жизни]? В этом случае беспорядки, которые могут вызвать их беспокойство, являются народными восстаниями против тех, кто монополизировал богатство общества. Такая интерпретация оправданна, когда мы задумываемся об экономических интересах и социальном статусе творцов Конституции.

Приводя доводы в пользу большой республики как средства сохранения мира, Дж. Мэдисон в «Федералисте № 10» достаточно четко говорит о том, чей именно покой он хочет охранять: «… яростная пропаганда бумажных денег, вопли об отмене долгов, о равном распределении собственности и прочие недостойные и злоумышленные проекты будут куда менее способны поразить весь состав Союза, точно так же как подобные недуги скорее поразят отдельные районы и округа, нежели целый штат».

Когда за политическими статьями Конституции проступают экономические интересы, этот документ предстает уже не только как плод работы группы мудрецов, пытавшихся построить достойное, правовое общество, но и как следствие деятельности определенных кругов, старавшихся сохранить свои привилегии и передавших ровно столько прав и свобод и такому количеству людей, сколько было необходимо для обеспечения народной поддержки.

В новом правительстве Дж. Мэдисон вместе с Т. Джефферсоном и Дж. Монро будут членами одной партии (демократических республиканцев). В свою очередь А. Гамильтон наряду с Дж. Вашингтоном и Дж. Адамсом окажутся в конкурирующей партии федералистов. Но оба — и рабовладелец из Виргинии, и делец из Нью-Йорка — согласятся в целях, ради которых было создано новое правительство. Они предвосхитили долгосрочную фундаментальную договоренность двух политических партий, существовавших в годы Американской системы[48]. Гамильтон писал в «Федералисте» [№ 9], что новый Союз будет действовать «как преграда раздорам и мятежам». Он четко указывал на восстание Шейса [ «Федералист № 21»]: «Беспорядки, через которые только что прошел Массачусетс, показывают, что опасности такого рода отнюдь не умозрительны».

В «Федералисте № 63» А. Гамильтон либо Дж. Мэдисон (авторство отдельных эссе не всегда известно) приводит доводы в пользу «хорошо сформированного сената», который «может подчас оказаться весьма полезным в качестве необходимой защиты [народа] от собственных сиюминутных ошибок или заблуждений», поскольку «в ходе общественных дел, когда народ, разжигаемый случайными страстями, или желанием обрести неположенные блага, или введенный в заблуждение искусной ложью заинтересованных лиц, может добиваться мер, которые впоследствии сам же будет с такой же страстной готовностью порицать и проклинать. В такие поворотные мгновения сколь благотворным будет вмешательство умеренного и уважаемого сообщества граждан, дабы приостановить ход событий и смягчить удар, наносимый народом самому себе, пока здравый смысл, справедливость и истина не овладеют вновь умами и сердцами людей!»

Конституция была компромиссом между интересами работорговцев Юга и финансистов Севера. В целях вовлечения 13 штатов в один большой рынок делегаты-северяне выступали за законы, регулирующие торговлю между штатами, и выдвигали доводы в пользу того, что для принятия таких законов Конгрессом США необходимо только большинство его голосов. На Юге соглашались с этим в обмен на разрешение продолжить практику работорговли в течение еще двадцати лет, перед тем как ее окончательно ликвидировать.

Ч. Бирд предупреждал нас, что правительства, включая и правительство Соединенных Штатов, не являются нейтральными, что они представляют доминирующие экономические интересы и что их конституции служат этим интересам. Один из его критиков (Р. Э. Браун. «Чарлз Бирд и Конституция») затрагивает интересный вопрос. Известно, что в Конституции опущена фраза о правах «на жизнь, на свободу и на стремление к счастью», присутствовавшая в Декларации независимости, а вместо нее появились: «жизнь, свобода или собственность» — почему бы Конституции не защищать имущество? Как пишет Браун о революционной Америке, «практически все были заинтересованы в охране собственности», потому что очень много американцев обладали каким-либо имуществом.

Но это может ввести в заблуждение. Да, действительно, многие были собственниками. Но некоторые имели гораздо больше, чем другие. Горстка людей обладала огромным имуществом, в то время как многие имели небольшую собственность, а у некоторых не было ничего. Дж. Т. Мейн обнаружил, что треть населения страны в эпоху Революции состояла из мелких фермеров, тогда как только 3 % американцев обладали действительно внушительным состоянием и их можно было считать богатыми.

Тем не менее треть жителей — это значительное число людей, готовых сделать ставку на стабильность, обеспечиваемую новым правительством. В конце XVIII в. это была самая мощная в мире база для поддержки правительства. Кроме того, городские ремесленники тоже имели особую заинтересованность в правительстве, которое могло бы защитить плоды их труда от конкуренции со стороны иностранных товаров. С. Линд пишет: «Как случилось, что городские работники по всей Америке в подавляющем большинстве с энтузиазмом поддержали Конституцию Соединенных Штатов?»

Это особенно справедливо применительно к городу Нью-Йорку. Когда девятый и десятый штаты ратифицировали Конституцию, 4 тыс. мастеровых проехали по улицам в повозках со знаменами, чтобы отпраздновать это событие. Булочники, кузнецы, пивовары, корабельные столяры и плотники, бондари, извозчики и портные промаршировали все вместе. Линд обнаружил, что эти люди, находившиеся в оппозиции к правившей в колониях элите, были патриотами. Мастеровые представляли, вероятно, около половины населения Нью-Йорка. Некоторые были благополучными людьми, некоторые — не очень, но всем им жилось лучше, чем обычным разнорабочим, подмастерьям и наемным работникам, и для их собственного процветания требовалось правительство, которое защитило бы от английских шляпок, башмаков и других товаров, хлынувших в колонии после Революции. Вследствие этого мастеровые часто поддерживали на выборах состоятельных консерваторов.

Таким образом, Конституция отражает сложность американской системы: она служит интересам богатой элиты, но также дает достаточно мелким собственникам, мастеровым со средними доходами и фермерам, для того чтобы обеспечить верхушке широкую поддержку. В основном умеренно состоятельные граждане оказывают такую поддержку и являются буфером между верхами и чернокожими, индейцами, беднейшими белыми американцами. Это позволяет элите сохранять порядок при минимальном применении силы, но с максимальным использованием законов — и вся система превратилась просто в конфетку под фанфары патриотизма и единства.

Конституция стала нравиться народу еще больше, после того как 1 — й национальный Конгресс, отвечая на критику, принял серию Поправок, известную как Билль о правах. Кажется, что эти Поправки призваны сделать новое правительство хранителем гражданских свобод: слова, печати, вероисповедания, собраний, — а также прав на подачу петиций, справедливый суд, неприкосновенность жилища от вторжения со стороны государства. Таким образом, совершенно явно предполагалось добиться народной поддержки новому правительству. То, что не было ясно (все это происходило тогда, когда язык свободы был нов и его соответствие действительности не подтверждалось жизнью), так это зыбкость свободы любого человека в ситуации, когда она находится в руках правительства богатых и могущественных людей.

На самом деле та же проблема существовала и в отношении других положений Конституции, например Раздела, запрещающего штатам нарушать «договорные обязательства», или другого Раздела, предоставляющего Конгрессу право устанавливать и взимать налоги и ассигновать средства. Все это звучит очень мило и нейтрально, до тех пор пока кто-то не спросит: «Облагать налогами кого? За что? Ассигновать что? Для кого?» Защита договорных обязательств любого человека представляется проявлением справедливости и равноправного отношения, но лишь до тех пор, пока мы не примем во внимание факт, что контракты заключаются между богачом и бедняком, работодателем и рабочим, лендлордом и арендатором, кредитором и дебитором, как правило, на самых выгодных для более сильной стороны условиях. Таким образом, при защите подобных договоров вся мощь государственной власти: ее законы, суды, шерифы и полиция — поддерживают привилегированных, и делается это не как в старые времена, с помощью грубой силы, направленной против слабого, а на основании законодательства.

Первая поправка Билля о правах демонстрирует отличительную особенность интересов, прячущихся под маской невинности. Принятая в 1791 г. Конгрессом, эта Поправка гласила: «Конгресс не должен издавать ни одного закона… ограничивающего свободу слова или печати…» Однако через семь лет после того, как 1 — я Поправка стала частью Конституции, Конгресс принял закон, который явным образом ограничивал свободу слова.

Это был Закон о подстрекательстве к мятежу, одобренный в 1798 г., в период администрации Дж. Адамса, когда на ирландцев и французов в Соединенных Штатах смотрели как на опасных бунтовщиков в связи с недавней Французской революцией и восстаниями в Ирландии. Согласно этому документу, преступлением считалось любое письменное или устное «ложное, возмутительное и злобное» высказывание в адрес правительства, Конгресса или президента, направленное на то, чтобы обесчестить их, подорвать их репутацию или настроить людей против них.

Казалось бы, принятие Закона нарушало 1-ю Поправку. Тем не менее он активно проводился в жизнь. Десять американцев были отправлены в тюрьму за высказывания против правительства, и все члены Верховного суда США образца 1798–1800 гг. отвергли апелляции и сочли это конституционным.

Для этого существовало законное основание, что хорошо известно юристам-экспертам, но не простым гражданами страны, которые, прочитав 1-ю Поправку, были уверены в том, что их право на свободу слова находилось под защитой. Правовую сторону вопроса объясняет историк Л. Леви. Он обращает внимание на то, что всем (но не населению, а высшим классам) ясно, что, несмотря на указанную Поправку, британское общее право, касающееся «распространения клеветнических слухов в подрывных целях», до сих пор действует в Америке. Это означает, что, хотя правительство не может применить «предварительный запрет», т. е. предотвратить заранее то или иное высказывание либо публикацию, оно на законных основаниях может наказать оратора или писателя впоследствии. Таким образом, у Конгресса есть удобное юридическое обоснование для целого ряда законов, принятых с тех времен и объявляющих определенные типы речей преступными. А поскольку наказание после свершения действия является прекрасным сдерживающим фактором при свободном выражении мысли, заявления об «отсутствии предварительного запрета» теряют смысл. Таким образом, мы видим, что 1-я Поправка — это вовсе не та крепкая каменная стена, защищающая свободу слова, как это кажется на первый взгляд.

Воплощаются ли столь же слабо в жизнь экономические положения Конституции? У нас есть поучительный пример того, как буквально сразу, уже во время первого срока пребывания у власти президента Дж. Вашингтона, право Конгресса США облагать налогами и выделять ассигнования было немедленно реализовано министром финансов А. Гамильтоном.

Этот человек, полагавший, что для упрочения своих позиций федеральные власти должны искать союзников среди наиболее богатых людей в обществе, предложил Конгрессу несколько законов, которые были приняты и отражали его философию. Банк Соединенных Штатов[49] способствовал установлению партнерских отношения между правительством и определенными финансовыми группами. Был принят выгодный промышленникам тариф. Конгрессмены постановили также расплатиться с держателями облигаций (большая часть облигаций военного периода в то время была сосредоточена в руках горстки состоятельных людей), а именно выплатить им за эти ценные бумаги полную стоимость. Для того чтобы получить средства на такую процедуру, как погашение этих облигаций, также были приняты законы о налогообложении.

Одним из них был Закон об акцизе на виски, от введения в действие которого особенно пострадали фермеры, выращивавшие пшеницу, шедшую на изготовление этого спиртного напитка на продажу. В 1794 г. фермеры западных районов Пенсильвании взяли в руки оружие и восстали против сбора этого налога. Министр финансов А. Гамильтон возглавил войска, чтобы сломить их сопротивление. Итак, мы видим, что в первые же годы после принятия Конституции на исполнение некоторых ее положений — даже тех, которые преподносились с особой помпой (например, 1-я Поправка), могли смотреть сквозь пальцы. В то же время соблюдение других Статей (в частности, полномочий по взиманию налогов) жестко контролировалось.

И тем не менее образы отцов-основателей окружены мифами. Говорить, как недавно выразился историк Б. Бейлин о том, что «ликвидация привилегий и создание политической системы, которая потребовала от своих лидеров ответственного и гуманного использования власти было их высшей целью», — значит игнорировать то, что в действительности происходило в Америке при этих самых отцах-основателях.

Бейлин пишет:

Каждый знал рецепт создания мудрого и справедливого правительства. Оно должно было стать таким балансом между противоборствующими силами, чтобы ни одна из них не довлела над другими и, будучи неконтролируемой, не могла бы уничтожить принадлежащие всем свободы. Проблема заключалась в том, каким образом организовать правительственные институты, так чтобы достичь этого баланса.

Были ли отцы-основатели теми мудрыми и справедливыми мужами, которые стремились к достижению правильного баланса? На самом деле им это было не нужно; главное заключалось в сохранении статус-кво, т. е. баланса доминирующих сил того времени. Разумеется, они не желали равновесия в отношениях между рабами и их хозяевами, неимущими и собственниками, индейцами и белыми.

Ни много ни мало, а половина населения страны даже не рассматривалась отцами-основателями в качестве, если воспользоваться выражением Бейлина, «противоборствующих сил» общества. Эти люди не упоминалась ни в Декларации независимости, ни в Конституции, они были невидимками в условиях новой политической демократии. Речь идет о женщинах молодого американского государства.

6. Угнетенные по признаку пола

Читая стандартные учебники истории, вполне возможно забыть о женщинах, составляющих половину населения страны. Мужчинами были первопроходцы, землевладельцы и купцы, политики и военные. Сама незаметность женщин, тот факт, что их роль не принимают во внимание, являются признаками подчиненного статуса женщины в обществе.

В этой своей незаметности они были похожи на чернокожих рабов (таким образом, рабыни подвергались двойному угнетению). Женская биологическая уникальность, подобно цвету кожи и физиогномическим характеристикам негров, стала основой для отношения к ним как к людям второго сорта. В биологическом устройстве женщин было нечто более важное, чем цвет кожи, — их детородная функция, но этого недостаточно, чтобы объяснить то, что всех женщин отодвинули на задворки общества, даже тех, кто не рожал детей или кто был слишком молод, либо слишком стар для этого. Похоже, что упомянутые физические характеристики стали удобны для мужчины, который мог использовать, эксплуатировать и лелеять ту, которая одновременно была служанкой, сексуальным партнером, компаньонкой и матерью-учительницей-наставницей его детей.

Общества, основанные на частной собственности и конкуренции, в которых моногамная семья являлась практичной ячейкой работы и социализации, считали особенно полезным установить особый статус женщин, уподобляя их домашним рабыням в вопросах интимной близости и подавления, требуя, как раз из-за этой интимной близости и долгосрочной связи с детьми, особого покровительственного отношения, которое иногда, особенно перед лицом проявления силы, могло бы превратиться в общение на равных. Угнетение, совершаемое столь приватно, окажется трудно искоренить.

В более ранних обществах — в Америке и в других странах, — где имущество оставалось общим, а семьи представляли собой большие и сложные структуры, в рамках которых под одной крышей жили тетки и дядья, бабушки и дедушки, отношение к женщинам как к равным было более выражено, чем в созданных позднее на их месте сообществах белых людей, принесших с собой «цивилизацию» и частную собственность.

Например, в индейских племенах зуньи на Юго-Западе расширенные семьи — крупные кланы — основывались на женской линии (муж приходил в семью жены). При этом женщины владели домами, поля принадлежали кланам, и индианки имели равные с мужчинами права на урожаи. Кроме того, женщина чувствовала себя в большей безопасности, поскольку жила в собственной семье и могла по своему усмотрению разойтись с мужем, сохранив при этом совместное имущество.

Женщины в племенах индейцев Великих равнин на Среднем Западе не имели обязанностей по обработке земли, но играли в племени очень важную роль как лекари, травники, а иногда и как святые, дававшие советы. Когда общины теряли вождей-мужчин, женщины возглавляли кланы. Женщины научились пользоваться небольшими луками, носили ножи (у сиу было принято, чтобы индианка могла защитить себя в случае нападения).

Церемония наступления половой зрелости была построена у индейцев сиу таким образом, чтобы внушить девушке гордость:

Иди добрым путем, дочь моя, и стада бизонов, большие и темные, как тени от облаков, будут следовать за тобой по прерии… Будь почтительной, исполнительной, мягкой и скромной, дочь моя. Шагай гордо. Если женщины потеряют гордость и добродетель, то с наступлением весны бизоньи тропы порастут травой. Будь сильной, обладай теплым, крепким сердцем Матери-Земли. Ни один народ не сдастся до тех пор, пока его женщины не ослабеют и не будут обесчещены…

Было бы преувеличением сказать, что женщины имели равные права с мужчинами, но относились к ним с уважением, а общинная суть индейского образа жизни отводила индианкам более важное место в обществе.

Условия, благодаря которым в Америке появились белые колонисты, создавали для женщин разное положение. При том что первые поселения практически полностью состояли из мужчин, женщин везли туда как сексуальных рабынь и подружек, а также для продолжения рода. В 1619 г., когда в Виргинии впервые появились чернокожие невольники, на одном из судов в Джеймстаун прибыли 90 женщин:

«Милые персоны, молодые и неиспорченные… проданы с их согласия в качестве жен поселенцам по цене, равной стоимости переезда».

В эти ранние годы многие женщины, часто девочки-подростки, прибывали в качестве законтрактованных сервентов, и условия их жизни мало чем отличались от условий жизни рабынь, за исключением, пожалуй, лишь того, что срок действия договора ограничивался временными рамками. Они должны были послушно вести себя по отношению к хозяевам и хозяйкам. В книге «Работающие женщины Америки» под редакцией Р. Баксандолл, Л. Гордон и С. Реверби так описывается их положение:

Им мало платили и часто обращались с ними грубо и жестоко, лишая нормальной пищи и личной жизни. Разумеется, эти ужасные условия порождали сопротивление. Поскольку они жили в семьях, без особых контактов с другими себе подобными, законтрактованным сервентам был доступен один основной метод протеста — пассивное сопротивление, попытка выполнять как можно меньше работы и создание проблем хозяевам и хозяйкам. Конечно, хозяева и хозяйки воспринимали это несколько иначе: непокорное поведение слуг воспринималось ими как угрюмость, леность, недоброжелательность и глупость.

К примеру, в 1645 г. законодательное собрание Коннектикута постановило, чтобы некую «Сьюзан С. за непокорное отношение к хозяйке отправили в исправительный дом, заставили тяжело работать и кормили только хлебом, а также привели бы на следующий день, дабы прочесть ей публичное наставление, и делали бы это еженедельно, пока не будет получено иное распоряжение».

Сексуальное насилие хозяев над молодыми служанками стало обычным делом. Из судебных протоколов Виргинии и других колоний видно, что первых за это привлекали к суду, и есть основания предполагать, что такое происходило лишь в особо вопиющих случаях; гораздо чаще общественность ничего не знала о происшедшем.

В 1756 г. Элизабет Спригс писала отцу о своем порабощении: