Помоги проекту - поделись книгой:
КОДЕКС НРАВООПИСАТЕЛЯ, ИЛИ О СПОСОБАХ СТАТЬ БАЛЬЗАКОМ
Вера Мильчина
Прежде чем начать выставлять на титульном листе свое имя, Оноре де Бальзак (1799–1850) опубликовал немало сочинений под псевдонимами или вовсе без подписи. Среди этой многообразной продукции были не только мелодраматические, мистические, полные тайн романы Лорда Р’Оона и Ораса де Сент-Обена, но и анонимные статьи и рецензии в периодике, в частности в газете «Литературный фельетон» (1824), а также иронические бессюжетные сочинения о разных аспектах повседневной жизни, которые в наши дни причислили бы к «non-fiction», а в 1820-е годы именовали «кодексами».
«Кодексы» ввел в моду плодовитый литератор Орас Рессон (1798–1854). В 1824–1830 годах целая группа авторов трудилась под его руководством над сочинением миниатюрных книжечек, форма которых пародировала главный юридический документ эпохи — наполеоновский Гражданский кодекс, принятый в 1804 году и оставшийся в силе после падения Наполеона. Что же касается содержания, то параграфы и разделы «Кодексов» наполовину в шутку, но наполовину и всерьез описывали и регламентировали существование светских людей вообще и представителей конкретных профессий в частности. В число «рессоновских кодексов» входят «Гурманский кодекс» и «Кодекс беседы», «Кодекс коммивояжера» и «Кодекс литератора и журналиста», «Галантный кодекс» и «Кодекс любви», «Супружеский кодекс» и «Эпистолярный кодекс», «Кодекс туалета» и «Кодекс будуаров», и проч., и проч. Кажется, не было такой сферы повседневной жизни, к которой бы не прилагался соответствующий кодекс. Порой на обложке этих книжечек значилось не слово «кодекс», а формула «О способах делать то-то и то-то» («О способах повязывать галстук», «О способах делать долги», «О способах давать обед» и проч.), в которой, впрочем, было так же отчетливо выражено регламентирующее намерение: автор как бы брал на себя обязательство привить читателю те или иные навыки. Эта поучающая интонация составляет, пожалуй, главное отличие «Кодексов» от аналогичных по содержанию нравоописательных «Физиологий», которые оккупировали книжный рынок чуть позже, в начале 1840-х годов (их тематика была ничуть не менее разнообразна: от «Физиологии портного» до «Физиологии фетровой шляпы», от «Физиологии парижского дома» до «Физиологии конфеты»).
«Кодексы» и «Физиологии» предоставляли литераторам рамку, форму для фиксации мелких бытовых подробностей; недаром в «Пролегоменах» (а проще сказать, в предисловии) к «Кодексу туалета» говорится: «Нас могут спросить: кто дал вам право присваивать пышное наименование кодексов маленьким книжечкам в восемнадцатую долю листа, на каком основании вы беретесь диктовать законы гастрономии и учтивости, искусства одеваться и эпистолярного искусства, не слишком ли много вы на себя берете? Мы ответим на все это лишь одно: мы, в сущности, не более чем издатели этих маленьких книжечек, а их авторов каждый без труда отыщет рядом с собой, лишь только оглядится по сторонам. Что же до нас, мы, добросовестные историографы моды, ограничиваемся тем, что записываем ее приговоры, оглашаем во всеуслышание ее законы, а с себя, по примеру многих прочих, всякую личную ответственность снимаем»[1].
Из наполеоновского Гражданского кодекса Рессон и его собратья заимствовали немного, по преимуществу заглавие и членение текста на статьи и параграфы. В содержательном отношении для них были гораздо более важны другие жанровые образцы. Кодексы, иначе говоря, трактаты о том, как себя вести в той или иной сфере частной и общественной жизни, продолжали традицию альманахов и календарей — ежегодников, содержавших полезные хозяйственные советы. В первой половине XIX века французские читатели, как показывают недавние исследования[2], даже в авантюрных романах были склонны видеть учебники жизни, подсказывающие «социальные формулы» для объяснения окружающей действительности. Если французы читали таким образом романы зрелого Бальзака и даже остросюжетные «Парижские тайны» Эжена Сю, то ничего удивительного, что им нравились «Кодексы», представлявшие собой, в сущности, сборники социально-бытовых рецептов. Впрочем, полезность была не единственной причиной успеха кодексов Рессона и его коллег. У их сочинений имелась и другая сторона: советы там давались в иронической, пародийной, порой откровенно шутовской форме. Очевидно, публике импонировало это сочетание полезного с приятным, умеренно наставительного с увлекательным; «Кодексы» распродавались и переиздавались — что и было главной целью их авторов.
Дело в том, что и «Кодексы», и родственные им «Учебники» и «Физиологии» сочинялись чаще всего не ради удовлетворения высоких творческих амбиций, а исключительно для того, чтобы дать литературным поденщикам возможность немного подкормиться. Два десятилетия спустя Бальзак сам описал процесс сочинения таких сборников в своей «Монографии о парижской прессе» (1843). Поссорившись с книгопродавцем, журналист, которого Бальзак причисляет к разряду «наемных убийц», публикует следующее: «Ныне „Физиологии“ превратились в искусство говорить и писать с ошибками о чем угодно и выманивать у прохожих двадцать франков в обмен на синие или желтые книжонки, от которых на читателей вместо обещанных приступов смеха нападает неудержимая зевота». Впрочем, стоит книгопродавцу заплатить журналисту, как «Физиология» сразу обретает совершенно иные черты: «Парижане вырывают „Физиологии“ друг у друга из рук и, потратив двадцать су на одну книжку, получают куда больше радости, чем от целого месяца общения с веселым собеседником. Да и могло ли быть иначе? Авторы этих книжечек — самые остроумные люди нашего времени»[3]. Как ни парадоксально, правильны оба варианта. Все зависело от того, кто именно брался за данную «Физиологию» или данный «Кодекс».
Кстати, авторство этих книжек порой составляет сложную проблему. Имя сочинителя значилось на их титульных листах далеко не всегда. Именно так, анонимно, был выпущен в 1825 году (первое издание в марте, второе — в июле) «Кодекс порядочных людей». Третье издание, существенно переработанное и получившее новое название («Уголовный кодекс, учебник для порядочных людей, содержащий законы, правила и примеры, которые помогут уберечь состояние, кошелек и репутацию от любых покушений»), вышло в 1829 году уже не анонимно; на сей раз на обложке стояло имя Ораса Рессона. Однако впоследствии, уже после смерти Бальзака, Рессон на своем авторстве не настаивал; вначале он сообщил (в письме к издателю Пермену от 19 ноября 1850 года), что в «Кодексе порядочных людей», который «гораздо точнее было бы назвать „Физиологией честности“», Бальзаку принадлежат «блистательные главы о стряпчем и о нотариусе», а два года спустя признал, что весь «Кодекс» написан Бальзаком по его, Рессона, заказу. Существует и свидетельство гораздо более раннее — письмо к Бальзаку от 4 апреля 1825 года, где сестра Лоранса укоряет его за то, что он отрицает свою причастность к этой книге: ведь она, Лоранса, помнит, как он в ее присутствии вычитывал верстку и декламировал ей смешные пассажи[4]. Поэтому, хотя не исключено, что к каким-то страницам «Кодекса» приложил руку Рессон, бальзаковеды считают возможным и вполне оправданным включение «Кодекса порядочных людей» в собрание сочинений автора «Человеческой комедии»[5].
Косвенные доказательства авторства, основывающиеся на особенностях стиля, на сходстве персонажей и сюжетных линий, всегда менее убедительны, чем доказательства прямые, и тем не менее количество мотивов, роднящих «Кодекс» с поздними романами Бальзака, впечатляет. Автор «Кодекса» в самом начале своей книги утверждает: «Для многих людей сердце человеческое — все равно что темный лес; люди эти не знают своих ближних, не понимают ни их чувств, ни их повадок; они не изучили тот сложный язык, которым говорят взгляды, походка, жесты. Пусть же книга наша послужит им картой». Всякий, кто хоть немного знаком с представлениями зрелого Бальзака о соотношении в человеке внешнего и внутреннего, узнает в этой фразе настоящее «исповедание веры» автора «Человеческой комедии»; этот «сложный язык» он изучал всю жизнь, и плоды этого изучения обнаруживаются в любом из его романов. Характер персонажа в них непременно определяется по «взглядам, походке, жестам», а «теоретическую базу» для этого предоставляют физиогномист Лафатер и френолог Галль — ученые, которых зрелый Бальзак неизменно упоминает с огромным уважением и которые фигурируют в качестве неопровержимых авторитетов уже в «Кодексе» (см., например, признание в главе о нотариусе: «Есть люди, которые призывают на помощь науку Лафатера и внимательно изучают внешний облик нотариуса: если щеки у него красные, а глаза разные, если он косит или хромает, они предпочитают с ним дела не иметь»).
В «Человеческой комедии» можно отыскать параллели и к мелким подробностям, упомянутым в «Кодексе». Макассарское масло (одна из рекламируемых «экономических» новинок, которые «либо дороги, либо неупотребительны») — это то самое средство для ращения волос, успех которого не давал покоя парфюмеру Цезарю Бирото, изобретателю другого аналогичного средства («комагенного масла») в романе «История величия и падения Цезаря Бирото» (1838). Обыгрывание акцента еврея-ростовщика отзовется в ломаном языке наиболее часто упоминаемого персонажа «Человеческой комедии» барона де Нусингена, витиеватое прошение на имя суда пародируется не только в «Кодексе», но и в начале повести «Полковник Шабер», гибельной страстью к лотерее, которую так пылко обличает автор «Кодекса», будет наделена госпожа Декуэн в романе «Жизнь холостяка».
Примеры можно было бы умножить. «Кодекс порядочных людей» — это своего рода копилка, в которую Бальзак складывал плоды своих наблюдений за жизнью парижан (особенно важен опыт, накопленный им за время службы в конторах стряпчего Гийонне-Мервиля и нотариуса Пассе в 1816–1819 годах) и помещал заготовки для будущих романов и повестей. Не раз поминаемый на страницах «Кодекса»
Главное же, что почерпнет зрелый Бальзак из своей «копилки», — это образ блистательного мошенника, у которого негодяйство доведено до совершенства. Рассказывая об удачно задуманных и выполненных аферах, Бальзак в «Кодексе» явно восторгается их творцами, хотя, разумеется, обставляет текст всевозможными моралистическими оговорками. Он признается: «Мошенничество требует известной тонкости, изобретательности, ловкости. Мошенник должен придумать план, расставить ловушки. За ним наблюдаешь едва ли не с сочувствием». Все это «отзовется» в многочисленных бальзаковских рассказах о героях-аферистах, и прежде всего в фигуре главного, грандиозного мошенника «Человеческой комедии» — беглого каторжника Вотрена, человека столь же страшного, сколь и притягательного как для читателей, так и для самого автора.
Впрочем, в мошенниках, описанных в «Кодексе», страшного как раз мало. Они грозят не жизни, а только кошельку, и в тоне, каким Бальзак о них говорит, главенствуют, пожалуй, восхищение и зависть. Это тот самый тон, которым сто лет спустя двое русских авторов будут описывать похождения «великого комбинатора». Остапа Бендера мы помянули не всуе. В романе «Жан-Луи», который Бальзак опубликовал в 1822 году под псевдонимом Лорд Р’Оон, упоминается вымышленная книга «Совершенный прокурор» — «сочинение полезнейшее, в котором описаны сто семьдесят два способа честно присваивать себе чужое добро»[6]. В эпизоде из книги Жуи и Жэ «Отшельники в тюрьме» (1823), на который Бальзак ссылается в «Кодексе», один заслуженный грабитель объясняет свои длительные успехи на воровском поприще тем, что он «всегда воровал с уголовным кодексом в руках»[7]. Наконец, и в самом «Кодексе порядочных людей» сказано: «Истинный талант заключается в том, чтобы сообщить воровству вид операции совершенно законной: брать чужое добро нехорошо, на это способен и дурак, умный же человек устроит так, чтобы это добро само приплыло к нему в руки». Трудно, конечно, утверждать, что сын турецко-подданного, который чтил уголовный кодекс и знал четыреста сравнительно честных способа отъема денег, был знаком со всеми этими не самыми популярными французскими книгами; немногим более вероятно, что с ними были знакомы авторы «Двенадцати стульев» и «Золотого теленка». Однако сходство интонации налицо.
И это отнюдь не единственная черта «Кодекса порядочных людей», сближающая его с нашим кругом чтения и нашими современными впечатлениями. Оказывается, способы дурить голову обывателям не слишком сильно переменились с 1825 года. Например, вот бессмертная забава: «К сведению простофиль (должен же кто-то позаботиться и о них). В праздничные дни за парижскими заставами, да и на улицах самого Парижа, вашему взору предстают люди, которые, используя вместо стола собственную шляпу или доску, положенную на небольшие козлы, завлекают прохожих азартными играми, устроенными так ловко, что кто-то из зрителей непременно в них играет и выигрывает. Как бы свято вы ни верили в собственную удачу, не вздумайте поставить на кон ни единой монетки».
А вот реклама полезнейших товаров (некоторые из них тоже в своем роде бессмертны): «Держитесь подальше от новых изобретений, таких, как: макассарское масло, порошок для бритья, омолаживающая масса, пробковые пояса-скафандры, кофеварки, трости-удочки, зонтики в жестяных футлярах, стенные кровати, экономические плиты, которые обходятся в сотню раз дороже обычных, камины ценой в сто экю, которые не нуждаются в дровах, искусственный мрамор, бесшовные сапоги и прочее в том же роде. Как правило, все
А вот тоже про рекламу, но на сей раз посвященную исключительно лекарствам: «О врачах ничего дурного лучше не говорить; раз мы живы, то не имеем права жаловаться; тем не менее врачи тоже идут порой на некоторые хитрости и доставляют дополнительный заработок аптекарям. Заметьте, что каждый год в моду входит какое-нибудь особое снадобье: то саго, то салеп. Были годы, когда все нужно было есть с добавлением салепа; потом его заменило саго. Потом все увлеклись аррорутом, потом, с легкой руки Вальтера Скотта, повсюду воцарился исландский лишайник, потом местные пиявки в сочетании с водой из Сены, потом слабительное питье; снадобья меняются, но неизменным остается тот факт, что чем они моднее, тем дороже».
Наконец, вот про рекламу «услуг»: «Итальянский язык за двадцать четыре урока; мнемотехника за двенадцать занятий; музыка за тридцать два урока; чистописание за двенадцать уроков, и проч. Мы не опустимся до комментирования всех этих случаев шарлатанства. Сказанное относится также к портретам за один луидор и два сеанса».
Все в высшей степени знакомо и по-прежнему злободневно, а тот факт, что мы не расплачиваемся луидорами и не учимся чистописанию, — мелочи, не влияющие на суть.
Исследователи «социальных и экономических реалий» в бальзаковском творчестве подчеркивают проницательность писателя, который с первой же страницы утверждает — в своей образной манере — существование в обществе борьбы классов: «Жизнь есть не что иное, как беспрестанная битва между богачами и бедняками». Бальзак в самом деле выказывает в «Кодексе» осведомленность в области новейшей социально-политической литературы: рассуждения о революции, которая произойдет в Англии, «когда масса обездоленных возьмет верх над массой богачей», подтверждают его знакомство с трудами английского экономиста и демографа Мальтуса, а обыгрывание слов industrie (промысел, промышленность) и industriels (промышленники, промышляющие), возможно, указывает на недавнее прочтение трудов утописта Сен-Симона, чьи книги «О промышленной системе» и «Катехизис промышленников» вышли незадолго до публикации «Кодекса», в 1822 и 1824 годах (впрочем, если Бальзак в самом деле отсылает читателей к Сен-Симону, то отсылки эти сугубо иронические и не слишком лестные: Сен-Симон действительно ставит промышленников очень высоко, однако его промышленники — люди серьезные и промышляют вовсе не тем, чем зарабатывают на жизнь персонажи «Кодекса»).
Осведомленность Бальзака — вещь, разумеется, ценная, но скорее для историков.
Наличие в «Кодексе порядочных людей» множества «предбальзаковских» мотивов и деталей, которые потом «отзовутся» в «Человеческой комедии», — вещь, разумеется, интересная, но скорее для литературоведов.
А вот то, что едва ли не каждый параграф «Кодекса» — блестящий и остроумный афоризм, а зачастую еще и мудрый совет, не утративший актуальности по сей день, — это вещь, важная для всякого читателя. Конечно, «Кодекс порядочных людей» написан второпях, и сам Бальзак не считал эту книгу достойной того, чтобы выставить на ее обложке свое имя. Однако пренебрежительное отношение к «Кодексу», продемонстрированное, например, Стефаном Цвейгом, который в своей биографии Бальзака не находит для характеристики этого и ему подобных сочинений иных слов, кроме «позор» и «проституция», несправедливо. Другой биограф, Андре Моруа, назвавший «Кодекс» записной книжкой начинающего автора, где содержатся зародыши будущих романов, судил куда более здраво. В «Кодексе» Бальзак не только накапливает сюжеты для будущих произведений, он вырабатывает интонацию — тот самый иронический, чуть циничный тон, каким написана «Физиология брака», выпущенная в самом конце 1829 года, а ведь этой книги Бальзак вовсе не стыдился, и она занимает законное место в «Человеческой комедии», в разделе «Аналитические этюды».
Вот лишь несколько примеров этой интонации:
«Если вашей кухарке обещано не только жалованье, но и стол, она, разумеется, получит право взимать с вашего бульона налог в пользу гренадера, нуждающегося в подкреплении своих слабых сил. Это еще не беда. Это жертва, принесенная любви. Беда в том, что недостающий объем бульона она возместит водой, зачерпнутой прямо из Сены».
«Если вы любите плавать и посещаете купальни, то:
1) не вздумайте утонуть;
2) не вздумайте брать с собой что-нибудь ценное. — Но ведь кабинки закрываются на ключ? — Разумеется. — Посетители все сплошь порядочные люди. — Тем более.
У вас ведь есть шляпа для бала и фрак для игры; заведите себе костюм для купальни».
«Новая шляпа стоит гораздо дороже, чем старая; отсюда афоризм, которому позавидовал бы сам Цицерон: „Не ездите на бал ни к кому, даже к министрам, в дорогой шляпе“. В 1817 году привратник министерства внутренних дел ответил одному бедолаге, который в час ночи требовал у него свою шляпу со словами: „Сударь, она совсем новая“, — „Новые шляпы, сударь, кончаются после одиннадцати“».
«С новыми роскошными кофейнями дело обстоит точно так же, как с новыми министерствами: платить придется вам».
С последним утверждением уж точно не поспоришь.
Все остальные, ничуть не менее остроумные советы и наблюдения читатели могут отыскать в тексте «Кодекса порядочных людей» самостоятельно. Напоследок подскажем, что в книге они найдут и лестное определение самих себя:
«Все дело в том, что на свете есть великое множество дураков, и добрая половина вещей в подлунном мире производится в расчете на них. Но вы-то ведь не дурак; иначе вы бы не читали эту книгу».
Перевод выполнен по изданию:
На русский язык книга переводится впервые.
КОДЕКС ПОРЯДОЧНЫХ ЛЮДЕЙ,
ИЛИ
О СПОСОБАХ НЕ ПОПАСТЬСЯ НА УДОЧКУ МОШЕННИКАМ
ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ
Сегодня за деньги можно купить все: радости и уважение, друзей и успех, талант и даже ум; следственно, восхитительный этот металл постоянно должен быть предметом нежных забот для смертных любого возраста и состояния, от королей до гризеток, от новых собственников до собственников бывших.
Однако деньги не только источник всех радостей и отправная точка всех побед, они еще и цель разнообразных поползновений.
Жизнь есть не что иное, как беспрестанная битва между богачами и бедняками. Первые, запасшись водой и провиантом, затворились в крепости за прочными стенами; вторые рыскают поблизости, готовят атаки и делают подкопы, так что, какие бастионы ни возводи и какие орудия ни заряжай, как ни укрепляй ворота и ни углубляй рвы, бедняки, эти казаки благоустроенного общества, все равно так или иначе отыщут у тебя слабое место.
Деньги, отнятые цивилизованными бандитами, потеряны навсегда; тем полезнее дать несколько советов относительно того, как обороняться от хитроумных проделок этих неуловимых Протеев. Именно это мы и намерены сделать; мы откроем порядочным людям глаза на их козни.
Кто такой порядочный человек, которому мы адресуем наше сочинение?
Он еще молод, любит удовольствия, богат и умеет с легкостью зарабатывать деньги законным путем, неукоснительно честен во всем, чем бы он ни занимался, весел и остроумен, открыт и прям, благороден и великодушен.
Именно к нему мы обращаемся, ибо желаем сохранить в его кошельке все те деньги, которые умельцы могут хитростью выманить у него так ловко, что он даже не заметит.
Недостаток нашего труда заключается в том, что натура человеческая предстанет на его страницах в самом черном свете. Как, скажут нам, неужели мы должны подозревать в нечестности всех и каждого? Неужели на свете не осталось порядочных людей? Неужели нам следует опасаться даже друзей и родственников? Да! Опасайтесь всех, но ни в коем случае этого не показывайте. Берите пример с кошки: держитесь ласково и нежно, но будьте готовы в любую минуту улизнуть и помните, что порядочным людям далеко не всегда удается приземлиться на четыре лапы. Будьте всегда начеку и добейтесь, чтобы ум ваш был мягок, как бархат, и тверд, как сталь.
Все эти предосторожности бесполезны, возразят нам.
Мы прекрасно знаем, что в наши дни убийцы по вечерам не подстерегают своих жертв на улицах, что воры пускают в ход свое мастерство не так часто, как прежде, что они почтительны с часами, церемонны с кошельками, предупредительны с носовыми платками. Знаем мы и об огромных суммах, которые ежегодно тратятся на жандармов и полицию.
Пурсоньяки и Даньеры сегодня не более чем плоды писательского вымысла; образцов у них не осталось. Сбригани, Криспены и Картуши[8] живы только на бумаге. В наш век не сыскать ни провинциалов, которым можно заморочить голову, ни опекунов, которых можно обвести вокруг пальца; нынче дела делаются совсем иначе, с куда большей приятностью.
Нынче любой юноша в двадцать лет хитер, как старый дознаватель. Все знают цену золоту. Парижские улицы стали много шире, и карманники пригорюнились. Старый Париж без порядка и без света остался в прошлом; фонарей, конечно, не прибавилось, но их заменяют жандармы и полицейские — светильники особого рода.
Отдадим должное новым законам: смертную казнь теперь применяют реже, чем прежде, и оттого преступники больше дорожат жизнью. Видя множество способов разбогатеть с помощью мошенничества, не рискуя головой, воры предпочитают не убивать, а лишь обманывать; оттого происходит повсеместное смягчение нравов.
Прежде у вас грубо спрашивали: кошелек или жизнь; нынче никто не интересуется ни первым, ни вторым. Прежде порядочные люди боялись убийц; нынче им грозят только ловкачи. Нынче оттачивают не ножи, а ум. Следственно, защищать свои деньги надобно не от грабителей, а от мошенников. И защита, и нападение диктуются одной и той же финансовой потребностью. Дело идет между порядочным человеком, который ест досыта, и порядочным человеком, который остался без обеда.
Элегантность наших манер, обдуманность наших обычаев, безупречность нашей учтивости отражаются на всем, что нас окружает. После того как в наших гостиных появились прекрасные ковры, драгоценный фарфор, роскошная мебель и старинные гербы, воры, умнейшие из людей, почуяли, что обязаны соответствовать новым обстоятельствам: тотчас же они обзавелись тильбюри, в каких ездят биржевые маклеры, кабриолетами, в каких ездят нотариусы, двухместными каретами, в каких ездят банкиры.
С этих пор способы завладеть имуществом ближнего сделались столь разнообразны, облеклись в формы столь изысканные, ими овладели люди столь многочисленные, что способы эти стало невозможно ни предвидеть, ни исчислить в наших сводах законов; да что там говорить, обманутыми оказались парижане — да-да, сами парижане!
Если уж парижанин, существо тонкого вкуса и редкостной предусмотрительности, изощренного эгоизма, острого ума и исключительной чуткости, постоянно попадается в умело расставленные силки, в таком случае раззявам и глупцам, иностранцам и людям порядочным надеяться вовсе не на что — разве что они справятся с учебником, в котором, как мы надеемся, отыщут описания всех грозящих им ловушек.
Для многих людей сердце человеческое — все равно что темный лес; люди эти не знают своих ближних, не понимают ни их чувств, ни их повадок; они не изучили тот сложный язык, которым говорят взгляды, походка, жесты. Пусть же книга наша послужит им картой; пусть порядочные люди возьмут пример с англичан, которые не выходят на парижские улицы без карманного путеводителя, и прислушаются к советам опытного доброжелателя.
НРАВСТВЕННЫЕ, ПОЛИТИЧЕСКИЕ, ЛИТЕРАТУРНЫЕ, ФИЛОСОФИЧЕСКИЕ, ЗАКОНОДАТЕЛЬНЫЕ, РЕЛИГИОЗНЫЕ И ФИНАНСОВЫЕ РАССУЖДЕНИЯ КАСАТЕЛЬНО ВОРОВСКОГО СОСЛОВИЯ
Воры составляют особый класс общества; они способствуют общественному развитию; они проникают повсюду, подобно воздуху, и служат смазкой для шестеренок общественного механизма; воры — своего рода государство в государстве.
До сих пор воровское сословие не стало еще предметом рассмотрения хладнокровного и беспристрастного. В самом деле, кому есть дело до воров? Судьям и прокурорам, полицейским и жандармам, а еще — жертвам их проделок.
Судья видит в воре преступника по преимуществу, человека, который сделал своей профессией попрание законов, и назначает ему наказание. Прокурор предает вора суду и предъявляет ему обвинение. Оба взирают на вора с отвращением, и у них есть к тому все основания.
Полицейские и жандармы тоже заклятые враги воров и смотрят на них с великим пристрастием.
Наконец, порядочные люди, которых обокрали, еще меньше всех прочих склонны входить в положение воров.
Что же касается до нас, мы сочли необходимым, прежде чем взяться за разоблачение воров заурядных и незаурядных, предложить вниманию читателя беспристрастные размышления о ворах; быть может, только тот способен рассмотреть этот предмет всесторонне, не теряя хладнокровия и не рискуя прослыть защитником воров, кто, подобно нам, посвятил целую книгу раскрытию их замыслов, направил яркий луч света на их проделки и тем самым лишил их средств к существованию.
Вор есть человек единственный в своем роде; он рождается баловнем судьбы, получая в дар от природы разнообразные совершенства: невозмутимое хладнокровие, неколебимую отвагу, умение долго ждать случая и мгновенно им пользоваться, проворство, храбрость, крепкое телосложение, зоркие глаза, ловкие руки, подвижное и улыбчивое лицо; все эти достоинства, составляющие предмет гордости Ганнибала или Каталины, Мария или Цезаря, для вора суть вещи самые обыкновенные.
А разве не должен вор вдобавок знать людей, проникать в их характеры и страсти; разве не должен он уметь ловко врать, предвидеть обстоятельства, заглядывать в будущее, обладать умом острым и быстрым? Разве не должен он соображать стремительно, высказываться остроумно, быть хорошим актером и хорошим мимом? Разве не должен он перенимать тон и манеры самых разных сословий, уметь подражать приказчику, банкиру и генералу, а при необходимости представать в облике префекта полиции или в мундире жандарма? Наконец, разве не требуется ему воображение, и притом воображение блистательное — то самое, благодаря которому на свет являются Гомеры и Аристотели, трагические поэты и поэты комические? Разве не должен он постоянно изобретать все новые и новые пружины действия? Ведь для него быть освистанным значит отправиться на галеры.
Если же учесть, с каким нежным чувством, с какой отеческой заботливостью каждый сберегает то, чем желает завладеть вор, — вездесущие деньги, подобные Протею; если принять во внимание, как тщательно мы сохраняем и прячем, скрываем и утаиваем это сокровище, тогда станет ясно, что, когда бы вор употребил свои изумительные способности на благие дела, он прослыл бы существом необыкновенным; для того, чтобы стать великим человеком, ему не хватает одной-единственной малости.
Что же это за малость? Не в том ли заключается дело, что люди эти, чувствуя великое свое превосходство, испытывают одновременно столь же великую склонность к безделью, обычное следствие блестящих талантов; что, живя в нищете, они сохраняют бешеную дерзость желаний — неотъемлемое свойство гения; что они страстно ненавидят общество, презирающее их за бедность; что сила характера мешает им смирять порывы, что они разрывают все цепи, пренебрегают всеми обязанностями и видят самый легкий способ разбогатеть не в чем ином, как в воровстве. Дистанцию, отделяющую их от предмета их страстного желания, они объявляют несуществующей и творят зло с наслаждением, обретаются во зле, держатся за него, свыкаются с ним и делают из всего, что знают об общественном состоянии, выводы сильные, но далекие от общепринятых.
Подумайте, однако, о тех событиях, которые вынуждают человека избрать это трудное ремесло; подумайте о том, что от удачи до гибели у вора всего один шаг; что перед ним, как перед пашой, командующим войсками Его Высочества Султана, открыты всего две возможности: либо победа, либо виселица, — быть может, тогда политические и нравственные ваши заключения обретут более возвышенный характер.
Следует признать, что если человек решается преодолеть заграждения, какими законы окружают имущество ближнего, его толкает на это неодолимая, роковая потребность; ведь общество не способно прокормить всех голодных; что же им остается делать, если они не знают другого способа заработать на кусок хлеба? Скажу больше: в тот день, когда масса обездоленных возьмет верх над массой богачей, общественное состояние переменится самым радикальным образом; в настоящее время переворот такого рода грозит Англии.
Налог на бедных сделается для Англии непосильным, и в тот день, когда из тридцати миллионов двадцать начнут умирать с голоду, богачей не смогут защитить ни жандармы, ни пушки, ни кони. Подобный кризис случился некогда в Риме; сенаторы приказали убить Гракхов; но этого оказалось недостаточно; потребовалось явление Мария и Суллы, которые, чтобы прижечь язву, залили республику кровью[9].
Мы не ведем сейчас речь о ворах по душевной склонности, которых описал доктор Галль[10], доказавший, что их порок есть результат природной конституции; такое предопределение — груз невыносимо тяжкий и достойный сочувствия, а между тем мы вовсе не намерены защищать саму идею воровства, мы желаем лишь пробудить в читателях жалость и призвать их к осторожности.
Итак, допустим, что в принципе человеку общественному воровство отвратительно, и, исходя из этой гипотезы, признаем, что, прежде чем окончательно заглушить голос совести, он некоторое время пребывает во власти мучительных сомнений, испытывает жестокую нужду, подавляет угрызения совести; а значит, переход от невинности к воровству совершается не в один миг; ему предшествует нешуточная борьба: сколько противунаправленных желаний, сколько ужасных лишений и страшных тягот!
Большая часть воров не обделена ни умом, ни образованием; они опускались постепенно и, вследствие целой цепи невидимых миру бедствий, перешли от блеска к нищете, сохранив, однако же, свои привычки и потребности. Умные лакеи прислуживают богатым господам, не соблазняясь зрелищем хозяйской роскоши, прочие отдаются во власть игры или любви и не умеют противостоять искушению разбогатеть раз и навсегда.
Толпа видит человека на скамье подсудимых, она знает, что он преступен, и смотрит на него с отвращением, а между тем священник, заглянув к нему в душу, нередко замечает в ней ростки раскаяния. Какой великий предмет для размышлений! Как возвышенна христианская религия, когда вместо того, чтобы брезгливо отвернуться от согрешившего, она прижимает его к своей груди и плачет вместе с ним.
Однажды некий священник был призван, дабы исповедать вора перед казнью; дело происходило во Франции, в тюрьме города Анже, в те времена, когда за одно украденное экю[11] человека отправляли на виселицу.
Священник входит в темницу, видит человека смирившегося и выслушивает его рассказ. Бедняга — отец семейства, не знающий никакого ремесла; он воровал, чтобы прокормить своих детей и порадовать любимую жену; ему приходилось несладко, и все же он не хочет умирать. Он умоляет священника не губить его, выпрыгивает в приоткрытое окно и убегает. Священник быстро удаляется.
Прошло семь лет; священник отправился в путешествие; однажды ночь застала его в деревне в самом центре провинции Бурбоне; он входит в деревенский дом, чтобы попроситься на ночлег.
Священник видит фермера, его жену и детей; дети играют, и лица их лучатся радостью. Муж приглашает священника к столу, а после ужина просит его прочесть молитву. Священник понимает, что имеет дело с человеком неподдельно набожным; все в доме обличает зажиточность и трудолюбие хозяев.
Спустя какое-то время фермер входит в комнату гостя и в слезах падает к его ногам. Священник узнает вора, некогда им спасенного; фермер вручает ему сумму, украденную в далеком прошлом, и просит вернуть ее тем, у кого она была похищена; он признается, что безмерно счастлив принять у себя своего благодетеля. Назавтра в доме был устроен праздник, об истинной причине которого знали только муж, жена и добрый священник.
Это, конечно, не правило, а исключение. Воры всегда были и всегда будут. Они суть необходимое следствие всякого благоустроенного общества. В самом деле, во все времена богатство кружило людям голову. Люди, не задумываясь, твердят: «Нынче деньги решают все, у кого деньги, у того и сила, и власть». Осторожно, не повторяйте эти избитые фразы, если не хотите прослыть глупцом. Тот, кто корпел на школьной скамье над Ювеналом, Горацием и сочинителями всех прочих наций, должен знать, что деньги были предметом страстной любви и неустанных поисков во все времена. Если каждый ищет для себя средство разбогатеть быстро и надолго, то потому, что знает наверное: лишь только он выбьется в богачи, никто не посмеет ни в чем его упрекнуть; между тем средство это известно; имя ему воровство, а воровство есть вещь самая обыкновенная.
Торговец, выручающий стопроцентную прибыль, — вор; интендант, который кормит тридцать тысяч человек из расчета десяти сантимов в день, выписывает провиант на отсутствующих, подмешивает к муке отруби, а к свежим припасам несвежие, — вор; один сжигает завещание, другой путает счета по опеке, третий устраивает тонтину[12]: таких способов тысячи; мы о них расскажем. Истинный талант заключается в том, чтобы сообщить воровству вид операции совершенно законной: брать чужое добро нехорошо, на это способен и дурак, умный же человек устроит так, чтобы это добро само приплыло к нему в руки.
Ловкие воры приняты в свете и слывут там за людей весьма любезных. Если полиции случается поймать плута, который без затей ограбил стряпчего, такого вора отправляют на галеры; он негодяй, он разбойник. Но если в суде начинается процесс против светского человека, который присвоил деньги, причитающиеся вдове и сироте, у человека этого непременно найдется в свете множество защитников.
Суровы законы или мягки, число воров от этого не меняется; вывод этот весьма примечателен и заставляет нас сделать вывод, что язва неизлечима и единственное, что здесь можно сделать, это раскрыть публике глаза на воровские хитрости, чем мы и займемся в нашей книге.
Воры — опасный бич общества; но в то же самое время невозможно отрицать, что общественному порядку и правительству они приносят немалую пользу. Картине потребны тени — а разве общество устроено иначе? Во что превратился бы мир, будь он населен только порядочными людьми: богатеями и неженками, глупцами и умниками, простаками, хитрецами и лицемерами? Он бы напрочь лишился остроты и стал нестерпимо скучен; день, когда отпала бы нужда в замках, стал бы днем величайшего траура.
А какие огромные потери понесла бы общественная жизнь! Жандармы и магистраты, судьи и полицейские, нотариусы и стряпчие, слесаря и банкиры, судебные исполнители, тюремщики и адвокаты — все эти профессии исчезли бы, как дым. Чем же прикажете в таком случае заниматься людям? Огромное множество ремесел имеют своим источником обман, воровство и преступление! А как бы проводили время те люди, которые обожают присутствовать на судебных заседаниях, внимать речам прокуроров и адвокатов?.. Весь общественный порядок покоится на ворах, служащих ему основанием неколебимым и неотменным; их пропажа нанесла бы ущерб всем людям без исключения; жизнь без воров — все равно что комедия без Криспенов и Фигаро.
Итак, ни одно ремесло на свете не приносит такой пользы обществу, как воровское, и, если общество полагает, что именно из-за воров оно входит в большие расходы, оно заблуждается; оно само виновато в том, что умножает дорогостоящие предосторожности и увеличивает налоги.
В самом деле, жандармерия обходится в двадцать миллионов в год, министерство юстиции — в семнадцать миллионов, тюрьмы — в восемь миллионов, галеры и отправка туда — в один миллион, а на полицию тратят больше десяти миллионов.
Позволим ворам трудиться беспрепятственно, и мы тотчас выгадаем около шестидесяти миллионов, а ведь воры уж конечно не способны присвоить за год такую огромную сумму, особенно если книги, подобные нашей, разоблачат их уловки; итак, можно считать доказанным, что бюджет в большой степени держится на ворах. Их стараниями получают жалованье шестьдесят тысяч чиновников, не говоря уже обо всех тех умельцах, которые напрямую связаны с их ремеслом.
Как изобретательно воровское сословие, как богато оно коммерческими талантами! Как разнообразит оно существование государства! Оно приносит с собой и жизнь, и деньги. Если общество подобно телу, воров следует уподобить желчи, помогающей пищеварению.
Что же касается литературы, ей воры оказывают услуги еще более значительные.
Литераторы обязаны ворам очень многим, а вот способна ли пишущая братия дать своим благодетелям что-нибудь взамен — это большой вопрос. Воры действуют в бесчисленном множестве романов; на них держатся мелодрамы; именно их деятельное участие обеспечило успех «Жану Сбогару», «Двум каторжникам»[13] и проч.
Наконец, воры образуют республику с собственными законами и нравами; они не воруют друг у друга, непременно исполняют данные обещания, одним словом, среди современного общества они предстают неким подобием славных флибустьеров, чьи отвага и характер, успехи и таланты достойны всяческого восхищения.
У воров есть свой особый язык, свои командиры, своя полиция; в Лондоне, где воровское сословие организовано куда лучше, чем в Париже, у воров имеются собственные синдики[14], собственный парламент и собственные депутаты. Закончим наши рассуждения на эту тему рассказом о том, что произошло на последнем заседании воровского парламента.
Воры собрались в одном из трактиров квартала Роз-Мэри-Лейн, с тем чтобы обсудить, какой суммой следует отблагодарить судей, предложивших отменить обнародование полицейских отчетов.
Сначала председатель предложил тост за короля.
Затем один из воров произнес тост за процветание английской торговли, а другой — за судей.
После банкета председатель взял слово и, заверив, что горд принадлежать к собранию столь блистательному, многочисленному и почтенному, продолжил: «Вопрос, нас занимающий, связан с самыми сокровенными нуждами нашего ремесла». Затем оратор рассказал о том, как усовершенствовалось искусство кражи со времени его возникновения.
«Искусство это зародилось еще в древности. Ни порядочным людям, ни ворам негоже критиковать законы, защищающие собственность, но в первую очередь от этого следует воздержаться ворам; именно в подобных законах наше спасение, — воскликнул он с жаром (слушайте! слушайте!), — публика обретает благодаря им ложную уверенность в собственной безопасности, а мы — возможность заниматься своим делом. Наш единственный капитал — сноровка, а тот, кому ее недостает, заслуживает наказания; так вот, не будь на свете законов о защите собственности, все люди всегда были бы начеку и набрасывались бы без промедления на всякого вора, пойманного на месте преступления. То деяние, за которое мы нынче расплачиваемся годом тюрьмы, стоило бы нам жизни, ибо оскорбленный собственник пристрелил бы нас из пистолета; возблагодарим же судьбу за то, что мы пребываем под защитой законов и судей.
Нынешние законы составлены так, что предоставляют нам тысячу способов ускользнуть от наказания; когда бы граждане имели право защищаться сами, нам бы не поздоровилось. Благословим же законодателя, который провозгласил, что прежде чем нас покарать, надобно доказать, что мы в самом деле виновны. Законодатель этот приставил к нам почетный караул. Ни один гражданин не смеет посягнуть на нашу жизнь. А на суде, как вы знаете, довольно малости — забытого письма, ошибки писца, хитроумия адвокатов, — чтобы нас спасти.
Поделиться книгой: