Игра времен (сборник)

– Да просветит тебя всеблагой Господь, – пробормотал он.

Она кивнула и отступила с тропы. Отец Лиутпранд догадался, что сейчас она уйдет. А он не смог ее переубедить.

– Ты – такая же одержимая, как они! – выкрикнул он.

Она обернулась.

– Ошибаешься, отец. Я – гораздо хуже.

Он двигался по лесу, но никто не смог бы услышать его шагов, никто из людей, только дикий зверь, и то лишь знающий, что такое охота, и приученный бояться приближения человека. Но был ли он человеком? Только не с виду. С человеком его роднил исключительно способ передвижения – на двух ногах, но походку уже нельзя было назвать человеческой, равно как и все остальное – седую шкуру, прикрывавшую тело, оскаленную пасть, над которой тускло блистали глаза, а то, что чудовище почему-то встало на задние лапы, делало его еще страшнее. Хладнокровный и непредвзятый наблюдатель заметил бы, что волчья шкура облекает тело примерно до колен, оставляя свободными ноги в штанах и сапогах, в поясе она перехвачена ремнем с закрепленными на нем мечом и топором, а страшная морда волка была лишь личиной на лице, сохранившаяся же при выделке верхняя часть черепа могла служить шлемом новому хозяину. Но в том-то и дело, что он ни разу в жизни не встретил хладнокровного и непредвзятого наблюдателя. Для всех прочих он был зверем, ужасным, невозможным, сверхъестественным. Оборотнем.

Он шел с севера на юг, шел уже много дней, и шаг его был все так же ровен и легок, и до цели ему оставалось не так уж далеко. Он шел, лес обступал его со всех сторон, нависал над ним кронами деревьев, стлался под ноги пружинистым ковром палых листьев и хвои.

Внезапно он замедлил шаг и повернул голову. Лица его не было видно под маской, но поза выдавала напряженное внимание. Казалось, серая шерсть на спине его сейчас встанет дыбом. Затем он резко свернул со своей невидимой, словно в воздухе начертанной тропы и крадучись двинулся между деревьями. Пробираться ему пришлось недолго. Перед ним была небольшая прогалина, образовавшаяся после падения могучего старого вяза. На поваленном стволе, свесив ноги, сидела женщина, на плече у нее примостился ворон, и она наклонила голову так, будто птица что-то говорила ей, а она слушала. Он замер, вглядываясь. Женщина отвернулась, видна была лишь завеса светлых волос, но нечто в ее облике, в развороте плеч, прикрытых овчиной, говорило, что она молода. На много переходов кругом не было ни одной живой души, а женщина – на расстоянии одного прыжка. Он прыгнул, и в прыжке узкий охотничий нож вошел в его горло. Девушка не сидела, а стояла, и ворон, сорвавшись с плеча, с карканьем кружил над ее головой.

Нападавший по инерции пролетел вперед, упал ничком. Рукоять ножа ударилась о землю, и острие вышло у основания затылка. Девушка перевернула труп, вытащила нож, отерла лезвие, воткнув его в землю. Стянула волчью маску, вымазанную кровью, не взглянув на искаженные смертной гримасой черты лица, принялась пристально изучать знаки на оружии и одежде убитого – резьбу на рукояти топора, по-особому завязанные ременные застежки рубахи, костяные амулеты, свисавшие с пояса. Ворон перестал кричать и уселся на ветку.

Есть разные способы выпустить зверя. Дым конопли, сок белены или сушеные мухоморы. Но те, чей дух и тело прошли через должные ритуалы посвящения, не нуждаются в этом. Достаточно удара в щит и боевого клича вождя.

Тюгви, старший среди братьев фратрии Медведя и сам Медведь, бил мечом о бронзовый щит, висящий на дереве. Только для этого щит и был нужен. В бою Оборотни щитами пренебрегали. Размеренный звон разносился над поляной, где размещался лагерь Оборотней. Обычно он был почти пуст, понятия дисциплины Оборотни не знали. Но теперь они собрались здесь. Тюгви не смотрел на них. Ему не было нужды. Он был старше их всех летами и давно забыл те времена, когда еще не стал Оборотнем. Высокий, кряжистый, в косматой медвежьей шкуре, он покуда еще не надвинул на лицо звериную маску, и она скалила клыки над темными, маленькими, глубоко сидящими глазами. Многие Оборотни под шкурами носили знаки своей удачи – золотые гривны и оплечья, драгоценные браслеты. Единственным украшением Тюгви был железный ошейник, на каких держат медведей. Он недаром был старшим среди братьев. Не потому что был храбрее других – не было «храбрее», трус не мог стать Оборотнем, и не потому что сильнее – слабых не было, слабые не выживали при испытаниях, но сила его была не только в теле, его могущество и власть имели основой то, чем другие Оборотни не обладали. Это можно было бы назвать магией, однако магические способности Оборотни считали достоянием презираемых врагов: Лесных, а также трусливых баб и христианских шаманов. Впрочем, Оборотни презирали всех, кроме Оборотней. Только одних они уничтожали походя, к другим же следовало применить воинскую силу. Особенно к железнобоким. Они называли себя воинами, но уповали лишь на крепость брони, защищавшей их ничтожные тела, да на быстроту ног своих коней (Оборотни никогда не сражались верхами), и за одно это их следовало наказать. Совсем недавно Оборотни разбили и рассеяли их, и вот они снова собрались и вернулись. Как прежде, они захватывали жилища земляных червей, громили их погреба с пивом и брагой, брали их женщин, рубили на мясо их скот – все то, что по праву принадлежало Оборотням. Сами Оборотни земляных червей грабили редко – от лени и от презрения. Но отобрать добычу у хищника… у того, кто смеет выдавать себя за хищника!

Тюгви ударил в последний раз, четко определив момент превращения. Вокруг него не было ни одного человека. Звериные шкуры приросли к телам, лица стали мордами. И Тюгви рывком натянул на лицо медвежью маску, и рев вырвался из его легких. Ему ответил вой остальных. Сам Тюгви мог совершить превращение без подготовки, которая требовалась прочим. Теперь он чувствовал их единую волю, их желания и устремления, которыми без труда можно было управлять. Ибо Оборотни, в редкие мирные часы не признававшие ни дисциплины, ни порядка, после превращения становились едины и жили единым.

Бой!

Все остальное – стерто.

Они передвигались по-звериному – бесшумно, при ходьбе наклонившись вперед. Стояла уже глубокая ночь, когда они добрались до места, а вышли они с закатом. Ночь – их время.

Железнобокие расположились в селении земляных червей, разогнав хозяев. Оборотни тихо окружили деревню, сняли часовых. Но дальше… перерезать спящих врагов не составило бы никакой чести, не доставило бы радости. И Тюгви вновь зарычал, а остальные завыли, пробуждая уснувших.

Первые минуты среди железных царила суматоха. Пока они метались, вскочив с тюфяков, либо натягивали свое тяжелое вооружение, кто-то из них с факелом в руке выбежал к коновязи, догадавшись погнать на Оборотней запасных коней. Лошади железнобоких – необычайно для здешних мест сильные, тяжелые и рослые, иначе бы они не годились для закованных в латы всадников, – подгоняемые огнем, тяжелым скоком вынеслись на улицу селения. Их оскаленные морды с горящими глазами напоминали демонов ада, копыта вырывали комья земли. Железнобокий что-то гортанно кричал. Один из Оборотней змеей проскользнул между лошадьми и вырос прямо перед дружинником, замахнувшимся на него факелом. На мгновение пламя осветило их обоих – высокий, светловолосый дружинник в лорике, с факелом в правой руке и дротиком в левой, и Оборотень в волчьей шкуре, вооруженный коротким прямым мечом. Только на мгновение, затем выбитый факел упал на землю, а за ним тот, кто его держал. Оборотень же метнулся вперед, за ним – остальные. Факел затоптали – Оборотни видели в темноте. Легкие, быстрые тени заполнили селение. Теперь наступало время одиночных поединков, более всего ценимых оборотнями и доставлявшим им самое сильное наслаждение. Тюгви-медведь первым поднял топор, врубился в группу дружинников, разведя их клинки, словно они были сделаны из камыша. Дротик, брошенный из переулка, вонзился в бок Оборотня в рысьей шкуре, но тот даже не приостановился, чтобы вырвать его. Во владеющем ими сейчас воинском экстазе Оборотни не только не чувствовали боли – они были сильнее и в то же время легче и подвижнее, чем большинство людей. Но у железнобоких были свои преимущества – их защитное оружие, само наличие которого презирали Оборотни, помощь пешей обслуги, наконец, привычка во всем следовать определенным правилам, доведенная до автоматизма. После краткого замешательства они сумели построиться в боевом порядке, пригодном для пешего сражения. На них были пластинчатые доспехи, более тяжелые и прочные, чем лорики обслуги, на головах – высокие остроконечные шлемы. Вооружение их составляли широкие мечи и копья, и они загородились высокими, в рост, деревянными щитами, обитыми бронзой, о которые мог разбиться и безудержный порыв Оборотней. Обслуга заняла позиции в переулках, вооружившись луками и стрелами. Несколько факелов были заброшены на покрытые дранкой кровли, и пламя занимавшихся пожаров осветило пространство сражения – выстроившихся в круг посредине улицы облитых металлом железных, перебегающих, петляя, от дома к дому Оборотней. И только Оборотням была видна еще одна фигура на крыше жилища рядом с кольцом железных, и мертвый свет луны, и рыжий свет пожара озаряли стоящие торчком уши и вздыбленную седую шерсть на волчьей голове. Казалось, очень медленно, как во сне, а на самом деле одним стремительным движением волчьеголовый взмахнул поднятым мечом и молча прыгнул прямо в середину круга, в гущу воинов противника. Он исчез из глаз Оборотней, но в рядах железных произошло движение, строй их сломался, и этого было достаточно, чтобы бросить Оборотней в сокрушительную атаку. Им не нужно было приказа Тюгви – ничьего приказа. Прорвавшись в круг железных – распавшийся круг, – они в яростном самозабвении крушили щиты топорами, разбивали мечами шлемы, а если кому-то удавалось сбить шейную пластину с доспеха, впивались зубами в глотки врагов, опьяняясь их кровью, и лучники не могли больше стрелять, ибо в этом смешении тел не могли отличить своих от чужих.

Вскоре в деревне не осталось никого, кто мог бы противостоять Оборотням. Враги бежали либо были перебиты. Настало время грабежа. Одни Оборотни разбрелись по домам, выискивая то, что не успели захватить либо выпить железные. Другие обшаривали трупы, забирая золото: пряжки, гривны, наручи, кольца – украшения, бесполезные для Оборотней, но ценимые ими. Третьи свежевали убитых лошадей и жарили конину на угольях. Наконец, нужно было позаботиться о павших Оборотнях. Их оказалось двое, и с ними поступили по обычаю – с оружием в руках положили на костер. Никто не оплакивал убитых братьев. Ведь они умерли не от болезней и старости, а так, как им надлежит. Когда тела их сгорят, оставшиеся возьмут по горсти пепла, разведут вином и выпьют на пиру за их новое рождение. Чрево женщины не способно выносить Оборотня. Только прах его, носясь в воздухе и проникая в дыхание, способен возродить его к жизни. А часть праха, что выпьют с вином или веселым медом братья, всегда пребудет с ними. Так что Оборотни не умирают, и нечего бояться смерти в бою и нечего о ней плакать.

Близился рассвет. Уход зверя и возвращение человека всегда тягостны для Оборотня, туманя сознание и отнимая силы. Тюгви, благодаря своей воле, удерживался на грани между этими двумя состояниями. Он сам не знал, что мешает ему соскользнуть в расслабление.

Он поднял голову, сдвинув маску. На затянутой дымом и предутренним туманом улице среди догорающих домов медленно передвигающиеся фигуры Оборотней казались призраками, собственными тенями.

Мимо прошел волчьеголовый, чьи действия нынче во многом решили исход боя.

– Младший.

Тюгви не повышал голоса, но властность в нем была непререкаема.

Волчьеголовый приблизился.

– Ты хорошо нынче рубился. – И без паузы: – Сними маску.

Волчья голова сдвинулась на лоб, и открылось совсем молодое лицо с резкими чертами, с кожей гладкой, как из камня. Глаза, очень светлые на темном, глянули в глаза Тюгви.

– Я не знаю тебя, – утвердительно сказал Тюгви.

– Так, старший. – В его тихом голосе словно перекатывалось приглушенное рычание. И еще Тюгви расслышал в нем слабый акцент. Да и детали вооружения говорили за себя.

– Север? Фратрия Волка?

– Все так, старший.

– Имя?

– Ульф.

– Почему ты явился к нам, Ульф?

– На севере нет войны.

Ответ был исчерпывающий, можно больше ни о чем не спрашивать. В отсутствие сражений и воинских подвигов, коснея в бездействии, Оборотни либо легко падали духом, либо, ведомые неодолимым беспокойством, оставляли собственные фратрии и перебирались в те, что воевали. Так бывало всегда. В появлении Ульфа не было ничего странного, а по оружию его, знакам на поясе, да и потому, как он сражался, ясно, что он – полноправный воин. И все же…

По улице брел Хагано, один из ближайших учеников Тюгви. Он снял свою собачью маску и щурился от дыма. Лицо его было бледно, на губах и усах засыхала кровь. На него наваливалась слабость, как всегда бывает с Оборотнями после обратного превращения. Но, когда Тюгви велел ему и Ульфу следовать за ним, Хагано беспрекословно подчинился. Он не размышлял над тем, почему старший так торопится, и принимал это как данное. Так они и шли: впереди Тюгви – твердым и решительным шагом, за ним Ульф – почти неслышным, последним, вялый и спотыкающийся, – Хагано.

А Тюгви спешил. Он хотел утвердиться в своих подозрениях до наступления дня, а когда они подошли к лесу, солнце уже выползало из-за кромки деревьев. Правда, в лесу еще стоял сумрак. Они двигались между деревьями, Хагано споткнулся о сырой полусгнивший ствол и чуть было не упал. Сейчас от его ночной ловкости и легкости движений не осталось и следа. Тюгви обернулся и положил руку ему на плечо.

– Сиди здесь и жди.

Они с Ульфом пошли дальше, пока не продрались на круглую поляну, со всех сторон окруженную густыми зарослями можжевельника. Тюгви жестом приказал Ульфу остановиться, обошел его кругом противосолонь: голова опущена, руки свисают, вновь зашел ему за спину…

Потом послышался глухой рев.

Ульф обернулся. На него надвигался старый бурый медведь, матерый, со множеством шрамов, проглядывающих сквозь мех. Но прежде чем он успел приблизиться, к земле припадал, показывая клыки, молодой волк, худой, но крупный. Шерсть, светлая и оттого глядящаяся седой, стояла дыбом на его загривке. Медведь был много тяжелее, он мог одним ударом передней лапы переломить противнику позвоночник, но в желтых волчьих глазах горела такая лютая злоба, что медведь не решился нападать открыто, а попытался обойти противника, тяжело затрусив по поляне. Но не тут-то было. Волк, не выпуская медведя из виду, каждый раз встречал его оскалом кинжальных зубов. Сам он не нападал, выжидая, пока медведь не устанет или не выкажет слабости. Наконец игра надоела медведю, он поднялся на задние лапы, готовый всей своей тяжестью превратить в месиво хребет волка, и занес вооруженные смертоносными когтями передние лапы, но в это мгновение волк неожиданно легко оттолкнулся от земли, серой тенью преодолел пространство до открывшегося горла противника и сомкнул на нем челюсти. Медведь взревел, пытаясь стряхнуть повисшего на нем волка, потом рухнул и покатился вместе с ним по земле, тщась раздавить врага, но безжалостная хватка становилась все крепче… и крепче…

Хагано дремал, сидя на бревне. Из забытья его вывел чей-то взгляд – тяжелый, упорный. Он поднял глаза. Перед ним стоял волчьеголовый.

– Иди помоги старшему, – сказал он.

Прежде чем до Хагано дошел смысл его слов, волчьеголовый исчез. Мгновение Хагано медлил, раздираемый сомнениями – бежать ли за ним, или спешить на помощь Тюгви? Преданность старшему победила, и Хагано устремился к нему. Он увидел Тюгви посередине круглой поляны. Тот лежал навзничь, неподвижно. Маска съехала, и лицо старшего из Оборотней было так бледно, будто кровь в нем заменилась мелом. Казалось, он мертв, но, когда Хагано склонился над ним, он не заметил на теле старшего ни одной раны. Потом Тюгви открыл глаза, и Хагано отшатнулся – такая безумная исступленная радость читалась в его взгляде. Так бывает, когда свершается то, на что давно перестал надеяться.

– Слушайся Ульфа, – прошептал он, – его сила больше моей… Когда я умру, он займет мое место.

Обычно в промежутках между сражениями Оборотни, за исключением учеников, не прошедших еще испытаний и занятых изучением воинских искусств под надзором своих наставников, делали что хотели, не отдавая никому отчета, в основном – спали либо охотились. На охоту пошли и Тюгви с Хагано, пешие, без собак – звери убивают зверей, но звери не служат зверям. Передвигаясь беззвучно, как подобает Оборотням, в плотном, прогретом июльским солнцем воздухе они улавливали малейшее дуновение, приносящее разнообразные запахи, и самые отдаленные звуки. Пока что и то, и другое указывало вполне определенно. Осторожно озираясь, они вышли на поляну, заросшую высокой, уже начинающей терять соки травой. Как подобает Оборотням, они не любили ни солнца, ни открытых пространств, но охотничий инстинкт был сильнее. Маски их были сдвинуты, оба смотрели вперед. И так же, не оглядываясь, ровным голосом Тюгви произнес:

– Ты осуждаешь меня, младший.

Хагано, шагавший ему вслед, ничего не ответил. Его худое лицо напряглось.

– Осуждаешь. Язык твой не поворачивается сказать этого, но после стольких лет ученичества тебе не скрыть от меня своих мыслей.

Тюгви говорил правду. Отношения между старшим воином и его учеником во фратрии бывали ближе, чем между отцом и сыном, тем паче что Оборотни забыли своих отцов и знать не желали своих детей. Они без слов понимали друг друга. Но сейчас Тюгви счел возможным начать разговор.

– Да, ты был моим учеником, и я полагал, что на смену мне придешь ты. И твое место занял чужак, юнец, едва прошедший воинские испытания. Но так нужно. Он – больше чужой, чем ты думаешь. Я сразу заметил, что он не такой, как мы, и теперь, по прошествии дней, в этом убедился.

Хагано внимательно слушал.

– Это не воин-оборотень, а оборотень-воин. Не человек с душой волка, а волк с душой человека. Мы принимаем в бою звериный облик, он – наоборот. Я слышал о подобных ему прежде, но сам раньше никогда не видал. Он никогда не выходит из леса, кроме как ради сражения. Он никогда не ест человеческой пищи. Он появляется и исчезает незаметно. Тебе мало примет? Хагано, сын мой. Ульф для фратрии важнее тебя. Сейчас он еще слишком молод, но с годами это будет вождь, каких еще не знал мир!

Поглощенный видением, представшим его воображению, Тюгви не смотрел на своего ученика. Он был Оборотнем и мыслил как Оборотень. А потому Тюгви ровно ничего не понимал в людях. Оборотень не мог испытывать зависти – самого человеческого из всех чувств.

– Он – больше зверь, чем все мы… – продолжал Тюгви, на что Хагано, прервав молчание, задал неожиданный вопрос:

– А если он поест в человеческом облике, он так и останется навсегда человеком?

Тюгви не успел ответить. Он прислушался и поднял руку в знак внимания. Хагано последовал немому приказу. Быстро и осторожно они пересекли поляну и оказались на обрыве над рекой. Слух не обманул старого Оборотня – на узком песчаном мыске под обрывом стояла и пила воду молодая олениха. Тюгви сделал шаг назад и бросил на Хагано короткий взгляд, смысл которого был ясен – честь удара предоставлялась младшему. Один-единственный удар ножом, иначе ты плохой охотник. Хагано, подбираясь для прыжка, вытягивал нож из-под шкуры.

Когда Тюгви вновь подошел к краю обрыва, Хагано уже снова вытягивал нож – из-под лопатки оленихи, лежавшей на песке. Затем он, полоснув лезвием по горлу животного, припав к открывшейся ране, согласно обычаю, напился горячей крови. Это было его право. Когда он поднялся, то, глядя на кровь на его губах, Тюгви кивнул, словно в согласии с какими-то собственными соображениями. Потом велел тащить тушу наверх.

Почти одновременно с Тюгви и Хагано вернулся Гаури, Оборотень в рысьей шкуре. Он разбил погреб одного земляного червя и приволок с собой два бочонка меда. При виде этого Оборотни, бывшие в лагере – те, что спали или просто безразлично валялись на земле, – зашевелились. Подбросили дров в почти потухший было костер, начали сбивать крышки с бочонков, нацелились разделывать тушу. Но Тюгви прекратил приготовления единым движением руки. Все Оборотни смотрели на него. Видно было, что старший желает говорить. Он стоял над тушей оленихи, вынув меч из ножен, и оглядывал собравшихся. Это означало важное. А что может быть важнее битвы? Значит, бой… но пойдут ли они в бой сейчас или после пира?

Однако старший заговорил о другом.

– Братья-оборотни, – медленно начал он. – Воины, свободные люди, непобедимые герои. Единственно достойные имени мужчин. Но прежде всего – братья. Ни один род не сравнится с вами крепостью уз. Единый дух, единая плоть, единая воля, единая кровь. Ни смерть, ни предательство не нарушат нашего союза. И мертвый, и предавший все равно будет связан клятвой. Всегда и везде вы будете вместе. А кто хоть на миг забыл об этом, тому я напомню.

Никто не умел сказать так, как старший. И прежде чем успел он закончить, они стояли вокруг него – все, кто был здесь, числом около трех десятков. Тюгви напомнил о древнем братском ритуале – одном из многих, одном из самых сильных: когда собравшиеся воины вместе погружают руки в кровь убитого зверя и эта кровь соединяет их навеки.

Так и было сделано.

И только после этого тушу разделали и зажарили на костре. Ночь обещала много сочного мяса, сладкий мед и братские поединки. И это тоже была жизнь, достойная Оборотня.

Хагано не был пьян, он слишком мало выпил для этого. Однако ноги слегка отяжелели – он почувствовал это, когда отошел от бочки к костру. Какое-то беспокойство томило его. Между пирующими он увидел Ульфа. Остальные дружно насыщались, рычали, хохотали, костер отбрасывал блики на их побагровевшие лица. Ульф сидел неподвижно, опустив на лицо волчью маску. Руки его, сжатые в кулаки, лежали на коленях – так же, как и у Хагано, они были покрыты коркой темной засохшей крови.

Отпихнув ближайшего соседа, Хагано уселся рядом с Ульфом. Волчьеголовый не шевельнулся, но, конечно, заметил его. Нет, он не настолько пьян, чтобы затевать драку с Ульфом… И все же… Он повернулся и спросил напрямик:

– Боишься есть человеческую пищу?

Полусдвинув маску, Ульф молча вытащил свой длинный нож и подцепил ближайшей кусок оленины, жесткой, едва прожаренной. Хагано отвел взгляд. Или волчьеголовый готов ради доказательства своего бесстрашия поступиться оборотническим даром, или… волки тоже едят оленину.

Между тем Тюгви, сидя под деревом, пил черпак за черпаком. Все прошло так, как он хотел. И скоро тяжелая ноша спадет с его плеч, и он снова станет свободен на празднике битвы, подчиняясь лишь единой воле братства, избавленный от участи подчинять ее себе.

Случилось так, что Гаури-рысь пошел в деревню земляных червей за добычей. И там его подстерегли железные. Он был один против всех, и они окружили его, взяв в кольцо, сами скрывшись за своими высокими щитами, и, смыкаясь все плотнее, задавили этими щитами насмерть. Так выяснилось, что не все железные, разбитые Оборотнями, погибли или бежали из Винхеда. И они вновь принялись за свое, но при том изменили тактику, никогда не задерживаясь подолгу в одном месте, ограничиваясь единой ночевкой, догнать же их не представлялось возможным, благо они были верхами. Теперь это не были железные отряды Сламбеда, вернее, их остатки, но банда убийц и мародеров. Так железнобокие и Оборотни, которые были врагами, совместно рвали и терзали маленький лесной край, а дружина комеса, призванная своим служением оградить мирных жителей от воинственных пришлецов, заперлась в деревянной крепости своей Винхед, не решаясь вмешиваться в дела лучше вооруженных, лучше обученных, и несравненно более злых противников.

И случилось так, что Оборотни решили отомстить за собрата, погибшего без чести и потерявшего долю в будущем рождении. Но когда они собрались для этого, Тюгви отказался вести их. Смятение охватило Оборотней, но однако они слушали его со вниманием, а он стоял, наклонив большую голову под медвежьим шлемом, и говорил, потому что говорить может только старший, остальные – просто болтают.

– Я уже стар, чтобы вести вас. Силы в моих руках, чтобы держать меч и топор, еще достаточно, но сила Оборотня во мне ослабевает. Я не брошу оружия, и смерть моя не будет смертью труса. В бою я найду свой конец, и это будет скоро. Пора братьям отплатить мне за сладкий мед и отпустить старого вожака на свободу. Фратрии нужен новый вожак, который поведет вас к новой славе.

Смятение, проникшее в круг Оборотней, не покидало его. Вожака всегда выбирали, но крайне редко выбирали прежде смерти прежнего. А Тюгви всем казался так силен и могуч, что никто и не задумывался о преемнике. К тому же бывало так, что, не сумев выбрать старшего, фратрия либо сама уничтожала себя в раздорах, либо просто распадалась. Они зашумели и загомонили:

– Но кто им будет?

– Кто?

Один голос, перекрывая остальные, громко выкрикнул имя:

– Ульф!

Кричал Хагано, и Тюгви про себя отметил это, удовлетворенно кивнул. Он не ошибся в ученике. И тихо повторил:

– Ульф.

Остальные были в недоумении. Щенок, мальчишка, показавший себя, хоть и прекрасно, только в одном бою? Многие не преминули высказать это вслух и еще добавили:

– У него нет ни чести, ни славы! Нужно доказать, что можешь быть вожаком!

– Так пусть докажет! – крикнул Хагано, и Тюгви снова кивнул.

Ульф стоял тут же. Он был, как и большинство собравшихся, в маске, и кое-кто заметил, что, прислушиваясь к остальным, он не поворачивал головы, но оборачивался всем телом. Как волк.

– Пусть докажет, – повторил Тюгви.

Оборотни отступили от Ульфа.

Говорить умеет только старший. Ульф всегда говорил мало и так, словно ему было трудно произносить слова. Но сейчас он был вынужден говорить.

– Железные, – сказал он. – Мы убьем их. Но на привале мы их уже убивали. Больше нет веселья. Нужно взять их на марше.

И смолк. Это была самая длинная речь, произнесенная им за время пребывания во фратрии Медведя. Она понравилась. Но не все с ней согласились.

– На марше – нетрудно сказать! А если они сбегут – они же трусы?

– Когда они верхами, их нипочем не догнать!

– Особенно днем, а ночью они не ездят!

Ульф не стал никого перебивать, а выждал, пока все прокричатся.

– Я задержу их в пути, – голос клокотал в его горле с мучительными усилиями, – так что они поедут в сумерках. Потом я их остановлю.