Помоги проекту - поделись книгой:
«Ссуда делала закупов должниками владельцев и ставила их в личную зависимость от последних, – поясняет Ключевский, – сообщая им характер полусвободных людей. Такой характер этого состояния обнаруживался в том, что, во-первых, хозяин пользовался правом подвергать своего закупа телесному наказанию за вину; во-вторых, закуп мог быть свидетелем на суде только в незначительных тяжбах и при отсутствии свидетелей из свободных лиц; в-третьих, закуп не отвечал сам за некоторые свои преступления, например за кражу… Закуп по
В целом, отмечает Ключевский, «различие прав вырабатывалось не из отношений общества к верховной власти, а из экономических отношений лиц между собою, из имущественного неравенства людей». Три этих класса – княжьи мужи, люди и холопы – к XII веку претерпели некоторое усложнение, и появилось шесть разрядов, различавшихся уровнем гражданских прав. Эти перемены произошли благодаря появлению новой религии – христианства. Новые церковные власти стали активно строить церкви, приобретать земли, возводить монастыри, и в отличие от князей, которым было мало дела до их временного владения, церкви и монастыри относились к своим владениям с полной серьезностью. Состав самих служителей церкви был очень пестрым: священником мог стать как решивший уйти от мира князь, так и бывший холоп: нередко сильные мира сего жертвовали монастырям своих холопов, которым церковь возвращала личную свободу и не препятствовала в продвижении по карьерной лестнице, если таковые склонности наблюдались. Выходцы из разных слоев населения тоже оказывались в монастырях, кто из нужды, кто из-за полученных увечий, кто из набожности. Церковь даже содержала особые митрополичьи дружины, которые под управлением митрополичьего воеводы ходили с князьями в походы, если возникала такая надобность. Церковное право в те времена было в целом прогрессивнее княжеского, поскольку предполагало все же личную свободу человека. Рабом он считался перед одним только Богом.
С рабством по княжескому закону церковь всячески боролась, и ей тут удалось достичь некоторых побед. Благодаря церковным понятиям в княжеском праве появилось освобождение рабов по завещанию после смерти господина. Считалось, что при таком стечении обстоятельств требуется освободить часть челяди, чтобы она молилась по душе усопшего. Благодаря церковному вмешательству постепенно стали отпускать после смерти господина его жен-рабынь, приживших детей.
В античном праве —
«…если родители были люди разных состояний, между которыми закон допускал брак, то дети наследовали состояние отца; в противном случае – состояние матери. Так, закон не допускал правильного брака свободного лица с несвободным; поэтому дети свободного и рабы рождались рабами, дети свободной и холопа – свободными».
В церковном праве упор делался на соблюдение чистоты семейных нравов. Русское общество начальной истории было совершенно варварским и по церковному разумению аморальным: женатый господин не гнушался предаваться плотским радостям со своими холопками. Чистотой семьи тут и не пахло. Поэтому-то церкви и удалось если не истребить полностью это безобразие, то хотя бы немного смягчить, навязав княжескому праву освобождение холопки с ее детьми после смерти фактического мужа, освобождение из рабства холопки, над которой насильничал свободный мужчина, освобождение из рабства холопов любого пола, если господин нанес им тяжелые увечья.
Впрочем, у княжеского права, помимо вопросов о месте рабства в раннесредневековом обществе, было множество гораздо более животрепещущих тем для размышлений. Установление порядка населению было не самым актуальным. Куда как более важным было установление порядка между самими князьями.
Княжеская чехарда (XI век)
Наследство Ярослава Мудрого
Последним князем Днепровской Руси, которому удалось держать свое государство твердой рукой, был самовластец Ярослав Мудрый. После него сыновья перессорились, и начался процесс, который называют феодальной раздробленностью, то есть власть более не сосредоточивалась в одних руках. Все хотели получить заповеданный Киев, но никто не мог в этом Киеве удержаться. Виноват в таком положении вещей был особый порядок наследования, сложившийся на Руси. После смерти Ярослава его единое владение поделили между собой сыновья. Сыновей было много. Наследство они делили по правилам. Но потомкам Ярославичей было уже куда как труднее. У каждого из сыновей появились свои сыновья, у каждого из этих сыновей – свои, и так далее, пока порядок дележа наследства вовсе не стал кошмаром и головной болью.
В первоначальном дележе наследства Ярослава участвовало шесть князей – пятеро сыновей самого Ярослава и один внук от умершего раньше отца старшего сына Владимира. Кроме самого Ярослава были еще живы его братья и дети от его братьев, но эти князья в дележе наследства участия не принимали, потому что еще при жизни Ярослава успели получить свое наследство, на долю детей Ярослава и его внука они не претендовали (речь идет о полоцких Изяславичах). По словам
«Еще при жизни дал он наставление сыновьям своим, сказав им: „Вот я покидаю мир этот, сыновья мои; имейте любовь между собой, потому что все вы братья, от одного отца и от одной матери. И если будете жить в любви между собой, Бог будет в вас и покорит вам врагов. И будете мирно жить. Если же будете в ненависти жить, в распрях и ссорах, то погибнете сами и погубите землю отцов своих и дедов своих, которые добыли ее трудом своим великим; но живите мирно, слушаясь брат брата. Вот я поручаю стол мой в Киеве старшему сыну моему и брату вашему Изяславу; слушайтесь его, как слушались меня, пусть будет он вам вместо меня; а Святославу даю Чернигов, а Всеволоду Переяславль, а Игорю Владимир, а Вячеславу Смоленск“. И так разделил между ними города, запретив им переступать пределы других братьев и изгонять их, и сказал Изяславу: „Если кто захочет обидеть брата своего, ты помогай тому, кого обижают“. И так наставлял сыновей своих жить в любви».
Итак, старший Изяслав получил Киев, Святослав – Чернигов, Всеволод – Переяславль, Игорь – Владимир Волынский, Вячеслав – Смоленск, а внук-сирота – Ростов. Но кроме названных городов были и «довески»: Изяславу кроме Киева достался Новгород, Святославу кроме Чернигова – Муром, Рязань и Тмутаракань, Всеволоду кроме Переяславля – Суздаль и Белоозеро. Части своей земли Ярослав роздал по принципу старшинства: важный Киев и Новгородскую землю получил именно старший сын. Точно по старшинству меж братьями были распределены и Чернигов, и Переяславль, и Владимир Волынский, и Смоленск. Захудалый Ростов, к тому же и в переяславльской земле, получил внук, как имеющий наименьшее право претендовать на приличное наследство. Но, как пишет Ключевский, завещание Ярослава в
«Это – известная норма родовых отношений, ставшая потом одной из основ местничества. По этой норме в сложной семье, состоящей из братьев с их семействами, т. е. из дядей и племянников, первое, властное поколение состоит только из трех старших братьев, а остальные, младшие братья, отодвигаются во второе, подвластное поколение, приравниваются к племянникам: по местническому счету старший племянник четвертому дяде в версту, причем в числе дядей считался и отец племянника», – отмечает ученый.
Завещал Ярослав соблюдать порядок наследования и не нарушать наследного права, указывая, что отец говорил при жизни своему любимому сыну Всеволоду, что если тому будет суждено занять киевский стол без насилия, то есть после смерти его старших братьев, тогда может он, чувствуя свою кончину, попросить похоронить себя рядом с гробом его, Ярослава. Однако порядок наследования был сложным, и вовсе не все были им довольны, скоро появились ущемленные и негодующие: когда в 1057 году умер смоленский князь Вячеслав (четвертый сын Ярослава), его сына не посадили в Смоленске, туда перевели с Волыни Игоря, а на Волынь – ростовского князя, племянника Ростислава. Когда скоро умер смоленский Игорь, то Смоленск не достался ни его сыновьям, ни Ростиславу. Ростислав, ожидавший, что его переведут с Волыни в Смоленск, оскорбился и… отправился в Тмутаракань собирать войска. Между тем раздоры поселились и между тремя старшими братьями. Святослав и Всеволод по какой-то причине изгнали старшего Изяслава из Киева, на его место сел Святослав. В свободный от князя Чернигов перешел Всеволод. Через три года Святослав умер, на его место в Киеве сел Всеволод. Однако не усидел: из Польши с войском выдвинулся законный киевский князь Изяслав, Всеволод предпочел решить дело миром и отдал ему Киев. Но против этого возмутились племянники, началась междоусобица, в одном из боев Изяслав погиб. Тогда в Киев снова сел Всеволод (он из сыновей Ярослава теперь остался один).
После его смерти в 1093 году на стол претендуют уже внуки Ярослава. Стол занимает старший сын старшего сына Ярослава – Святополк Изяславич, вошедший в историю как Святополк Окаянный.
Система наследования (XI век)
Устанавливается очень сложная система наследования, которая еще понятна при сыновьях, но уже проблематична при внуках и правнуках. По этой системе наследование происходит исходя из старшинства, но никто из князей не получает своего владения навсегда, напротив, все эти владения перераспределяются постоянно, согласно вакантным «столам», приближающим князей к заветной точке наследования – городу Киеву и званию старшего над всеми князьями. По этой системе считается, что никакой части от общего государства оторвать нельзя, все это государство – единое наследство, части в нем могут только перераспределяться, но не выключаться из распределения. Передать таким образом свой город и свое право на власть прямым порядком от отца к сыну и от сына к внуку – нельзя. Наследование возможно только в порядке очередности. Само собой, при такой системе наследования недовольных была масса, но пойти против такого порядка наследования практически никто не решался. Через век Рюрик Смоленский, внук Владимира Мономаха, дабы обезопасить себя от притязания черниговского князя Ярослава, выдумает несуществующее завещание Ярослава: будто бы тот разделил специально своих сыновей Всеволода и Святослава Днепром, дабы «не искать вам Киева и Смоленска под нами, ни под нашими детьми, ни под всем нашим Владимировым племенем», хотя, как от души веселился Ключевский, владения Всеволода и Святослава находились на одной стороне Днепра, правой. На эту явную ложь Рюрика черниговский князь только и смог воскликнуть, что «если ты велишь нам отказаться от Киева навсегда, то ведь мы не угры и не ляхи, а единого деда внуки: пока вы оба живы с Рюриком, мы не ищем Киева, а после вас – кому Бог даст».
Ключевский называет этих вечно перемещающихся из владения во владение князей подвижными владельцами.
«Все наличные князья по степени старшинства, – замечает он, – составляли одну генеалогическую лествицу. Точно так же вся Русская земля представляла лествицу областей по степени их значения и доходности. Порядок княжеского владения основывался на точном соответствии ступеней обеих этих лествиц, генеалогической и территориальной, лествицы лиц и лествицы областей. На верху лествицы лиц стоял старший из наличных князей, великий князь киевский. Это старшинство давало ему кроме обладания лучшей волостью известные права и преимущества над младшими родичами, которые „ходили в его послушании“. Он носил звание великого, т. е. старшего князя, названого отца своей братии.
Да уж, тут Ключевский совершенно прав!
Западная Европа подобного порядка наследования не ведает. Даже наша соседка Польша ничего подобного не знает. Пытаясь объяснить происхождение столь дикого наследования по очередности, когда вся земля находится одновременно во владении только одного княжеского рода, но переходит внутри рода по старшинству или очереди, специалисты обращали внимание на то, что варяжские, то есть пришлые князья просто взяли за основу существующий среди туземного населения родовой порядок и на его основе построили отношения внутри государства. Однако, говорит ученый, это объясняет, скажем, наследование по старшинству, нормальное положение наследования в обществе, которое еще не доросло до создания монархии, но никак не объясняет, почему при этом князья вынуждены перемещаться по очереди и передавать свои владения по порядку. Такового не наблюдается нигде более в русско– славянском обществе: только у князей, которых принято называть Ярославичами. При Владимире Святом наследование было очень простым: князь просто посылал сыновей как наместников в значимые города. Киев должен был получить старший в роду. Никакого передвижения по очереди. Наместник – это хорошо и понятно, выжимай из своего города, сколько можешь, и не забывай делиться с отцом. По-видимому, говорит Ключевский, все дело в том, что князья просто не понимали, что такое владеть землей, они в этом не видели смысла, все их интересы были связаны с получением дохода от своего города и военными походами, а население оставалось для них все еще чужим, завоеванным. Чужая земля, чужой народ. Так не все ли равно, иметь в подчинении один, свой город, или переходить из города в город? Обидно только, если тебе достается город похуже, чем у старшего на лестнице! Если говорить о патриотизме (то, святое, понятие современных патриотов), так не было у русских князей ровно никакого патриотизма.
Во всяком случае, в XI веке.
Ну какого патриотизма вы желаете от князя, которому приходится менять город за городом? Его «патриотизм» может происходить разве что от количества дани. Много платят – отличный город. Мало дают – скорее бы очередь подошла. При таком подходе патриотизм князей и плач по Русской земле – не более чем измышления книжников более позднего времени. Только в книжном уме могли родиться эти стоны по родине, когда у князя, по сути, не было родины. А если он долго оставался в глухом углу, то есть, скажем так, на родине, и его не переводили «повыше», в город поцивилизованнее, то родину эту можно было только ругательски ругать самыми распоследними словами и ждать как счастья, когда удастся из нее сбежать! Опираясь на пояснения наследного порядка у Ключевского, скажу прямо: патриотизм и любовь к родине, какими они предстают в «Слове о полку Игореве», – это плод куда как более позднего сознания. Человеку XI–XII вв. это было совершенно непонятно, пожалуй – дико.
Вы готовы возвращаться на свою работу как на родину?
Вряд ли.
А для князя эта «родина» была не более чем работа, в самом лучшем случае – работа с высоким окладом, только и всего.
«Ярославичи в значительной мере оставались еще тем же, чем были их предки IX в., речными викингами, которых шедшие из степи опасности едва заставили пересесть с лодки на коня, – говорит Ключевский, – они еще не успели вполне отрешиться от старого варяжского взгляда на себя, видели в себе не столько владетелей и правителей Русской земли, сколько наемных, кормовых охранителей страны, обязанных „блюсти Русскую землю и иметь рать с погаными “. Корм был их политическим правом, оборона земли их политической обязанностью, служившей источником этого права, и этими двумя идеями, кажется, исчерпывалось все политическое сознание тогдашнего князя, будничное, ходячее сознание, не торжественное, какое заимствовалось из книг или внушалось духовенством».
Вот и задумайтесь, мог ли придворный сказитель и поэт сочинить для своего князя столь глупое и непонятное произведение, как «Слово», в том самом веке, когда понятие «отечество» не могло существовать? Боюсь, исполнив свой шедевр, сказитель кончил бы потерей головы: князья были горячи на руку, непонятного они не любили. Одна эта чисто психологическая деталь показывает, почему «Слово» – если не подделка восемнадцатого века, так подделка, скажем, века семнадцатого или хотя бы шестнадцатого! Ключевский идеализирует «Слово», и странно – трезвыми рассуждениями он вроде бы и отрицает сам факт патриотизма и понимания общности русских в эти века, и тут же опирается на «Слово» как на исторический источник и на этой основе говорит о том, что складывается – несмотря на лестницу наследия – общность между людьми, когда мы видим лишь разобщенность между многочисленными потомками Ярослава. Он указывает, что дружина князя из-за очередного порядка наследования сама выбирала, как ей действовать, когда князя переводили в другой город: если князь уходил в худший, то дружина оставалась и переходила к поступившему на его место новому князю, если в лучший город, то следовала за ним, надеясь на выгоду, то есть нередко за князем тянулись его дружинники числом до двух-трех тысяч человек. И это как бы хорошо, потому что возникали передвижения внутри Днепровского государства, и народ перемешивался. Но ведь что такое дружинник? Строчкой ниже Ключевский совершенно справедливо говорит:
«Служилый человек не привязывался крепко ни к месту службы, ни к лицу или семье князя, которому служил. Не привязанный крепко ни к какому князю, ни к какому княжеству, боярин привыкал сознавать себя слугою всего княжеского рода, „передним мужем“ всей Русской земли. У него не могли установиться ни прочные местные интересы в той или другой области, ни прочные династические связи с той или другой княжеской линией».
Но вывод он делает странный: вместе с другим высшим классом общества, духовенством, и, может быть, еще в большей степени, чем это сословие, многочисленный дружинный класс был подвижным носителем мысли о нераздельности Русской земли, о земском единстве.
Увы мне и ах!
Ни к чему не привязанный душой и ничего не любящий по сути «этот многочисленный дружинный класс» мог лишь выносить мысль, как лучше управлять вверенным ему населением, то есть каким способом быстрее и удобнее собрать налоги и покорить этот туземный люд власти его нынешнего князя, все равно какого князя. А что касается распрей между князьями, то страдать о них мог разве что далекий от жизни монах. Именно монахи вложили в уста своим героям-князьям и размышления о запрете враждовать друг с другом, и отказ поднять оружие на брата своего… В жизни было куда как проще. Единственное, что сдерживало буйных княжичей, так это соблюдение законности. Они и за оружие-то хватались, когда эта законность вдруг как-то нарушалась. А так… так честно переходили по приказу старшего из одного города в другой. Они знали, что им еще повезло. Ведь были еще и изгои. Эти вовсе были лишены всякого права.
Изгои не были виноваты в своей участи. Порядок наследования определялся переходом князей по старшинству и согласно очереди. Младшие получали самые незначительные, недоходные и удаленные от границ спокойные земли, старшие – самые опасные, трудные, зато и очень доходные города. И все бы хорошо. Но если по какой-то причине отец малолетнего княжича преждевременно умирал раньше деда, то вместе с ним из дальнейшего передвижения по землям выбывало и все его мужское потомство, то есть князь, конечно, не оставался в буквальном смысле нищим, ему давали по милости старших какой-то незначительный населенный пункт, но это было все, что ему положено. Очередь для него останавливалась. Такими князьями-изгоями были дети Ростислава Володарь и Василько, вынужденные отвоевать у Польши червенские города и основать Червенское княжество. Некоторые русские княжества из-за такого порядка наследования уже в XII веке стали постоянными владениями князей-изгоев, таковы Муромо-Рязанское, Турово-Пинское, Городенское и Полоцкое княжества. Эти земли исключались из порядка наследования. На них никто не претендовал. Но дети князей из таких княжеств уже не имели никакого права на дальнейшее передвижение.
Постепенно порядок наследования стал тормозом для самого существования Днепровской Руси, а не благом, как это представлялось при Ярославе. К концу XII века потомков Ярослава стало столько, что разобраться в очередности наследования и соблюдении правил стало невыносимо трудно. Племянники вдруг оказывались куда старше дядьев, из-за чего разгорались нешуточные конфликты при перемещениях по городам. Появились отважные и предприимчивые князья, которым было тошно следовать общему правилу, они мечтали владеть Киевом, а не ютиться на задворках, великолепно понимая, что достойны принять такое владение по праву личного превосходства. Недаром один из таких отважных и дерзких князей, внук Мономаха, Изяслав Мстиславич, настоящий русский рыцарь, как-то воскликнул в ярости: «Не место идет к голове, а голова к месту!» – одной этой фразой выразив все, что он думал о поступательном движении по лестнице. Да и крупные русские города тоже были часто недовольны князьями, которых обязаны были по порядку лестницы принимать у себя. Особые проблемы возникли с Новгородом. С ним они постоянно возникали и в дальнейшем. Город, считавший себя после Киева самым старшим, требовал к себе особенного отношения. И когда в Новгород присылали негодного князя, он отказывался такой подарок принимать. В Киеве тоже случались казусы, когда горожане вопреки всякому порядку лестницы самовольно гнали своего законного князя и брали другого, вовсе не законного, как, например, Всеслава, полоцкого князя-изгоя. Ярославичи заточили Всеслава в поруб, якобы за предательство и чародейство, киевляне не только извлекли того из тюрьмы, но и сделали великим князем, правда, ненадолго. Но городам было трудно бороться против княжеского права. Даже всесильный Новгород вынужден был смиряться и принимать ненавистного князя, хотя он-то гонял князей постоянно, и те вынуждены были с запросами Новгорода считаться. Когда новгородцы вместо сына Святополка против всяких правил взяли себе Мстислава, сына Мономаха, великий князь Святополк ничего не смог сделать: новгородцы приехали в Киев, забрали княжича и увезли его на княжение.
Княжеские съезды (XI–XII векл)
И хотя порядок наследования был сложным и более того – несправедливым, он продержался в государстве более полутора веков. За это время он превратился из необходимости в традицию, а традиции ломать очень непросто, хотя наступает время, когда они рушатся сами собой. Такое время пришло и для наследования по очередности и старшинству. В результате значение великого князя становилось все меньшим и меньшим, князья уже не столь рвались переходить по своей лестнице, а стремились удерживаться в имевшихся на данный момент городах, и только потому, что владение землей было общим для всего рода, они не имели права оставить земли за собой; города же еще меньше желали терять своих князей, но вынуждены были отдавать их и принимать назначенных. К концу XII века между князьями в силу всех перечисленных причин возникли такие отношения, которые ни братскими, ни родственными назвать никак не возможно. Первые признаки ненависти разделили потомков Ярослава – Мономашичей и Святославичей, автоматически эта вражда перешла и на их потомков: Изяславичей волынских, Ростиславичей смоленских, Юрьевичей суздальских с одной стороны и Давидовичей черниговских и Ольговичей новгород-северских с другой. Эта ненависть красной строкой проходит через все их взаимоотношения, точнее распри. Улаживать их приходилось на так называемых княжеских съездах. Как правило, если киевский князь не мог заставить своих «младших» князей прекратить усобицы, собирался съезд, где князья договаривались о мире и целовали крест, что не станут уничтожать друг друга. Правда, был замечательный повод не давать клятвы, для этого требовалось немного – просто не явиться на съезд: не давший клятвы, не участвовавший в съезде, не считался и клятвопреступником! Впрочем, даже участвовавшие в собрании князья иногда действовали в силу собственного разумения. Когда в 1100 году на съезде в Витичеве «…старшие двоюродные братья Святополк, Мономах, Давид и Олег (Святославичи), приговоривши наказать Давида Игоревича Волынского за ослепление Василька, постановили отнять и у этого последнего его Теребовльскую волость как у неспособного править ею. Но Ростиславичи Володарь и Василько не признали этого решения. Старшие князья хотели принудить их к тому силой; но самый видный из членов съезда Мономах, участвовавший в этом решении, отказался идти в поход, признав за Ростиславичами право ослушаться съезда на основании постановления прежнего съезда в Любече (1097), где за Васильком был утвержден Теребовль».
Усобицы прекращались и снова набирали силу. И в этом плане больше всего страдали города. Ибо, какие усобицы между князьями ни возникали, как они ни решались, наказывались города: их князья захватывали друг у друга и поступали так, как поступают с вражескими, то есть сжигали, разрушали, жителей угоняли в плен, а то и вовсе убивали. Князья же о своих городах страдали разве что в экономическом отношении. А когда князья переходили по лестнице, то часто случалось, что на смену своему князю приходил его противник, который мстил городу за прежнюю поддержку его соперника. От этого спасали только ряды князей с городами, то есть договоры, где указывалось, за что князь не будет изводить своих горожан и какого зла он помнить не станет, правда – князья частенько эти ряды нарушали. Единственное благо для земли было от князей, что, получив захолустное владение, они всеми силами стремились наставить в этом владении городов, так что вольно или невольно способствовали тому, что улучшали экономику своего края и несомненно приносили в свой медвежий угол хоть какую-то красоту и цивилизацию. А особая любовь и стремление к конечному пределу мечтаний – Киеву – вылилась в то, что, получив Киев, они начинали его еще больше обустраивать. И так очень скоро он стал красивейшим и культурнейшим из всех тогдашних русских городов.
Порядок совместного княжеского владения
Князья в каком-то смысле были бедой для тогдашней Руси. Но, как ни забавно, в то же время и благом.
«На Руси, – пишет Ключевский, – была тогда единая верховная власть, только не единоличная. Она имела довольно условное, стесненное значение. Князья были не полновластные государи земли, а только военно-полицейские ее правители. Их признавали носителями верховной власти, насколько они обороняли землю извне и поддерживали в ней существовавший порядок; только в этих пределах они и могли законодательствовать. Но не их дело было созидать новый земский порядок: такого полномочия верховной власти еще не было ни в действовавшем праве, ни в правовом сознании земли. Князья внесли немало нового в земские отношения Руси, но не в силу своей власти, а по естественному ходу дел: эти новости рождались не только из действия княжеского порядка владения, но и из противодействия ему, например, из вмешательства волостных городов. К числу этих новостей относится и то, что княжеский род стал элементом единства Русской земли. Естественное преемство поколений сообщило потомству Владимира Святого вид династии, платным сторожам Руси дало монополию наследственного правления землей. Это был простой факт, никогда не закрепленный признанием земли, у которой не было и органа для такого признания: при замещении столов волостные города договаривались с отдельными князьями, а не с целым княжеским родом. Порядок совместного княжеского владения и стал одним из средств объединения земли; но он был не актом их учредительной власти, а следствием их неумения разделиться, как разделились потом суздальские потомки Всеволода III… Русская земля представляла собою не союз князей или областей, а союз областей через князей. Это была федерация не политическая, а генеалогическая, если можно соединять в одном определении понятия столь различных порядков, федерация, построенная на факте родства правителей, союз невольный по происхождению и ни к чему не обязывавший по своему действию – один из тех средневековых общественных составов, в которых из частноправовой основы возникали политические отношения. Русская земля не делилась на части, совершенно обособленные друг от друга, не представляла кучи областей, соединенных только соседством. В ней действовали связи, соединявшие эти части в одно целое; только эти связи были не политические, а племенные, экономические, социальные и церковно-нравственные. Не было единства государственного, но завязывалось единство земское, народное. Нитями, из которых сплеталось это единство, были не законы и учреждения, а интересы, нравы и отношения, еще не успевшие облечься в твердые законы и учреждения. Перечислим еще раз эти связи:
1) взаимное невольное общение областей, вынужденное действием очередного порядка княжеского владения,
2) общеземский характер, усвоенный высшими правящими классами общества, духовенством и княжеской дружиной,
3) общеземское значение Киева как средоточия Руси не только торгово-промышленного, но и церковно-нравственного,
4) одинаковые формы и обстановка жизни гражданского порядка, устанавливавшиеся во всех частях Руси при помощи очередного порядка княжеского владения…»
Враги-союзники
Иными словами, то, что описал Ключевский, можно охарактеризовать и так: потомки Ярослава, боясь потерять будущую возможность порулить в Киеве, строго блюли единство земли и свою «лестницу», они ни на шаг не приблизились к своему туземному населению, но при помощи церкви вовсю занялись унификацией быта и гражданского порядка – унифицированными рабами управлять легче. Защищая свою «лестницу», они честно сражались с внешним врагами.
Правда, эта их «работа» была иногда вредной.
Все чаще, надеясь перескочить из какого-нибудь глухого городка на хороший стол, они использовали войска кочевников для решения своих проблем, то есть приглашали степных воинов резать «чужих» туземцев и жечь города своего врага. Половецкие орды, которые приглашались для этой цели, получали хорошую плату, а русские князья привыкали обращаться по хорошо известным адресам – в степь. Бить половцев и одновременно нанимать половцев – это такая национальная русская забава. Так что неудивительно, что к XII веку «поганые» стали ходить на Русь как к себе домой. Занимались Ярославичи и унификацией законов, потому что при том многообразии туземного населения, нужно было хоть что-то сделать с единством законодательства: переходя по «лестнице», князьям очень трудно было приспосабливаться к местным законам.
«Везде Русская земля, и нигде, ни в одном памятнике не встретим выражения русский народ», – удивляется Ключевский, предполагая, что не пришло еще время для такого понятия. Однако все было, наверно, куда проще: народ четко делился на две части – люди да холопы, и обе были для высшей касты господ туземцами. А князей интересовали только дела княжеские, которые перерастали в распри и кровавые войны. И напрасно взывал киевский митрополит к враждующим между собой князьям: «Молим вас, не погубите Русской земли: если будете воевать между собою, поганые обрадуются и возьмут землю нашу, которую отцы и деды наши стяжали трудом своим великим и мужеством; поборая по Русской земле, они чужие земли приискивали, а вы и свою погубить хотите!» Напрасно в «Слове о князьях» увещивал их другой церковный деятель: «Слышите, князья, противящиеся старшей братии и рать поднимающие и поганых наводящие на свою братию! Не обличит ли вас Бог на Страшном суде? Святые Борис и Глеб попустили брату своему отнять у них не только власть, но и жизнь. А вы одного слова стерпеть брату не можете и за малую обиду смертоносную вражду поднимаете, призываете поганых на помощь против своей братии. Как вам не стыдно враждовать со своей братией и единоверными своими». Князьям было не до Бориса и Глеба. К концу XII века разлады между князьями стали причиной фактического распада единой при Ярославе земли: «политические отношения XI–XII вв. во многом были возвратом к порядку, действовавшему до основания великого княжества Киевского. Русская земля первоначально сложилась из самостоятельных городовых областей помощию тесного союза двух аристократий, военной и торговой. Когда этот союз земских сил распался, составные части земли стали также возвращаться к прежнему политическому обособлению. Тогда знать торгового капитала осталась во главе местных миров, а аристократия оружия с своими князьями скользила поверх этих миров, едва поддерживая связь между ними. Борьба этих двух сил и была основным фактом, из которого развивались политические явления при Ярославичах: то была борьба двух прав, княжеского и городового, двух земских порядков, из коих один объединял землю посредством очередного княжеского владения, другой разбивал ее на самостоятельные городовые волости».
Города попробовали заставить своих князей «володеть» надлежащим образом. У них это почти не получилось. Чем это закончилось – известно. Днепровская Русь фактически перестала быть единым государством, центр государственности переместился на восток.
Часть вторая. Верхневолжская Русь XIII–XV века
Дикий Восток (XIII век)
Восток, куда эта государственность переместилась, был краем, даже для XII столетия диким. По сравнению с народами, которые проживали в верховьях Волги, переселенцы с юго-запада, то есть с Приднепровья, были до неприличия цивилизованными. Они и начали успешное дело колонизации новых земель, применяя уже хорошо проверенную на собственных племенах стратегию развития – унификация языковая, религиозная, юридическая, политическая. Вся история России – это периоды колонизации, начался этот колонизационный бум при первых варяжских князьях, завершился при Романовых в XIX веке, потом с итогами этой колонизации некогда колонизованные народы пробовали всеми силами бороться, добиваясь и успехов, и временных поражений, пока плод деятельности колонизаторов не распался на отдельные куски – собственно Россию в рамках РСФСР, Украину, Белоруссию, Молдавию, Латвию, Литву, Эстонию, Грузию, Армению, Киргизию, Азербайджан, Таджикистан, Узбекистан, Туркмению, Казахстан, и это не предел – процесс распада может зайти и куда как дальше, что вполне вписывается в рамки деколонизационного процесса. В XIII веке колонизаторы даже не представляли, во что выльется их захватнический пыл через шесть веков: романовская империя растянется от границы с Центральной Европой до Тихого океана – предел мечтаний любого колонизатора.
Народы Волги и Оки
Но вернемся в XIII век и посмотрим, какие же народы подлежали переработке и усмирению со стороны южнорусских князей. На этой территории – между Волгой и Окой – давно уже поселились финно-угорские народы. Они обосновались на этих болотистых лесных землях задолго до славян и варягов. Эсты, чудь, весь, меря, мордва и черемисы были известны европейским хронистам в VI веке нашей эры, поскольку эти племена входили в состав империи Германириха еще в IV веке первого тысячелетия. Наша
«У одной Камы можно насчитать до 20 притоков, названия которых имеют такое окончание, – пишет Ключевский. – Название самой Оки финского происхождения: это – обрусевшая форма финского joki, что значит река вообще. Даже племенные названия мери и веси не исчезли бесследно в центральной Великороссии: здесь встречается много сел и речек, которые носят их названия. Уездный город Тверской губернии Весьегонск получил свое название от обитавшей здесь веси Егонской (на реке Егоне). Определяя по этим следам в географической номенклатуре границы расселения мери и веси, найдем, что эти племена обитали некогда от слияния Суховы и Юга, от Онежского озера и реки Ояти до средней Оки, захватывая северные части губерний Калужской, Тульской и Рязанской. Итак, русские переселенцы, направлявшиеся в Ростовский край, встречались с финскими туземцами в самом центре нынешней Великороссии».
Если в VI веке нельзя было сказать, кто цивилизованнее – славяне или финские народы, поскольку все они находились в состоянии дикости, то в XIII веке разница была уже даже чисто внешняя: переселенцы с юго-запада были пусть и не все настоящими христианами, но они не пребывали в полном язычестве, церковные требования уже несколько изменили их привычки и быт. Финские народы были мирными и спокойными, новых соседей они поначалу как захватчиков не восприняли, а потом уже было поздно. Во времена Тацита они жили не зная ни домов, ни оружия, так что пришельцы просто теснили и теснили этих жителей волжско-окского междуречья на север. Сражаться с воинственными южанами финны не желали, да и не умели они этого, так что они попросту отходили. А там, где не отходили, вынуждены были уживаться (а потом даже и сливаться) со славянскими соседями. Процесс этот был длительный, потому что переселенцы с юга приходили постоянно, но в небольшом количестве. И это были не княжеские дружинники, а простые сельские жители, вынужденные бежать от своих князей на еще не присвоенные теми свободные земли. Ключевский замечает, что такое мирное сосуществование славян и финнов даже отражено в сохранившихся названиях сел и рек: они идут чересполосицей, что показывает такую тенденцию: народы селились рядом, но не сливались, то есть русские переселенцы выбирали еще не занятые финнами земли и оседали на них. Единственным камнем преткновения была вера: язычники-финны и православные-русские сталкивались только на этой почве, но подобных столкновений наши письменные источники помнят очень немного. Вот когда в новые земли пришли не крестьяне-христиане, а русская церковь, тогда даже уживчивые финские народы стали сопротивляться. Особенно миссионерскому церковному ражу противостояла ростовская земля, двух первых епископов финны прогнали, а третьего, Леонтия, даже убили. Случился такой казус в XI веке, когда на земли финнов с интересом стали поглядывать не только беглые смерды, но и южные князья. Именно тогда был срублен племянником Ярослава город Ростов, то есть появился городской центр, цивилизация шагнула в финские леса. Ростов был город типично южнорусский, горожане практически все привозные, последовавшие за князем в дальний и не слишком привлекательный край. Чуди, как называли местные племена эти переселенцы, в городе было мало, она компактно проживала в так называемом Чудском конце, где не было христианских церквей, поскольку финны были язычниками. Эти язычники ни в какую не желали обращаться в христианство и так стойко держались своих верований, что даже после пары веков «адаптации», когда церковь стала крестить насильно, предпочли бежать от своих соседей и гонителей в Волжскую Булгарию, где жили родственные им народы.
Оставшиеся туземцы вынуждены были, в конце концов, принять и религию пришельцев, и особенности их общежития. Своих государств не было ни у мери, ни у мордвы, ни у чуди. Так что вовлеченные в общественные отношения, характерные для южан, местные народы постепенно переняли образ жизни переселенцев. А смешиваясь с крестьянами, они произвели и новый антропологический тип населения, уже не совсем славянский. Эта примесь, говорит Ключевский, заметна в великоросском антропологическом типе:
«… именно скулистость великоросса, преобладание смуглого цвета лица и волос и особенно типический вели-коросский нос, покоящийся на широком основании, с большой вероятностью ставят на счет финского влияния».
Отпечаток финского влияния отразился и в языке переселенцев. Язык, единый для Днепровской Руси, наиболее сходен с малоросским говором:
«…в говоре древней Киевской Руси заметны три особенности:
1) она говорила на о, окала;
2) звуки ц и ч мешались, замещали друг друга;
3) в сочетании гласных и согласных соблюдалась известная фонетическая гармония: звуки согласные гортанные г, к и х сочетались с твердыми гласными а, о, ы, у, э и с полугласным ь, а зубные, или свистящие, з, с и ц и нёбные, или шипящие, ж, ч и ш – с мягкими гласными я, е, и, ю и с полугласным ь; сюда же можно отнести и мягкое окончание глаголов в 3-м лице обоих чисел».
Во времена Ключевского остатки этой единой некогда для Руси фонетики сохранялись только в новгородском областном диалекте. Этот мягкий и певучий язык на северо-востоке прибрел иные черты: он стал тверже и жестче. Владимирский говор «господствующий звук о произносит грубо протяжно, утратил древнее сочетание гласных с согласными, в родительном падеже единственного числа местоимений и прилагательных г заменяет звуком в». Так единый древнеруский язык приспособил особенности фонетики финской и сам видоизменился. Наибольшие изменения коснулись жителей крошечного городка северо-востока – Москвы.
«Москва, – пишет Ключевский, – и в диалектологическом отношении оказалась таким же связующим узлом, каким была она в отношении политическом и народнохозяйственном. Она стала в пункте встречи различных говоров: на северо-западе от нее, к Клину, окают по-новгородски, на востоке, к Богородску, – по-владимирски, на юго-западе, к Коломне, акают по-рязански, на западе, к Можайску, – по-смоленски. Она восприняла особенности соседних говоров и образовала свое особое наречие, в котором совместила господствующий звук южного говора с северным твердым окончанием 3-го лица глаголов и с твердым г, переходящим в конце слов в
Иными словами, в Москве бытовал такой особенный язык, которого в древности не признавали как нормальный ни киевляне, ни новгородцы, ни даже ярославцы и владимирцы. Позднее этот язык стал языком великороссской Руси. Так что завоеванные финны внесли свою лепту в дело единения языка: они отомстили своим захватчикам, испортив настоящий русский язык, на котором те говорили. Не правда ли, забавно, как не везет завоевателям с чистотой речи? Сперва шведский язык русов исчезает как облачко среди ясного дня, приобретая дикие славянские черты завоеванных киевлян, затем сформированный вливанием болгарской церковной крови древнерусский язык подпадает под влияние финских завоеванных племен и становится уже и не русским, и не славянским, точно заговорил сжигаемый за ведовство на открытом огне финн, пытаясь произнести слова на языке его мучителей! И этот язык «правленого» (от слова правеж) финна и становится языком великорусской народности! То ли еще будет… Совсем недолго ждать явления монголов!
Вера диких финов
Особенные черты принесло смешение народов и в сферу мифологическую. Языческие финские верования в покоренной русскими земле стали прочно сливаться с принесенными южнорусскими. Финские народы поклонялись силам природы, в основном – лесу и воде, среди которых они и жили. Они молились деревьям, камням, рекам, озерам, земле. Главным лесным хозяином благодаря мордве у великороссов стал финский леший, который стережет коренья, травы и деревья. Главным водным – водяной, легенды о котором хорошо известны были у новгородцев, давно познакомившихся с финским эпосом Севера, в виде Морского царя он присутствует в знаменитой легенде о Садко. Языческие финские воззрения нашли приют как в легендах, которые переняли соседи-пришельцы, так и в колдовских обычаях – скорее всего, русские волхвы и колдуны переняли эту магию у финских народов, точнее превратили в магию финские языческие обряды. Именно с этим кошмаром пришлось бороться более цивилизованной православной церкви, когда она столкнулась с кровавыми жертвами, которые приносили «маги» в годы неурожая. По этому языческому обряду волхв выискивал среди женщин ту, которая «спрятала» в себя достаток и тем лишила людей средств к существованию. Иногда на теле такой женщины делали символический надрез, а иногда и убивали, принося в качестве жертвы. Особенные проблемы в XI веке возникли на Белозере, где волхвы убили уже не одну женщину, так что сборщикам дани пришлось одновременно и вести религиозные диспуты с волхвами, доказывая тем преимущество христианской веры. Наибольшим образом диспутанты разошлись в вопросе сотворения человека. Христиане считали, что его произвел на свет Бог по своему образу и подобию, и никто, кроме Бога, не знает, как создан человек, волхвы же приводили совершенно иную версию творения: мылся Бог в бане, вытерся ветошкой и бросил ее на землю; и заспорил Сатана с Богом, кому из нее сотворить человека, и сотворил дьявол тело человека, а Бог душу в него вложил; потому, когда человек умрет, тело его идет в землю, а душа к Богу. Ключевский приводит мордовскую легенду о Шайтане и Чампасе – злом и добром богах, которые сотворили человека совместными усилиями.
«Человека вздумал сотворить не Чампас, а Шайтан. Он набрал глины, песку и земли и стал лепить тело человека, но никак не мог привести его в благообразный вид: то слепок выйдет у него свиньей, то собакой, а Шайтану хотелось сотворить человека по образу и подобию Божию. Бился он, бился, наконец, позвал птичку-мышь – тогда еще мыши летали – и велел ей лететь на небо, свить гнездо в полотенце Чампаса и вывести детей. Птичка-мышь так и сделала: вывела мышат в одном конце полотенца, которым Чампас обтирался в бане, и полотенце от тяжести мышат упало на землю. Шайтан обтер им свой слепок, который и получил подобие Божие. Тогда Шайтан принялся вкладывать в человека живую душу, но никак не умел этого сделать и уж собирался разбить свой слепок. Тут Чампас подошел и сказал: „Убирайся ты, проклятый Шайтан, в пропасть огненную; я и без тебя сотворю человека“. „Нет, – возразил Шайтан, – дай, я тут постою, погляжу, как ты будешь класть живую душу в человека; ведь я его работал, и на мою долю из него что-нибудь надо дать, а то, братец Чампас, мне будет обидно, а тебе нечестно^. Спорили, спорили, наконец, порешили разделить человека; Чампас взял себе душу, а Шайтану отдал тело. Шайтан уступил, потому – Чампас не в пример сильнее Шайтана. Оттого, когда человек умирает, душа с образом и подобием Божиим идет на небо к Чампасу, а тело, лишаясь души, теряет подобие Божие, гниет и идет в землю к Шайтану. А птичку-мышь Чампас наказал за дерзость, отнял у нее крылья и приставил ей голенький хвостик и такие же лапки, как у Шайтана. С той поры мыши летать перестали».
Отсюда у великоросского населения появилась устойчивая персонификация Сатаны как злого, но Бога, а совсем не падшего ангела. Как говорит Ключевский, при смешении мифологии с христианской теологией смешанное население Верхневолжской Руси не почувствовало непримиримой противоположности своих верований:
«…финские боги сели пониже в бездне, русские повыше на небе, и так, поделившись, они долго жили дружно между собою, не мешая одни другим, даже умея ценить друг друга. Финские боги бездны возведены были в христианское звание бесов и под кровом этого звания получили место в русско-христианском культе, обрусели, потеряли в глазах Руси свой иноплеменный финский характер: с ними произошло то же самое, что с их первоначальными поклонниками финнами, охваченными Русью».
Одна из типично финских «лесных» языческих легенд даже вошла в русское летописание.
«А на Белеозере, – сообщает
В качестве доказательства принятия христианской веры летописец, ничуть не смущаясь, приводит такой факт: молельную березу вырвало с корнем, а молельный камень потопило в Шексне! Судя по дереву и камню, на Шексне крестили финские племена. Хорошо смешавшись между собой в этническом плане, великорусский народ превосходно усвоил и южные, славянские, и финские языческие легенды, приправив все это христианской верой. Так что, по сути, верхневолжское христианство получилось религией с сильным языческим компонентом. Языческие праздники финно-угорских народов церковь приспособила к христианству, поскольку с ними проще было сладить полюбовно, нежели бороться. Бог Чампас стал соответственно Богом Отцом, а бог Шайтан Дьяволом, или Сатаной (так произносили Шайтана русские), мать всех богов Анге-Патяй стала Богородицей, Нишкипас Ильей, а бог свиней – аналог славянского Велеса, Василием Великим. Березовый веник, который ставили в красном углу, заменили иконой с зажженными свечками или лампадой. Языческие молитвы перемешались с христианскими. Новообращенные продолжали обращаться к силам стихий, называя их христианскими именами, только и всего. Никого не смущало, что своим богам они молятся на чужом языке, вплетая одинокие родные слова. Церковь не посягала на этих богов, она очень надеялась, что через пару веков исходные языческие боги забудутся. Получилось иначе: они продолжали существовать параллельно христианству, причем и пришлое население понемногу усвоило мифологию финно-угорских народов и их обычаи! И если в Днепровской Руси, как говорит Ключевский, существовало двоеверие (христианство плюс славянское язычество), то в Верхневолжской Руси было уже троеверие: к этому смешению вер добавились еще и боги местного розлива. Тем не менее это странное славянофинское население, из которого только часть была крещеной даже в XVII веке, считало себя христианами!
Земля болот и деревень
Так что народ, поселившийся в верховьях Волги, можно было только условно считать русским по антропологическому типу и христианским по верованиям. И в основной массе это был народ земледельческий, основой его хозяйства была земля. С городами на северо-востоке имелись большие проблемы. Все эти города появлялись только по княжеской воле, это были княжеские города – подчиненные, без всяких вольностей, заселенные переселенным народом. В основном на место городов тут становятся деревни, и не южные деревни с большим количеством домов, вышедшие из родовых владений, а крохотные деревеньки из двух-трех изб, поставленные на сухом пригорке среди болот. Земледелие было экстенсивное, то есть, сведя лес, крестьянин какое-то время эксплуатировал свой участок, потом переходил на новый, и так, постоянно уходя от использованных земель, он двигался все дальше на северо-восток. Конечной точкой расселения были Уральские горы, туда неспешно и двигалась русская колонизация.
«В восполнение скудного заработка от хлебопашества на верхневолжском суглинке, – пишет Ключевский, – крестьянин должен был обращаться к промыслам. Леса, реки, озера, болота предоставляли ему множество угодий, разработка которых могла служить подспорьем к скудному земледельческому заработку. Вот источник той особенности, которою с незапамятных времен отличается хозяйственный быт великорусского крестьянина: здесь причина развития местных сельских промыслов, называемых кустарными. Лыкодерство, мочальный промысел, зверогонство, бортничество (лесное пчеловодство в дуплах деревьев), рыболовство, солеварение, смолокурение, железное дело – каждое из этих занятий издавна служило основанием, питомником хозяйственного быта для целых округов».
Видите, какова разница с южной Русью?
О торговле тут благополучно забыто, крестьянину есть дело разве что до мены с соседями, хозяйство совершенно натуральное, для капитализации непригодное. При таком образе жизни есть все основания, что северо-восточный народ будет отличаться от южного своего соседа. Это наблюдательный, осторожный и терпеливый труженик, который крепко держится только за источник собственного благополучия – свою землю. Для работы на этой земле природа не отпускает ему много времени и много хороших дней, лето короткое, зимы долгие и трудные, вся основная работа приходится на теплое время года, следовательно, с весны до осени крестьянин трудится в поте лица, часто аврально, зимой он проживает собранный урожай с расчетом, что требуется оставить его часть для весеннего посева. Это объясняет психологическую особенность складывающегося народа – неумение трудиться размеренно и методично, зато умение переживать тяжелые периоды жизни, «затянув пояса», то есть собрав остаток сил.
«Невозможность рассчитать наперед, заранее сообразить план действий и прямо идти к намеченной цели, – говорит Ключевский, – заметно отразилась на складе ума великоросса, на манере его мышления. Житейские неровности и случайности приучили его больше обсуждать пройденный путь, чем соображать дальнейший, больше оглядываться назад, чем заглядывать вперед… Своей привычкой колебаться и лавировать между неровностями пути и случайностями жизни великоросс часто производит впечатление непрямоты, неискренности. Великоросс часто думает надвое, и это кажется двоедушием. Он всегда идет к прямой цели, хотя часто и недостаточно обдуманной, но идет, оглядываясь по сторонам, и потому походка его кажется уклончивой и колеблющейся… Природа и судьба вели великоросса так, что приучили его выходить на прямую дорогу окольными путями. Великоросс мыслит и действует, как ходит».
Если мы ищем свой особенный русский путь, добавлю я, и вдруг, к несчастью, его найдем, не окажется ли он все той же извилистой тропой, которая неизвестно куда ведет, разве что на точно такую же или – еще хуже – ту же самую извилистую тропу, которая раз за разом делает петли, пересекая саму себя?!
Отвратительная перспектива!
Между Киевом и Волгой
Юрий Долгорукий (1155–1157 годы) и юрьевичи
Предыстория перемещения части князей, недовольных порядками на Днепре, была такова. Упомянутый нами племянник Ярослава положил начало освоению северо-востока, поставив там город Ростов. Спустя столетие, когда между князьями шла кровопролитная война за право сидеть в Киеве, на передний план выдвинулся другой ростовский князь, известный как Юрий Долгорукий. Прежде чем стать киевским князем, Юрий сумел отделить Ростов с землями от Переяславского княжества; так на карте появилось Ростовское княжество, то есть земля, которую либо давали кокому-то князю, не претендующему на большее, либо в нагрузку к Переяславскому княжеству. Став великим ростовским князем (смешно, но факт), Юрий решил претендовать на гораздо большее – на мать городов русских. Заняв Киев, он посадил старшего сына Ростислава в Переяславле, Андрея – в Вышгороде, Бориса – в Белгороде, Глеба – в Каневе, Василька – в Суздале. Киевляне своего нового князя ненавидели, стоило тому выехать на время похода из Киева, город тут же отдали его сопернику Изяславу. Юрий снова пошел на Киев в союзе с половцами, но был отбит и постановлением князей отправлен в Суздаль. Не прошло и года, как он снова вернулся в Русь и снова с половцами. Киев он взял, просидел на столе два года и умер. После его смерти началась новая борьба, в конце которой Киев достался сыну Юрия князю Андрею Боголюбскому. В 1169 году посланный Андреем старший сын захватил город, официально Боголюбский считался великим князем пять лет. Но Андрей ненавидел и не понимал южные земли. Хотя он происходил все из тех же Рюриковичей, родиной он считал северо-восток, а стольным городом совсем не Киев, а крошечный Владимир-на-Клязьме. Так что в Киеве он посадил старшего из суздальских князей, брата своего Глеба, а сам не пожелал ни жить в Киеве, ни разбираться с проблемами южных князей. Так до него не поступал еще никто. Андрей начал перетягивание «старшей власти» на землю вятичей. А поскольку московская династия князей, хотя и кичилась родословной от киевских князей, все же ориентировалась больше на земли северо-востока, то для них, конечно, Киевская земля интерес потеряла. С этой поры южные земли становились своего рода «отрезанным ломтем». Южные города были слишком самостоятельными, южные князья слишком непокорными, юг ни в какую не хотел управляться из единого центра, и собрать всю эту родственную толпу можно было только ради большой войны, да и то не было ясно, на чьей стороне князья захотят выступать. Северо-восточные земли были изначально иными: они находились в подчиненном от князя положении, и города на них просто принадлежали князьям, нормальных городских прав у них отродясь не было. На северо-востоке князь имел полное право приказывать, казнить и миловать. На юге и на северо-западе ему бы этого не позволили. Так что с Андрея можно считать Северо-Восточную или Верхневолжскую Русь не частью Днепровского государства, а совершенно новым государством, вовсе не преемницей старой Руси, а чем-то еще невиданным, строящимся на непривычной основе. Центр этой новоявленной Руси довольно долго блуждает между четырьями ее крупнейшими городами – Ростовом, Владимиром, Суздалем и Тверью, пока, в конце концов, не остановится в крохотной Москве. Именно на этом северо-востоке укоренится и другой княжеский тип – «князь-вотчинник, наследственный оседлый землевладелец, сменивший своего южного предка, князя-родича, подвижного очередного соправителя Русской земли». В Днепровской Руси с ее старыми порядками, вольностью князей, постоянной пересадке их с места на место, такой князь не был бы понят или – правильно понят – как узурпатор вольностей. На северо-востоке указывать ему, какую политику вести, желающих не было.
Андрей Боголюбский
Еще на Киевской земле, где Андрей какое-то время посидел на столе, его сородичи приметили странную особенность князя: он
«…в боевой удали не уступал своему удалому сопернику Изяславу, любил забываться в разгаре сечи, заноситься в самую опасную свалку, не замечал, как с него сбивали шлем, – поясняет Ключевский, – Все это было очень обычно на юге, где постоянные внешние опасности и усобицы развивали удальство в князьях, но совсем не было обычно умение Андрея быстро отрезвляться от воинственного опьянения. Тотчас после горячего боя он становился осторожным, благоразумным политиком, осмотрительным распорядителем. У Андрея всегда все было в порядке и наготове; его нельзя было захватить врасплох; он умел не терять головы среди общего переполоха. Привычкой ежеминутно быть настороже и всюду вносить порядок он напоминал своего деда Владимира Мономаха. Несмотря на свою боевую удаль, Андрей не любил войны и после удачного боя первый подступал к отцу с просьбой мириться с побитым врагом».
Известный историк Татищев к этому добавляет:
«Сей князь роста был не вельми великого, но широк плечами и крепок, яко лук едва кто подтянуть мог, лицом красен, волосы кудрявы, мужественен был в брани, любитель правды, храбрости его ради все князья его боялись и почитали, хотя часто и с женами и дружиной веселился, но жены и вино им не обладали. Он всегда к расправе и распорядку был готов, для того мало спал, но много книг читал, и в советах и в расправе земской с вельможи упражнялся, и детей своих прилежно тому учил, сказуя им, что честь и польза состоит в правосудии, расправе и храбрости». Киева Андрей не просто не любил, он его, кажется, ненавидел. Ненавидел он и усобицы князей, и жестокие нравы, и саму природу юга. Когда Юрий посадил его поближе к себе в Вышгороде, Андрей немного посидел, потом взял с собой чудотворную икону греческого письма и отправился в свою Ростово-Суздальскую землю. Привезенная им с безнадежного юга икона стала известна как Владимирская Богоматерь, она считалась потом главной святыней суздальцев. По преданию, там, где по дороге домой споткнулся конь, перевозивший икону, было основано сельцо Боголюбово, куда перебрался жить князь Андрей. Больше он так и не наведался в Киев, а когда стол занял волынский князь Мстислав, и это он посчитал обидой – ведь князь происходил из той ветки, которая враждовала с его отцом, Андрей собрал суздальское войско и двинул под командованием старшего сына на Киев. Город был взят и разграблен так, как делают лишь с покоренными вражескими городами.
«Были тогда в Киеве на всех людях стон и туга, скорбь неутешная и слезы непрестанные», – пишет киевский летописец, добавляя напоследок, что ушел, посадив Глеба, сын Андрея Юрьевича домой с суздальскими полками «с честью и славою великою, и с проклятием», – это было наихристианнейшее проклятие, как печенегу или половцу, от матери городов русских.
Этим, пожалуй, сказано все.
Южного летописца понять можно – обидно ему было видеть, как любимый город уничтожают князья, вставшие на других князей. Однако если прежде такая беда до Киева не доходила, то вот и ему нашлась своя пора. Между северными и южными князьями ненависть зрела давно и вызрела отменно. До этого, сразу после смерти Юрия Долгорукого, по всем южным городам были сразу же за этим радостным известием перебиты суздальские люди, приведенные князем с севера. Интересно, что Андрей, восстанавливая порядок, не просто согнал с киевского стола Романа Ростиславовича Смоленского, он разом показал на выход с киевской земли всем его родственникам:
«Не ходишь ты, Роман, в моей воле со своей братией, так пошел вон из Киева, ты, Мстислав, вон из
Белгорода, а ты, Давид, вон из Вышгорода; ступайте все в Смоленск и делитесь там, как знаете».
То есть – берите себе Смоленское княжество, живите в нем и распределяйте в нем владения, а на Киев не претендуйте, если не будете исполнять высших указаний. Роман не стерпел обиды, так с ним никто еще не разговаривал, он же считался старшим, киевским князем! В голосе Андрея звучал металл. Какие там родственные чувства! А горячий Мстислав, недаром получивший прозвание Храброго, в пылу обрил бороду послу Андрея и отправил восвояси с такими вот словами:
«Мы до сих пор признавали тебя отцом своим по любви; но если ты посылаешь к нам с такими речами не как к князьям, а как к подручникам и простым людям, то делай что задумал, а нас бог рассудит».
Что так возмутило князя? Да то, что братья могли спорить, могли идти друг на друга войной, но никогда им еще не приказывали столь отчужденно, как совершенно чужим людям, родства не имеющим! Эти кровные узы, которые, хоть и стали за века условными, тем не менее, блюлись более всего, а тут вдруг, в один раз, какой-то северный и плохо знакомый князь Андрей посчитал, что имеет право разговаривать с князьями как господин с холопами. Далее, в Верхневолжской Руси, а потом в Московской, такой приказной тон, нечеловеческий с точки зрения южан, станет нормальным и вполне естественным. Перед великим князем, а затем и перед царем и императором самые знатные князья, имеющие не меньше права на власть, будут ползать на коленях и по восточному образцу, но южане просто не представляли, что такое безобразие может где-то существовать. Они были люди гордые. Такого пренебрежения человеческим достоинством снести они не могли.
Поделиться книгой: