Грехи отцов. Том 1

Я уклончиво сказал:

— Может быть, какой-нибудь пансион в Европе больше бы подошел?

Алисия вздрогнула, как будто не могла перенести мысль о Европе или о пансионе.

— Возможно, — только и смогла она промолвить, — но, по крайней мере, это может быть лишь временным решением проблемы будущего Вики. — Держа бокал в руке, она подошла к телефону. — Лучше я позвоню Эмили. Извини, что я звоню по твоему телефону, Сэм, но мне надо поговорить с ней так, чтобы Корнелиус не подслушал по одной из отводных трубок… Алло? Телефонистка? Я хочу говорить с Веллетрией, Огайо, лично с миссис Салливен. Благодарю. — Она сказала номер телефона, а затем села и принялась с удовольствием потягивать херес, подобно кошке, пробующей сметану из чужой миски. Ее миндалевидные зеленые глаза подчеркивали сходство с кошкой. Хотя ей было тридцать девять лет, ее безупречно гладкая бледная кожа придавала ей моложавый вид, а ее стройная фигура вызывала в памяти фотографии на страницах, посвященных моде, в «Нью-Йорк таймс».

— Конечно, — сказала она, в ожидании разговора. — Корнелиус баловал дочь с того момента, как она появилась на свет. До десяти лет о ней заботилась мать, но она была настоящим позором — она даже разрешала Вики красить губы в восемь лет! Непристойно! Бедная девочка. Во всяком случае, я пыталась стать для нее хорошей матерью, Бог знает, чего мне это стоило, но… Алло? Эмили? Это Алисия. Эмили, не могла бы ты как можно скорее приехать в Нью-Йорк? Мне неприятно, что это выглядит, как будто я сваливаю с себя ответственность, но я на самом деле не справлюсь, да и Корнелиус уже не контролирует ситуацию… Дай Бог тебе здоровья, Эмили, большое спасибо, когда ты смогла бы… Эмили, я просто не могу выразить, как я ценю это — постой, можно я позвоню тебе, чтобы уточнить детали? В данный момент я звоню от Сэма, и… нет, ее здесь нет, но когда я приеду домой и позвоню тебе, ты, конечно же, сможешь с ней поговорить. Хорошо… спасибо, дорогая… Пока.

Она повесила трубку.

— Тебе тоже спасибо, Сэм. Мне неприятно тебя вмешивать в наши отвратительные неурядицы и злоключения. Налей мне еще бокал шерри. Мне необходимо минутку посидеть, прежде чем я спущусь к машине. Я чувствую себя полностью опустошенной.

Я взял ее стакан и направился к бару. Хотя я и хотел ей помочь, мне становилось не по себе. Все эти восемнадцать лет, что Корнелиус женат на своей второй жене, Алисия и я сохраняли вежливо-холодные дружеские отношения, и я подозревал, что как только к ней вернется ее обычное хладнокровие, она пожалеет, что была так откровенна со мной. Наши официальные отношения не означали, что мы испытывали неприязнь друг к другу, напротив, я восхищался ее внешностью и стилем и уважал ее неоспоримую верность Корнелиусу, особенно потому, что в обществе, в котором вращались Ван Зейлы, верность была редкостью. Однако сдержанность Алисии вызывала у меня неловкость. Ее холодности мне было достаточно, чтобы исключить какие бы то ни было мысли о более теплой дружбе. Даже если бы она не имела никакого отношения к Корнелиусу, мне никогда не пришло бы в голову с ней переспать.

Размышляя о личной жизни Ван Зейлов, я пришел к выводу, что поскольку их брак длится уже восемнадцать лет без малейшего намека на неверность ни с той, ни с другой стороны, то все у них в порядке. Порой я гадал, что у них неладно, потому что не всегда их брак казался мне счастливым, но Корнелиус никогда не делился своими проблемами, а я, разумеется, никогда не спрашивал. Когда в молодости мы вместе с ним прожигали жизнь, он часто рассказывал о своих женщинах, точно так же, как и я ему рассказывал о своих, но со времени его второй женитьбы эти разговоры прекратились, так что теперь, спустя годы, мне и в голову бы не пришло обсуждать с ним Терезу, так же, как и ему — Алисию.

— Послушай, Сэм, — сказала Алисия, как бы разгадав мои мысли. — Я полагала, что мы были всего лишь хорошими знакомыми, но я в таком отчаянии, что прошу тебя быть со мной откровенным. Обсуждал ли Корнелиус с тобой свои планы?

Я постарался быть бесстрастным.

— Планы?

— Относительно Вики. О, Господи, конечно же он должен был обсуждать их с тобой — он наверняка делился с тобой своими проблемами после ее побега! Он считает, что единственный способ избежать несчастья — как можно скорее выдать ее замуж!

— Хм, — пробормотал я, — ну…

— По правде говоря, — продолжала Алисия, не слушая меня, — у меня двойственное отношение к этой идее. Я согласна, что брак является единственным решением, но, с другой стороны, по личному опыту раннего замужества я полагаю, что это не выход. Мне едва исполнилось семнадцать, когда я вышла за моего первого мужа, а Вики не намного старше, чем я была тогда. Я полагаю, она сможет справиться с требованиями и ответственностью, налагаемыми браком, не раньше, чем когда ей исполнится двадцать один год. Но, боюсь, мы с Корнелиусом не вынесем еще три года подобных треволнений. А все еще только началось, Сэм! Это всего лишь мелкий эпизод с тем плейбоем с мозгами набекрень, а ты погляди, мы уже выдохлись. А что произойдет, когда появится первый по-настоящему ловкий охотник за приданым? Это будет полный кошмар.

Я сделал несколько быстрых умозаключений. Должно быть, Алисия хочет выдать Вики за своего сына Себастьяна, но Себастьяну всего двадцать, и он, вероятно, не более готов к женитьбе, чем Вики. Очевидно, Алисия предпочла бы увидеть двадцатиоднолетнюю Вики, выходящей замуж за во всех отношениях подходящего двадцатитрехлетнего Себастьяна, окончившего Гарвард и благополучно положившего начало своей карьере в банке. А тем временем Корнелиус продолжает поддерживать мысль, что трехлетнее ожидание приведет к полному несчастью, и предлагает мне спасти всех от нервного срыва своим появлением на сцене с обручальным кольцом в руке. Затруднительное положение Алисии казалось очевидным; разрывающаяся между естественным желанием поддержать сторону Себастьяна и естественным страхом за будущие скандалы вокруг своей приемной дочери, она хотела услышать мою точку зрения на состояние этой проблемы.

Я не мог придумать, какую позицию мне следует занять. Рассуждая логически, я должен принять сторону Алисии и поддержать Себастьяна; я должен приветствовать любого, кто подыскал бы другого мужа для Вики, но я не мог забыть отвращения Вики к Себастьяну, и я был убежден, что она никогда не выйдет за него замуж. Но был ли я действительно в этом убежден? У молодых девушек семь пятниц на неделе. А Алисия может стать полезным союзником…

Целесообразность восторжествовала. Я глубоко вздохнул.

— Послушай, Алисия, — осторожно произнес я, — я действительно сочувствую твоему положению; это большая проблема. Но выйдет ли Вики замуж раньше или позже, задача заботиться о ней — это ведь не единственная ответственность ее мужа, и, откровенно говоря, как я и собирался сказать Корнелиусу, я бы не хотел брать на себя такую задачу.

У нее расширились глаза. Я почувствовал, словно я, летая на самолете, попал в воздушную яму; или как будто бы трясина, из которой я пытаюсь выбраться с момента моего разговора с Корнелиусом сегодня днем, наконец, сомкнулась над моей головой.

— Ты? — недоверчиво спросила Алисия. — Корнелиус предложил тебе жениться на Вики?

Я слишком поздно понял, что затруднение Алисии состоит не в том, выйдет ли Вики замуж за Себастьяна. Она просто не могла решить, поженятся ли они раньше или позже. Я поспешно сказал:

— Нейл просто изучал разные возможности. Конечно же, мы оба согласились, что Себастьян самый подходящий вариант.

Алисия поставила свой стакан с шерри и принялась натягивать перчатки. Ее лицо казалось изваянным из слоновой кости.

— Корнелиусу всегда было наплевать на Себастьяна, — сказала она. — Я должна была догадаться, что он захочет меня так наколоть.

— Алисия…

Она резко повернулась ко мне:

— Ты бы тоже хотел это сделать, не правда ли? — сказала она дрожащим голосом. — Ты бы женился на ней! Все, что Корнелиусу надо сделать, это убедиться, что он достаточно сильно щелкнул хлыстом. — Впрочем, если подумать, зачем ему щелкать хлыстом? Тебе предложили прекрасную молодую девушку, доступ к состоянию Ван Зейлов и перспективу для твоих детей получить все социальные преимущества, которых ты никогда не имел. Ты не настолько хорош, Сэм Келлер, чтобы отказаться от такого предложения!

Я почувствовал, как жар разлился по моей спине, но сохранил самообладание. Я сказал самым вежливым голосом:

— Я люблю совсем другую женщину и собираюсь на ней жениться. Вики меня не привлекает, Алисия. Кто-нибудь другой, может, и считает ее самой завидной наследницей на восточном побережье, но для меня она просто сбившаяся с пути школьница, которая зовет меня «дядя Сэм».

— Значит, в конечном итоге Корнелиусу пришлось щелкнуть хлыстом. Какое это имеет значение? Конечный результат будет один: ты женишься на ней, — сказала Алисия и вышла, захлопнув передо мной дверь.

Некоторое время я прислушивался к отдаленному шуму лифта, но затем вытер пот со лба, пошел в кабинет и снял пластинку Глена Миллера с проигрывателя.

Я хотел было позвонить Терезе, но боялся оторвать ее от работы и разозлить еще больше. Я хотел напиться, чтобы заглушить сексуальное возбуждение, из-за которого не мог найти себе места, но я знал, что уже слишком много выпил в этот вечер. Я хотел перестать думать о том, что бы произошло, если бы Пол Ван Зейл прошел мимо меня, но я был так расстроен, что, бессильно упав на диван, долгое время мог только продолжать бесплодно мечтать о провинциальном домашнем уюте.

Я сказал себе, что моя сентиментальность объясняется тем, что я холостяк, но такое вполне очевидное объяснение не сделало мои мечты менее привлекательными. Затем я подумал, что наверно я такой сентиментальный, потому что я немец, и сразу же мечты потеряли свою привлекательность. Я размышлял: как странно, что для различных народов объекты идеализации различны. Для англичан это животные. Для французов таким объектом является любовь. Американцы, становятся сентиментальными при виде насилия, прославляют дикий запад, а теперь вторую мировую войну в неиссякаемом потоке голливудских фильмов и Бродвейских представлений. Я подумал о Роджерсе и Хэммерстейне, безошибочно нащупавших этот сентиментальный пласт в подсознании американцев, создав и поставив сначала «Оклахому», а теперь вот «На знойном юге»[6].

Я отметил в уме, что необходимо проверить, где билеты, которые я давно купил на субботний вечер. Я планировал сделать Терезе сюрприз. Я все-таки сделаю ей сюрприз. Наконец моя депрессия начала проходить. В конце концов, всем известно, что успешный роман редко представляет собой восходящий участок кривой на графике счастья, но имеет тенденцию колебаться, как акции на бирже: только на том основании, что индекс Доу Джонса изредка падает, ни у кого не возникает опасение, что приближается экономический крах.

Я планировал, как снова сделаю Терезе предложение во время ужина с шампанским после премьеры мюзикла «На знойном юге», как вдруг зазвонил телефон.

Я схватил трубку:

— Тереза? — спросил я, задыхаясь.

— Кто? Нет, это Вивьен. Есть какие-нибудь новости, Сэм?

Меня поразило, что я полностью о ней забыл.

— Вивьен! — сказал я. — Эй, я как раз собирался тебе позвонить. Да, с Вики все в порядке — она вернулась домой, так что тебе больше не о чем беспокоиться.

— Кто-нибудь сказал Вики, что я в городе?

— Я сам ей это сказал, но она не хочет сейчас ехать в Форт-Лодердейл, она решила, что ей больше хочется поехать в Европу с Эмили. Прости меня, Вивьен, я сделал все, что мог, чтобы продвинуть твое дело.

— Ты проталкиваешь только одно дело, Сэм Келлер, — с горечью сказала она, не веря мне, — и только одному хозяину служишь ты со своим топором! — И она бросила трубку с такой же силой, как Алисия хлопнула дверью перед моим носом.

Я отправился спать, и мне приснился мир, в котором я был себе хозяином. Я заснул, и мне снился мир без Корнелиуса. Я спал, и во сне я прошел по ту сторону зеркала к голубому небу и еще более голубому морю Бар-Харбора. Я пошел спать и мне приснился…

Мне приснился кошмар, который регулярно посещал меня с начала войны в 1917 году. С годами он менялся, чтобы отразить новый жизненный опыт, но всегда начинался с одного и того же реального эпизода из моего прошлого: в девятилетнем возрасте я пришел в свой класс в школе и обнаружил, что кто-то написал на доске:

ХАНС-ДИТЕР КЕЛЛЕР — ДРЯННАЯ НЕМЕЦКАЯ СВИНЬЯ.

Затем кучка более взрослых мальчишек побила меня, и я побежал домой, громко плача на бегу.

На этом месте сна истина улетучивалась, и начиналась фантазия. Эти фантазии бывали разные, но тема оставалась одной и той же: я становлюсь нацистом, чтобы отомстить тем, кто побил меня, а затем я отказывался от нацизма за то, что он разрушил так много из того, что я любил. Сцена отказа всегда сопровождалась образами насилия, свастиками, запачканными кровью, бульдозерами, разбирающими горы трупов, городами, сожженными зажигательными бомбами, но в ту ночь, когда все эти знакомые ужасающие образы проплыли в моем сознании, мой сон приобрел новое ужасное продолжение. Совершенно неожиданно я снова прошел по исковерканной земле в окрестностях маленького немецкого городка, и в то время, как я вспоминал всех, кто погиб, я услышал, как Джи-Ай неподалеку от меня начал насвистывать «Лили Марлен».

Я проснулся с криком, зажег свет всюду, где мог, и наощупь отправился в кабинет. Мне удалось нащупать пластинку и поставить ее на проигрыватель. Мне необходимо было прослушать что-нибудь из прошлого, чтобы свести на нет заключительную часть моего кошмара, какую-нибудь благополучную мелодию благополучных времен, поэтому я поставил пластинку, которая напоминала мне о самых беззаботных временах лета 1929 года, когда мы с Корнелиусом устраивали дикие вечеринки и праздновали наши двадцатитрехлетние годовщины с контрабандным шампанским.

Миф Моул и его Моулеры начинали тогда играть «Александер Регтайм бэнд».

Прослушав пластинку три раза, я почувствовал себя спокойнее, настолько, что смог припомнить прошлое правдиво и бесстрастно. В 1917 году были сильны антигерманские настроения, но моя семья страдала от этого меньше, чем другие американо-германские семьи, потому что мой отец не дал себя запугать. После случая в классе он повесил у нас над входом большой американский флаг и объявил директору школы, что мои конституционные права американского гражданина будут нарушены, если немедленно не будут предприняты шаги для наказания моих обидчиков. Директор школы, человек беспристрастный, согласился с этим и остаток школьных дней прошли без инцидентов. Но мой отец первый предложил мне взять американское имя. Он хотел бы дать мне имя Хенк, потому что оно походило на Ханс, но я настаивал на имени Сэм в честь ковбоя, героя популярных комиксов.

Последующие годы я потратил на то, чтобы стать настоящим американцем. Мой отец считал, что у меня не должно быть конфликтов со своим сознанием, потому что Германия ничего для нас не сделала, в то время как Америка дала нам все. Остаток его семьи в маленьком городке близ Берлина был стерт с лица земли в 1918 году, но он отказывался говорить об этой потере. Моя мать потеряла двух братьев на войне, но одна из ее сестер в Дюссельдорфе выжила и снова вышла замуж в 1920 году, и мне часто приходилось тайком ездить на почту в Элсуорт, а не на почту нашего Бар-Харбора, посылать продукты в Европу. Как-то я в течение десяти минут не мог заставить себя войти в почтовое отделение, потому что мне было стыдно, что у меня есть родственники в Германии.

Я стал очень хорошим американцем. Я окончил школу с высшими оценками и пришел на выпускной бал с самой красивой девушкой. Чтобы суметь оплатить учебу на юридическом факультете, я решил поработать летом в саду имения Бар-Харбор. Я ел индейку с клюквенным соусом на День Благодарения, пускал фейерверки каждое Четвертое июля и пел «Звездно-полосатый флаг» громче всех по случаю каждого патриотического праздника. Я даже начал говорить дома по-английски, но отец воспротивился этому, потому что, как он сказал, быть двуязычным — большое преимущество, и я не должен допустить, чтобы мой немецкий язык стал хуже.

Ему не нравился его хозяин Пол Ван Зейл, но, поскольку он был практичным человеком, он без колебаний принимал те выгоды, которые Пол предоставлял своим служащим. Мои родители, которые работали садовником и экономкой, а также присматривали за летним домом Ван Зейлов, получали высокое жалованье, и, когда Пол избрал меня в качестве своего протеже, мой отец первый меня с этим поздравил.

— Вот что значит быть американцем, Сэм, — сказал он. — Это твой счастливый случай. Об этом мечтает каждый американский иммигрант, — и он сказал, что я должен на коленях благодарить Бога за то, что я гражданин самой лучшей страны в мире, в которой даже беднейший человек может добиться успеха и разбогатеть.

Я разбогател. Успех сопутствовал мне. Я жил на Парк-авеню и обедал на Пятой и постоянно имел дело с аристократией восточного побережья, которая населяла этот дворец на углу Уиллоу и Уолл-стрит. И однажды в 1933 году покинул этот мир моей американской мечты, а когда позже я в него вернулся, все в нем было не таким, как прежде.

Я поехал в Германию. Я снова увидел свою родину впервые с двухлетнего возраста, и я нашел там странного маленького австрийца с усиками щеточкой, который говорил, что быть немцем не зазорно. Я также обнаружил, что Германия — прекрасная страна, более прекрасная, чем мои родители осмеливались мне рассказывать в попытке усыпить свою ностальгию и воспитать меня хорошим американцем. К тому времени, когда я разыскал своих родственников, выживших после войны, Америка казалась так далеко, — неверный образ, маячивший сквозь сгущающийся туман, и все время маленький австриец внушал мне, что я должен гордиться тем, что я немец, до тех пор пока я не стал этим гордиться.

Наверно в глазах посторонних я представляюсь таким практичным, приземленным, хитрым бизнесменом; они, возможно, никогда не понимали, что, несмотря на железную хватку — а может быть, как раз из-за нее, — я не могу обходиться без мечты, моей американской мечты, моей немецкой мечты, и даже моей сентиментальной мечты о семейном счастье. Военная пропаганда поддерживала представление о немцах как о безмозглых машинах, но никакие машины не могли бы построить сказочные замки в Баварии, и никакие машины не смогли бы создать самую замечательную в мире литературу, и никакие машины не могли бы наслаждаться Девятой симфонией Бетховена в исполнении Берлинского филармонического оркестра. Я никогда не стану фашистским человеком-машиной, в чем меня обвиняют мои недруги. Мои мечты очень важны для меня. Даже теперь, когда моя немецкая мечта мертва, а моя американская мечта умирает у меня на глазах, мне все же удалось создать себе европейскую мечту. Еще раз я представил себе, что я работаю в УЭС, и последняя связная мысль перед тем, как я заснул, была такова: слава Богу, что еще не поздно все начать сначала.

Однако когда солнце разбудило меня на следующее утро в семь, мне ничего не оставалось, как снова засунуть свою новую мечту в дальний ящик до тех пор, пока обстоятельства не станут более благоприятными. Я вылез из постели в кабинете, в которой я заснул. Заставил себя принять душ, побриться, одеться и поехать. И, наконец, когда уже стало невозможно откладывать неизбежное, я вызвал свой «мерседес-бенц» и поехал в центр, на угол Уиллоу и Уолл-стрит.

Как только я приехал в офис, я вызвал своего личного помощника и отослал секретаршу, попробовал первую чашку кофе, повесил свою шляпу, просмотрел почту, а затем подошел к каминной доске, чтобы подвести старинные часы из Дрезденского фарфора, которые прежде принадлежали Полу Ван Зейлу. В тот момент, когда я открывал стекло часов, в дверь постучали.

— Войдите! — воскликнул я.

Дверь открылась. Я увидел его в зеркале, такого же высокого, как его отец, но худого и темноволосого.

— Да, войди, Скотт, — отрывисто сказал я и снова взглянул на часы Пола. Они отставали на одну минуту.

— Заботишься о точном времени, Сэм? — сказал сын Стива Салливена, всегда стремящийся помочь, всегда желающий нравиться.

— Нет, — сказал я, — это не важно. Закрыв часы, я отвернулся от них. — Как обстоят дела с предложением фирмы «Хаммэко»?

— Бридж Маккул окончательно отказался от участия в конкурсе, а остальные синдикаты, так же как и мы, продолжают претендовать, я только что это проверил, чтобы не ошибиться. О, вот и биржевой отчет, который ты спрашивал.

— Спасибо. Ты выглядишь очень взъерошенным! Всю ночь не спал?

— Нет, Сэм, я случайно заснул в два часа ночи за своим столом.

— Ладно, не надо демонстрировать свое рвение! Это ни на кого не произведет впечатления, и меньше всего на меня, — ты выглядишь, как будто только что вышел из ночлежки на Бауэри!

— Я сейчас разыщу бритву…

— Меня не интересует, как ты планируешь улучшить свой внешний вид. Сделай это, и как можно скорей.

— Да, Сэм, — ответил Скотт, как всегда послушный, крайне почтительный, и удалился.

Я тут же пожалел о своей резкости. Скотт занимал особое место в семействе Ван Зейлов: он был приемным сыном сестры Корнелиуса Эмили, и с 1933 года Корнелиус вместе с Эмили взял на себя заботу о его воспитании. Мать Скотта умерла в 1929 году, его младший брат Тони был убит на войне, а его отец, бывший старший партнер в банке Ван Зейлов, тоже умер, и было вполне естественно, что с годами он сблизился с семьей своей мачехи.

Я думал о его покойном отце Стиве Салливене, который в тридцатые годы боролся с Корнелиусом за право управлять банком. Я подумал о том, как Корнелиус когда-то сказал: «Конечно, будет сложно его устранить». И я подумал о моей роли в этом устранении.

Впоследствии я говорил себе, что у меня не было выбора, пришлось подчиняться приказам, но после Нюренбергского процесса этот довод получил заслуженную оценку, поэтому, чтобы облегчить душу, единственное, что я мог теперь сделать, — это забыть все, что тогда произошло. Однако это оказалось невозможным. Даже если бы я обладал талантом забвения того, что я не хотел помнить, присутствие Скотта в банке всегда мешало бы мне совершенствоваться в искусстве амнезии.

Признать, что мне не нравилось его присутствие в банке, означало бы признать мою вину в том, что произошло в прошлом, поэтому я всегда старался скрыть свои чувства. На самом деле я делал огромное усилие полюбить его, и в некоторой степени в этом преуспел, но, по правде говоря, при нем я чувствовал себя неловко, и эта моя неловкость не только не проходила, но с годами усиливалась. Но почему я чувствовал себя неловко — этого я понять не мог. Было бы слишком просто сказать, что он напоминает мне ту страницу моего прошлого, которую я хотел бы забыть; без сомнения, это было верно, но человек всегда старается приспособиться к обстоятельствам, и давно прошло то время, когда при виде Скотта я машинально вспоминал о смерти Стива Салливена. В этом мне помогало то, что Скотт не был явно похож на своего отца. Он не курил, не пил и, как всякому было известно, не имел постоянной подруги. Каждый вечер он работал допоздна, и часто оставался в банке и в выходные дни. Одевался он консервативно, зачаровывал клиентов своей компетентностью в беседе и посылал своей мачехе Эмили букеты каждый год в День матери. Трудно было найти молодого американца со столь образцовыми манерами, как часто говорил мне Корнелиус с почти отцовской гордостью, но я начинал подозревать, что именно по этой причине Скотт вызывал у меня неловкость: он был слишком хорош, чтобы быть настоящим.

Продолжая держать в руках последний биржевой отчет, я сел и попросил по интеркому еще кофе.

Секретарша моего помощника вбежала быстрым шагом. Я взял трубку красного телефона, который непосредственно соединялся с офисом старшего партнера этажом ниже.

— На связи офис мистера Ван Зейла, — ответили мне на другом конце провода.

— Это Келлер. Он здесь?

— Нет, сэр, его еще нет.

Я повесил трубку. Пришел мой секретарь с внутренней почтой. Зазвонил телефон.

— Фиксируйте все телефонные звонки.

Я собрал новую кипу бумаг, сдвинул ее в сторону и вернулся к отчету Скотта. Снова позвонил телефон и продолжал звонить. Я снова переключился на интерком:

— Ради Бога, подойдите к телефону! — Шум прекратился. Вернувшись к отчету, я обнаружил, что он составлен безупречно, затем я снова потянулся к интеркому.

— Сэм? — ответил Скотт через мгновенье.

— Зайди ко мне.

Он явился уже чисто выбритым. Я протянул ему отчет:

— Это очень хорошо. Спасибо. А теперь давай обсудим, как нам пробраться во вражеский стан и узнать, какую цену они собираются предложить. Нам надо выиграть сделку с «Хаммэко», Скотт. Девяностомиллионная сделка, это нешуточная игра. Есть ли у нас полный список членов синдиката конкурирующей стороны?

Он у него был с собой. Это произвело на меня впечатление, но я промолчал, просто взглянул на список фамилий, но вдруг на мгновение я вернулся в тот давно ушедший день накануне краха, когда я стоял на том же месте, где сейчас стоял Скотт, а его отец сидел в моем кресле. Воспоминания обрастали деталями, как снежный ком. Молчание затянулось. Я продолжал смотреть в список, который держал в руках.

— Сэм? — нервно сказал, наконец, Скотт. — Что-нибудь не так?

— Нет, нет, все очень хорошо. Я просто пытался представить, какая из этих фирм является слабым звеном, которое мы сможем вырвать, чтобы разобраться, что происходит. Постой… Боннер, Кристоферсон — может, здесь у нас что-нибудь получится. Корнелиус вытащил недавно Боннера из неприятности с комиссией по ценным бумагам и биржам, чтобы примириться с ним после того, как в сорок третьем он увел у него из-под носа выгодный подряд от «Панпацифик Харвестер». Конечно, теперь Кристоферсон умер, и Боннер хочет снова быть с нами, когда «Харвестер» выпустит свои акции. Позвони Боннеру. Он несговорчивый клиент, но на него надо нажать. Я думаю, он понимает, с какой стороны его хлеб намазан маслом.

— Сам Боннер не входит в этот синдикат, Сэм. Его зять Уайтмор входит.

— Это еще лучше. Я знаю Уайтмора много лет, он бесхребетный, как медуза. Именно из-за него Боннер попал в беду. Позвони Уайтмору и не просто нажми на него — сожми его так, чтобы запищал, как говорил этот английский негодяй Ллойд Джордж. Я хочу установить связь с вражеским лагерем сегодня же, Скотт. Мне не важно, как ты этого добьешься, но сделай это.

— Хорошо, Сэм. Это все?

Я вздохнул, беспокойно подошел к окну и посмотрел вниз на магнолию во внутреннем дворике.

— Я думаю все… Как меняется время! — добавил я импульсивно. — Когда я был молодой, мы здесь на Уолл-стрит сидели как боги и ждали, когда клиент приползет на брюхе просить у нас денег. Теперь же клиенты посиживают у себя, а мы боремся с банками-конкурентами за их заказы. Конкурентные цены! Боже мой, Пол Ван Зейл перевернулся бы в гробу!

Скотт улыбнулся, но ничего не сказал, почтительный молодой человек, снисходительно относящийся к ностальгическим настроениям старшего поколения.

— Ладно, — резко сказал я. — Это все. Расскажешь мне потом, как поговоришь с Уайтмором.