Помоги проекту - поделись книгой:
– Ведите себя спокойно и сдержанно.
– Когда я уеду… и перестану терзать вас своим присутствием, тогда вы поверите, что ко мне вернулся разум, к которому вы столь рьяно меня призываете?
– Действительно, только такой поступок заставил бы меня поверить в вашу искренность, и я не перестану советовать вам поступить именно так.
– Ах! Значит я вам настолько противен?
– Вы весьма любезный мужчина, сударь, однако вам следует оставить в покое женщину, которая не вправе вас выслушивать, и отправиться на завоевание новых побед.
– Все же вам придется меня выслушать! – воскликнул он в ярости. – Да, жестокая, что бы вы ни говорили, вам придется внять голосу моих чувств. У меня горячая кровь и неукротимая душа. Я не остановлюсь ни перед чем-либо заслужу вашу благосклонность, либо добьюсь ее силой… И не уповайте на то, что я на самом деле уеду… Я выдумал этот отъезд, чтобы испытать вас… Покинуть вас… удалиться из тех мест, где пребываете вы… Да пусть лучше меня тысячу раз убьют… Презирайте меня, коварная, раз мне выпала несчастливая участь быть презираемым вами, но не надейтесь, что когда-нибудь сумеете преодолеть любовь, испепеляющую мое сердце…
Сент-Анж был в ужасном смятении. Последние слова его взволновали меня с некоей неотвратимой и доселе непонятной мне силой, я отвернулась, пряча от него слезы, и ушла, оставив его посреди рощицы, куда ему удалось увлечь меня. Он не последовал за мной; я услышала, как он в порыве отчаяния упал на землю… Признаться, сударь, и сама я, будучи весьма далека от любовной страсти к этому юноше, испытывала неизъяснимое к нему участие и не могла удержаться от рыданий.
– О, Господи! – причитала я, предаваясь мучительным воспоминаниям… Как все это похоже на речи Сенневаля!.. Именно в таких выражениях объяснялся он мне в своих пылких чувствах… клялся, что будет вечно любить меня… а после жестоко обманул!.. Небо праведное! В ту пору ему было столько же лет… Ах, Сенневаль… Сенневаль! Ты являешься снова, чтобы лишить меня покоя! Скрываешься под этой очаровательной личиной, дабы во второй раз увлечь меня в пропасть… Прочь от меня, трус… прочь! Мне ненавистно даже напоминание о тебе!
Запершись у себя до самого ужина, я утирала слезы. Наконец я спустилась… Однако Сент-Анж не появлялся. Он сказался больным, и даже на следующий день весьма искусно изображал спокойствие… Ему удалось провести меня; я действительно поверила, что он сделал над собой усилие и усмирил свою страсть. Увы, я заблуждалась. Вероломный!.. О, что я говорю, сударь, мне не следует произносить инвективы в его адрес… Он теперь заслуживает лишь слез моих и угрызений совести.
Сент-Анж выглядел спокойным оттого, что уже наметил план своих действий. Минуло два дня, к вечеру третьего дня он всем объявил о своем отъезде и условился со своей покровительницей госпожой де Дюльфор об устройстве их совместных парижских дел.
Все отправились спать… Простите, сударь, смятение, охватывающее меня при рассказе об этой ужасной катастрофе. Едва она всплывает в моей памяти, как я содрагаюсь от ужаса.
Стояла необыкновенная жара, я улеглась в постель почти обнаженной. Горничная уже ушла, и я погасила свечу… Рядом со мной на кровати, к несчастью, оказалась раскрытая сумочка с рукоделием, ибо я только что закончила выкраивать газовые косынки, необходимые для завтрашнего дня. Чуть сомкнув глаза, я услышала какой-то шум… Живо поднялась и вдруг почувствовала, как меня хватает чья-то рука. Это был Сент-Анж.
– Теперь ты не убежишь от меня, Флорвиль, – говорил мне Сент-Анж. – Прости меня за неуемность моей страсти, но не старайся уклониться от нее… Ты должна быть моей.
– Бесчестный соблазнитель! – вскрикнула я. – Убирайся немедленно, иначе тебе не спастись от моего гнева…
– Страшнее всего для меня – невозможность овладеть тобой, жестокая, – ответил пылкий юноша, устремляясь на меня с таким неистовым проворством, что я стала жертвой его нападения еще прежде, чем успела помешать ему… Разъяренная подобной неслыханной дерзостью и решившись во что бы то ни стало предотвратить ее продолжение, я, освободившись от него, бросилась к лежащим у меня в ногах ножницам. Несмотря на гнев, я все же овладела собой и попыталась схватить его за руку – не для того, чтобы наказать, как он того заслуживал, а просто желая напугать его своей решительностью. Почувствовав движение моей руки, он удвоил свои усилия.
– Убирайся, предатель! – воскликнула я, полагая, что ударяю его по руке. – Сию же минуту убирайся и постыдись своего преступления…
О, сударь! Некая роковая сила направила мои удары… Несчастный юноша издает крик и падает на пол… Я зажигаю свечу и приближаюсь… Боже Правый! Я поразила его в самое сердце… Он умирает!.. Я устремляюсь к его окровавленному телу… в исступлении прижимаю его к своей груди… мои губы прижимаются к его устам, словно стараясь призвать обратно его отлетающую душу. Я омываю его рану слезами…
– О ты, чье единственное преступление слишком сильная любовь ко мне! – бормочу я в отчаянии. – Разве заслужил ты такую пытку? Отчего суждено тебе погибнуть от руки той, ради кого ты готов был пожертвовать жизнью? О несчастный юноша!.. Так разительно похожий на того, кого я обожала прежде. Если бы силы любви могли воскресить тебя, то в сей страшный миг, когда ты, к несчастью, уже не услышишь меня… Знай же… Если душа твоя еще не отлетела, знай, что я готова воскресить ее ценою собственной жизни… знай, что ты всегда был мне небезразличен… что я не могла смотреть на тебя без волнения… и что мои чувства к тебе, возможно, были гораздо возвышенней того слабого огня, что пылал в твоем сердце.
С этими словами я упала без чувств на тело несчастного юноши; на шум пришла горничная; сначала она бросается ко мне, потом мы обе пытаемся вернуть Сент-Анжа к жизни… Увы, наши усилия бесполезны! Мы выходим из роковой комнаты, тщательно запираем дверь и тотчас мчимся в Париж к господину де Сен-Пра… Я бужу его, передаю ему ключи от зловещей спальни и рассказываю об этом страшном происшествии; он жалеет, утешает меня и, несмотря на недомогание, отправляется к госпоже де Леренс. Деревня находилась очень близко от Парижа, а потому на разъезды хватило одной ночи; мой покровитель приехал к родственнице своей в час, когда все в доме еще только пробуждались, и ничего еще пока не обнаружилось. Никогда еще ни друзья, ни родственники не вели себя при подобных обстоятельствах более достойно, чем эти замечательные люди, не имеющие ничего общего с грубыми и жестокими глупцами, которые находят удовольствие в предании огласке того, что способно опозорить и их самих, и тех, кто их окружает. Словом, все было устроено так, что даже прислуга не догадывалась о том, что произошло.
– Ну что, сударь! – Флорвиль прерывает повествование, задыхаясь от рыданий. – Женитесь вы теперь на женщине, свершившей подобное убийство? Заключите в свои объятья ту, что заслуживает кары по всей строгости закона? Несчастную, беспрестанно терзаемую раскаянием за содеянное злодейство и не знающую с той поры ни одной спокойной ночи? Да, сударь, каждую ночь несчастная жертва является ко мне, обогренная кровью, пролитой мною из ее груди.
– Успокойтесь, мадемуазель, успокойтесь, умоляю вас, – говорит господин де Курваль, присоединяя собственные слезы к слезам сей очаровательной особы. – Представляю, какими угрызениями совести изводит себя ваша от природы чувствительная душа. Однако в роковом этом происшествии нет и тени преступления. Безусловно, это несчастный случай, но не более того. Вы движимы были не предумышленностью, не злобой, а исключительно стремлением оградить себя от отвратительного посягательства… Словом, убийство совершено случайно, вы просто защищали себя… Успокойтесь же, мадемуазель, возьмите себя в руки, прошу вас. Самый строгий суд лишь осушит ваши слезы. О, как вы заблуждаетесь, опасаясь, что из-за подобного события утратите права над моим сердцем, завоеванные столькими вашими достоинствами! Нет и еще раз нет, несравненная Флорвиль, то, что учинилось, ничуть не бесчестит, а напротив, приподнимает в моих глазах ваши добродетели. И вы вполне достойны обрести твердую руку утешителя, способного заставить вас позабыть о пережитых горестях.
– Как великодушны ваши речи, – сказала Флорвиль. – То же самое говорит мне и господин де Сен-Пра. Но безмерная доброта ваша ничуть не ослабляет укоров моей совести. Ничто и никогда не утешит мук моего раскаяния. Впрочем, не важно. Я продолжу свой рассказ, ведь вас, сударь, наверное беспокоит развязка этих событий.
Госпожа де Дюльфор была глубоко огорчена; сей достойный юноша был ей настоятельно рекомендован, и она не могла не оплакивать эту потерю; однако оценив преимущества сохранения молчания, она рассудила, что огласка, погубив меня, не вернет жизни ее подопечному, и решила держать все в тайне. Госпожа де Леренс, невзирая на строгость своих принципов и безупречность нравов, повела себя еще лучше, если это только возможно, ибо осмотрительность и человечность – суть отличительные черты истинной набожности. Она объявила всем домашним, что мне взбрело в голову желание вернуться ночью в Париж, дабы насладиться вечерней свежестью, что она была осведомлена об этой моей прихоти и одобрила ее, поскольку и сама намеревалась в тот же вечер отужинать в Париже. Под этим предлогом она отправила всех своих слуг в Париж. Оставшись с господином де Сен-Пра и своей подругой, она послала за кюре; пастырь госпожи де Леренс оказался столь же мудрым и просвещенным человеком, как она сама: он вручил госпоже де Дюльфор все необходимые бумаги и при помощи двух своих людей тайно похоронил несчастную жертву моего гнева.
Исполнив свой долг, все собрались снова; обе стороны поклялись держать случившееся в секрете, и господин де Сен-Пра стал успокаивать меня, призывая постараться предать то, что произошло, самому глубокому забвению. Он пожелал, чтобы я вернулась к привычной жизни у госпожи де Леренс… Та была готова принять меня… Мне трудно было это исполнить; тогда он порекомендовал мне рассеяться. Госпожа де Веркен – как я вам уже говорила, сударь, я по-прежнему состояла с ней в переписке – постоянно и настойчиво приглашала меня провести несколько месяцев в ее обществе; я рассказала об этом ее брату, он одобрил такое предложение, и неделю спустя я отправилась в Лотарингию; но мысли об ужасном злодействе не отпускали меня ни на миг, и ничто не в силах было вернуть мне покой.
Я просыпалась посреди ночи, слыша крики и стоны несчастного Сент-Анжа, видела, как он, окровавленный, лежит у моих ног, упрекает меня за жестокость, уверяет, что воспоминание об этом страшном деянии будет преследовать меня до последнего моего вздоха, и что я еще не знаю, чье сердце пронзила рука моя.
В одну из таких беспокойных ночей мне приснился Сенневаль, злосчастный и незабвенный мой возлюбленный, именно из-за него меня снова так влекло в Нанси… Сенневаль выставлял передо мной два трупа, один – Сент-Анжа, другой – неизвестной мне женщины; [2] он орошал мертвые тела своими слезами и указывал мне на стоящий неподалеку чуть приоткрытый гроб, усеянный колючками, предназначавшийся, видимо, для меня. Я проснулась в ужасном смятении. Сонмы невероятнейших предчувствий теснились в душе моей. Какой-то потаенный голос нашептывал мне: «До последнего вздоха станешь ты оплакивать несчастную сию жертву, и с каждым днем кровавые слезы твои будут все жарче. Угрызения совести не утихнут – острыми шипами вопьются они в сердце твое».
Вот в каком состоянии, сударь, прибыла я в Нанси, где меня ожидали новые горести: стоит руке судьбы хоть единожды гневно опуститься на нас, как очередные ее удары обрушиваются с удвоенной силой.
Я остановилась в доме у госпожи де Веркен. Она просила меня об этом в последнем письме, уверяя, что будет чрезвычайно рада меня видеть. Но при каких обстоятельствах, небо праведное, вынуждены были мы обе вкушать эту радость! Когда я приехала, госпожа де Веркен была на смертном одре. Кто бы мог подумать, Великий Боже! Не прошло и двух недель с той поры, как она описывала мне свои нынешние увеселения… строила планы на будущее. Вот она, цена намерениям смертных – именно в момент, когда они строят планы будущих своих забав, приходит безжалостная смерть и перерезает нить дней их. Они живут, ничуть не заботясь о роковом сем миге, живут так, словно им назначено существование вечное, и исчезают в темном круговороте беспредельности, ничего не ведая об ожидающей их там участи.
Позвольте, сударь, на минуту прервать повествование о моих злоключениях, чтобы поведать вам о смерти госпожи де Веркен и обрисовать невероятный стоицизм этой женщины, не покинувший ее даже на краю могилы.
Госпожа де Веркен, будучи уже немолодой (в ту пору ей минуло пятьдесят два года), после чрезмерно буйных для ее возраста безумств, решила освежиться и искупалась в реке; тотчас почувствовала себя плохо, ее принесли домой в ужасном состоянии, и на следующий день у нее обнаружилось воспаление легких; на шестой день ей объявили, что она проживет не больше суток. Новость эта ничуть не обескуражила ее; она знала, что я скоро приеду, и приказала сразу же проводить меня к ней: я прибываю в тот самый вечер, когда, согласно приговору врача, она должна умереть. Она приказала поместить себя в комнате, обставленной с необычайным вкусом и изяществом; в небрежном убранстве возлежала она на кровати, представлявшей собой ложе для любовных утех; тяжелые занавеси кровати густого лилового цвета кокетливо приподняты гирляндами из живых цветов; по углам ее покоев красовались букеты гвоздик, жасминов, тубероз и роз; она обрывала лепестки цветов в корзинку и рассыпала их по кровати и по комнате… Увидев меня, она протянула мне руку.
– Подойти, Флорвиль, – сказала она, – обними меня на этом ложе из цветов… Какая ты взрослая и красивая! Право, добродетель оказалась тебе к лицу… Тебе, наверное, сообщили о моем состоянии… да, конечно, сообщили, Флорвиль… Я тоже знаю… несколько часов спустя меня не станет. Не думала, что увижусь с тобой так ненадолго… – И заметив, как глаза мои наполнились слезами, продолжала: – Перестань, дурочка, ну не будь ребенком! Тебе вздумалось посчитать меня несчастной? Меня, изведавшую все утехи, доступные женщине? В сущности, теряю я лишь годы, которые все равно потребовали бы от меня отказа от удовольствий: и что бы я без них делала? Сказать по правде, ничуть не сожалею, что не доживу до старости. Недалек тот день, когда мужчины потеряют ко мне всякий интерес, я же привыкла жить, вызывая их восторг, и не желаю мириться с их отвращением. Смерть страшит лишь верующих, дитя мое, они мечутся между адом и раем, не зная наверняка, какие двери распахнутся перед ними – их постоянно гложет тоска. Что же до меня – я ни на что не уповаю и совершенно уверена, что после смерти буду ничуть не несчастнее, чем до рождения, я буду безмятежно почивать на лоне природы, без мук и сожалений, без тревоги и раскаяния. Я уже распорядилась: меня похоронят под моей заветной жасминовой беседкой; место мне уже приготовлено; скоро я буду там, Флорвиль, и атомы, исходящие от моего разрушенного тела, послужат подпиткой… для произрастания цветов, тех самых, что мне милее всех остальных. Взгляни, – произнесла она, гладя меня по щекам букетиком из жасмина, – через год, вдыхая аромат этих цветов, ты ощутишь в их лепестках душу старинной своей подруги; они вознесутся к фибрам твоего мозга, одаривая тебя приятными воспоминаниями, побуждая хоть чуточку подумать обо мне.
Слезы мои хлынули с новой силой… Я сжимала ладони этой заблудшей женщины, пытаясь взамен ужасных материалистических идей внушить ей воззрения менее святотатственные. Однако едва я выказала такое желание, госпожа де Веркен с негодованием оттолкнула меня…
– О, Флорвиль! – воскликнула она. – Умоляю тебя, дай мне умереть спокойно, не отравляй последние мои минуты своими бреднями: не для того всю жизнь я презирала их, чтобы принять перед смертью…
Я умолкла; жалкое мое красноречие было сметено подобной твердостью. Мне было не под силу обратить госпожу де Веркен в другую веру, и настойчивостью своей я только привела бы ее в уныние – а это было бы негуманно. Она позвонила; тотчас послышались нежные мелодичные звуки, в соседней комнате, похоже, исполняли концерт.
– Вот как я предпочитаю умирать, Флорвиль, – говорила сия последовательница Эпикура. – Разве так не намного приятнее, чем в окружении священников, наполняющих последние твои мгновения тревогой, смутой и отчаянием?.. Желаю обучить твоих святош тому, как можно почить спокойно, ничуть не уподобляясь им, желаю убедить их: для ухода из жизни, в мире с собой, не вера необходима, а лишь мужество и разум.
В урочный час явился нотариус, госпожа де Веркен заранее приказала позвать его; музыка умолкла; и она продиктовала свои распоряжения; будучи бездетной вдовой на протяжении долгих лет, она оказалась хозяйкой значительного состояния и теперь отказывала его по завещанию друзьям и прислуге. Затем она достала из секретера, стоящего рядом с кроватью, небольшой ларец.
– Вот все, что у меня теперь осталось, – сказала она, – немного наличных денег и драгоценностей. Посвятим же остаток вечера развлечениям; вас в комнате шестеро: устроим лотерею, я составлю шесть выигрышных наборов, каждому достанется то, что он вытянет по жребию.
Я не переставала поражаться самообладанию этой женщины; мне казалось невероятным, что, имея на совести столько поводов для укора, она прибывает к последней своей черте с такой невозмутимостью. Пагубное следствие неверия! Порой содрогаешься, наблюдая мучительную кончину злодея, но подобная выдержка и хладнокровие пугают куда сильнее!
Тем временем желание ее исполняется; она приказывает подать великолепные угощения, отведывает множество блюд, пьет испанские вина и ликеры. Врач предупредил, что в ее положении ей уже ничто не повредит.
Разыгрывается лотерея; каждому из нас выпадает около сотни луидоров – золотом либо драгоценностями. Едва завершилась игра, у госпожи де Веркен начинается ужасный приступ.
– Ну что! Это уже конец? – спрашивает она у врача, сохраняя полную ясность сознания.
– Боюсь, что да, сударыня.
– Подойди сюда, Флорвиль, – говорит она, протягивая ко мне руки, – прими мое последнее прости, хочу испустить дух в объятьях добродетели…
Она с силой прижимает меня к себе, и ее прекрасные глаза закрываются навеки.
Чувствуя себя чужой в этом доме, не имея ничего, что могло бы меня удерживать, я тотчас уезжаю…
Представьте, в каком состоянии я находилась… насколько страшное это зрелище омрачило мои думы!
Из-за непримиримого различия во взглядах между мною и госпожой де Веркен, я не испытывала к ней горячего расположения. К тому же именно она явилась причиной моего бесчестья и всех последующих превратностей моей судьбы. Вместе с тем, эта женщина являлась сестрой единственного человека, взявшего на себя заботу обо мне, она всегда хорошо ко мне относилась, это подтвердилось и в последние ее минуты, так что слезы мои были искренними, горечь их усиливалась от осознания, что эта несчастная женщина, наделенная столькими блестящими качествами, невольно погубила себя, и теперь, отринутая Предвечным, непременно испытает страшные муки, в наказание за неправедную жизнь. Но тут высшая доброта Господа нашего снизошла на меня, дабы утешить от отчаянных мыслей; я упала на колени и стала молить Верховное существо пощадить эту несчастную. Я, столь нуждавшаяся в милосердии небесном, осмелилась просить за другую, и стремясь сделать все, от меня зависящее, дабы заблудшая душа заслужила снисхождение Его, я добавила десять луидоров собственных денег к выигрышу, полученному в доме госпожи де Веркен, и распорядилась, чтобы все это было роздано беднякам из ее прихода.
Следует отметить, что последняя воля покойной была строго исполнена; видимо, она позаботилась о четкости и ясности своих распоряжений: ее похоронили среди зарослей столь любимого ею жасмина, на могиле было выгравировано одно слово: VIXIT.
Так ушла из жизни сестра ближайшего моего друга. Преисполненная знаний и ума, прелестей и талантов госпожа де Веркен, веди она себя иначе, несомненно заслужила бы почтение и любовь окружающих – но сумела обрести лишь презрение их. Непотребства стареющей госпожи де Веркен усугублялись; нет ничего опаснее отсутствия принципов в возрасте, когда лицо уже разучилось краснеть от стыда: разврат разъедает душу, человек изощряется в своих прихотях и, воображая будто совершает прегрешения, незаметно опускается до злодейств. Меня по-прежнему поражала невероятная слепота ее брата: таков отличительный признак чистоты и добросердечия; честные люди никогда не подозревают ничего дурного, ибо сами не способны совершить зло, именно поэтому их без труда одурачивает первый встречный мошенник. Обманывать их необыкновенно легко и крайне недостойно, наглый плут, преуспевающий в этом занятии, лишь унижает себя, ничуть не прибавляя к собственной порочной славе, он способствует еще большему возвышению добродетели.
Потеряв госпожу де Веркен, я лишилась всякой надежды что-либо разузнать о своем возлюбленном и о нашем сыне. Нетрудно вообразить, что я, найдя ее в ужасном состоянии, тогда не отважилась заговорить с ней об этом.
Убитая горем, утомленная поездкой, совершенной при столь трагических обстоятельствах, я решила на какое-то время передохнуть, остановившись на одном из постоялых дворов Нанси, мне показалось, что господину де Сен-Пра было угодно, чтобы я скрывала свое имя, и поэтому я старалась ни с кем не общаться. Оттуда я послала своему дорогому покровителю письмо, решив не уезжать из Нанси, пока я не дождусь от него ответа.
«Несчастная девушка, не состоящая с вами, сударь, в родстве, – писала я ему, – чье единственное законное право – ваше сострадание, беспрестанно смущает спокойное течение вашей жизни; и вместо того, чтобы говорить с вами лишь о невосполнимой утрате, недавно вами понесенной, она осмеливается напоминать вам о себе, испрашивать распоряжений ваших, ждать их, и т. д.»
Но, как уже было сказано, беда неотступно следует за мной по пятам, и я беспрестанно становлюсь то свидетелем ее, то жертвой страшных ее последствий.
Как-то вечером я вышла прогуляться со своей горничной; возвращались мы довольно поздно, нас сопровождал наемный лакей, взятый мною по прибытии в Нанси. Все уже легли спать. В ту минуту, когда я входила к себе, внезапно из соседней с моей комнаты выскакивает женщина с кинжалом в руке и бросается в комнату напротив… Я узнала эту постоялицу, ибо не раз встречала ее, пока жила здесь, она была высокого роста, лет пятидесяти, со следами былой красоты… Повинуясь естественному порыву взглянуть на происходящее, я мчусь вдогонку… Мои слуги следуют за мной. Все случается в мгновение ока… мы не успеваем ни позвать на помощь, ни помешать… Эта злодейка набрасывается на другую женщину и двадцать раз подряд вонзает той прямо в сердце свой кинжал, после чего в замешательстве возвращается к себе, даже не заметив нас. Поначалу нам показалось, что у нее просто помутился разум; преступление, мотивы которого были от нас скрыты, казалось совершенно бессмысленным, горничная и лакей хотели позвать на помощь; однако какое-то неизъяснимое душевное движение охватило меня с необычайной силой – я приказала им умолкнуть, схватила их за руку и увлекла в наши апартаменты, где мы тотчас заперлись.
Далее все развивалось с ужасающей быстротой; заколотая кинжалом женщина, выбиваясь из последних сил, добралась до лестницы, где испускала страшные вопли; перед смертью она успела назвать имя своей убийцы; когда выяснилось, что мы втроем были последними, кто вернулся вечером на постоялый двор, нас задержали вместе с виновницей. Признания умирающей, однако, вскоре сняли с нас всякие подозрения, тем не менее, нас уведомили о запрете покидать постоялый двор до окончания судебного процесса. Преступницу препроводили в тюрьму, она ни в чем не признавалась и держалась очень стойко. Иных свидетелей, кроме меня и моих людей, не оказалось: значит, необходимо явиться в суд… рассказать все, как есть… старательно пряча тайно снедающее мою душу смятение… Мне, против воли, пришлось выступить в роли очевидицы, и тем самым, с неизбежностью обречь эту женщину на муки, а ведь я сама заслуживала смерти ничуть не меньше, будучи повинна в подобном же злодействе. Готова была все отдать – лишь бы избежать дачи этих роковых показаний; когда я диктовала их, мне казалось, каждое произнесенное слово вырывает по капельке крови из моего сердца. Все же мы вынуждены были сообщить о том, чему стали свидетелями. Доказательства преступления этой женщины, решившейся на убийство своей соперницы, были весьма убедительны, однако позже нам стало известно, что, невзирая на неопровержимость улик, без нашего вмешательства невозможно было вынести ей приговор, поскольку в этом деле оказался замешан некий мужчина, которому удалось скрыться, и подозрение могло пасть на него. Наши же свидетельства, в особенности сообщения наемного лакея – человека, служившего при постоялом дворе, и преданного интересам дома, где произошло преступление… словом, именно наши жестокие в своей очевидности показания, от коих мы не могли отречься, не скомпроментировав себя, обрекли эту несчастную на смерть.
При последней очной ставке со мной эта женщина, внезапно вздрогнув, спросила, сколько мне лет.
– Тридцать четыре, – ответила я ей.
– Тридцать четыре года?.. И вы родом из этой провинции?
– Нет, сударыня.
– Вас зовут Флорвиль?
– Да, – ответила я, – меня так называют.
– Мы с вами незнакомы, – продолжала она. – Но я наслышана о ваших качествах, в этом городе вас уважают и считают порядочной. К сожалению, это все, что я о вас знаю…
Затем, в сильном волнении, продолжала:
– Мадемуазель, вы привиделись мне в одном кошмарном сне: вы стояли рядом с моим сыном… ведь я мать, и, как видите, мать несчастливая… да, это было ваше лицо… тот же рост… на вас было то же платье… И перед моими глазами высился эшафот…
– Сон!.. – вскрикнула я. – Вы, сударыня, тоже видели сон!
И в моей памяти тотчас всплыли черты этой женщины. Я узнала ее, это она явилась мне тогда, рядом с Сенневалем, у гроба, усеянного колючками… Глаза мои наполнились слезами. Чем больше я вглядывалась в лицо этой женщины, тем сильнее желала отступиться от своих показаний… Я готова была умереть вместо нее, порывалась бежать стремглав, но не в силах была двинуться с места… Окружающие заметили, в какое страшное смятение привела меня эта встреча, но все были убеждены в моей непричастности, и нас постарались разъединить. Я вернулась к себе, подавленная горем, терзаемая тысячью различных чувств, истоки коих так и остались мне неведомы. На следующий день эта несчастная была отправлена на смертную казнь.
В тот же день я получила ответ от господина де Сен-Пра; он приглашал меня вернуться. После зловещих событий, пережитых мной в Нанси, город этот стал мне невыносим, и я, не медля ни часу, покинула Нанси и направилась в столицу, отныне преследуемая новым призраком – погибшая женщина, казалось, беспрестанно кричала мне вслед: «Это ты, несчастная, ты посылаешь меня на смерть, и даже не ведаешь, кого толкаешь на гибель своею собственной рукой».
Потрясенная пережитыми горестями, я попросила господина де Сен-Пра подыскать мне тихое пристанище, где я провела бы остаток дней своих в глубоком уединении, строго соблюдая все религиозные предписания. Он порекомендовал мне обитель, где вы, сударь, меня встретили; я переехала на той же неделе и выходила оттуда лишь два раза в месяц, дабы повидаться с дражайшим своим покровителем и изредка навестить госпожу де Леренс. Однако небеса, всякий раз обрушивающие на меня свои удары, недолго позволяли наслаждаться общением с дорогой моей подругой: в прошлом году я имела несчастье потерять ее; госпожа де Леренс была настолько нежна ко мне, что пожелала видеть меня рядом в тяжелые минуты кончины, и последний свой вздох испустила она на моих руках.
Но кто бы мог подумать, сударь, что уход ее окажется не столь безмятежным, как смерть госпожи де Веркен! Одна, никогда и ни на что не уповавшая, ничуть не страшилась разом всего лишиться; другая же трепетала, утрачивая возможность исполнения своих надежд. Ни малейших угрызений совести не наблюдала я при кончине той, кого они, несомненно, должны были одолевать: та же, что не нажила ни единого повода для раскаяния, испытывала муки. Госпожа де Веркен, угасая, сожалела лишь о том, что совершила недостаточно зла; госпожа де Леренс расставалась с жизнью, укоряя себя за то, что сотворила слишком мало добра. Одна осыпала себя цветами, горюя лишь об утрате наслаждений; другая пожелала быть сожженной на кресте и отчаивалась от воспоминаний о тех часах, что не посвятила служению добродетели.
Подобные противоречия потрясли меня; неясные сомнения завладели душой моей. Отчего же, спрашивала я себя, – в эти страшные минуты покой является уделом безнравственности, ведь ему должно сопровождать благочестие? Но в тот же миг я ощутила поддержку некоего небесного голоса, словно зазвучавшего в тайниках моего сердца. – Мне ли, – воскликнула я, – мне ли судить о промысле Предвечного? То, чему я стала свидетелем, все более убеждает меня в преимуществе добра: страхи госпожи де Леренс – не что иное, как забота о сохранении добродетели, а бездушная апатия госпожи де Веркен – суть последние заблуждения преступного ума. Ах! Если мне дано будет выбирать в заключительные минуты жизни моей, то молю Господа ниспослать мне тревогу одной вместо очерствения другой.
Таково последнее из моих злоключений, сударь. Вот уже два года я живу в обители Успения Пресвятой Богородицы, куда поместил меня мой благодетель; да, сударь, я провела здесь уже два года, не зная ни минуты покоя, не было ни одной ночи, когда перед глазами моими не появлялись бы злополучный Сент-Анж и та несчастная, которую из-за меня казнили в Нанси. Вот в каком расположении духа вы встретили меня, и вот каковы мои тайны. Разве не обязана была я раскрыться перед вами, дабы не злоупотреблять вашим ко мне расположением? Судите сами, могу ли я отныне считаться достойной вас… способна ли та, чья душа преисполнена страданием, скрасить радостью вашу жизнь. Ах! Поверьте мне, сударь – не нужно обманывать себя; мой удел – строгое уединение; позвольте же мне вернуться в смиренную мою обитель; вырывая меня оттуда, вы обрекаете себя на вечное зрелище угрызений совести, терзаний и несчастья.
Завершив историю своей жизни, мадемуазель де Флорвиль была чрезвычайно взволнована. Эта живая, тонкая и чувствительная натура не могла не принять близко к сердцу воспоминания о собственных злоключениях.
Господин де Курваль, ни в начальных, ни в конечных событиях ее рассказа не усматривал веских причин для отказа от своих намерений. Он всячески старался успокоить свою избранницу.
– Снова повторяю, мадемуазель – говорил он, – повествование ваше явно изобилует роковыми случайностями; однако я не нахожу ни одной, способной потревожить вашу совесть, либо задеть вашу репутацию… Любовная связь в шестнадцать лет… да, пожалуй, но сколько смягчающих обстоятельств в вашу пользу… ваш юный возраст… обольщения госпожи де Веркен… необычайно привлекательный юноша… которого вы – смею надеяться, что это действительно так, мадемуазель – больше ни разу не встречали, – продолжал господин де Курваль с беспокойством в голосе… – и которого, скорее всего, уже никогда не увидите…
– О, никогда, заверяю вас! – ответила Флорвиль, догадываясь о причинах беспокойства господина де Курваля.
– Прекрасно! – воскликнул он. – Умоляю вас, мадемуазель, закончим этот разговор, позвольте внушить вам раз и навсегда – рассказ ваш не содержит ничего, что могло бы ослабить в сердце порядочного человека самое почтительное уважение к добродетелям вашим, как и восхищение вашей красотой.
Мадемуазель де Флорвиль попросила позволения съездить в Париж, дабы в последний раз испросить совета у своего благодетеля, пообещав, что сама она отныне не станет чинить препятствий их браку. Господин де Курваль не мог отказать ей в стремлении воздать дань уважения своему покровителю; она уехала и неделю спустя вернулась вместе с Сен-Пра. Господин де Курваль осыпал того любезностями; в самой обходительной манере засвидетельствовал он господину де Сен-Пра, насколько польщен возможностью связать свою судьбу с его подопечной, и просил того по-прежнему удостаивать сию прелестную особу звания родственницы. Сен-Пра должным образом отвечал на знаки внимания со стороны господина де Курваля и крайне благоприятно отзывался о характере мадемуазель де Флорвиль.
Наконец настал столь желанный для Курваля день. Началась церемония бракосочетания. Во время чтения брачного контракта он был приятно удивлен, узнав, что господин де Сен-Пра, никого не предупредив, в честь этой свадьбы добавил четыре тысячи ливров ренты к пенсиону мадемуазель де Флорвиль, тем самым удвоив его, и также после своей смерти отказывал ей по завещанию сто тысяч франков.
Прекрасная девушка обливалась слезами, видя новые милости своего покровителя. В глубине души она чувствовала себя польщенной, что может предложить тому, кто взял на себя заботу о ней, состояние, примерно равное его собственному.
Приветливость, чистая радость, взаимные проявления уважения и привязанности царили в этом супружестве… роковом супружестве, горящий факел которого уже начали тайно загашать яростные Фурии.
Господин де Сен-Пра провел неделю в имении Курваля, вместе с друзьями нашего новобрачного; но затем супруги не пожелали последовать за ним в Париж. Они решили остаться в своем загородном имении до наступления зимы, дабы привести в порядок свои дела, и уже впоследствии обзавестись надлежащим домом в Париже. Господина де Сен-Пра попросили подыскать им приличное жилище неподалеку от него, чтобы видеться почаще; в таких приятных надеждах на лучшие перемены господин и госпожа де Курваль провели первые три месяца совместной жизни; уже можно было с уверенностью говорить о беременности госпожи де Курваль, и молодожены не преминули поделиться этой радостью с любезным Сен-Пра, когда одно непредвиденное обстоятельство безжалостно разрушило благоденствие счастливых супругов, обратив нежные розы Гименея в траурные кипарисы.
Здесь перо мое останавливается… Мне должно попросить у читателя прощения и умолять его не продолжать… да… пусть он прервется на мгновение, если не желает содрогнуться от ужаса… Печальна участь человеческая на земле… Жестоки повороты неумолимой судьбы… Отчего случилось так, что несчастная Флорвиль – это добродетельнейшее, прекраснейшее и чувствительнейшее создание – по непостижимой воле роковых совпадений оказалась отвратительнейшим чудовищем, какое только могла создать природа?
Как-то вечером эта нежная и любезная супруга, сидя подле мужа, читала необычайно мрачный английский роман, наделавший в ту пору много шума.
– Поистине, – сказала она, отбросив книгу, – вот создание, почти столь же пренесчастное, как я.
– Столь же пренесчастное, как ты! – воскликнул господин де Курваль, сжимая любимую супругу в объятиях… О Флорвиль, я думал, что заставил тебя позабыть о невзгодах… Теперь вижу, что ошибся… Как можешь ты произносить при мне такие суровые слова!..
Но госпожа де Курваль словно застыла; она не проронила ни звука в ответ на ласки супруга; словно в каком-то забытьи, она с ужасом отталкивает мужа и бросается от него прочь на софу, разражаясь рыданиями. Напрасно достойный супруг падал к ее ногам, умоляя боготворимую им женщину успокоиться или хотя бы объяснить причину этого взрыва отчаяния. Господа де Курваль продолжала отталкивать его и отворачиваться. Курваль, пытавшийся утереть ее слезы, готов был подумать, что душа ее вновь загорелась от воспоминаний о той старинной роковой страсти, и не удержался от упреков. Госпожа де Курваль молча выслушала их, но в конце поднялась и ответила супругу:
– Нет, сударь, нет… Вы превратно истолковали приступ отчаяния, с коим я не в силах была бороться: тревожат меня не воспоминания, меня пугают странные предчувствия… Мне хорошо с вами, сударь… очень хорошо… но я не рождена для счастья; для меня оно не может быть долгим; злополучная звезда моя обращает его сияние во вспышку молнии перед ударом грома… Мысли об этом заставляют меня содрогаться: я ощущаю, что мы с вами не предназначены друг для друга. Сегодня я ваша супруга, а завтра, быть может, мы не будем жить вместе… Какой-то тайный голос вопиет из глубины моего сердца, что сегодняшнее наше блаженство растает, точно дым, подобно цветку, что расцветает и угасает в течение одного дня. Не обвиняйте меня ни в непостоянстве, ни в охлаждении, сударь; виновна я лишь в излишней чувствительности, – в злосчастном своем даре видеть окружающий мир с самой мрачной его стороны, что поделать, таковы последствия моих неудач…
Господин де Курваль, стоя на коленях перед супругой, пытался успокоить ее и ласками, и словами, но безуспешно. Как вдруг… Было около семи часов вечера, октябрь месяц… Появляется слуга и объявляет, что какой-то незнакомец желает безотлагательно переговорить с господином де Курвалем… Флорвиль вздрагивает… Невольные слезы стекают по щекам ее, она едва держится на ногах, слова застывают на губах ее.
Господин де Курваль, куда более озабоченный состоянием жены, нежели сообщением слуги, сухо отвечает, чтобы его обождали, и мчится на помощь супруге. Но госпожа де Курваль, изнемогая от внезапно охватившей ее смутной тревоги… старается скрыть свой страх от встречи с только что объявленным незнакомцем. Она делает над собой усилие, поднимается и говорит:
– Все это пустяки, сударь, не обращайте внимание. Пусть он войдет.
Лакей выходит. Через минуту он возвращается в сопровождении мужчины лет тридцами семи – тридцати восьми. Его приятное лицо, казалось, отмечено печатью неизгладимой грусти.
– О, отец мой! – вскрикивает незнакомец, падая к ногам господина де Курваля. – Узнаете ли вы несчастного сына, разлученного с вами двадцать два года назад, жестоко наказанного за свои ошибки бесконечной чередой невзгод?
– Кто? Вы – мой сын!.. Великий Боже!.. Какими судьбами. Неблагодарный, что напомнило тебе о моем существовании?
– Мое сердце… повинное мое сердце, никогда не прекращавшее любить вас… Выслушайте меня, отец мой… выслушайте, я поведаю вам о бедах куда более страшных, чем мои собственные. Соблаговолите присесть и выслушать меня. И вы, сударыня, – продолжает молодой Курваль, обращаясь к супруге своего отца, простите, что впервые свидетельствую вам свое почтение, я вынужден раскрывать перед вами ужасные несчастья нашей семьи, которые невозможно далее скрывать от моего отца.
– Говорите сударь, говорите, – произносит госпожа де Курваль, запинаясь и бросая блуждающие взгляды на молодого человека. Язык несчастья для меня не нов. Я знакома с ним с самого детства.
И наш путешественник, пристально вглядевшись в госпожу де Курваль, с невольным смущением ответил ей:
– И вы несчастны, сударыня?.. О, небо праведное, возможно ли быть столь же несчастной, как мы!
Все садятся… Состояние госпожи де Курваль неописуемо… Она устремляет глаза на этого кавалера… Затем потупляет взор… и взволнованно вздыхает… Господин де Курваль плачет, сын пытается успокоить его, умоляя выслушать его со вниманием. Наконец, беседа входит в определенное русло.
– Мне так много нужно рассказать вам, сударь, – говорит молодой Курваль. – Позвольте опустить детали и сообщить только факты; прошу вашего обещания, а также обещания госпожи, что вы не станете прерывать меня, пока я не изложу все события.
Я покинул вас, сударь, когда мне было пятнадцать лет. Первым моим побуждением было последовать за матерью, которую я столь опрометчиво вам предпочел; она рассталась с вами много лет назад. Я присоединился к ней в Лионе, однако беспутство ее до такой степени ужаснуло меня, что, дабы сохранить хотя бы остатки моих чувств к ней, я вынужден был бежать от нее. Я переехал в Страсбург, где был расквартирован Нормандский полк…
Госпожа де Курваль встрепенулась, но не двинулась с места.
– Я вызвал некую симпатию у полковника, – продолжал молодой Курваль, – познакомился с ним покороче, и он дал мне чин младшего лейтенанта; год спустя я вместе с полком прибыл на постой в Нанси; там я влюбился в родственницу некоей госпожи де Веркен… соблазнил эту юную девушку, имел от нее сына, после чего безжалостно бросил его мать.
При этих словах госпожа де Курваль вздрогнула, из груди ее вырвался глухой стон, однако она еще продолжала держать себя в руках.
– Это злосчастное приключение явилось причиной всех моих невзгод. Я поместил ребенка от этой несчастной девушки у одной женщины неподалеку от Меца, которая пообещала мне позаботиться о нем. Некоторое время спустя я вернулся в свой полк. Там мое поведение было признано недостойным; девушка эта не могла больше появляться в Нанси, и меня обвиняли в том, что я погубил ее; она была очень мила, и судьба ее взволновала многих в городе; нашлись те, кто пожелал отомстить за нее; я дрался на дуэли, убил своего соперника, затем я переехал вместе с сыном в Турин, забрав его из окрестностей Меца. Двенадцать лет я прослужил у короля Сардинии. Не стану описывать все пережитые мною неудачи – им нет числа. Лишь покинув Францию, начинаешь понимать, что такое тоска по родине. Тем временем, сын мой подрастал и подавал большие надежды. В Турине я свел знакомство с одной француженкой из свиты той нашей принцессы, что вышла замуж при здешнем дворе, и эта почтенная особа выразила сочувствие к моим несчастьям. Я осмелился просить ее отвезти моего сына во Францию, дабы усовершенствовать там его воспитание, обещая ей навести порядок в моих делах и забрать у нее мальчика через шесть лет. Она дала согласие, отвезла моего несчастного ребенка в Париж, делала все возможное для его воспитания и в точности сообщала мне обо всем.
Я вернулся на год раньше, чем обещал; прибываю к этой даме, полный надежд обрести сладостное утешение в объятиях сына, с желанием прижать к себе этот милый залог некогда преданной мною любви… все еще обжигающей мое сердце… – Вашего сына больше нет, – говорит мне сия достойная подруга, обливаясь слезами, – он стал жертвой той же страсти, что сделала несчастным его отца. Мы отправили его в деревню, там он влюбился в одну очаровательную особу, чье имя я поклялась держать в тайне. Повинуясь безудержному порыву любви, он попытался похитить силой то, в чем ему отказала добродетельная девушка… Удар, нанесенный ею, чтобы отпугнуть его, поразил юношу в самое сердце и оказался для него роковым…Тут госпожа де Курваль впала в оцепенение, в какой-то миг даже показалось, что она уже не вернется к жизни; глаза ее стали безжизненно-неподвижными, кровь остановилась в жилах. Господин де Курваль, прекрасно уловив гибельную взаимосвязь этих злоключений, прервал сына и поспешил на помощь жене… Она приходит в себя и, сделав над собой героическое усилие, произносит:
– Пусть ваш сын продолжает, сударь. Похоже, чаша горестей моих еще не испита до дна.
Тем временем молодой Курваль, в недоумении, от чего эта дама принимает так близко к сердцу события, имеющие к ней, казалось, весьма отдаленное отношение, невольно приглядывается к ней, нечто неуловимое проскальзывает в чертах супруги отца его, и он не может смотреть на ее лицо без волнения. Господин де Курваль хватает сына за руку, стараясь отвлечь его внимание от Флорвиль, и приказывает продолжать свой рассказ, отбрасывая ненужные подробности, останавливаясь только на главном, уверяя, что таинственные совпадения, коими изобилует это повествование, вызывают в нем живейший интерес.
– После пережитой мною утраты сына я был в отчаянии, – продолжает наш путешественник. – Ничто уже не удерживало меня во Франции… Только вы один, отец мой!.. Но, не отваживаясь приблизиться к вам и опасаясь вашего гнева, я решил отправиться в путешествие по Германии. Несчастный родитель мой, сейчас мне предстоит поведать вам самое страшное, – говорит молодой Курваль, орошая слезами руки отца, – крепитесь же и вооружитесь мужеством, умоляю вас.
– Прибыв в Нанси я узнаю, что некая мадам Дебар – это имя взяла себе моя мать, ступив на путь разврата, после того, как ей удалось заставить вас поверить в ее смерть – итак, я узнаю, что эта самая мадам Дюбар недавно заточена в тюрьму за то, что заколола кинжалом свою соперницу, и на следующий день будет казнена.
– О сударь! – восклицает несчастная Флорвиль, кидаясь на грудь мужу со слезами и стенаниями… – О сударь! Теперь вы видите, чем завершается страшная череда моих злоключений?
– Да, сударыня, теперь вижу, – говорит господин де Курваль, – теперь вижу все, сударыня. Только заклинаю вас, дайте моему сыну договорить.
Флорвиль удалось снова сдержать себя. Однако она едва дышала и находилась на пределе своих душевных и физических сил.
– Продолжайте, сын мой, продолжайте, – говорит несчастный отец. – Еще немного, и я вам все объясню.
– Хорошо, сударь, – соглашается молодой Курваль. – Прежде всего я осведомляюсь, не произошла ли путаница в именах, к сожалению, все оказалось предельно ясно: преступница эта – моя мать; я испрашиваю разрешения увидеться с ней, добиваюсь встречи и падаю в ее объятия…
«Я умираю виновной, – говорила мне эта несчастная. – Но к событиям, приведшим меня к смерти, явно примешивается умысел злого рока. Подозрения должны были пасть на другого человека, поначалу так и случилось, но в этой гостинице случайно оказалась некая женщина с двумя слугами, они присутствовали на месте преступления, я же была настолько поглощена содеянным, что не заметила их: именно их свидетельские показания явились причиной смертного приговора. Впрочем, теперь это уже не имеет значения, не станем тратить последние минуты разговора на бесполезные жалобы; я должна раскрыть вам важную тайну, слушайте внимательно, сын мой. Как только глаза мои закроются навеки, ступайте и разыщите моего супруга, скажите ему, что среди всех моих злодейств есть одно, о котором он никогда не подозревал, наконец, настал час признаться… У вас есть сестра, Курваль… она появилась на свет через год после вашего рождения… Я обожала вас и опасалась как бы эта девочка не встала у вас на пути. Ведь рано или поздно ее надо будет выдавать замуж, а мне не хотелось, чтобы ей досталась часть принадлежащего вам имущества. Стараясь сохранить для вас все состояние целиком, я решила отделаться от этой девчонки, а также принять необходимые меры, чтобы супруг в будущем уже не получал плодов нашего брачного союза. Беспутство мое повлекло за собой новые непотребства, они отвлекли меня от такого рода преступлений, однако подвигли к совершению других, куда более страшных; что же до моей дочери, я без всякой жалости решила умертвить ее. Гнусность эту я собиралась осуществить с помощью щедро подкупленной мною кормилицы, но тут эта женщина сказала, что знает одного человека, который женат уже много лет, постоянно грезит о детях, и мечта его так и остается несбыточной. Кормилица предложила избавиться от девочки так, чтобы не совершать преступление и при этом, возможно, сделать мою дочь счастливой. Я тотчас согласилась; ребенок той же ночью был подброшен к дверям этого господина, в колыбельку было вложено письмо. Как только меня не станет, мчитесь в Париж к вашему отцу и молите его, пусть он простит меня, не вспоминает обо мне дурного и пусть возьмет эту девочку к себе».
При этих словах мать обняла меня… постаралась успокоить… ведь я был в ужасном волнении после всего, что узнал от нее… О, отец мой, на следующий день она была казнена. После этого страшная болезнь едва не свела меня в могилу, два года я находился между жизнью и смертью, и у меня недоставало ни сил, ни мужества писать вам. Едва здоровье вернулось ко мне – главной моей заботой стало броситься к вашим коленям, дабы взывать о прощении вашей несчастной супруги и сообщить имя человека, у которого вы сможете справиться о моей сестре. Его зовут господин де Сен-Пра.
Господин де Курваль цепенеет, его словно обдает холодом. Он каменеет от ужаса… Вид его страшен.
Флорвиль, казалось, разрывается на части от горя. Так продолжается четверть часа, после чего она поднимается с невозмутимостью человека, уже сделавшего свой выбор.
– Ну что, сударь! – обращается она к Курвалю. – Верите ли вы теперь, что в мире найдется более закоренелая преступница, чем ничтожная Флорвиль?.. Ты узнаешь меня, Сенневаль, узнаешь свою сестру, которую ты соблазнил в Нанси, убийцу твоего сына, супругу твоего отца и отвратительную тварь, толкнувшую твою мать на эшафот?.. Да, господа, преступления мои налицо; на кого бы из вас обоих ни обратила я взор – обнаруживаю лишь предмет, заставляющий меня содрогаться от ужаса; в брате своем я вижу любовника, а в творце дней моих – супруга; если же я вглядываюсь в себя самое – взору моему является безобразное чудовище, заколовшее кинжалом своего сына и отправившее на смерть собственную мать. Не находите ли вы, что небеса уготовили мне уже достаточно страданий? Или вы, быть может, полагаете, что мне достанет сил перенести еще хотя бы миг тех нечеловеческих мук, что терзают мое сердце? Нет, довольно, мне остается свершить еще одно преступление – оно и искупит все остальные.
В мгновение ока несчастная бросается к пистолету Сенневаля, и резко вырвав его, стреляет в себя еще прежде, чем кто-либо успевает предугадать ее намерения. Она испускает дух, не произнеся более ни слова.
Господин де Курваль лишается чувств; его сын, сломленный зрелищем стольких ужасов, едва в силах позвать на помощь. Впрочем, Флорвиль уже в ней не нуждалась. Тени смерти омрачили ее чело. Искаженные ее черты являли собой страшное смешение следов насильственной смерти и последних судорог отчаяния… Она словно плавала в луже собственной крови.
Господина де Курваля уложили в постель; еще два месяца жизнь его была под угрозой. Сын находился в не менее тяжелом состоянии, но выздоровел первым и смог порадоваться тому, что нежностью и заботой своей вернул отца к жизни; однако после столь жестоких ударов судьбы, обрушившихся на их головы, оба приняли решение отойти от мирской суеты. Строгое уединение навеки вырвало их из круга друзей, и оба безмятежно завершили свое унылое и грустное существование в лоне благочестия и добродетели. Печальный сей конец определен был и одному, и другому, дабы убедить как их, так и тех, кто прочтет эту скорбную историю, что лишь во мраке могилы человек обретает покой, в котором ему постоянно отказано на земле – порой из-за злобности ближних, порой из-за низменности его страстей, а чаще всего из-за неотвратимости его судьбы.
Примечания
1
2
Во избежание дальнейшей путаницы, рекомендуем читателю запомнить выражение
Поделиться книгой: