Помоги проекту - поделись книгой:
Это местечко и в самом деле с годами приобрело вид обычной деревеньки где-нибудь на Руси, правда, с заметной примесью японского колорита. Дорога в виде широких ступеней вела в гору, образуя улицу, по бокам которой ютились деревянные, в основном одноэтажные домишки. Некоторые из них были украшены легкими верандами. У входа в лавки качались большие продолговатые фонари, испещренные иероглифами, но встречались и русские вывески: «Здесь размен денег» или «Мелочная лавка». Из-за невысоких заборов виднелись цветущие садики и стены, покрытые вьющимися растениями. Время от времени через улицу протекали оросительные ручьи, выбегающие из-под заборов; они весело журчали по разноцветной гальке между папоротников и мшистых камней. На одном из холмов был выстроен довольно большой двухэтажный дом с вывеской «Гостиница Нева», которую моряки называли «Холодным домом», на что, видимо, имелись основания. Гостиницу содержало какое-то японское семейство исключительно для русских. Об этом предупреждала прибитая над входом особая доска с надписями по-японски, по-русски и по-английски: «Сюда допускаются только русские офицеры». В гостинице имелись буфет и бильярд, а на верхнем этаже располагалась обширная столовая с балконом, откуда открывается красивый вид на рейд, город и противоположные горы.
На шлюпочный сарай и баню, которые русские моряки соорудили в Инасе, ушли почти все имевшиеся деньги. На строительство лазарета средств уже не хватало. Закончить обустройство помогли пожертвования великого князя Алексея Александровича на Русское кладбище. Для больных построили двухэтажный дом, который внешне казался капитальным, даже каменным. На самом деле он состоял из заштукатуренных бамбуковых решеток, прикрепленным к столбам, на которых держалась черепичная крыша. На больничное белье, халаты, мебель деньги собирали по подписке, и моряки не остались безучастны. Особенную активность проявил лейтенант Верховский с корвета «Баян». В 1875–1876 гг. он смог собрать среди своих сослуживцев около 300 долларов, а когда узнал, что этих денег недостаточно, вскладчину со своими друзьями внес оставшуюся сумму в долг. Всем постройкам дали громкое название «Русский порт и Русское адмиралтейство».
К тому времени в Инасе уже сформировался и второй участок русского кладбища, на котором хоронили офицеров. Могилы В. Павловского и Н. Владыкина находились на нем. Подпоручику Н. Владыкину, служившему на шхуне «Ермак» и скончавшемуся в апреле 1877 г., было 29 лет. В 1879 г. на Русском кладбище в Инасе появились две новые могилы: матроса клипера «Гайдамак» Петра Макарова и подшкипера лодки «Нерпа» Александра Нумма.
С прибытием в Нагасаки большого количества русских судов лазарет в Инасе оказался катастрофически мал. После консультаций между врачами и командованием было решено развернуть на берегу госпиталь, благо, владелец участка Сига-сан готов был безвозмездно уступить простой и удобный сарай. Комиссия, назначенная приказом Штакельберга для осмотра места, ужаснулась, когда увидела, во что превратилась некогда обжитая и ухоженная Русская деревня. «Непривлекательный тогдашний вид всех наших зданий в Инасе, запущенный вокруг их сад, беспорядок, царствовавший на всем состоявшем в нашем владении участке земли, все это, по заявлению одного из заслуживающих доверия очевидцев, производило на членов собравшейся комиссии неблагоприятное впечатление, под влиянием которого разрешение всех подлежавших обсуждению комиссии вопросов представлялось тогда затруднительным».
Общими усилиями быстро навели порядок, и 13 июля 1880 г. в Инасу были отправлены первые больные. Японская компания «Кихэ и Марокко» пристроила к госпиталю кухню и столовую, выделила посуду. «Японцы-поставщики умудрились так быстро пристроить к маленькому зданию, предназначенному для кухни, довольно большую палатку, принесли туда свои треноги, посуду, столы, развели огонь и, поддерживая замечательную чистоту и опрятность, стали готовить для русских желудков, как уверяют очевидцы, отличные русские щи и бифштексы; недоразумений с этими поставщиками, злоупотреблений с их стороны никогда не было; пища была всегда обильная и превосходная и, по возможности, по усмотрению врача, разнообразна». Больные получали еду три раза в день: утренний чай, обед и ужин, состоящие из двух блюд. С каждого больного брали 30 центов — так же, как и при нахождении на судне. Если требовалось вино или пиво, то за это взималась дополнительная плата.
Некоторые офицеры русской эскадры предпочитали размещаться в Инасе не вместе с другими моряками, а снимать отдельный японский дом и жить по-семейному, заводя себе временных жен. Стоимость такого жилья была относительно невысокой — 20–30 иен в месяц, при этом домохозяева, если жильцу было угодно, еще и готовили ему еду. Для ежедневных сообщений с городом и судами на рейде существовали офицерские вестовые и лодки-фуне. Нередко офицеры имели свою собственную фуне или же нанимали ее помесячно, обычно за 30 иен. Нанятый таким образом лодочник, по свидетельству очевидцев, в любое время дня и ночи находился в распоряжении своего хозяина. Как бы ни засиделся офицер в городе или сколько бы ни пробыл у себя на судне, лодочник неотлучно ожидал его в указанном месте. «Каждый из помесячных лодочников непременно сочиняет для себя свой особенный флаг, — писал В. В. Крестовский, — под тем предлогом, чтобы хозяину приметнее было его фуне, а в сущности, ради утехи собственному самолюбию: я, дескать, плаваю под флагом капитана такого-то, и не иначе как «капитана», ибо у лодочников и извозчиков всякий офицер непременно «капитан». Все они более или менее понимают и даже говорят несколько слов и фраз по-русски, по крайней мере, настолько, что в случае надобности можно объясниться с ними и без японского словаря. Впрочем, знакомство с русским языком среди жителей Инасы вовсе не редкость: благодаря постоянному пребыванию на рейде русских стационеров, имеющих ежедневные сношения со «своим» берегом в Инасе, жители этой «русской деревни» уже вполне с ним пообвыкли, освоились и в большинстве своем научились кое-как объясняться по-русски».
Интересные воспоминания об этой стороне пребывания русских моряков в Нагасаки принадлежат перу великого князя Александра Михайловича, который плавал на корвете «Рында». Он писал: «Как только мы бросили якорь в порту Нагасаки, офицеры русского клипера «Вестник» сделали нам визит. Они восторженно рассказывали о двух годах, проведенных в Японии. Почти все они были «женаты» на японках. Браки эти не сопровождались официальными церемониями, но это не мешало им жить вместе с их туземными женами в миниатюрных домиках, похожих на изящные игрушки с крошечными садами, карликовыми деревьями, маленькими ручейками, воздушными мостиками и микроскопическими цветами.
Впоследствии они намеревались выйти замуж за японцев, иметь детей и вести самый буржуазный образ жизни. Пока же они были готовы разделить общество веселых иностранных офицеров, конечно, только при условии, чтобы с ними хорошо и с должным уважением обходились. Всякая попытка зависти флирт с «женой» какого-нибудь офицера была бы признана нарушением существующих обычаев. Их определенное миросозерцание не носило никаких следов западноевропейского мышления; как все обитатели Востока, они проповедовали моральную непорочность и духовную верность, которая в их глазах ценилась гораздо выше физической невинности. Почти никто из европейских или же американских писателей не сумел истолковать эту черту японского рационализма.
Разбитое сердце «мадам Баттерфляй» вызвало взрыв хохота в Империи Восходящего Солнца, потому что ни одна из носительниц кимоно не была настолько глупа, чтобы предполагать, что она могла бы остаться с «мужем» до гробовой доски. Обычно «брачный контракт» заключался с японками на срок от одного до трех лет, в зависимости от того, сколько времени находилось военное судно в водах. Японии. К моменту истечения срока подобного контракта появлялся новый офицер, или же, если предыдущей «муж» был в достаточной мере щедр и его «жена» могла сэкономить достаточную сумму денег, то она возвращалась обратно в свою семью».
В один прекрасный день 1877 г. Александр Михайлович получил телеграмму от российского императора с приказанием нанести официальный визит императору. Российский посланник — в это время интересы Российской империи в Японии представлял К. В. Струве — составил сложную программу торжественных приемов, обедов, ужинов и банкетов. «Наш посланник, — вспоминал позднее князь, — был очень озабочен, так как я должен был явиться первым представителем европейских государств, которого когда-либо принимал японский император. Он объяснил мне при этом, что в своих беседах с микадо я должен буду пользоваться услугами переводчика, так как император ни на каком другом языке, кроме японского, не говорил. Я глубокомысленно усмехнулся.
Мне казалось, что мое умение говорить с Микадо без переводчика явится для всех большим сюрпризом. Жители деревни Инасса потеряли покой, когда узнали, что с ними проживает человек, которого примет сам великий Микадо. Мои японские друзья теряли дар речи в моем присутствии и только подобострастно кланялись.
Даже моя «жена» выглядела испуганной. Дело и в том, что в местных газетах появился мой портрет с заметкой, в которой говорилось, что русский морской офицер, проживающий уже третий месяц инкогнито в Японии, приходится двоюродным братом Императору Всероссийскому. Это породило в моей «жене» сомнения, должна ли она продолжать называть меня «Сан» (японское уменьшительное от «Сандро») или же избрать какую-то другую, более официальную форму обращения. Пришлось подарить пятьдесят ярдов розово-зеленого шелка, чтобы возвратить ей душевное равновесие.
В то время пост заведующего церемониальной частью при японском дворе занимал бывший камергер Германского Императора, а потому прием мой в Токио и Йокогаме был обставлен с большой торжественностью. С того момента, как в Йокогамском порту прогремел императорский салют в 101 выстрел, в течение девяти последующих дней я перестал быть скромным мичманом с крейсера «Рында», и со мною обращались точно так же, как принимали в чопорном Потсдаме высочайших особ. Собственный поезд Микадо ожидал меня в Йокогаме, и все члены правительства, во главе с графом Ито, тогдашним премьер-министром, встречали меня в Токио на вокзале. Я проследовал в императорский дворец в пышном экипаже, которому предшествовал эскадрон гвардии Микадо в парадной форме.
Первая аудиенция у Императора длилась всего несколько минут. Император и Императрица приняли меня в тронной зале, окруженные блестящей свитой принцев и принцесс. Я произнес короткую речь и передал приветствие от Царя. Император выразил свою радость по поводу моего пребывания в Токио и веру в русско-японскую дружбу. Обе речи были переведены переводчиком посольства. Я испытывал некоторое смущение в обществе этих людей, одетых в полную парадную форму и едва достигавших мне до плеча, и старался казаться как можно ниже ростом.
Целая неделя была посвящена осмотру достопримечательностей столицы и военным парадам; наконец, приблизился вечер торжественного банкета в императорском дворце. Я сидел по правую руку от Императрицы. Выждав немного, набрался храбрости, улыбнулся очень любезно и заговорил с ней по-японски. Сперва она выглядела чрезвычайно удивленной. Я повторил мою фразу. Она вдруг рассмеялась.
Тогда я счел наиболее уместным выразить ей по-японски мое восхищение по поводу достигнутых Японией успехов. Это представляло большие трудности, так как я должен был вспомнить многие выражения, употребляемые в подобных случаях моими друзьями в Инасса. Императрица издала странный горловой звук. Она перестала есть и закусила нижнюю губу. Ее плечи затряслись, и она начала истерически смяться. Японский принц, сидевший слева от нее и слышавший наш разговор, опустил в смущении голову. Крупные слезы катились по его щекам. В следующий момент весь стол кричал и смеялся. Я очень удивился этой веселости, так как в том, что я сказал, не было и тени юмористики. Когда смех немного улегся, императрица подала знак принцу, и он обратился ко мне по-английски:
— Позвольте узнать, где Ваше Императорское Высочество изволили научиться японскому языку? — вежливо спросил он с глазами, полными слез.
— А что? Разве я говорю плохо?
— Совсем нет! Вы замечательно говорите, но, видите ли, вы употребляете особый местный диалект, который… Как бы вам это объяснить?.. Можно узнать, как долго вы уже находитесь в Нагасаки и не проживали ли вы в округе Ионассы?
Немецкий камергер был явно скандализован, так как это был, по всей вероятности, самый веселый придворный банкет в истории Империи Восходящего Солнца.
— Я бы очень хотел знать, как ее зовут? — сказал премьер-министр, провожая меня до экипажа. — Я бы выразил ей от имени Его Величества высочайшую благодарность за ее блестящей метод в преподавании ионасского наречия. Сколько же вы, Ваше Высочество, всего взяли уроков японского языка?..»
По свидетельству современников, между русскими офицерами и японками случались и законные браки, но чаще всего расставание было неизбежным, и, покидая Нагасаки, моряк оставлял в Японии не только временную жену, но и детей. «Большинство было совершенными японцами, не знавшими своих русских отцов, и наследовали как речь, так и привычки от матерей, — писал дипломат С. В. Чиркин. — Я помню в Унзене одну встречу, когда кто-то из русских познакомил меня с девочкой-сиротой, бывшей на попечении какой-то японской дамы. Мне говорили, что девочка была дочерью адмирала, с которым поддерживалась связь, оборвавшаяся с его самоубийством. Девочка, очень красивый привлекательный ребенок, училась в Нагасакской гимназии (католической)».
Кораблекрушения «Алеута» и «Крейсерка»
В Сибирской флотилии о шхуне «Алеут» ходили легенды: даже бывалым морякам редко приходилось встречать такую никудышную шхуну, как эта. Сказать, что парусные качества «Алеута» были неважными, значило ничего не сказать. Они, попросту говоря, были никакими. Не единожды шхуна оказывалась на краю гибели, когда ветром ее несло на камни: 40-сильная машина была недостаточно мощной, чтобы противостоять дальневосточным штормам. Даже в полный штиль под парами «Алеут» давал всего около пяти узлов, а встречный ветер и вовсе сводил на нет все усилия машинной команды. Бывало, при заходе в Золотой Рог машина работает на полный ход вперед, а легкий бриз удерживает шхуну на месте. Командир, не в силах сдержаться, кидает чертей в переговорную трубу, в машинном отделении манометр едва не зашкаливает, а судно как стояло, так и стоит, предоставляя экипажу полную возможность наблюдать, как рядом крохотный портовый пароходик с баржами не спеша заходит в порт.
Во владивостокских портовых мастерских одно время хотели было улучшить мореходные свойства «Алеута», добавив бизань-мачту, но и от нее проку не было. Мачту убрали и от шхуны отступились. «Ничего, ребята тертые, управятся!» — посмеивались в мастерских. Так и ходила шхуна «Алеут» по различным служебным надобностям вблизи приморских берегов от мыса к мысу, опасаясь порой, как бы ветром не унесло в открытое море, а то, чего доброго, можно однажды оказаться вместо Владивостока в Японии. Так оно и случилось.
В конце августа 1877 г. «Алеут» под командованием лейтенанта С. А. Крашенинникова снялся из Владивостока в Николаевск-на-Амуре, где, быстро сняв бакены, отправился в обратный путь. Кроме командира в состав экипажа входили вахтенные начальники: лейтенант Хартулари, мичман Китаев, штабс-капитан Асташев, старший штурман прапорщик Панов, старший механик прапорщик Криницин, гидрограф поручик Кудрин и 53 матроса. Взяли на борт и двух пассажиров. Октябрь — месяц штормов. По пути во Владивосток «Алеуту» пришлось зайти в Императорскую гавань,[5] чтобы укрыться от непогоды. «Шнапка», местный купец и неформальный губернатор тех мест, побаловал моряков горячей банькой, которая славилась тогда по всему побережью Японского моря.
Через два дня, 18 октября 1877 г., когда ветер успокоился и только сильная зыбь напоминала о прошедшем шторме, «Алеут» снялся по назначению. За мысом Низменным ему пришлось немного оторваться от берега, который делал изгиб и позволял несколько сократить и без того порядком надоевший путь. Ночью усилившийся ветер и небольшая волна заставили шхуну лечь в дрейф. Утром она оказалась оторванной от берега на 16 миль, и не успели моряки как следует протереть глаза, ее отнесло еще дальше в море.
Трое суток дрейфовала шхуна в штормовом Японском море. Видневшийся вдали пик Де-Лангль ясно говорил морякам, что их отнесло к западному берегу японского острова Мацмай (Хоккайдо), но погода никак не позволяла взять курс к родным берегам. Как щепку швыряло «Алеут» по бушующему морю. Катер, висевший на шлюпбалках, заполнило водой. Так как он создавал крен на одну сторону, его пришлось сбросить за борт. Вдобавок ко всем бедам на «Алеуте», не рассчитанном на длительные плавания, подошел к концу уголь, и командир решил идти в Хакодате.
4 ноября русские моряки с трудом добрались до острова Окоеири, лежащего в 60 милях от Хакодате. При входе в пролив скорость шхуны упала до одного узла. Нужно было все-таки отстояться. Выбрав подходящее место около селения Сетанай (Сетана) и воспользовавшись тем, что ветер дул от берега, командир решил встать на якорь.
7 ноября штормовой ветер усилился до ураганного. Теперь он изменил направление и со страшной силой дул в сторону берега. Якорные канаты были набиты так, что казалось, вот-вот зазвенят. В 11.30 утра один канат не выдержал порывов ветра и лопнул, и уже через полчаса глубина под «Алеутом» уменьшилась на семь саженей: оставшийся якорь не мог удержать судно на безопасном расстоянии от берега. Вскоре вокруг судна появилось множество бурунов, и всем на борту стало ясно, что до крушения оставались считаные минуты. Командир приказал всем офицерам спуститься в кают-компанию на совет. Там, стоя в воде, плескавшейся по палубе, среди беспорядка, созданного штормом, офицеры «Алеута» сочли единственно верным решением выброситься на песчаную отмель. Молча, без привычных шуток, командир достал из шкафа бутылку шампанского и, вытерев рукавом плаща мокрое лицо, разлил по бокалам.
Глубина между тем уменьшилась до пяти саженей. Как только начали расклепывать якорный канат и поставили парус, пытаясь развернуть шхуну носом к берегу, огромная волна подхватила парусник и скачками потащила его на сушу. Дрожа от холода, люди столпились на правом шкафуте и под мостиком. Некоторые вслух молили Бога о спасении. Командир наблюдал за происходящим с трапа, ведущего на мостик.
Шхуна остановилась саженях в пятнадцати от берега. Она стояла почти ровно на киле, зарывшись в песок под утлом к берегу. Иногда она вздрагивала, будто корчась от ударов волн. Форштевень шхуны был сильно приподнят, левый фальшборт отсутствовал. Многие иллюминаторы и люки были разбиты, по всей шхуне гуляла вода. Единственным сухим местом было командное отделение, где собрался почти весь экипаж. Теплое, защищенное от моря помещение вернуло людям оптимизм и веру в спасение, но оставаться на шхуне было невозможно, нужно было как можно скорее найти способ переправить людей на берег. Фельдшер вызвался вплавь добраться до берега, чтобы передать туда проводник. Смельчака спустили за борт, обвязав веревкой, но сильный прибой не позволил ему даже встать на ноги. Измученного фельдшера втащили обратно на борт.
На берегу собрались местные жители — японцы и айны. Они разожгли костры и были готовы помочь потерпевшим кораблекрушение. Один из моряков решил повторить попытку фельдшера передать проводник и тоже бросился в воду, но и он потерпел неудачу. И все же старания моряков были не напрасными: один из лотовых матросов изловчился-таки попасть выброской на отмель вблизи берега, а кто-то из японцев, кинувшись в воду, смог вовремя ухватить ее и вытащить. Благодаря этому на берег были заведены два прочных конца. Теперь, обмотав линь вокруг туловища, моряк прыгал в воду, а на берегу его уже вытаскивали местные жители. Прапорщик Криницын, прыгнув за борт в кожаном пальто, сразу же пошел ко дну и успел наглотаться морской воды, пока его не вытащили. Все остальные переправились на берег без приключений. Последним покинул борт «Алеута» командир, спустив предварительно флаг.
На берегу в это время уже вовсю горели костры, люди сушили одежду и отогревались. Японцы снабдили моряков сухими вещами, накормили простой, но сытной и горячей едой. Уже по темноте японцы отвели русских моряков в селенье Сетанай, лежавшее в шести верстах от места крушения шхуны. Здесь морякам выделили большой дом, внутри которого на глиняном полу по японскому обычаю горел огонь. Моряков поджидал горячий зеленый чай и теплое саке, что тоже было, по общему мнению, весьма кстати. На огне стоял и большой медный котел с рисом. Его ели прямо горстями, не забывая, однако, и про другие угощения: поджаренную на палочках соленую рыбу и квашеную капусту. О сне никто и не думал, до самого утра продолжались разговоры о пережитом.
Наутро моряки вернулись на берег моря к «Алеуту». Шхуна стояла на прежнем месте, но волнение немного стихло, и несколько моряков сумели, перебравшись на шхуну, доставить на берег одежду и продовольствие. В тот же день мичман Китаев был отправлен в Хакодате, чтобы известить командование во Владивостоке о гибели «Алеута». Добирался он туда шесть дней. Ожидая помощь, моряки сколотили недалеко от места крушения деревянный барак, который обтянули еще и парусиной. Внутри поставили нары, оборудовали камбуз. Рядом вырыли землянку для бани. Днем экипаж был занят разгрузкой шхуны. Несмотря на ледяные купели, в которых морякам частенько приходилось оказываться, и на жизнь в бараке, продуваемом всеми ветрами, в экипаже не было ни единого случая даже легкой простуды. Видимо, в экстремальных ситуациях организм человека мобилизуется и может противостоять любым суровым условиям.
Деревушка, куда волею судьбы попали «алеутцы», была точно такой, как и сотни других, расположенных на побережье. Японским правительством эти места были закрыты для посещения иностранцев. Люди жили здесь бедно, в основном занимаясь рыболовством и добычей морской капусты. Из-за гористой песчаной почвы огородов не сажали, скот не держали, даже куры были не в каждой семье. Жители Сетаная по-доброму отнеслись к русским морякам, и это прежде всего проявилось в помощи продовольствием. Когда моряки сказали, что одной курицы на всех маловато, селяне стали доставлять по две. А когда в деревушке иссяк запас курятины, то за ней стали посылать в соседнюю. Конечно, для населения Сетаная было весьма чувствительным появление лишних шестидесяти ртов, да еще каких! Но никто не выражал недовольства, напротив, при встрече с моряками японцы поднимали ко лбу сложенные ладони и отвешивали церемонные поклоны. Своими черными окладистыми бородами и падающими на плечи волосами они напоминали русских деревенских мужиков.
Каждый день моряки выходили на берег и смотрели на море, ожидая помощь, но горизонт оставался чист. Чувство неопределенности уже начало овладевать ими, когда утром 27 ноября недалеко от берега встал на якорь клипер «Абрек», а чуть позже подошел однотипный с ним «Всадник». Погода стояла на редкость тихая. От кораблей дружно отвалили четыре катера за командой «Алеута» и два вельбота с командирами «Абрека» и «Всадника». Они смело направились к берегу, не подозревая об опасности. Дело в том, что крутые придонные волны почти сливались с береговым прибоем. Один за другим катера и вельботы были выкинуты на берег, и «алеутцам» пришлось вытаскивать из воды незадачливых спасателей. К счастью, никто не погиб, лишь один командир, наглотавшись воды, почувствовал себя неважно.
Одна шлюпка вовремя заметила опасность и подошла к берегу в безопасном месте. С помощью ее да двух больших японских рыбачьих лодок началась перевозка людей на клипера. К вечеру смогли отойти от берега и другие катера и вельбот, кроме одного, с «Абрека», которого задержал у берега усилившийся ветер. «Всадник», взяв на борт моряков с «Алеута», отошел от негостеприимных берегов и остановился в безопасном месте. 3 декабря на нем подняли флаг: сигнал катеру немедленно возвращаться. Легко сказать — возвращаться, но как это сделать, если прибой не дает даже отойти от берега? При очередной попытке катер с такой силой отбросило волной на берег, что от него остался один киль.
Удостоверившись, что в прибое никто не погиб, с «Абрека» сбросили бочонок с запиской от командира судна офицеру, командовавшему шлюпкой: «Если завтра утром клипера не будет, то я ушел во Владивосток, а вы с командой в Хакодате; там оставлена провизия, деньги и вещи у г. Портера… Провизия для «алеутской» команды пришлется берегом; подробности узнаете из предписания. Суббота, 3 декабря 1877 г.». Вечером, поняв, что снять людей нет никакой возможности, клипер поднял сигнал «счастливого пути» и, осветившись фальшфейерами, снялся в моря.
Теперь морякам оставался один путь — по берегу в Хакодате. Они обратились за помощью к местным властям, но те отказались дать проводника, ссылаясь на отсутствие разрешения губернатора Хакодате. Делать было нечего, приходилось ждать. Пурга и холодные ветра почти не прекращались, вдоль улицы выросли огромные сугробы. В скуке проходили зимние дни. Уже иссякли все темы для разговоров, от безделья начали возникать первые споры. Единственным человеком, который работой мог скрасить свое существование, был судовой фельдшер: ему разрешили посещать жителей Сетаная и лечить их. В томительном ожидании ответа от губернатора Хакодате прошло две недели. Его получили 16 декабря, а уже через неделю одиннадцать матросов и три офицера добрались до Хакодате. Командир «Алеута» лейтенант Крашенинников отправил письмо губернатору Токико Тамемото. «…B несчастий, случившимся с нами, — писал он, — прием, оказанный жителями этой местности, послужил для нас большим утешением. Все, что только было возможно, все было для нас сделано… Нет слов, чтобы выразить ту глубокую благодарность и уважение, какую чувствуем мы все к жителям и Вашему превосходительству, начиная от меня и кончая последним матросом…»
Моряки поселились в русской гостинице и стали ждать подходящего судна, чтобы забрать из Сетаная оставшихся «алеутовцев». Только в апреле 1878 г. пришла шхуна «Ермак» под командованием 34-летнего лейтенанта Б. К. Деливрона. О дальнейших событиях рассказывают страницы дневника одного из офицеров «Алеута».
«Мы пришли в Сетанай утром при полном штиле. Буруна совершенно не было видно, так что баркас, посланный за спасенным имуществом, пристал совершенно свободно к самому берегу. К вечеру, однако же, пошла зыбь, и бурун снова начал разыгрываться. Баркасу, который вернулся на шхуну «Ермак» с частью имущества, приказано было прекратить работы и забрать людей, которые оставались на берегу при погрузке вещей. Офицер, посланный с этой целью, застал под берегом уже весьма значительное волнение, благодаря которому исполнение поручения становилось крайне затруднительным, так как приходилось заботиться о том, чтобы не разбить баркас и не потопить людей во время их посадки на шлюпку, к которой тем нужно было пробираться по воде. Не зная местных условий и предполагая, что офицер медлит только потому, что относится небрежно к своему поручению, командир шхуны сигналом потребовал баркас к борту, посадил в него унтер-офицера и приказал последнему во что бы то ни стало забрать людей с берега. Время подходило к закату солнца, когда баркас отвалил от борта. Скоро наступили сумерки, затем стемнело окончательно, а баркас все еще не возвращался. Шхуна заметно покачивалась на зыби. Команда и офицеры тревожно всматривались в темноту, тщетно старались уловить удары весел по воде. Было уже около 9 часов. Вдруг с берега донесся как будто слабый крик. Все замерли и начали вслушиваться. Снова крик и хотя тоже едва слышный, но уже не позволяющий думать, что слух обманывается, тем более что сейчас же на берегу замелькали фонари, а спустя немного вспыхнул костер. Не оставалось сомнения, что с баркасом случилось какое-то несчастье. Командир решил подождать утра, чтобы узнать, в чем дело, так как посылать другую шлюпку в бурун было бы явным безрассудством.
После полуночи задул, однако же, ветер и засвежел настолько, что заставило шхуну уйти в море, где она продержалась около двух дней, пока погода не стихла. С сильной тревогой подходили мы вторично к злополучному месту. Вельбот, посланный к берегу, пристал около деревни Сетанай, там, где раньше высаживался командир клипера «Абрек», потому что в остальных местах ходил бурун. Скоро привез он печальное известие: баркас на обратном пути был залит в буруне, и из 28 человек, находившихся в нем, 13 погибли; семь трупов уже найдены и положены в покинутом доме, где зимовала «алеутская» команда». Такую цену заплатил командир шхуны «Ермак» Б. К. Деливрон за свою поспешность. Навсегда остались лежать на японском берегу квартирмейстер Иван Кайгородов, сигнальщик Яков Шептунов, матросы первой статьи Дмитрий Гурьев, Игнатий Подварков, Василий Синицын, Кузьма Фефелов с «Алеута» и моряки с «Ермака»: матрос-рулевой Семен Богомолов, матросы первой статьи Никон Усов и Фрол Алексеев. Найти удалось только восемь трупов, их-то и похоронили здесь же на берегу.
Еще не все «алеутцы» были вывезены из Сетаная, а их шхуну уже исключили из списков флота. Приказ об этом перепечатала 4 марта 1878 г. морская газета «Яхта». Позднее «Алеут» был продан за 1050 долларов одному англичанину, который снял ее с мели и привел в Хакодате. После этого шхуна уже под другим именем плавала, пока не погибла на восточном берегу Мацмая недалеко от Хакодате. Оставшихся в живых членов экипажа перевезли через Хакодате во Владивосток.
…Все лето 1888 г. до глубокой осени шхуна «Крейсерок» под командованием лейтенанта А. Я. Соболева провела в охранном дежурстве, занимаясь в редкие погожие дни гидрографическими работами, в ходе которых было уточнено положение некоторых мысов на острове Тюленьем и восточном береге Сахалина. Ближе к осени около Тюленьего стали появляться иностранные промысловые шхуны, которые облюбовали Хакодате как базу. Они, казалось, между делом дрейфовали в этом районе, однако было ясно, что браконьеры только и ждали, когда русские удалятся на зиму подальше от Тюленьего.
Как-то в начале октября «Крейсерок» зашел в одну из маленьких бухт Тюленьего острова за мысом Терпения. Стемнело, и команда уже готовилась к отбою, когда совсем рядом со шхуной тихо стало на якорь незнакомое судно без ходовых огней. На него тут же отправили ялик с призовой командой во главе с лейтенантом Александром Павловичем Дружининым. В тот вечер в судовом журнале появилась следующая запись: «Лейтенант Дружинин вернулся с осмотра шхуны, оказавшейся английской «Розой». Бумаги в порядке, имеет разрешение на охоту и рыбную ловлю в Охотском море в продолжение настоящего года от Японского правительства. Вахтенного чистового журнала не было. По черновому и курсам, проложенным по широте, все лето пробыла у Курильских островов. Команда по реестру 25 человек, в наличии 18. Шхуне предложено утром уйти, капитан предупрежден, что при встрече у этих берегов она будет конфискована».
Через несколько дней «Крейсерок» устроил гонки еще с одной двухмачтовой шхуной без флага, вооруженной косыми парусами, топселем и бом-кливером. Завидев ее, охранное судно сделало последовательно три выстрела, что по международному своду сигналов означало требование поднять флаг. В ответ шхуна обратилась в бегство, но скорость у «Крейсерка» была выше, и он быстро догнал незнакомцев. Когда по носу иностранной шхуны был пущен снаряд, ей ничего не оставалось, кроме как лечь в дрейф. После этого предупреждения капитан поднял американский флаг и объяснил, что подходил к острову Тюленьему за водой. Призовая команда произвела осмотр трюмов, но ничего там не обнаружила, и американцы были отпущены.
Следующей весной, в конце мая, «Крейсерок» вновь вышел из Владивостока на охранное дежурство. 31-летний лейтенант Дружинин уже был на нем командиром. Подойдя к Тюленьему острову, моряки увидели страшную картину браконьерства. На прибрежных камнях валялось около трехсот тушек котиков, из которых большая часть была не успевшими принести потомство самками. Сарай и баня были доверху завалены протухшими тушами. Чуть в стороне обнаружили и скелеты котиков, убитых в прошлом году, — более четырехсот. Подозрения моряков, что не только вкусная вода манила иностранцев на Тюлений остров, оказались не напрасными.
Командир шхуны сразу же выставил на острове береговой караул: старшего квартирмейстера Василия Корсунцева, матросов Тихона Зеленина, Ивана Крыжева, Дмитрия Судакова. Они должны были все лето провести на Тюленьем. Старшим из них и по возрасту и званию был Василий Николаевич Корсунцев. Грамотный 28-летний моряк имел семью, которая жила в Симбирской губернии. Это был сильный и крепкий человек, отличавшийся добрым нравом. Корсунцев распределил дежурства: двое часовых на мысах постоянно в дневное время наблюдали за морем, пока двое других отдыхали.
Все лето провел «Крейсерок» у острова, но браконьеры почувствовали опасность и не появлялись. Моряки тем временем занимались гидрографическими работами, не теряя надежды отплатить иностранцам за причиненный ущерб. В начале октября на «Крейсерке» заметили первую иностранную шхуну, но она поторопилась уйти. Вскоре появилась еще одна, уже с другой стороны острова. Она была обнаружена Корсунцевым, который тут же подал сигнал «Крейсерку». Двое суток продолжалась погоня, но туман позволил иностранцам скрыться, и «Крейсерок» вернулся ни с чем.
Незваных гостей между тем становилось все больше. Как-то раз рядом с островом встали на якорь две шхуны.
Флагов они, как и следовало ожидать, не несли. Квартирмейстер приказал быстро убрать вельбот и все другие предметы, указывающие на присутствие русских на острове. В окошко избушки Корсунцев увидел, как на шхунах выставлены наблюдатели за берегом, и сделал вывод, что там готовятся высадить к вечеру десант. Были готовы встретить непрошеных гостей и русские матросы.
Быстро стемнело. Лишь негромкий рокот прибоя нарушал тишину. Ждать пришлось недолго. За дверью послышались шаги, голоса, и вот уже первые, вошедшие в избу, стали зажигать спички, пытаясь присмотреться. Корсунцев вышел из-за печи с карабином. «Руки вверх!» — приказал он растерявшимся браконьерам и, видя, что они не понимают русских слов, указал жестом, как им следует себя вести. Руки их были тут же связаны крепкими узлами, и вскоре незваные гости лежали рядком на земляном полу. Осмотрев берег, русские моряки обнаружили в укромном месте на песке следы от трех шлюпок, тут же валялись и палки, которыми американцы забивали котиков. Видимо, почуяв неладное, оставшиеся браконьеры вернулись на шхуны. Пытаясь разглядеть их, Василий Корсунцев зажег красный фальшфейер, осветивший шхуны, которые после этого быстро снялись с якоря, предоставив право своим соотечественникам самим выпутываться из затруднительного положения.
Вскоре подошел конец охранному дежурству 1889 г. Пока на вельботах снимали команду, арестованных браконьеров и конфискованное имущество, к противоположной стороне острова приблизилась еще одна шхуна. «Крейсерок» подоспел туда как раз вовремя: браконьеры уже спустили шлюпки и готовились к забою котиков. Шхуна их покачивалась на рейде, но, увидев «Крейсерок», она на полных парусах бросилась прочь. Только предупредительный выстрел заставил ее лечь в дрейф. Приблизившись, командир «Крейсерка» Дружинин с удивлением увидел уже знакомую шхуну «Роза», на которой в прошлом году слушал клятвенные заверения капитана в том, что на остров Тюлений они попали совершенно случайно. На этот раз доказательства вины американцев были налицо. Капитан «Розы» и пять американцев были взяты под конвой и доставлены на «Крейсерок», а на арестованной «Розе» остались лейтенант А. П. Налимов, мичман Филиппов, четыре русских матроса и восемь американцев.
Вечером, около 20 часов, обе шхуны — сначала русская, затем легшая ей в фарватер американская — снялись в море. Почти до полуночи на «Розе» видели кормовой огонь охранной шхуны и старались не отставать от нее, но вскоре быстро засвежевший зюйд-вест заставил взять на шхуне рифы. Приходилось часто менять курсы, теряя время, и «Крейсерок» растворился в темноте. В течение ночи «Роза» часто ложилась в дрейф. Тогда-то Налимов и заметил, что с компасом творится что-то неладное. Позднее Корсунцев в своих показаниях отметил: «Командир все время сам стоял у компаса, который плохо показывал, верно, американцы его испортили!»
Ветер не утихал. Шли крутой бейд-винт. На руле стоял Павел Савинов, но что пользы от руля, если в темноте не было видно ни зги, а ориентироваться по карте моряки не могли из-за неисправного компаса. В три часа утра шхуна с полного хода села на камни. Неоднократные попытки сняться с помощью всех парусов ничего не дали. Громадные волны захлестывали судно, помогал своей разрушительной силой и ветер. Первую спущенную за борт шлюпку вода захлестнула мгновенно. Вторую спускали уже осторожно, а потому результат получился удачнее. По приказанию Налимова первым в нее спустился матрос Кряжев. Следующий матрос не успел еще подойти к борту, как его оттолкнул американец, бросившийся в шлюпку. Следом за ним бросились и другие обезумевшие от страха иностранцы. Трапезников попытался навести порядок, но вдруг он пошатнулся и схватился за горло: один из американцев нанес ему удар ножом. Позднее Василий Корсунцев написал в объяснительной записке: «Лейтенант Налимов мог сесть первым в шлюпку и тем спастись, но предпочел остаться на шхуне с русскими матросами».
К рассвету корму «Розы» совсем разбило, единственную оставшуюся шлюпку смыло огромной волной. Налимов приказал связать вместе два гика, но когда моряки начали спускаться на этот самодельный плот, очередная волна подняла всех и вернула на палубу. Офицер не удержался: руки его разжались раньше, чем волна донесла его до судна, и он упал за борт. В. Н. Корсунцев вспоминал: «После этого один только раз показалась голова командира над волнами, и он утонул. Мы не могли подать ему никакой помощи, даже не могли бросить конец, спасательных буев на шхуне не было: все было смыто волной».
Около полудня 16 октября шхуна «Роза» была уже почти совсем разбита. Умер Трапезников, и его привязали к плоту, чтобы волны не унесли труп. Вскоре от «Розы» ничего не осталось, и моряки пытались спастись на остатках палубы. Уцепившихся за доски и куски обшивки, их медленно сносило к берегу. В первые минуты они еще видели друг друга, но вскоре волны раскидали их в разные стороны. Среди больших водяных валов они увидели вдалеке «Крейсерок», появившийся неожиданно, словно призрак. Видимо, на шхуне заметили, что «Роза» отстала, и вернулись на поиски, но было уже поздно. Ледяная вода довершила то, что не смогли сделать волны. То у одного, то у другого моряка разжимались заледеневшие руки, и они выпускали спасательные обломки шхуны.
Утром 17 октября Корсунцев очнулся на берегу моря. Он лежал на прибрежных камнях среди разбитых досок, весь опутанный водорослями. Был сильный туман. Шторм уже стих, и лишь небольшие волны накатывались на берег. Дрожа от холода, моряк кое-как поднялся, побрел вдоль берега и вышел на мыс Терпения. Людей на нем не оказалось, но, обойдя мыс, Василий Николаевич нашел шалаш, в котором устроился отдохнуть, а потом вновь продолжил путь, потеряв вскоре всякое чувство времени и реальности. На второй день его повстречали двое охотников, которые не сразу поняли, что перед ними человек: настолько ужасен был вид моряка с разбитым лицом, ободранными руками и ногами, завернутого в какие-то лохмотья, с лихорадочным блеском воспаленных глаз.
До жилья было далеко. Неожиданно началась пурга, которая длилась пять суток. Охотники с трудом тащили на себе русского, который совсем лишился сил. Ноги его окончательно почернели, и орочи, глядя на них, только качали головами. Корсунцев почти не приходил в сознание и в те немногие минуты, когда разум возвращался к нему, обреченно думал, что смерть близка. 26 октября путники пришли в небольшое стойбище, откуда надзиратель Воронов сразу же повез Корсунцева в Корсаков показать лекарю. Там ему ампутировали пальцы на ногах и оставили долечиваться.
Тем временем во Владивостоке уже стали беспокоиться о задержавшемся «Крейсерке». Контр-адмирал П. И. Ермолаев отправил телеграмму в Морское министерство: «Шхуна «Крейсерок» не возвратилась начинаю беспокоиться зпт прошу исходатайствовать разрешение послать пароход Добровольного флота «Владивосток» который обошел бы берегом до Тюленьего острова тчк «Владивосток» фрахтом не занят и агент согласен тчк». Управляющий министерством сначала не соглашался, ссылаясь на то, что шхуна исчезла у обитаемых берегов: если с «Крейсерком» что-нибудь случилось у берегов, то местные жители окажут экипажу помощь.
Ермолаев не мог смириться с отказом и продолжал настаивать на отправке парохода на поиски шхуны, поясняя, что агент Добровольного флота сделает это бесплатно, возместить придется только стоимость израсходованного угля. Под натиском контр-адмирала чиновники Морского министерства уступили. 10 ноября 1889 г. разрешение было получено, но из-за всяческих формальностей «Владивосток» снялся с якоря только через пять дней. Он пошел вдоль приморского берега в полуторадвух милях от него. Время от времени он освещался красными огнями фальшфейеров и оглашался свистками, но шхуна не давала о себе знать. Не было видно и никаких следов крушения.
18 ноября около 17 часов, пройдя мыс Крильон, «Владивосток» зашел в залив Анива. Как только судно бросило якорь, на борт поднялся начальник местной каторжной тюрьмы майор Шелькинг, который смог пролить некоторый свет на исчезновение «Крейсерка». Он сообщил, что шхуна заходила в последний раз на Крильон 25 октября и простояла там целый день. Лейтенант Дружинин сообщил сахалинцам о гибели «Розы» и о том, что снял с берега Крыжева и американцев, добравшихся туда на шлюпке. К вечеру того же дня «Крейсерок», по словам Шелькинга, снова снялся в море, взяв курс на Владивосток. В то время на его борту находились два офицера, 15 русских моряков и такое же число арестованных американцев. Командир «Владивостока» лейтенант А. А. Остолопов, не теряя времени, снова вышел в море на поиски шхуны.
Пока строились планы, где и как лучше разворачивать поиски, через русскую миссию в Японии дошел слух, что в маленьком местечке Васякунаи, что на северо-западном берегу острова Хоккайдо, погибло какое-то русское судно. Командир русской эскадры, плававшей в водах Тихого океана, контр-адмирал В. П. Шмидт выделил для проверки этих сведений специальную экспедицию в составе лейтенанта Бухарина, доктора Бунге и матроса Ощепкова, но «Владивосток» до нужного места не добрался. В Японском море он случайно столкнулся с японским пароходом «Низами», получил некоторые повреждения и был вынужден встать на ремонт в Нагасаки, а членам экспедиции ничего не оставалось, как отправиться на попутном судне в Хакодате, а оттуда в Отару. Удивительно, что новости о погибшей шхуне и ее поисках в Японии быстро дошли до центральных российских газет, и они публиковали самые противоречивые материалы. Напряжение нарастало, новых сообщений ждали и семьи членов экипажа, и сослуживцы. Управляющий Морским министерством, до которого новости дошли гораздо позднее, чем до прессы, был вынужден в специальной телеграмме выразить «сожаление по этому поводу».
Зима в тот год не баловала жителей Хоккайдо хорошей погодой. Сильные снегопады с ураганным ветром отрезали многие населенные пункты севера Японии. С большим трудом члены экспедиции добрались до места гибели шхуны. В груде обломков, валявшихся на берегу, Бухарин увидел доску с надписью «Крейсерок». Форштевень и ахтерштевень были целы, но руль отсутствовал. Обе мачты оказались выворочены из степсов, и только кормовая удерживалась на оттяжках. Бушприт и полубак уцелели, отчетливо на фоне голубого неба вырисовывался штурвал. В поисках очевидцев кораблекрушения моряки добрели до маленькой японской деревни. Там они познакомились со сторожем Унотаке, который последним видел «Крейсерок» на чистой воде. Он-то и рассказал, что еще 15 ноября утром увидел на горизонте перевернутый корпус шхуны, который вначале принял за плывущего кита. Только на следующий день его прибило к берегу. Не считая разломанного левого борта, шхуна была почти цела. Унотаке снял со шхуны Андреевский флаг и кое-какое судовое снаряжение.
В том же месте, чуть в стороне от маяка Соя, около устья речки Онетомари обнаружили труп одного моряка. По татуировке на руке определили, что это матрос Ф. Е. Иванов. Его похоронили около маяка. Рядом с ним валялись и два разбитых вельбота. Позднее нашлись и свидетели. Местные жители рассказали, что видели какую-то шхуну 26–27 октября. Эти дни стояли на редкость ураганными, таких не помнили даже старожилы. Скорее всего, «Крейсерок» погиб из-за обледенения — к такому выводу, высказанному японцами, склонялись и русские. Правда, они, зная предысторию шхуны, не исключали возможность заговора браконьеров, находившихся в то время на ее борту.
12 февраля 1890 г. Бунге и Бухарин приехали в Саппоро и выразили признательность губернатору за помощь в поисках «Крейсерка». Бухарин писал: «Вице-губернатор Хакодате дал нам переводчика, маленького, очень подвижного, долгое время бывшего на Сахалине и очень недурно изъяснявшегося по-русски. Господин Козима Кураторо нам оказывал неоценимые услуги в дальнейшем пути и нес несносную службу переводчика с замечательным терпением, и вообще он меня всегда поражал своим философическим отношением к жизни и ее невзгодам: никогда он не выходил из себя, не сердился, не печалился, и все трудные положения разрешались у него искренним смехом». По ходатайству членов экспедиции японский переводчик получил российский орден.
Ровно через год командир Владивостокского порта издал приказ о сооружении в саду Морского собрания памятника русским морякам: адмиралтейский якорь, «обнимающий» своими лапами огромный валун, бронзовый приспущенный Андреевский флаг и четыре орудия, соединенные цепями. Его торжественно открыли 28 октября 1897 г. В беспамятные советские времена якорь, флаг и орудия были отправлены на переплавку, а на валун поставили маленький бюстик Ленина. Во время перестройки Ильича заменили на якорек Холла, на котором ясно виднеется «Знак качества». Матрос Иванов был похоронен у фундамента маяка Соя, связав навеки Хоккайдо с Владивостоком.
Приезд цесаревича Николая
Кругосветное плавание цесаревича Николая Александровича приурочили к завершению наследником образования (восемь гимназических классов, четыре университетских и один дополнительный год). Александр III хотел, чтобы сын увидел свет и проехал всю Россию с востока на запад. Николай Александрович должен был присутствовать и на церемонии начала строительства Великой Сибирской железной дороги. Фрегат «Память Азова», на борту которого находился цесаревич, в этом плавании постоянно сопровождала эскадра. В ее состав входил фрегат «Владимир Мономах», а в эскорте в разное время участвовали крейсеры «Адмирал Корнилов» и «Адмирал Нахимов», клипер «Джигит» и канонерские лодки «Запорожец», «Кореец», «Манджур», «Бобр».
Путешествие началось 23 октября 1890 г. после молебна в Гатчине и завершилось 4 августа 1891 г. с возвращением цесаревича в Царское Село. Историографом наследника стал тридцатитрехлетний Э. Э. Ухтомский, включенный в свиту Николая Александровича за несколько дней до отъезда. Интерес к Востоку возник у Ухтомского под влиянием семейных традиций: по матери он был потомком адмирала С. К. Грейга, героя Чесменского сражения. Его прадед, адмирал флота А. С. Грейг, был героем Русско-турецкой войны 1806–1812 гг., а отец, Э. А. Ухтомский, служил старшим офицером на фрегате «Аскольд». Еще во время учебы на историко-филологическом факультете С.-Петербургского университета Эдуард Эдуардович серьезно заинтересовался Востоком и стал изучать культуру этих стран, в частности, буддизм.
Николай Александрович прибыл в Японию 15 апреля 1891 г. в сопровождении шести кораблей русского флота. Столько же японских кораблей приветствовали наследника русского престола артиллерийским салютом из 21 орудия. Была организована радушная встреча высокого гостя, на которую прибыл принц Арисугава-но-мия Тарухитэ. Находясь в России в 1882 г., он присутствовал на торжествах по случаю восшествия на престол Александра III, а в 1889 г. при новом посещении Петербурга познакомился с наследником.
Внешне визит Николая Александровича в Страну восходящего солнца проходил в очень дружественной обстановке, но это была только фасадная сторона. Япония уже не была той беззащитной страной, в которую в свое время пришел Е. В. Путятин. Она активно наращивала военную мощь, и многим японцам были свойственны имперские настроения. 1890 г. стал рубежом, когда японцы перестали смотреть на иностранные державы снизу вверх; напротив, они считали, что имеют в Азии приоритет перед другими государствами. Япония с тревогой наблюдала за экспансией России на Дальнем Востоке, и некоторые японские газеты связывали поездку наследника престола с желанием России подчинить Японию своему влиянию.
В течение семи дней, которые Николай Александрович находился в Нагасаки, он со спутниками неоднократно совершал инкогнито прогулки по городу. Э. Э. Ухтомский писал: «Днем нами посещаются кумирни архаического типа (мия), не представляющие, по правде сказать, никакого интереса: храмы в память предков и героев отличаются лишь обширностью ограды, отсутствием всякой вычурности, наконец, внешностью жрецов «каннуши» (в их просторном одеянии и черном головном уборе с белой полосой). Идолов нет. В недоступном взору простых смертных небольшом по размерам «святом святых» хранятся эмблемы солнца и войны. Поблизости — высокие бронзовые фонари и белые фарфоровые башенки. Отношение мирян к религии самое примитивное: в жертву духам приносятся бескровные приношения. Ни торжественных обрядов, ни общественных молитвословий нет. Около маленького капищного здания помещается чайный домик (у небольшого пруда) с разряженными служанками».
Из достопримечательностей Нагасаки цесаревича больше всего интересовали русская деревня Инаса и буддистский храм Госиндзи с Русским кладбищем. Еще до приезда высоких гостей кладбище привели в порядок. «Сам губернатор был, нашел его в запустении и велел вычистить, обязав в то время бонзу подпиской, что он и вперед будет хранить его в порядке, иначе три иены в месяц, которые он получает за хранение русского кладбища, будут переданы кому-нибудь другому. Наследник Цесаревич посетил кладбище инкогнито, причем, не дождавшись, пока принесут ключ от ограды, перелез чрез нее на кладбище». Побродив вокруг могил, Николай Александрович зашел в храм и поговорил с настоятелем Окамурой. В то время при Госиндзи проживали четверо монахов, старший из которых хорошо помнил командира «Аскольда» Унковского и старшего офицера Ухтомского, чьи сыновья совершали кругосветное плавание вместе с наследником. Российский посланник в Японии Д. Е. Шевич, сопровождавший цесаревича, пожертвовал 50 иен на русское кладбище. Правда, настоятель забрал их в пользу кумирни. После ухода наследника монахи окутали специальным покрывалом сиденье, которым тот пользовался.
Во время прогулок цесаревич и его спутники убедились, что нагасакцы сдружились с русскими. В городе работало множество русских забегаловок, особенно популярным среди матросов был «Кабак Кронштадт». «Ничего нет легче, по-видимому, для русских, как ладить с азиатами, — писал один из сопровождавших наследника. — Между ними такое сочетание единомыслия по существеннейшим жизненным вопросам, что некоторого рода родство душ всегда определяется быстро и самым тесным образом. При глубоком, почти коренном различии национального психофизического облика, японец и простого звания русский все же как-то братски ближе друг другу, чем к европейцам. Житель Страны восходящего солнца инстинктивно чувствует в нас часть того громадного духовного мира, который мистики наравне с педантичными учеными именуют туманным словом «Восток», т. е. лоно зиждительного покоя, откуда на историческую арену искони выходят святить и озарять нашу юдоль великие миротворцы и монархи-подвижники».
В Нагасаки гости отпраздновали Пасху. С балкона гостиницы цесаревичу был виден и фрегат «Память Азова» и «забавный японский фейерверк (с распускающимися по ветру из клочков черного дыма от маленьких бомб и ракет — разнообразными флагами и шарами, причудливыми человеческими фигурами, драконами и птицами из цветной бумаги». Матросы поставили спектакль на темы крестьянского быта из трех картинок: «На свою же голову», «Домовой» и шутка в одном действии «С легкой руки».
На борту русского корабля побывал с официальным визитом принц Арисутава Такехито. На пристань Охато его сопровождали генерал-лейтенант Каваками, известный своими прогрессивными стремлениями контрадмирал Ито, секретарь его величества Санномия, церемониймейстеры барон Маденкози, говоривший по-русски и православный, и Яманоучи.
21 апреля русской эскадре предстояло уйти из Нагасаки в Кагосиму, а затем в Кобе. Перед отходом наследник со свитой завтракал в доме консула Григория Александровича де Воллана. Он прожил в Японии шесть лет и был большим знатоком Востока. В этнографической коллекции, которую консул все эти годы собирал, были в большом количестве представлены образцы дерева, резные черенки кинжалов, различные виды бумаги и обоев, используемые японцами для раздвижных стен жилища, а также традиционная обувь, музыкальные инструменты и модели земледельческих орудий, шелковая и цветная бумага для изготовления вееров и пр. В 1910 г. дипломат передаст около 340 предметов своей коллекции этнографическому отделу Кунсткамеры.
Предполагалось, что цесаревич проведет в Японии месяц, но поездка в Оцу сократила сроки визита. Обставленный с помпой визит цесаревича в Японию продолжался, приближаясь к своему горькому концу. По пути в Киото цесаревич Николай со своими спутниками заехали в Кагосиму (Конгусима), оплот противодействия Западу. Не в этом ли кроется причина нападения? В Кагосиме гостей особенно поразил японский сад.
После Кагосимы русские прибыли в Кобе. Здесь жили около 600 европейцев и американцев. Европейцы построили «гладкие точно паркет, широкие улицы-аллеи», которые тянулись от моря до близлежащих холмов. Всюду было много зелени. Комфортабельные виллы иностранцев окутывал густой плющ. Английская колония устроила площадку для крикета, яхт-клуб и пляж для купанья. Русское консульство в Кобе начало свою работу в 1891 г., перед самым визитом в Японию наследника российского престола цесаревича. Первым консулом стал Георгий Августович фон Вендрих.
Увлекательное путешествие по Японии продолжалось. Киото, древняя столица Японии, поразила своей экзотикой: «Крыши японских пагод низки и неуклюжи, менее изящны, чем индокитайские и китайские, оригинальны скорее по обстановке, чем по замыслу. У входа к каждому значительному святилищу по бокам грандиозного и безыскусного портика изображены стражи кумирни с ужасными темными лицами и угрозой в движениях. Идешь по коридорам — преддверьям любого старинного храма, который весь построен из дерева (без малейшей металлической скрепы), — и половицы не то стонут под нашими тяжелыми шагами, не то пищат как цыплята. Внутри обширные храмины с массивными столбами из одного куска, алтарь с золоченными фигурами, приношения из лотосов, курильницы, бронзовые журавли… Так и смотрят в душу посетителей капища застывшие в иератической позе великолепные Будды. Над этими кумирами особенным обрядом совершается «открытие очей», перенесение в них, так сказать, силы и жизни, иными словами, освящение важнейших предметов культа», — писал Ухтомский.
В своем путешествии цесаревич Николай и его спутники совершенно не замечали другой Японии, которая всячески сопротивлялась иностранному влиянию. Именно Киото, где под буддистским влиянием нормой поведения стали суровое воздержание и аскетические взгляды, был одним из очагом противодействия чужеземцам. Все началось после прогулки на маленьком пароходике по озеру Бива, когда гости отправились к губернатору завтракать. Николай Александрович был очень доволен оказанной ему встречей и благодарил губернатора. При возвращении в Киото впереди шел местный полицмейстер, затем церемониймейстер, а уже за ними на джинерикше ехал цесаревич. Тележку тащил один возница, а двое сзади подталкивали. Внезапно из толпы, собравшейся вдоль дороги, выскочил японец и, обнажив саблю, нанес удар по голове цесаревича, но промахнулся. Тот же, обернувшись и увидев, что японец замахивается второй раз, выскочил из коляски. В то же мгновение принц Георгий, сопровождавший наследника, соскочил со своей коляски и ударил нападавшего сзади бамбуковой тросточкой. Подскочивший возница принца Георгия, увидев, что злодей выронил саблю при падении, поднял ее и ударил по шее и спине.
Первыми словами цесаревича Николая были: «Это ничего, только бы японцы не подумали, что это происшествие может чем-либо изменить мои чувства к ним и признательность мою за их радушие». Наследник престола, похоже, нисколько не пострадал и отказался от какой-либо помощи.
30 апреля (12 мая) в 11 часов вечера его навестил император Японии, которого встретил посланник Д. Е. Шевич. Император был крайне взволнован, его голос дрожал. Он заявил, что не оставит Николая, пока тот не выздоровеет. На следующий день они встретились в гостинице и говорили 20 минут. Микадо сам отвез Николая на «Память Азова». 4 (16) мая пришла телеграмма из России: царь приказал Николаю следовать во Владивосток. Отход назначили на 7 (19) мая. Император прибыл на корабль проводить гостей. Все были в японских орденах, включая Николая. Распрощались очень дружно.
Японцы выяснили, что нападавшим был Цудо Санцо, но долго обсуждали, что же могло послужить причиной инцидента, отзвуки которого ощущались много лет спустя. Современники отмечали: «С одной стороны, допустить, чтобы мотивом преступления явилась ненависть к русским, — положительно невозможно уже потому, что подобной ненависти в Японии не существует. Россия никогда не делала вреда Японии, не пользовалась ее некоторой финансовой расточительностью для своих выгод, а, напротив, всегда бескорыстно поддерживает ее законные требования. Русские, можно смело сказать, менее всех вызывают недовольство японцев, во-первых, по своей малочисленности, а также и по особенным качествам, отличающим их от других наций. Например, моряки наши в высшей степени популярны в японских портах, потому что они щедры и обходительны с туземцами. Надо прибавить, что за исключением некоторых весьма редких газетных статей, ни одна местная газета, в общем, не отнеслась к ожидаемому событию приезда Его императорского высочества Наследника цесаревича иначе, как вполне сочувственно».
Тем не менее непонимание русских и даже ненависть к ним внушалось японцам задолго до события в Оцу. В свое время японцы отказались пожать Николаю Резанову руку не только в силу разных обычаев, но из-за неприятия самих идей соседства. Изоляция была естественной реакцией на чуждый мир христианства, который, по мнению японцев, мог нести опасность. Цудо Санцо глубоко ненавидел чужеземцев, хотя ему и пришлось восемь лет служить в полиции и охранять иностранцев. Скорей всего, преступника привели в негодование восторженная встреча заморского гостя.
Таким образом, Япония оказалась перед лицом скандального дипломатического провала. Возникла угроза и для безопасности страны, бывшей тогда практически беспомощной. Ведь семи российским военным кораблям, сопровождавшим престолонаследника, ничего не стоило уничтожить весь японский флот. О гневе русских говорило, например, то, что они отказались от услуг японских врачей, направленных императором для оказания помощи цесаревичу, хотя рана была пустяковой.
Для Востока же характерно подчеркнутое уважение к гостю. Поэтому и не удивительно, что многие в Японии негодовали. Министерство двора Японии отметило, что пришло около 24 тысяч писем с соболезнованиями, а из Осаки вышли три парохода с подарками. Сам император поспешил в Киото, посетил наследника в гостинице, а затем проводил его до Кобе и даже поднялся на борт русского корабля. Это был совершенно беспрецедентный поступок. По сведениям некоторых японских исследователей, император намеревался ехать в Санкт-Петербург, чтобы лично принести извинения российскому императору, но его отговорили: это было бы нарушением традиции, согласно которой японский император никогда не покидает своей страны.
Из России вокруг света с заходом в Японию
На рейде Нагасаки можно было видеть множество кораблей. «Пристань в Нагасаки весьма оживлена, — писал путешественник А. Виноградов. — Приезжающих сразу поражало, что простые лодочники или дженирикши были весьма вежливы и за скромные деньги могли доставить в любую точку Нагасаки. Первую минуту езда на людях неприятно поражала европейцев, но они быстро свыкались, а некоторые даже покрикивали на возчиков. В европейской части имелись тротуары и электричество, в японской дороги посыпаны мелким щебнем и утрамбованы, а вечером освещались керосинками. Дома деревянные и глинобитные. Крыши черепичные или металлические. Во многих домах сады, где имелись изысканные клумбы с цветами, а также фруктовые растения: сливы, апельсины и лимоны.
Чуть ли не в каждом доме имелась лавка или мастерская. Бродячие торговцы оживленно сновали по всем улицам, предлагая нехитрый товар, но здесь не было той сутолоки и суеты, типичной для китайских кварталов. Получается такое впечатление, будто всех этих людей выгнала на улицу не нужда, не борьба за существование, а какое-нибудь торжество. Вся толпа празднично настроена, нет ни одного лица, на котором не было бы добродушной улыбки. Если же иногда и услышишь грубый голос, то можно быть уверенным, что это голос европейца. Японец ни при каких условиях не выдаст себя, он сумеет всегда подавить свои чувства и остаться джентльменом. Пьяных японцев нельзя встретить на улицах, как нельзя увидеть здесь безобразной пошлости и приставаний продажных женщин, как, например, в Порт-Саиде и других портовых городах. Японец свободолюбив, но эта любовь к свободе не переходит у него известных границ. Он пользуется свободой настолько, насколько она не стесняет свободы других. Сознавая свое собственное человеческое достоинство, он уважает это достоинство и в других».
Поделиться книгой: