Помоги проекту - поделись книгой:
Отряд высадился на берег. Было убито несколько индейцев; остальные спрятались в дремучих лесах на острове. Каратели переходили от одной опустевшей деревни к другой, уничтожая урожай. Затем они вернулись обратно на материк и совершили набег на прибрежные селения, снова уничтожая посевы. В отчете одного из офицеров — участника этой экспедиции — содержатся некоторые откровения по поводу встретившихся пекотов: «Множество индейцев, следивших за нами, бежали по берегу и кричали; „О, англичане, приветствуем вас, зачем пожаловали?“ Они не предполагали, что мы собираемся воевать с ними, когда вышли нас радостно встречать».
Итак, война с пекотами началась. Кровавые бойни устраивали обе стороны. Англичане развивали тактику ведения боевых действий, примененную ранее Кортесом, а позднее, в XX в., использовавшуюся еще более систематически: спланированные нападения на мирное население с целью запугать противника. Вот интерпретация этнографа и историка Ф. Дженнингса нападения капитана Джона Мейсона на деревню пекотов на реке Мистик недалеко от пролива Лонг-Айленд: «Мейсон предложил не атаковать воинов-пекотов, так как это могло оказаться не по силам его не имевшим боевого опыта и не слишком надежным войскам. Сама по себе битва не была его целью. Сражение — это всего лишь одно из средств, чтобы сломить волю соперника к сопротивлению. С помощью резни можно достичь той же цели, но с меньшим риском, и, таким образом, Мейсон определил, что его целью будет кровавая бойня».
Поэтому англичане поджигали вигвамы в деревне. По их собственным свидетельствам, «капитан сказал: "Мы должны спалить их" — и немедленно вошел в вигвам… вынес оттуда головешку и, прислонив ее к циновкам, которыми устилались вигвамы, поджег жилище».
Уильям Брэдфорд в своей книге «История поселения в Плимуте», написанной в те же времена, так описал налет Дж. Мейсона на деревню пекотов:
Те, кто избежал огня, пали от меча; кого рубили в куски, кого пронзали рапирами; скоро с ними было покончено, и спаслись весьма немногие. Подсчитали, что убито было около 400 [человек]. Ужасен был вид заживо горевших и потоков крови, которые гасили пламя; ужасен был и смрад; но сладка была победа, и победители вознесли молитвы к богу, который предал им в руки надменных и дерзких врагов и даровал столь скорую победу.
Пуританский теолог д-р Коттон Мэзер представил события таким образом: «Предположительно не менее 600 душ пекотов были отправлены в ад в тот день».
Война продолжалась. Племена туземцев использовались для борьбы друг против друга и никогда не были способны объединиться, чтобы противостоять англичанам. Ф. Дженнингс делает обобщение:
Ужас среди индейцев был велик, но со временем они начали размышлять о его истоках. Из Пекотской войны они извлекли три урока:
1) самые серьезные обещания могут быть нарушены англичанами, как только их обязательства войдут в конфликт с их выгодой;
2) при методах ведения войны, практикуемых англичанами, не существует ограничений, связанных с угрызениями совести или с милосердием;
3) индейское оружие практически бесполезно для противостояния оружию европейского производства. Эти уроки индейцы выучили наизусть.
В примечании в книге В. Вогела «Эта земля была нашей» (1972) написано:
«По официальным данным на сегодня число пекотов в Коннектикуте составляет двадцать один человек».
Через 40 лет после Пекотской войны пуритане вновь вступили в схватку с индейцами. На этот раз это были вампаноаги, обитавшие на южном берегу Массачусетской бухты, которые также мешали продвижению поселенцев и начали продавать часть своих земель людям, не жившим в Массачусетсе. Их вождь Массасойт умер. Его сын Уомсатга был убит англичанами, а брат Уомсатты Метаком (которого впоследствии англичане назвали королем Филиппом) стал вождем. Колонисты нашли предлог — убийство, которое они приписали последнему, и начали войну против вампаноагов, целью которой был захват их земли. Англичане, безусловно, были агрессорами, но заявляли, что их атака являлась упреждающим ударом. Как говорил Роджер Уильямс[8], наиболее дружественно относившийся к местным жителям: «Все совестливые или рассудительные люди объявляют, что индейцы ведут оборонительные войны».
Ф. Дженнингс утверждает, что пуританская элита стремилась к конфронтации, в отличие от простых англичан, которые часто отказывались сражаться. Туземцы действительно не желали войны, но отвечали жестокостью на жестокость. Когда в 1676 г. война закончилась, англичане победили, но их ресурсы были истощены. Белые потеряли 600 человек. Погибло 3 тыс. индейцев, включая самого Метакома. Тем не менее нападения на аборигенов не прекратились.
Некоторое время англичане пытались использовать более гибкую тактику. Но, в конечном счете все вернулось к уничтожению. Индейское население к северу от Мексики, насчитывавшее ко времени прибытия Колумба 10 млн человек, сократилось: в конце концов коренных жителей осталось менее 1 млн человек. Огромное их число умерло от болезней, занесенных европейцами. Голландский путешественник, побывавший в Новых Нидерландах, писал в 1656 г.: «Индейцы… подтвердили, что до прибытия христиан и до того, как началась эпидемия оспы, их было в десять раз больше, чем сейчас; что туземное население было выкошено этой болезнью; что умерло девять человек из каждых десяти». В 1642 г., когда англичане основали поселение на острове Мартас-Виньярд, там проживало, вероятно, 3 тыс. вампаноагов. И хотя там не было войн, однако к 1764 г. на острове осталось лишь 313 аборигенов. На Блок-Айленде в 1662 г. жило, по всей видимости, от 1,2 до 1,5 тыс. индейцев, но к 1774 г. их число сократилось до 51 человека.
За английским вторжением в Северную Америку, кровавыми расправами с туземцами, мошенничеством и жестокостями стояла мощнейшая движущая сила, рожденная в цивилизациях, основанных на частной собственности, С точки зрения морали эта сила была неоднозначной: потребность в пространстве, в земле действительно насущна для человека. Но в условиях нужды, в варварскую эпоху истории, когда правила конкуренция, эта человеческая потребность трансформировалась в убийство целых народов. Роджер Уильямс назвал это
развращенной потребностью в громадных угодьях и землях, расположенных в диких местах, после великой суеты, грез и призраков исчезающей жизни, как если бы люди так же сильно стремились приобрести обширнейшие территории и подвергались ради этого опасности, подобно несчастным, голодным и томимым жаждой морякам, вернувшимся из долгого плавания, сопряженного с болезнями, штормами и нехваткой съестных припасов. Это — одно из божеств Новой Англии, которое сокрушит и заморит голодом живой и всевышний Господь.
Были ли все это кровопролитие и обман, начатые Колумбом и продолженные Кортесом, Писарро и пуританами, необходимостью для человеческой расы на ее пути от варварства к цивилизации? Был ли прав С. Морисон, запрятавший историю геноцида в недра более важной истории прогресса человечества? Возможно, здесь стоит привести убедительный аргумент — подобный тому, который был приведен И. В. Сталиным, уничтожавшим крестьян во имя индустриализации в Советском Союзе, или У. Черчиллем, объяснявшим необходимость бомбардировок Дрездена и Гамбурга, либо Г. Трумэном, оправдывавшим Хиросиму. Но каким образом можно давать оценки, если сопоставить выгоду и потери невозможно, так как последние или не упоминаются вообще, или упоминаются вскользь?
Просто оправдание («К сожалению, так случилось, но мы должны были так поступить») может быть приемлемым для средних и высших классов стран-завоевателей и «развитых» государств. Но приемлемо ли оно для бедняков Азии, Африки и Латинской Америки, узников советского ГУЛАГа, чернокожих жителей городских гетто, индейцев в резервациях — для жертв того самого прогресса, который во всем мире принес выгоду лишь привилегированному меньшинству? Было ли это приемлемо (или просто неизбежно?) для американских шахтеров и железнодорожников, фабричных рабочих, мужчин и женщин, сотнями тысяч умиравших вследствие несчастных случаев или болезней там, где они — жертвы прогресса — жили или трудились? И не должно ли само упомянутое меньшинство пересмотреть с тем же практицизмом, который не может быть уничтожен даже особым положением, свое отношение к ценности собственных привилегий в тот момент, когда им угрожают принесенные в жертву озлобленные люди и эти угрозы выражаются в организованном восстании или стихийном бунте либо просто в отдельных жестоких проявлениях отчаяния, заклейменных законом и государством как преступления?
Если и
Что получил народ Испании от всех этих смертей и жестокости, обрушившихся на американских индейцев? В течение непродолжительного периода таким приобретением была слава Испанской империи в Западном полушарии. X. Конинг пишет в книге «Колумб. Его дело»:
Все украденное и доставленное в Испанию золото и серебро не сделало испанский народ богаче. Оно позволило королям получить на время преимущество в существующей расстановке сил, дало возможность привлечь больше наемников для своих войн. Кончили они тем, что все равно проиграли эти войны, и остались лишь беспощадная инфляция, голодающее население, богатые, ставшие еще богаче, бедные, ставшие еще беднее, и уничтоженный класс крестьянства.
И кроме всего прочего, насколько вообще мы уверены в том, что все уничтоженное было менее ценным, чем то, что пришло на смену? Кто были те люди, которые выходили на берег и плыли к кораблям Христофора Колумба, чтобы принести ему и его команде дары? кто наблюдал за Эрнаном Кортесом и Франсиско Писарро, проходящими по их землям? кто следил из лесов за первыми белыми поселенцами в Виргинии и Массачусетсе?
Колумб назвал их индейцами, так как просчитался относительно размеров Земли. В данной книге мы называем этих людей так же, но с некоторой неохотой, потому что слишком часто случается, что народ продолжает носить имя, данное ему завоевателями.
И тем не менее есть некоторые основания согласиться с тем, чтобы называть их индейцами, поскольку они действительно пришли, возможно 25 тыс. лет назад, из Азии на Аляску по перешейку, исчезнувшему позднее под водой Берингова пролива. Затем в поисках тепла и земель они переместились южнее, и путь, длившийся тысячи лет, привел их сначала в Северную, а потом в Центральную и Южную Америку. В Никарагуа, Бразилии и Эквадоре до сих пор обнаруживают окаменевшие отпечатки следов этих людей рядом с рисунками бизонов, исчезнувших около 5 тыс. лет назад; таким образом, уже тогда они должны были достичь Южной Америки.
Во времена Колумба численность людей, рассеянных по огромной территории американского континента, составляла около 75 млн человек, из которых 25 млн, возможно, жили в Северной Америке. Благодаря специфическим особенностям почв и климата, они создали сотни самобытных племенных культур и около 2 тыс. языков и наречий. Эти люди достигли совершенства в архитектуре и научились выращивать маис (кукурузу), который не растет сам по себе и который нужно высаживать, культивировать, удобрять, собирать, очищать. Туземцы искусно выращивали разнообразные овощи и фрукты, а также земляные орехи, какао, табак и каучук.
Живя обособленно, индейцы были вовлечены в великую сельскохозяйственную революцию одновременно с другими народами в Азии, Европе, Африке.
В то время как многие племена оставались кочующими охотниками и собирателями, объединенными в странствующие эгалитарные общины, другие начинали жить более оседлыми сообществами, где было больше пищи и населения, сильнее проявлялось разделение труда между женщинами и мужчинами, оставалось больше излишков продуктов питания для вождей и жрецов, больше времени на творчество и социальную деятельность, на постройку жилищ. Примерно за тысячу лет до Рождества Христова, когда сопоставимые сооружения воздвигались в Египте и Месопотамии, на территории современного штата Нью-Мексико индейцы зуньи и хопи начали строить для защиты от врагов деревни, расположенные среди скал и состоящие из крупных многоуровневых построек с сотнями комнат. Еще до прибытия европейцев туземцы использовали оросительные каналы, дамбы, умели делать керамику, плели корзины и изготовляли одежду из хлопка.
Ко временам Иисуса Христа и Юлия Цезаря в долине реки Огайо развивалась культура так называемых строителей маундов (курганов). Эти индейцы создавали тысячи невероятных земляных скульптур — громадных людей, птиц или змей, иногда как погребальные курганы, в иных случаях как фортификационные сооружения. Один из таких маундов достигал в длину 3,5 мили, а в окружности — 100 акров. Представляется, что строители маундов участвовали в сложной системе обмена украшениями и оружием, в которую были вовлечены обитатели районов Великих озер, Дальнего Запада, побережья Мексиканского залива.
Примерно в 500 г. н. э., в то время, когда культура строителей маундов в долине реки Огайо начала приходить в упадок, западнее — в долине реки Миссисипи, там, где сейчас находится город Сент-Луис, — стала развиваться другая культура. Ее представители успешно занимались сельским хозяйством, построили тысячи деревень. Вблизи крупного индейского города, в котором могло проживать до 30 тыс. человек, они тоже строили огромные земляные погребальные и ритуальные курганы. Самый высокий из них достигал 100 футов, а его прямоугольное основание оказалось больше, чем у пирамиды Хеопса в Египте. В городе, известном под названием Кахокиа, жили ремесленники, изготавливавшие инструменты, кожевники, гончары, ювелиры, ткачи, производители соли, граверы по меди и великолепные мастера по керамике. Одно погребальное покрывало было сделано из 12 тыс. ракушек.
На землях от горного массива Адирондак до Великих озер, там, где сейчас находятся Пенсильвания и северная часть штата Нью-Йорк, жили самые могущественные из северо-восточных племен — представители Конфедерации ирокезов, в состав которой входили племена: могауки («народ Кремня»), онейда («народ Гранита»), онондага («народ Горы»), кайюги («народ Причала») и сенека («народ Великих холмов») — тысячи людей, объединенных общим ирокезским языком.
В видении, представшем предводителю могауков Гайавате, легендарный Дегановеда говорил ирокезам: «Мы объединились, взяв друг друга за руки так крепко и создав круг столь прочный, что, даже если дерево упадет на него, он не разобьется и не пошатнется, чтобы наш народ и наши внуки оставались в этом кругу безопасности, мира и счастья».
В ирокезских деревнях землей владела община, и работы на ней проводились совместно. Охота также была коллективной, добыча делилась между жителями деревни. Дома считались общими, и в них проживало по нескольку семей. Ирокезам была чужда концепция частной собственности на землю и на жилища. Французский священник-иезуит, который познакомился с ирокезами в 50-х годах XVII в., сообщал: «Им не нужны богадельни, так как их нельзя назвать ни нищими, ни бедняками… Их доброта, человеколюбие и обходительность не только делают индейцев щедрыми в отношении того, чем они обладают, но и повелевают не стремиться иметь что-либо еще, кроме того, чем туземцы владеют сообща».
В ирокезском обществе женщины играли очень важную роль и были уважаемы. Семьи являлись матрилинейными, т. е. род определялся по линии входящих в семью женщин, чьи мужья присоединялись к их семьям, в то время как сыновья, женясь, присоединялись к семьям своих жен. Каждая такая расширенная семья жила в «длинном доме». Когда женщина хотела расстаться с мужем, она выставляла его вещи за дверь.
Семьи объединялись в кланы, и в деревне их могло быть больше дюжины. Старшие жительницы селений назначали мужчин, которые представляли свои кланы на деревенском или племенном совете. Они также называли имена 45 вождей, входивших в состав правящего совета Конфедерации ирокезов. Женщины присутствовали на собраниях клана, стоя за спиной собравшихся в круг мужчин, которые говорили и голосовали, тогда как женщины отзывали мужчин из совета, если те плохо отстаивали желания индианок.
Женщины заботились об урожае и брали на себя общее управление делами в деревне, в то время как мужчины охотились или ловили рыбу. И поскольку индианки снабжали военные экспедиции мокасинами и съестными припасами, то отчасти контролировали военные дела. Как отмечает Г. Нэш в своем впечатляющем исследовании ранней истории Америки «Красный, Белый и Черный», «власть разделялась между полами, и европейская идея о доминировании мужчин и подчинении женщин в любой области, очевидно, отсутствовала в сообществе ирокезов».
В процессе приобщения к культурному наследию своего народа и единству со своим племенем, дети этих индейцев обучались самостоятельности, отказу подчиняться превосходящей силе. Их учили, что люди равны по статусу и что следует делиться имуществом. Ирокезы не применяли по отношению к детям жестоких наказаний, они не настаивали на раннем отлучении ребенка от груди или раннем приучении к самостоятельному одеванию, но постепенно малыш начинал учиться тому, как самому заботиться о себе.
Все это резко контрастировало с европейскими ценностями первых колонистов, живших в обществе, разделенном на богатых и бедных и контролируемом священниками, губернаторами, а также возглавлявшими семьи мужчинами. Например, пастор из колонии пилигримов Джон Робинсон давал пастве такие советы по поводу воспитания детей: «Несомненно, это есть во всех детях… упрямство и стойкость, происходящие из их природной гордыни, которые должны быть сломлены и выбиты из них в первую очередь, и, таким образом, основа их образования должна состоять в смирении и послушании, а другие добродетели в свое время могут быть построены на этих качествах». Нэш так описывает культуру ирокезов:
Законы и предписания, шерифов и констеблей, судей и присяжных, суды и тюрьмы — аппарат власти в европейских обществах — нельзя было обнаружить в лесах Северо-Востока до прихода европейцев. Тем не менее границы приемлемого поведения были очерчены абсолютно четко. Гордясь собой как самостоятельными личностями, ирокезы обладали ясным представлением о добре и зле… Тех, кто украл пищу у другого или действовал во время войны трусливо, «клеймили позором» и подвергали остракизму, изгоняли из общины, до тех пор пока они не искупали вину за свои действия и не доказывали ко всеобщему удовлетворению, что морально очистились.
Не только ирокезы, но и другие индейские племена вели себя подобным образом. В 1635 г. на требование губернатора, состоявшее в том, что в случае убийства англичанина виновного индейца следует выдать для наказания в соответствии с английскими законами индейцы Мэриленда ответили так:
Согласно нашим традициям, если это произойдет, мы даем выкуп за жизнь убитого человека — бусы длиной 100 локтей, и поскольку вы здесь чужеземцы, приехавшие в нашу Страну, то должны приспосабливаться к ее Обычаям, а не заставлять нас следовать вашим нравам…
Так что Колумб и его последователи прибыли не в дикую безлюдную пустыню, а в мир, который в некоторых своих частях был столь же густо населен, как сама Европа; мир, в котором существовала развитая культура, где человеческие взаимоотношения были более эгалитарными, чем в Европе, и где отношения между мужчинами, женщинами и детьми, возможно, являлись наиболее гармоничными, чем где бы то ни было еще.
Эти народы не имели письменности, но обладали своими законами, поэзией, историей, хранящейся в памяти и передававшейся из поколения в поколение посредством словарного запаса более сложного, чем в европейских языках, в сопровождении песен, танцев и церемониальных действ. Они уделяли особое внимание развитию личности, силе воли, независимости и уступчивости, страстности и могуществу, связям людей между собой и с окружающей природой.
Дж. Коллир, американский ученый, живший среди индейцев американского Юго-Запада в 20 — 30-х годах XX столетия, так отзывался о духовности индейцев: «Если бы мы могли позаимствовать ее, то обладали бы землей, не знающей истощения, и жили бы в вечном мире».
Возможно, в этом есть некая романтическая мифология. Но свидетельства европейских путешественников XVI, XVII и XVIII вв., не так давно собранные воедино американским исследователем жизни индейцев У. Брэндоном, дают более чем достаточно подтверждений именно этого «мифа». Даже учитывая все недостатки мифов, этих повествований хватит, чтобы задаться вопросом, как применительно к тем временам, так и к современности: есть ли оправдание уничтожению рас во имя прогресса и пересказу истории от лица завоевателей и лидеров западной цивилизации?
2. Создание межрасовых барьеров
Чернокожий писатель Дж. Сондерс Реддинг так описывает прибытие судна в Северную Америку в 1619 г.:
С убранными парусами и опущенным флагом на округлой корме оно пришло вместе с морским приливом. По словам всех, это и в самом деле было странное, пугающее, таинственное судно. Никто не знает, был ли то торговый, пиратский или военный корабль. Из-за фальшбортов виднелось черное жерло пушки. Флаг на корабле был голландский, а команда — разношерстной толпой. Порт назначения — английское поселение Джеймстаун, что в колонии Виргиния. Судно прибыло, с него велась торговля, и вскоре оно исчезло. Возможно, ни один корабль в современной истории не перевозил более зловещего груза. Какой же был груз? Двадцать рабов.
Нет в мировой истории другой страны, где расизм играл бы такую важную роль в течение столь долгого времени, как в Соединенных Штатах. И проблема «межрасовых барьеров», как охарактеризовал ее У. Дюбуа, все еще актуальна. Поэтому в вопросе «Как все это начиналось?» больше смысла, чем просто интереса к истории, а еще более насущным является вопрос «Как с этим покончить?», который можно сформулировать и по-другому: «Возможно ли свободное от ненависти сосуществование белых и чернокожих?»
Если история может помочь в нахождении ответов на эти вопросы, то корни рабства в Северной Америке — на континенте, где мы можем установить факты прибытия первых белых и чернокожих, — могут дать нам по крайней мере несколько подсказок.
Некоторые историки полагают, что эти первые африканцы в Виргинии считались такими же сервентами, как белые законтрактованные слуги[9], привезенные из Европы. Но весьма вероятно, что, даже если они регистрировались в этом качестве (категория лиц, более понятная англичанам), воспринимали их иначе, чем белых сервентов, и относились к ним по-другому, а на деле они были рабами.
Во всяком случае, рабство быстро превратилось в обычный институт общества, в нормальный способ трудовых взаимоотношений чернокожих и белых в Новом Свете. Вместе с рабством развивалось и особое расовое чувство (будь то ненависть или презрение, сострадание или покровительство), которым сопровождалось унизительное положение чернокожих в Америке в течение последующих 350 лет, — то самое сочетание низкого статуса и унижающих идей, которое мы называем расизмом.
Все, что составляло опыт первых белых поселенцев, подталкивало их к порабощению чернокожих.
В 1619 г. виргинцы отчаянно нуждались в рабочей силе, чтобы вырастить достаточный для выживания урожай. Среди поселенцев были и те, кто пережил зиму 1609/10 г., ставшую известной как «голодное время», когда, сходя с ума от желания поесть, люди скитались по лесам в поисках орехов и ягод, вскрывали могилы и питались трупами и умирали десятками, пока в конце концов из 500 колонистов не осталось 60 человек.
В «Протоколах» палаты депутатов Виргинии есть датируемый 1619 г. документ, в котором рассказывается о первых двенадцати годах существования Джеймстауна. В первом поселении жила сотня людей, обед которых состоял из маленькой ложки ячменя. Когда в колонию прибыли новые переселенцы, продовольствия стало еще меньше. Многие жили в похожих на пещеры землянках, а зимой 1609/10 г. поселенцы,
… испытывая нестерпимый голод, ели то, чего не выносит сама природа, — плоть и человеческие экскременты, как наших людей, так и индейца, выкопанного некоторыми из могилы, в которой труп был похоронен три дня назад, и целиком с жадностью его пожирали; другие, кто еще не был настолько обессилен, по сравнению с теми, кого уже изъел голод, лежали в ожидании, угрожая убить и съесть последних; один из таких людей умертвил свою жену, пока та спала у него на груди, разрезал ее на куски, засолил мясо и питался, пока не сожрал все части ее тела, сохранив лишь голову…
В петиции тридцати колонистов в палату депутатов, обратившихся с жалобой на двенадцатилетнее правление губернатора сэра Томаса Смита, говорилось:
Мы утверждаем, что в эти двенадцать лет правления сэра Томаса Смита колония по большей части пребывала в великой нужде и страданиях под гнетом самых суровых и жестоких законов… Довольствие в эти времена составляло лишь восемь унций мяса на человека в день да полпинты гороха… заплесневелого, гнилого, полного паутины и личинок мух, тошнотворного для человека и негодного для тварей, что и заставило многих бежать за помощью к враждебным дикарям, за что все были подвергнуты убиению повешеньем, расстрелом и колесованием… а одному из них за кражу двух или трех пинт овсяной муки проткнули шилом язык и привязали цепями к дереву, пока он не умер от голода…
Виргинцы нуждались в рабочей силе, чтобы вырастить кукурузу для пропитания, а табак на экспорт. Они только что узнали, как выращивать табак, и в 1617 г. отправили первую партию груза в Англию. Обнаружив, что, как все наркотики, приносящие удовольствие и не одобряемые общественной моралью, он стоит дорого, плантаторы, несмотря на свои возвышенные религиозные речи, не собирались задавать лишних вопросов по поводу того, что приносит такую прибыль.
Они не могли заставить индейцев работать на себя, как это сделал Колумб. Здесь их было меньше, и, хотя, обладая более совершенным, огнестрельным оружием, белые могли истреблять туземцев, им самим угрожало бы ответное уничтожение. Поселенцы также не могли захватывать и порабощать индейцев, поскольку те были сильными, изобретательными и непокорными людьми, чувствовавшими себя дома в этих лесах, чего не скажешь об переселенцах-англичанах.
Достаточное количество белых сервентов еще не прибыло. Кроме того, они не являлись рабами и не должны были делать больше, чем отработать по контракту несколько лет, чтобы оплатить переезд и начать жизнь в Новом Свете. Что же касается свободных белых переселенцев, многие из них, будучи искусными ремесленниками или даже ничем не занимаясь в Англии, настолько не желали работать на земле, что в те ранние годы Джон Смит вынужден был ввести нечто вроде военного положения, собрать их в рабочие бригады и заставить выйти в поле, чтобы выжить.
Возможно, существовало некое вызванное собственной несостоятельностью чувство ярости за свое неумение, за превосходство индейцев в том, как позаботиться о себе, которое сделало виргинцев особенно готовыми к тому, чтобы стать рабовладельцами. Э. Морган пытается представить их настроения, когда пишет в своей книге «Американское рабство, американская свобода»:
Если вы были колонистом, вы знали о своем технологическом превосходстве над индейцами. Вы знали, что вы были цивилизованным, а они — дикарями… Но вашего технологического превосходства было недостаточно для практических успехов. Индейцы между собой смеялись над вашими совершенными методами и жили тем, что приносила земля, с большим изобилием и меньшей затратой труда, чем вы.
… И когда ваши же люди стали бежать к ним, это было уже слишком.
… Тогда вы стали убивать индейцев, пытать их, сжигать их деревни и кукурузные поля. Это доказало ваше превосходство, несмотря на допущенные провалы. Подобным же образом вы относились и к тем из ваших людей, кто не устоял перед образом жизни дикарей. Но вы все равно не смогли выращивать больше кукурузы…
Чернокожие невольники дали ответ на все вопросы. И естественным стало считать импортированных негров рабами, хотя институт рабства не был упорядочен и легализован еще в течение нескольких десятилетий. Естественно потому, что к 1619 г. 1 млн чернокожих уже были ввезены из Африки в португальские и испанские колонии Южной Америки и района Карибского моря для использования их рабского труда. За пятьдесят лет до Колумба португальцы привезли десять чернокожих африканцев в Лиссабон, и это стало началом упорядоченной работорговли. Негры из Африки уже в течение столетия считались рабами. Поэтому было бы странно, если бы те 20 чернокожих, которых насильственно доставили в Джеймстаун и продали как вещи поселенцам, нуждавшимся в стабильном источнике рабочей силы, воспринимались бы окружающими как-то иначе, чем рабы.
Их беспомощность упростила процесс порабощения. Индейцы находились на собственной земле. Белых окружала своя же европейская культура. Чернокожие были оторваны от своей земли и культуры и насильственно поставлены в положение, при котором их наследие: язык, одежда, обряды, семейные связи — постепенно подвергалось уничтожению, кроме остатков того, что они могли удержать лишь одним невероятным упорством.
Была ли их культура ниже уровнем, став таким образом легкой мишенью для разрушения? В военном отношении это так, — она не выдерживала натиска белых с их ружьями и кораблями. Но это не так ни в каком ином отношении — если не учитывать, что отличные от нас культуры часто воспринимаются как культуры более низкого уровня, особенно когда такое суждение практично и выгодно. Даже в военном отношении сказанное не совсем отражает правду: хотя европейцы смогли захватить крепости на побережье Африки, им не удалось покорить внутренние районы и пришлось договариваться с местными вождями.
Африканская цивилизация на своем пути развития достигла не меньших высот, чем европейская. В отдельных сферах она была достойна даже большего восторга; но и в этой цивилизации присутствовали жестокость, иерархические привилегии, готовность жертвовать человеческими жизнями во имя религии или выгоды. Это была цивилизация 100 млн человек, использовавших железные орудия и развивавших сельское хозяйство. В ней существовали крупные городские центры и имелись замечательные достижения в области плетения, керамики, скульптуры.
В XVI в. европейских путешественников поражали в Африке город Тимбукту и королевство Мали[10], где было создано стабильное и организованное общество в те времена, когда европейские государства лишь начинали свой путь к современным нациям. В 1563 г. секретарь венецианских правителей Дж. Рамузио писал итальянским купцам: «Пусть едут и ведут дела с королем Тимбукту и Мали, и нет сомнений, что они будут приняты там хорошо, когда прибудут на своих кораблях с товарами и добьются благосклонности в том, о чем просят…»
В голландском отчете о западноафриканском королевстве Бенин, датируемом примерно 1602 г., говорилось: «Град сей кажется очень большим, когда вы в него вступаете. Вы идете по большой и широкой немощеной улице, которая, кажется, в семь или восемь раз шире, чем улица Вармос в Амстердаме… Дома в этом Граде стоят в должном порядке, близко друг к другу и в ряд, так же как дома в Голландии».
Примерно в 1680 г. один путешественник охарактеризовал обитателей побережья Гвинейского залива как «очень цивилизованных и добродушных людей, с которыми легко иметь дело, снисходительно относящихся к тому, что требуют по отношению к себе европейцы, весьма готовых вдвойне одарить нас в ответ на наши подарки».
Как и в Европе, в Африке было некое подобие феодализма, базирующегося на сельском хозяйстве, со своей иерархией сеньоров и вассалов. Но африканский феодализм, в отличие от европейского, не происходил от рабовладельческих обществ Греции и Рима, разрушивших древний племенной уклад. В Африке племенной образ жизни все еще был силен, и некоторые из его лучших характеристик, такие, как дух общинности, большая мягкость в законах и методах наказания, все еще существовали. И поскольку у местных феодалов не было того оружия, которым обладали европейские сеньоры, они не могли с такой же легкостью подчинять себе людей.
В своей книге «Африканская работорговля» Б. Дэвидсон сравнивает законы Конго начала XVI в. с португальским и британским законодательствами. В этих европейских странах, где набирала силу идея частной собственности, за воровство предусматривалось жестокое наказание. Так, в Англии вплоть до 1740 г. ребенка могли приговорить к повешению за кражу лоскута хлопчатобумажной ткани. В то же время в Конго, где сохранялся общинный образ жизни, идея частной собственности была инородной, и кражи наказывались штрафами и различными вариантами порабощения. Конголезский вождь, которому рассказали о португальских правовых кодексах, однажды с издевкой спросил португальца: «Каково в Португалии наказание для тех, кто ступит ногой на землю?»
В африканских государствах существовало рабство, и этим иногда пользовались европейцы, чтобы оправдать созданную ими работорговлю. Но, как отмечает Дэвидсон, «рабы» в Африке были скорее подобны европейским крепостным, т. е. большинству населения Европы. Это было жестокое крепостничество, но они обладали правами, которых не было у привезенных в Америку рабов, и они «были абсолютно непохожи на тех, кого как скот перевозили на кораблях работорговцев и держали на американских плантациях». Как писал один наблюдатель, в западноафриканском королевстве ашанти[11] «раб мог жениться, владеть собственностью, иметь раба, давать клятву, быть полномочным свидетелем и мог со временем обрести свободу… Раб ашанти в девяти из десяти случаев становился приемным членом семьи, и со временем его потомки вливались в род владельца и заключали браки с его членами, поэтому лишь немногим было известно об их происхождении».
Работорговец Джон Ньютон (который позднее стал аболиционистским лидером), так писал о народе, населявшем территорию современного Сьерра-Леоне:
Степень рабства среди этого дикого, варварского народа, коим мы его считаем, гораздо меньше, чем в наших колониях. Поскольку, с одной стороны, у них нет возделываемых земель, подобных нашим плантациям в Вест-Индии, нет и потребности в избыточном, непрерывном труде, который истощает наших рабов. С другой стороны, никому не позволено проливать кровь даже раба.
Невольничество в Африке едва ли достойно похвалы. Но оно разительно отличалось от рабства на плантациях или шахтах обеих Америк, которое было пожизненным, калечившим морально, разрушительным для семейных уз, не оставлявшим надежд на иное будущее. В африканском рабстве отсутствовали два компонента, которые делали подневольный труд в Америке самой жестокой формой рабства в истории, а именно: безумное стремление к неограниченной прибыли, коренившееся в капиталистическом сельском хозяйстве, а также низведение раба до того состояния, когда его переставали считать человеком, и делалось это при помощи расовой ненависти, которая зиждилась на неумолимо четко обозначенном различии цвета кожи — белый всегда был хозяином, а чернокожий — рабом.
На самом деле именно потому, что африканские негры являлись представителями устоявшейся культуры с ее племенными обычаями и семейными узами, общинной жизнью и традиционными ритуалами, эти люди чувствовали себя особенно беспомощными, оказавшись вне этой культурной среды. Их захватывали во внутренних районах (часто этим занимались сами африканцы, вовлеченные в работорговлю), продавали на побережье, затем бросали в загоны вместе с представителями других племен, часто говорившими на разных языках.
Условия захвата и продажи были убедительным подтверждением беззащитности чернокожего африканца перед лицом превосходящей силы. Перемещение к побережью рабов, скованных между собой цепями на шее, под свист кнута и под угрозой оружия, зачастую на расстояние 1 тыс. миль, представляло собой «марш смерти», во время которого погибали двое из каждых пяти человек. По прибытии на место захваченных людей держали в клетках до момента осмотра и продажи. В конце XVII в. некто Джон Барбот так описывал эти сооружения на Золотом Берегу:
Поделиться книгой: