Архитектор и монах.

Потом поднял голову. Поглядел на Наталью Ивановну, в третий раз поцеловал ей руку, встал с колен и сказал:

— Это, — он показал на топорик и газету, — надо непременно отнести в полицию. Я пойду вместе с товарищем Троцкой, я провожу ее. Но, товарищи, давайте запомним, как называется эта газета. — Он громко прочитал: — «Журналь де Женев».

Помолчал и сказал:

— Потому что я убежден: Рамон, если он действительно был убийцей, уже мертв. Больше того, я подозреваю, что Рамон знал, что идет на верную смерть. Его заставили убить Леона. Но он специально взял с собой эту газету. Он хотел дать нам знак! Знак, вы понимаете?!

Я был поражен. Дофин говорил сам, волнуясь, без малейшей подсказки, но мне казалось, что он выполняет некий замысел. Но чей? Дофин играл как по нотам. Мне пришли в голову именно эти слова. «Мой маленький Дофин играет как по нотам». Как будто не я это подумал, а оно само подумалось и сказалось во мне.

Мне показалось, что по комнате медленно покатился шарик.

Я даже не мог сказать, как этот шарик выглядит.

Но я чувствовал, что он есть и он катится по деревянному полу с едва слышным рокотанием. Как оброненный бильярдный шар.

— Рамон хотел нам указать, что преступление задумано в Женеве! — Дофин облизнул губы и прошелся по комнате, заложив руки за спину. — Об этом говорит простая логика. Откуда в Вене взялась старая женевская газета? Это знак, в третий раз повторяю.

— Хорошо, — сказал кто-то. — А допустим, что это никакой не знак. Не будем без особой надобности умножать сущности. Знак — это, конечно, загадочно и увлекательно… Что ж, может быть, потом мы вернемся к этой версии. Но пока давайте рассуждать проще. Что убийца завернул топор в эту газету просто так, потому что она случайно подвернулась.

Кажется, это говорил Гейнц Мюллер, старик, не путать с молодым Виктором Мюллером.

— Тем более! — сказал Дофин. — Тем более значит, что убийца из Женевы.

— А почему он не мог завернуть топор в венскую газету?

— Не знаю! Потому что у него не было венской газеты под рукой. А женевская была! Он мог в нее что-то заворачивать. Например, — прикрыл глаза Дофин, — он купил себе в Женеве что-то съестное. Пирожки с яйцом, например. В Женеве продаются жирные печеные пирожки с яйцом? — вдруг обернулся он ко мне.

— С яйцом? — спросил я. — Почему с яйцом?

— Необязательно с яйцом, впрочем, — сказал Дофин. — Просто жирные печеные пирожки. На растительном масле.

— Почему жирные на масле? — снова спросил я.

— Потому что на газете следы! — сказал Дофин. — Растительного масла! — он нагнулся и понюхал газету. — Да. Именно.

— Значит, продаются, — сказал я. — Не с неба же они упали. Если это, конечно, пирожки.

— Конечно! — воскликнул Дофин. — Он купил пирожки, завернул их в газету, сверток положил в саквояж и сел в поезд…

Разговор приобретал какой-то глупый оборот.

— Черт с ними, с пирожками, — сказал Виктор Мюллер. — Ты о чем, товарищ?

— Не в пирожках дело! — Дофин поднял палец. — Дело в том, что следы ведут в Женеву. Убийца приехал из Женевы. Это если не умножать сущности. А если умножать, если понимать, что не все так просто, что Рамон сам исполнитель и одновременно жертва, то есть исполнитель, которого тоже ликвидируют, то тогда получается — Рамон этой газетой показал нам, что Женева тут неспроста. В любом случае следы ведут в Женеву! — повторил он, обвел всех глазами и спросил: — Но кто в Женеве хотел убить Леона?

— Агенты царской разведки?

— Их и в Вене полно…

— Нет, при чем тут агенты!

— У него были враги в Женеве? — раздались голоса.

— Я полагаю, — сказал Дофин, — что Леона убили не враги, а друзья. Кто-то хотел избавиться от Леона. Леон — один из признанных вождей русской социал-демократии. Кто был его соперником, кто? — он обвел глазами собравшихся. — Товарищи, вы же лучше, чем я, знаете все тонкости… Кто, кто, кто? Кто ненавидел Леона?

— Ленин, — сказала Ада Шумпетер.

Она стояла у окна. Дофин повернулся к ней так резко, что коврик поехал под его ногой и он чуть не упал.

— Кто?

— Ленин, — повторила Ада.

— Откуда вы знаете? Почему вы так считаете? — спросили ее с двух сторон.

— Я знаю, что между ними идет… вернее, шла… нескончаемая борьба за первенство.

— Нет! — вскричала Наталья Ивановна. — Нет!

— Госпожа Троцкая, — сказал Дофин. — Это ужасно, что вам еще придется услышать здесь, и вообще, не надо это слушать. Уйдемте. Я вас провожу, нужно отнести эту вещь в полицию.

Она встала. Положила топорик с газетой в чемоданчик, который перед ней раскрыл Дофин. Это был его чемоданчик, он в нем носил книги и какие-то рисовальные принадлежности.

— Вечером, товарищи, зайдите кто-нибудь ко мне, — сказала Наталья Ивановна.

— Да, да, конечно! — заголосили все.

Дофин подал ей руку бубликом. Она сначала взяла его под руку, потом покачала головой, высвободила руку, грустно улыбнулась, и они вышли из комнаты.

Дверь за ними закрылась. Но тут же открылась снова.

— «Журналь де Женев»! — крикнул Дофин всем нам и громко захлопнул дверь.

Все замолчали.

— Тяжелая утрата, — вздохнул Клопфер.

— Ужасная, ужасная утрата и страшная история, — сказал старый Мюллер и обернулся к Аде Шумпетер. — Но почему вы думаете, что тут замешан наш женевский товарищ?

— Нет, нет, я не говорю, что Ленин тут замешан! — торопливо сказала Ада. — Нет, нет, я вовсе не это хотела сказать!

— А что вы хотели сказать?

— Жена Ленина говорила мне, что Ленин не может простить Леону старых статей, — сказала Ада. — Возможно, Ленин прав, что порвал с ним отношения. Леон очень сильно оскорбил Ленина. Он оскорблял его в своих статьях. Называл его жалким адвокатишкой и барчуком. Вот именно «барчука» Ленин был не в силах простить! Человек, посвятивший жизнь борьбе за рабочий класс! Так говорила его жена.

— Я бы тоже не снес «барчука», — сказал Мюллер.

— И из-за этого нанял бы убийцу с топориком? — сказал второй Мюллер, который постарше.

— Что вы такое говорите! — воскликнула Ада Шумпетер. — Ведь не только в словах причина. Они были соперниками. Серьезными, непримиримыми! Ленин вообще был непримирим! У его жены была школьная подруга, Ленин ее прекрасно знал, она бывала у них дома, но когда она перешла в другую партию, Ленин ее возненавидел. «Когда мы придем к власти, я прикажу повесить ее на фонаре! И чтоб висела три недели!» Ленин всегда был именно такой. Очень фанатичный.

— Да, — сказал Гильфердинг. — Я вспоминаю его замечательную фразу, некоторую в своем роде моральную — вернее, аморальную! — Гильфердинг поднял палец с зеленым перстнем, погрозил неизвестно кому, — да, именно так, аморальную максиму. «Когда я порываю с человеком политически, я порываю с ним лично! Когда я хочу стереть в порошок политического соперника, это значит, я готов растерзать и уничтожить данного конкретного человека!»

— Кому это говорил Ленин? — спросил я.

— Мне! — воскликнул Гильфердинг. — Мне, лично!

— О ком? Кого он имел в виду?

— Не знаю, — сказал он. — Может быть, как раз Леона и имел в виду. Но… Но, впрочем, я никого не хочу обвинять.

Настала тишина на четверть минуты.

— Кстати говоря, я тоже что-то такое помню, — сказала Ада Шумпетер.

— А вы разве встречались с Лениным? — спросил ее кто-то. — Неужели?

— Да! И не раз! — кажется, она обиделась, что ей не верят, и из-за этого воскликнула еще более возбужденно: — Я тоже, как и товарищ Гильфердинг, никого не хочу обвинять, я тоже никого не хочу подозревать, но я знаю точно — перед Лениным нет никаких барьеров! Никаких моральных барьеров, я хочу сказать.

— Да, — сказал Гильфердинг. — «Для победы революции в России я могу взять деньги у германского кайзера! Или у Ротшильда!» — вот как он говорил.

— Кому? — снова спросил я. Мне сделалось немножко смешно.

Но шарик все катился.

— Мне! — снова крикнул Гильфердинг и ткнул себе в грудь пальцем. — Мне говорил!

— Но ведь для победы революции, — возразил я.

— Для таких людей революция — это власть! — сказал Гильфердинг. — Наполеон, кажется, говорил о ста тысячах вакансий…

— При чем тут? — спросил кто-то.

— Для властолюбцев, таких, как Ленин… — сказала Леонтина Ковальская.

— Но Брут его считает властолюбцем, — усмехаясь, перебил ее старший Мюллер.

— Существует одна вакансия — быть вождем! — докончила она.

Шарик докатился до Кукмана и Пановского.

Они сидели и переглядывались. Перемигивались. Они сидели в разных концах комнаты — Кукман совсем близко ко мне, а Пановский по диагонали. Но я хорошо видел обоих, видел, как они хмыкали и корчили друг другу рожи.

И вдруг перестали.

Мне показалось, что это какой-то дурной знак.

Но надо рассказать, кто они такие. Хотя не надо. Потом вы все сами поймете. Но вот, буквально чуть-чуть, чтобы не отвлекаться.

Якобы у Леона Троцкого была своя маленькая гвардия. Маленькая боевая организация, их еще называли «бешеные троцкисты». Старики их так называли. Никто толком не знал, сколько там человек, да и была ли эта гвардия вообще, на самом деле. Может быть, это Кукман и Пановский распускали такие слухи. Когда-то они охраняли Леона — Пановский еще в Москве в пятом году, про Кукмана точно не знаю. На самом деле они просто любили его, боготворили.

— Но почему вы его назвали женевским товарищем? — вдруг спросил Кукман.

— А разве он не в Женеве живет? — откликнулся Мюллер.

— По-моему, да, — сказала Леонтина. — Или жил когда-то. А что такое?

— Ничего, ничего, — сказал Кукман и снова уставился на Пановского, а тот сморщил нос и покачал головой. А Кукман кивнул в ответ.

Странные господа. То есть — товарищи. Опасные товарищи.

Я их побаивался. И не напрасно!

7. Ангел

— Но судьба тебя хранила, — сказал Дофин.

— Бог меня хранил, — сказал я. — Три раза. Самое маленькое, три. Я не говорю о тех разах, в той жизни.

В той жизни Ангел Небесный хранил и защищал меня от полиции и суда всякий раз, как я по молодости вляпывался в какую-нибудь историю. По своей грузинской социал-демократической молодости. Но это так, мелочи. Была для Ангела работа потруднее. Он защищал меня от пуль, когда мы грабили инкассаторов. От засады, когда за нами охотились по всему Кавказу. От жандармов, стражников и осведомителей, когда я был в ссылке. От ледяной воды, от ветра, от смертельной простуды, от грабителей на лесной дороге — они ограбили меня, беглого ссыльного! — ах, где эти сказки о благородных разбойниках? — и если б Ангел не послал гром небесный с грозой и градом, они бы, конечно, убили меня, а так — оставили мокрого и полуголого, а сами уехали на лошадях. На моих.

Хранил от диких русских мужиков в деревне, куда я, мокрый и полуголый, добрел через полдня; от дурной водки и тухлой солонины, от дизентерии и чахотки. От сифилиса, когда я спал с грязными девками, от заражения крови, когда я резал пальцы ржавым сальным ножом. От австрийских чиновников, от совсем уж унизительной и голодной нищеты, от Мартова и Дана, от Аксельрода и Потресова, от старика Плеханова: все они терпеть меня не могли, вернее, едва терпели. Ангел Хранитель только и сумел сделать, чтобы они ненавидели меня по отдельности, поочередно, сначала один, потом другой, а не все вместе сразу, а то бы мне сразу конец пришел.

Ангел хранил меня от самого Ленина! Который благоволил ко мне — или делал вид, что благоволил, — мне передавали, что он называл меня чудесным грузином, — ах, как это мило слышать от главного теоретика партии, но почему «чудесный грузин», а не «чудесный человек», раз уж я такой чудесный? Или на роль чудесного грузина я гожусь, а вот роль чудесного человека не вытягиваю? Дикция не годится? Попробовал бы он про Троцкого сказать: «Есть у нас тут один чудесный еврей»! Товарищи Аксельрод, Каменев и Зиновьев показали бы ему чудеса! Национальный вопрос — самый страшный вопрос в политике, никуда не денешься. Да, Ленин вроде бы ко мне благоволил, но все время меня школил. Ругал, воспитывал. Грозил прогнать, отлучить от партии, отобрать работу.

Ангел хранил меня от тяжелой молчаливой неприязни Леона Троцкого и едва скрытой злобы бешеных троцкистов Кукмана и Пановского. Хватило бы одного его намека, чтобы меня потом нашли в пруду под Веной; вон как получилось с Лениным.

Но главное было потом. Когда они все-таки решили со мной расправиться.

— За что? — тут же спросил Дофин.

— Какое-то безумие. Бред сумасшедших. Но по порядку.

По порядку, господин репортер.

Леонтина Ковальская вдруг написала мне письмо — назначила свидание. Мы встретились. Леонтина выглядела, как всегда — в очках и с пучком на затылке, белая кофточка, серая шалька на плечах, черная юбка. Маленькая шляпка с искусственным цветком. Зонтик, сумочка, ботинки. Конторская барышня. Даже не принарядилась. Но так даже лучше. Посидели в кафе, потом погуляли по площади у театра. Потом она попросила проводить ее до дому.

— Поднимемся ко мне, — сказала она, когда мы пришли.

Дом, у которого мы стояли, был большой, вроде бы солидный, но не совсем понятный. Там могли быть буржуазные квартиры в целый этаж, но и студенческие мансарды тоже. Однако я не собирался пить чай в компании ее мамы и папы. Еще меньше мне хотелось оказаться в ее одинокой обители.

— Поднимемся, — повторила она.

Пришлось подняться. На площадке между вторым и третьим этажами она вдруг остановилась.