Помоги проекту - поделись книгой:
Он увлекался физикой, и преподаватель Чарушин использовал при составлении нового учебника конспекты своего ученика. Его самодеятельные опыты с химическими веществами с участием двух братьев Замыцких, сыновей отставного адмирала, не раз приводили к различным неприятностям, но завершалось все совместным музицированием: исполнением с партитуры фрагментов из какой-нибудь оперы (самой любимой была «Руслан и Людмила» Глинки). «Химия и музыка шли таким образом рука об руку», — вспоминал Кропоткин.
Театр и музыка играли в те годы важнейшую роль в развитии Кропоткина. Он посещал спектакли очень популярной в Петербурге итальянской оперы («Вильгельм Телль», «Пуритане»). Они были насыщены революционными ариями и речитативами, встречаемыми шумной овацией зала, которая явно не нравилась обитателю царской ложи Александру II. Особенно неистовствовала галерка, где в шестом ярусе парились, как в бане, в страшной духоте, в своих наглухо застегнутых ватных шинелях нелегально пробравшиеся «пажики». Всей семьей смотрели Кропоткины спектакли с прославленной балериной Фанни Эльслер, а балет «Гитана, испанская цыганка» даже пытались воспроизвести на домашней сцене. Петр был свидетелем грандиозных похорон итальянской примадонны Анжелины Бозио, простудившейся во время гастролей в российской столице. «Всё это может показаться теперь ребячеством; но тогда немало возвышенных идей и чистых стремлений было заронено в нас поклонением пред любимыми артистами», — свидетельствовал автор «Записок революционера».
Воспитанникам Пажеского корпуса преподавались в достаточно большом объеме гуманитарные науки: история, законоведение, основы политической экономии и сравнительной статистики, грамматика, литература, рисование. Все свободное от занятий время Петр проводил в Эрмитаже, изучая представленные там художественные школы, и в Публичной библиотеке Петербурга, где он читал книги по истории, философии, литературные журналы, в которых публиковались новые произведения русских писателей. В начале 1860 года он прочитал повесть Тургенева «Накануне», и образ болгарского патриота Инсарова, устремленного к одной цели — освобождению родной страны, — всецело овладел его воображением. Вообще Тургенев был его любимым писателем, а из поэтов ближе всего казался Некрасов. Однажды во время загородной прогулки группы старших воспитанников корпуса на берегу Финского залива Кропоткин самозабвенно продекламировал стихотворение Николая Огарева «Искандеру», обращенное к его другу Герцену, которое он переписал из запрещенного в России журнала «Полярная звезда»:
Товарищи слушали спокойно, а в душе Петра стихи звучали набатом, как торжественный манифест всей жизни — от юности до старости:
В среде пажей он со своими радикальными взглядами чувствовал себя одиноким. И убедился в этом, когда попробовал распространить на корпус опыт домашнего «самиздата». Петр изготовил газету под названием «Отголоски из корпуса», переписал в трех экземплярах и подсунул в столы старшеклассников, которых, как ему казалось, она могла бы заинтересовать. В этой газете одного автора не было ничего революционного, никаких призывов к свержению самодержавия, а просто доказывалась необходимость введения в России конституции в интересах самой же монархии, приводились факты злоупотреблений чиновников и непомерных, неконтролируемых расходов царского двора. Но те двое воспитанников, которые прочитали рукописную газету, в своих записках советовали автору не подвергаться риску. В ответ он распространил второй номер «Отголосков», где доказывалась необходимость всеобщего объединения во имя свободы. На сей раз Петру была назначена тайная встреча, и двое единомышленников предложили ему свою дружбу, но с тем, чтобы он прекратил слишком опасную и бесперспективную затею с газетой. Конечно, если бы газета попалась на глаза начальству, пажу-отличнику пришлось бы худо. Сошлись на том, чтобы образовать кружок для свободного обсуждения всяких возникающих вопросов. А обсуждать было что: страна готовилась к решению назревшей проблемы крепостного права. Об этом давно уже постоянно упоминали в своей дружеской переписке братья Кропоткины.
Братья Александр и Петр
…С ним мы выросли, с ним мы сроднились. С ним и после были вместе до тех пор, пока судьба не разбросала нас по тюрьмам и ссылкам.
Содружество и совместное развитие двух братьев Кропоткиных — особое явление. Его аналогом можно считать союз братьев фон Гумбольдт — Александра и Вильгельма, которые стали великими учеными, первый в естественных науках, второй в гуманитарных, и на всю жизнь сохранили не просто дружеские отношения, но истинное духовное единство. У Кропоткиных было сложнее.
Александр был старше Петра на 16 месяцев. И он, естественно, был ведущим в их отношениях на первых порах. Но их интересы и пристрастия удивительно совпадали. Оба они испытали влияния их рано умершей матери, артистичной и художественно одаренной. И не только ее — их дед по отцовской линии Петр Николаевич, выйдя в отставку всего лишь поручиком, занялся хозяйством в поместье Урусове Рязанской губернии, расположенном на холме, среди роскошных полей, лугов и тенистых лесов, пересеченных извилистой речкой. Туда он привез молодую жену, княжну Гагарину, брат которой был женат на знаменитой крепостной актрисе Семеновой, основательнице драматической школы в России. Брат отца Дмитрий Петрович Кропоткин писал стихи; некоторые из них вошли в издание Смирдина «Сто русских литераторов». Даже отец братьев, чрезмерно увлеченный военной службой, был не совсем чужд искусству — содержал у себя крепостной оркестр.
В возрасте пятнадцати — семнадцати лет они обсуждали в письмах друг к другу проблемы возникновения и формирования научного знания, вопросы строения Вселенной, происхождения Земли и жизни на ней, эволюции жизни вообще и человеческого общества, в частности развития различных форм общественной жизни, роли разных религий в жизни людей. Необъятно число тем, которые затрагивали в своей переписке юные Кропоткины. В основе их, конечно, лежали впечатления о прочитанных книгах.
В 1857 году, когда Петру шел всего лишь пятнадцатый год, он увлекается Вольтером, читает взахлеб его «Философский словарь», берется за переводы некоторых статей, в том числе запрещенных цензурой, а о «Критике чистого разума» Иммануила Канта восторженно отзывается в письме брату: «Что за чудная книга! Я до сих пор не читал ничего подобного… Что за прелесть!» Хотя признается, что многие страницы давались ему с большим трудом. Александр руководил чтением младшего брата и выводил эпистолярные беседы с ним на серьезнейшие темы: научные и общественно-политические.
После того как Александр поступил в Московский кадетский корпус, а Петр уехал в Петербург в Пажеский корпус, их встречи становятся редкими и общение братьев теперь поддерживается только перепиской, но она удивительно регулярна, а главное, содержательна и серьезна, несмотря на юный возраст корреспондентов.
Они были неразлучны, пока жили в особняках пречистенских переулков, в калужском имении Никольском, учились в Первой московской гимназии. Вместе они с помощью домашних учителей — Николая Смирнова и сменившего его студента-медика Николая Павлова — впервые вступили в храм великой русской литературы, познакомились с творениями Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Грибоедова. Студенты давали им читать стихи великих поэтов, запрещенные цензурой. Дело доходило и до статей политэмигранта Герцена, стихов его друга Николая Огарева. Вдохновленные прочитанным братья начинали сами сочинять: рассказы, стихи, критические статьи. В 1856–1857 годах Петр написал для домашнего журнала «Временник» повести под названиями «Наши соседи», «Воспитанница», «Не все бывает, как мы хотим», «Неверность» и еще несколько повестей и рассказов, переведенных братьями с французского и немецкого. В каждом номере появлялись стихи Александра. Раннее творчество в сильнейшей степени способствовало развитию умственных способностей молодых людей, побуждало их к интенсивному занятию самообразованием. Николай Павлов, «добрейшая душа, высокий, рыжий, весь в веснушках», достал для «Временника» вступительную лекцию профессора Спасского о физической географии, чему несказанно обрадовался Петр, сразу взявшийся за переписывание лекции, которая помогла ему выбрать географическое направление своей деятельности.
«Временник» просуществовал вплоть до поступления Петра в Пажеский корпус. Одной из последних его «публикаций» стало «Пребывание в Унцовске». Первоначально это было юмористическое (с явным подражанием Гоголю) описание ярмарки, проводившейся ежегодно в уездном городе Мещёвске. Став чуть постарше, он провел серьезное статистическое исследование той же самой ярмарки, получив вполне научную ее картину. В этой детской работе Петр Кропоткин заявил о себе как будущий ученый. В это время его брат больше увлекался поэзией и мечтал написать критическую статью о поэтическом творчестве Веневитинова.
В письмах юношей постоянно присутствуют размышления о судьбе России. В 1858 году Петр писал брату: «Я с жадностью слежу за всеми нововведениями, я жду много от правления Александра II… Старая система разрушается, новая не создана… Теперь самодержавие невозможно, оно должно измениться, и если не удалось в 1825 г., то удастся теперь в скором времени, и авось мы доживем до того, что увидим Россию наряду с прочими европейскими государствами… Не лучше ли прежде сократить расходы, постепенно вести дела к устранению самодержавия, а вместе с этим уничтожить крепостное право…» Брат сообщал Петру о новых номерах «Колокола» и «Полярной звезды» со статьями Искандера (Герцена). В них публиковались призывы к обновлению, к борьбе за освобождение народа от ига крепостничества и произвола властей. Через много лет Кропоткин вспоминал в «Записках революционера» впечатление, которое на него производил журнал: «Почти с молитвенным благоговением глядел на напечатанный на обложке „Полярной звезды“ медальон с изображением голов повешенных декабристов… Красота и сила творений Герцена, мощность размаха его мыслей, его глубокая любовь к родине охватили меня. Я читал и перечитывал эти страницы, блещущие умом и проникнутые глубоким чувством».
В одном из писем Петр, делясь впечатлениями от обстановки в Пажеском корпусе, сетует: «Странно, как мало развита у нас охота к чтению. Никто почти ничего у нас не читает, а если и читает, то не более как французские романы». А братья Кропоткины читали много и, главное, обсуждали прочитанное. Как только Александр познакомился с теорией образования Земли Лапласа, он излагает ее суть в письме брату и говорит о материалистическом понимании строения Вселенной: «Наша солнечная система есть лишь одна из бесчисленных групп мировых тел и катится к одной из звезд, находящихся в созвездии Геркулеса, заменяющих ей наше солнце». Он советует прочитать публичные лекции московского профессора К. Ф. Рулье о происхождении Вселенной и живых существ, а также «Письма об изучении природы» Герцена. Петр отвечает: «Спасибо тебе, что ты мне сообщил гипотезу Лапласа; то, что я прежде кое-как чуял, понял теперь гораздо яснее… Твое письмо ясно указало мне, что нужно мне заняться естественными науками, я решительно не имел о них никакого понятия…» И он советуется с ним: «Чтоб начать заниматься естественными науками, с чего начать? Зоология, ботаника, кажется, необходимы, а я незнаком с ними. Впрочем, теперь некогда заниматься. Я много времени трачу на историю, хочу позаняться и музыкою, которую я люблю и могу играть, а какое это удовольствие!»[24]
Весной 1859 года он сообщает брату, что собирается все лето провести в Публичной библиотеке, куда не разрешают ходить пажам, но, замечает он, «они не знают, кто я». А в плане у него прочитать по-итальянски книгу Бьянчини о социальном поведении, статьи Белинского в «Русском вестнике», книги по истории Средневековья. Восприняв идею Грановского[25] о необходимости антропологического принципа в истории, он собирается написать монографию о короле Филиппе IV Красивом, сыгравшем определенную роль в ослаблении папской власти и в то же время безжалостно расправившемся с орденом тамплиеров, которые отстаивали свою духовную свободу и независимость.
Петр не склонен к самоуверенности — он самокритичен и полон сомнений. Вот строки из его писем начала 1860 года: «Не знаю, до чего я так дойду со временем. Меня интересует и желание получить практическое воспитание, и естественные науки, и история по временам затрагивает меня. На чем же я остановлюсь? Неужели ни на чем? Более и более убеждаюсь я в неспособности понимать философские книги; да и лень одолевает… Обломовщина? (Только что им прочитан роман И. А. Гончарова в „Отечественных записках“. —
Александр не развеивает сомнений, а еще более их усугубляет. Однажды он написал: «Скажу прямо: я не верю в тебя; корпус почти погубил тебя. С горьким, горьким чувством думаю я теперь о тебе, чем ты стал, мой милый, милый Петя? Что есть в тебе, кроме внешнего лоска? Я всегда был предубежден против первых учеников; очень редко выходят из них порядочные люди науки… Повторяю, сердце сжимается иногда о тебе. Гордая самоуверенность проглядывает у тебя… Ты человек не науки! Наука не для тебя; научное поприще так тернисто, что только страстная любовь и верность к науке может поддержать на нем человека…»
Это был почти приговор. Но Петр никогда не обижался на брата, продолжая откровенно рассказывать ему о своих разнообразных увлечениях: «…Занятия математикой идут обычной чередой. Химией занимаюсь также постоянно, время от времени, когда появляются финансы, занимаюсь опытами в нашей маленькой лаборатории. Свободное время посвящаю музыке. Сегодня я вырвался из корпуса на концерт и… наслаждался, слушая, например, глубоко прочувственное трио Глинки из „Жизни за царя“, сколько в нем родного, близкого сердцу, выплаканного, как и во всех русских мотивах…»
Когда Петр поделился с братом своей мечтой — уехать на Амур, в неведомый край, только что присоединенный к России стараниями графа H. Н. Муравьева-Амурского, Александр стал его отговаривать: «Не езди на Амур, не связывай себя, не езди даже на два года. Что ты захочешь вернуться, я в этом убежден…» Он не сразу понял, что Петр, приняв решение ехать в Сибирь, нашел свой путь в жизни, единственно правильный в его обстоятельствах. И главное, что его влекло — та самая свобода, что звучала рефреном в стихотворении Огарева, к которой своим громовым голосом призывал легендарный Бакунин.
Уговаривая Петра не ехать в Сибирь, Александр раскрывает перед ним глубокое недовольство собой: «Я чувствую, что во мне есть сила… но по необразованности я направлял ее только на общие вопросы, я не могу заняться решением частного вопроса, потому что слишком мало знаю… Я поразительно мало знаю… И я желаю учиться…»
Общее свойство братьев — отсутствие самодовольства, самокритичность, готовность всегда учиться — проявлялось в каждом из них по-разному. Общим у них было также удивительное для их возраста чувство гражданской ответственности. Они остро воспринимали происходившие в стране события и, как все мыслящие люди России, желали серьезных перемен в общественной жизни страны.
Осенью 1861 года в Москве прошли студенческие волнения. Студенты закрытого из-за боязни беспорядков университета устроили сходку на могиле либерального профессора Грановского, где обсуждали петиции к попечителю учебных заведений, генерал-губернатору и царю с просьбой возобновить занятия. У гостиницы «Дрезден» произошло столкновение студентов с полицией, и среди получивших побои и арестованных оказался воспитанник кадетского корпуса Александр Кропоткин. Ему грозило увольнение, и, узнав об этом, Петр тут же приехал из Петербурга. Пока Александр находился под арестом, произошла его встреча со Львом Толстым в одной из московских гостиных. Об этом написала в своих «Воспоминаниях» М. С. Воейкова, жена московского предводителя дворянства. Согласно этому источнику, молодой князь Кропоткин резко высказывался по поводу действий властей, в частности назвал «обманом» объявленное в царском манифесте «освобождение крестьян».
Через 13 лет, когда был арестован Петр, Александр, живший тогда в Цюрихе, поспешил на помощь к любимому брату и, забыв о себе, угодил в капкан: его арестовали по подозрению в связи с политэмигрантом Петром Лавровым. Никаких оснований для привлечения к суду не было, но государь император своей волей, без суда и следствия, распорядился отправить старшего Кропоткина в Сибирь. Разрешение вернуться пришло лишь через 14 лет, но Александр Алексеевич им так и не воспользовался — в приступе депрессии он покончил с собой. Петр Кропоткин, переживший любимого брата более чем на 30 лет, не мог простить себе, что не сумел предотвратить трагический конец Александра. Надо было бы убедить его приехать сразу же с семьей в Лондон или Париж, но младшему Кропоткину казалось, что брату с его большой семьей трудно будет выдержать слишком резкое изменение условий жизни.
Судьба Александра Кропоткина была трагичной. Можно сказать, что он пал жертвой самодержавия, хотя был разносторонне талантлив, как и его брат. Особенно успешно он занимался астрономией: опубликовано несколько его статей, получивших положительную оценку со стороны известного шведского астронома Гюльтена. Произвольным решением царя он лишился возможности работать в астрономической обсерватории и вынужден был заниматься только журналистикой. Важную роль он сыграл в организации краеведческого музея в Минусинске. Постоянно сотрудничал в сибирских газетах. Но главной цели своей жизни — стать ученым — он так и не достиг, отчасти из-за произвола властей, а отчасти по роковой, отнюдь не свойственной его брату неспособности сосредоточиться на чем-то одном, перейти от мечтаний к реальному живому делу.
Ветер шестидесятых
Точно небо открылось над нами и куда-то потянуло вверх и вширь…
Н. В. Шелгунов
«Эпохой умственного пробуждения России» назовет впоследствии Кропоткин конец 1850-х — начало 1860-х годов. Служащий Лесного департамента, сотрудничавший в «Современнике» и «Русском слове», Николай Шелгунов писал: «Точно небо открылось над нами…» Это была пора надежд на обновляющие перемены в жизни общества. И хотя воспитаннику Пажеского корпуса Петру Кропоткину было тогда всего лишь пятнадцать — семнадцать лет, он, рано приобщившийся к чтению и серьезным умственным занятиям, жадно внимал новым веяниям эпохи.
В 1860 году вышла на русском языке книга Чарлза Дарвина «Происхождение видов», совершившая поистине революционный переворот в науке. Это было время не только расцвета физики, химии, биологии, географических открытий на Дальнем Востоке и в Средней Азии, но и активизации общественного движения, направленного на преобразование устаревшей государственной системы в России. Книга Дарвина сыграла в этих условиях огромную роль, выдвинув идею эволюции, всеобщего развития и вызвав жесточайшие споры между консерваторами и радикалами[26].
Начало 60-х годов — необычный период XIX столетия, который мог стать переломным, но не стал таковым. Не стал потому, что «революция сверху», включившая в себя освобождение крестьян от крепостной зависимости, судебную, военную и административную реформы, введение в самодержавной России местного (земского) самоуправления, оказалась половинчатой и, по существу, обманной, лживой.
Александр II выжидал, когда помещики сами придут к признанию необходимости перемен. Он объезжал губернии, убеждая крепостников самих отказаться от системы рабства. Еще в 1856 году он доказывал необходимость этого в своем выступлении на собрании московского дворянства и, не получив поддержки, вспомнил слова своего главного оппонента, лондонского эмигранта Герцена: «Лучше уничтожить крепостное право сверху, нежели ждать того времени, когда оно начнет само собой уничтожаться снизу». Реакция на эти слова мыслящей части общества была восторженной. Но столичные дворяне промолчали в ответ, предпочтя, очевидно, ожидание: почему-то считалось, что именно после отмены крепостного права сразу же начнется пугачевщина — кровавый русский бунт, «бессмысленный и беспощадный». Какие-то признаки его и, правда, возникали: в ряде мест крестьяне жгли помещичьи усадьбы. Император Александр колебался, поддаваясь влиянию своего окружения.
И только после того, как землевладельцы белорусских и литовских губерний подали адрес генерал-губернатору Назимову, в котором признавалась необходимость крестьянской реформы, был опубликован рескрипт императора о ликвидации крепостного права в тех губерниях, где Наполеон уже отменил его своим указом в 1812 году. Слух об этом моментально распространился по всей стране, крестьянские бунты тут же прекратились. Но верховная власть все еще не решалась сказать последнее слово, по-прежнему опасаясь, как бы дарованная свобода не привела к хаосу, беззаконию и бунту.
Петр Кропоткин был свидетелем этих лет нерешительности самодержавия, завершившихся, наконец, подписанием Александром II манифеста 19 февраля 1861 года. Это событие вызвало необыкновенный энтузиазм в русском обществе, пробудило надежды на ослабление самодержавия в России, развитие демократических тенденций и распространение на Россию либеральных ценностей, утвердившихся уже в Европе. Герцен приветствовал манифест Александра словами: «Ты победил, галилеянин!» — но вскоре же заклеймил нерешительность императора, его непоследовательность и отступничество. Предупреждая волнения после подписания манифеста 1861 года, правительство приняло решение о закрытии Московского и Петербургского университетов на восемь месяцев: студенчество представлялось главной опасностью. Но, как не раз бывало, результат оказался прямо противоположным. Освобожденные от занятий студенты вышли на улицы с отпечатанными подпольно листовками. Содержание этих прокламаций было угрожающим. «Взять в свои руки ведение дел из рук неспособного правительства, чтобы спасти народ от истязаний», — призывала листовка «Великоросс», обращенная к «образованным классам России». В ней выдвигалось требование Учредительного собрания, конституции, устранение несовершенств крестьянской реформы, предоставление свободы Польше. Другая прокламация — «К молодому поколению» — была написана известным публицистом Николаем Шелгуновым и сотрудником «Современника» Михаилом Михайловым. Текст листовки Михайлов отпечатал в Вольной русской типографии Герцена и тайно привез тираж в Россию.
В прокламации «К молодому поколению» говорилось: «Момент освобождения велик потому, что посажено первое зерно всеобщего неудовольствия правительством… Положив конец помещичьему праву, оно подкосило свою собственную императорскую власть… Император был крепок только помещиками… Кончились помещики, кончилось и императорство… Мы должны помнить, что имеем дело с правительством ненадежным, которое временными уступками будет успокаивать нас и из личных, временных выгод готово испортить будущее всей страны — для десяти подлецов ничего не значит счастье шестидесяти миллионов» — таким тогда было население России. Составители листовки находились под влиянием славянофильских идей и призывали не копировать того, чего достигла в своем развитии буржуазная Европа, оказавшаяся в сетях политического и экономического неравенства. Прокламация обращалась к «теням мучеников 14 декабря» и прямо призывала к революции, к народному бунту: «Стащите с пьедестала в мнении народа всех этих сильных земли, недостойных править нами…»
Как уже говорилось, Михайлова арестовали и приговорили к шести годам каторги, а Шелгунов, поехавший вслед за ним в Сибирь, был, в свою очередь, арестован и выслан в Вологодскую губернию. Между тем отсрочка исполнения реформы вызвала беспокойство крестьян, заподозривших, что помещики просто скрыли от народа содержание царского документа, объявившего волю. По стране прокатилась волна крестьянских волнений: крестьяне, остававшиеся еще на два года крепостными, требовали объявить всё содержание манифеста. Эти справедливые требования привели к трагическим событиям в селе Бездна Спасского уезда Казанской губернии. 12 апреля 1861 года около четырех тысяч неграмотных крестьян окружили там сельского грамотея, раскольника Антона Петрова, говорившего о том, что помещики скрыли царский документ, объявивший волю согласно Закону Божьему. «Бог, — убеждал он, — поставил человека владеть землей и водой, а господа отбирают землю у народа». Крестьяне роптали, но никаких насильственных действий с их стороны не было. Тем не менее по распоряжению Александра II в Бездну вызвали две роты солдат под командованием графа Апраксина. Потребовали выдать зачинщика и разойтись. Но в ответ раздались крики: «Воля! Воля! Умрем за царя!» Тогда по собравшейся толпе были даны четыре залпа, результат которых — 179 убитых, умерших от ран и тяжелораненых. Через неделю был казнен и затеявший смуту Антон Петров.
Весть о бездненском расстреле долетела до Лондона, где оппонент самодержавия Герцен заявил: «С казни Антона Петрова началась та кровавая полоса нового царствования, которая с тех пор… продолжается и растет. С этой же казни начался мужественный, неслыханный в России протест не втихомолку, не на ухо, а всенародно…» На панихиде, заказанной студентами в Казани, третьем по значению университетском центре России, выступил профессор университета, историк и публицист Афанасий Прокофьевич Щапов[27]. Он сказал, что погибшие стали «искупительными жертвами деспотизма за давно ожидаемую народом свободу», и закончил речь словами: «Да здравствует демократическая конституция! Она нужна России, а также широкое и вечное самоуправление и развитие!» Афанасий Щапов, уроженец села Анга Иркутской губернии, был хорошо известен в Сибири как сторонник ее автономии. Студенты после его речи прошли по улице с песней на слова поэта Василия Курочкина: «Долго нас помещики душили… Не найдется, что ль, у нас иного друга Пугачева…»
На донесении казанского губернатора о происшедших в городе событиях Александр II начертал: «Щапова необходимо арестовать». Следуя «высочайшему повелению», за смелое выступление вольнодумца в сопровождении жандарма доставили в Петербург, где продержали почти четыре месяца в Третьем отделении. Находясь после освобождения под надзором, он публикует статьи по русской истории в журналах, встречается с Чернышевским, переписывается с Герценом. Все это послужило основанием для насильственного удаления сибиряка из Петербурга на родину.
В январе 1863 года началось восстание в Польше и Литве. В течение полутора лет шло жестокое его подавление, сопровождавшееся казнями сотен повстанцев и высылкой десятков тысяч их в Сибирь, на Урал и Кавказ. Эти события осложнили продолжение политики реформ в России, а вскоре и погасили последние искры надежды на них. Верноподданный сверхпатриот М. Н. Катков, в юности участвовавший в вольнодумных кружках Белинского и Станкевича, резко изменил свою позицию; теперь он клеймил Герцена и Бакунина как врагов России, присоединив к ним впоследствии и Кропоткина.
Чернышевский в статьях, публиковавшихся в журнале «Современник», раскрывал непоследовательность реформы по освобождению крестьян, доказывал неспособность монархическо-бюрократической системы к самореформированию, настойчиво развивал идею социалистической крестьянской революции. Журнал был закрыт, а Чернышевский 7 июля 1861 года арестован и заключен в Петропавловскую крепость. В одиночной камере Алексеевского равелина он пишет роман о «новых людях», готовых к борьбе за демократическое преобразование российского общества. Под названием «Что делать?» роман был опубликован в возобновленном «Современнике» в 1863 году. Признанный виновным в «принятии мер к ниспровержению существующего порядка управления» автор был приговорен к семи годам каторги и вечному поселению. После процедуры гражданской казни на Мытнинской площади в Петербурге в мае 1864 года Чернышевского отправили в Нерчинский округ. Его изоляция от России продлилась, по существу, до конца жизни; только за год до смерти ему разрешено было вернуться в родной Саратов. Так власть выкорчевывала первые ростки антиправительственного движения.
Михаил Бакунин, совершив в 1862 году дерзкий побег из сибирской ссылки, в момент Польского восстания находился в Швеции и там сформировал интернациональный отряд добровольцев, готовясь пересечь Финский залив и высадиться в Литве, в районе Паланги. Но операция не удалась, да и повстанцы к тому времени были уже разгромлены, а их предводитель Зигмунд Сераковский, схваченный карателями с перебитым позвоночником, был приговорен к смерти военно-полевым судом и повешен. Погасить пожар восстания удалось с помощью крестьянской реформы, которую министр Николай Милютин по поручению Александра II провел в царстве Польском не так, как в России, а с учетом поправок, предлагавшихся либералами. Шляхтичи, руководившие восстанием, откладывали решение крестьянского вопроса, и в этом была их ошибка.
В мае 1864 года Афанасий Щапов оказался в Иркутске. Почти в то же время вернулся из Петербурга после доклада о катастрофе с баржами на Амуре Петр Кропоткин. Конечно, он скоро познакомился со Щаповым, который был старше его на 11 лет и опубликовал уже ряд статей. Главная идея Щапова — тесная взаимозависимость человека и природы — была очень близка Кропоткину, так же как и мысль о том, что будущее России не в централизованном государстве, а в федерации составляющих ее областей с развитым народным самоуправлением. Щапов стал работать в Восточно-Сибирском отделе Русского географического общества, но полноправным сотрудником отдела он стал лишь в марте 1866 года, а весной того же года отправился в первую свою экспедицию — на север Енисея, в Туруханский край. К тому времени Кропоткин уже вернулся в Петербург.
Несмотря на то, что Петру, когда он оказался в Сибири, шел всего лишь двадцатый год, он был хорошо осведомлен о том, что происходило в России после «объявления воли». Распространялись слухи, кое о чем сообщали газеты. Например, о том, что около пятисот рабочих забастовали на чугунолитейном заводе в городе Лысьва Пермской губернии. Бывшие крестьяне требовали повышения оплаты труда. Острее всех на события, почувствовав готовность властей отступить, откликнулись образованные люди, те, кто читал, несмотря на запрет, подпольный «Колокол». Прежде всего это были студенты. После того как по «высочайшему решению» закрылись на восемь месяцев университеты в Москве и Петербурге, студенты, не допускавшиеся в оцепленные полицией университетские здания, выражали свой протест на улицах, расклеивая прокламации. Их арестовывали и многих отправляли в административном порядке, без суда, в Сибирь. В это время из Лондона прозвучал призыв Герцена, обращенный к лишенным права учиться студентам: «В народ!» В распространявшейся нелегально листовке В. В. Берви-Флеровского[28] говорилось: «Идите в народ и говорите ему всю правду до последнего слова и как человек должен жить по закону природы».
«Колокол» призвал всех мыслящих, активных людей России заняться просвещением народа, живя среди него, проникнувшись его нуждами и потребностями, испытывая вместе с ним его страдания, пробуждая в нем надежду на возможность изменить положение путем борьбы. Так начался массовый исход интеллигентной молодежи в русские деревни. Юноши и девушки устраивались работать учителями в сельские школы, врачами, фельдшерами, сиделками в больницы, работали на строительстве крестьянских изб, на сенокосе, на заготовке дров. Обучая неграмотных крестьян письму и чтению, они несли с собой знание о мире и пытались пошатнуть глубоко укоренившуюся в народе веру в Богом выбранного царя, пробудить в темных, забитых, отчаявшихся людях стремление к переменам.
На протяжении нескольких лет продолжалось «хождение в народ», но постепенно оно заглохло, и не из-за преследования жандармами (хотя и это было), а просто потому, что оказалось недостаточно эффективным — тот самый народ, на который возлагалось столько надежд, в общем-то не понял и не принял юных пропагандистов, оставшись со своими бедами и верой в царя-батюшку («а как же без царя-то?»). И у особенно нетерпеливых возникала мысль, что лишь физическое устранение «священной особы», «помазанника божьего» раскроет людям глаза.
Глава вторая
ЕСТЕСТВОИСПЫТАТЕЛЬ
…Кто испытал раз в жизни восторг научного творчества, тот никогда не забудет этого блаженного мгновения…
Погружение в науку
Из дикого смешения фактов, из-за тумана догадок… возникает величественная картина во всей простоте и многообразии…
Через пять лет после «выхода на Амур» в судьбе Петра Кропоткина произошел новый решительный поворот. Он навсегда расстался с военной службой, уволившись в отставку и покинув Сибирь. Во многом это был уже другой человек. Он признан научным сообществом как ученый, совершивший важнейшие открытия в Сибири и на Дальнем Востоке. Вопреки своим сомнениям и пессимистическим прогнозам брата Александра ему удалось сделать что-то стоящее в естественных науках.
В Сибири он распростился с иллюзиями насчет возможности преобразования общественной жизни с помощью реформ, и постепенно в нем зрело сознание необходимости коренного изменения общественных отношений. Шло формирование революционного мировоззрения, чему способствовали знакомство с исторической и социальной литературой, с книгами Прудона, Кинэ, Бокля[29], встречи с декабристами и революционерами-разночинцами, отбывавшими ссылку в Сибири, постоянное общение с простым народом: казаками, крестьянами-переселенцами, мастеровыми, каторжными и ссыльными, с людьми, наказанными царизмом, насильственно устраненными (часто — навсегда) из общественной жизни.
На восточной окраине империи он стал первооткрывателем новых земель. Но в его активе были не только 70 тысяч верст преодоленного пространства, но еще и комплекс идей и фактов, которые изменили ряд устоявшихся в науке представлений и стали существенным вкладом в науку 1860-х годов. «То было время всеобщего научного возрождения. Непреодолимый поток мчал всех к естественным наукам», — писал Кропоткин. Этот поток увлек и его — и вынес весной 1867 года к берегам Невы, в главный научный центр России. Он оказался поначалу сильнее другого влечения — к активной общественной деятельности.
За два года до этого ученый мир отметил 300-летие Галилея. Как бы приуроченным к этому великому юбилею оказалось по-галилеевски великое открытие Джеймсом Кларком Максвеллом существования электромагнитных волн, разработка им электромагнитной теории света. В 1867 году защитили докторские диссертации климатолог А. И. Воейков[30], ровесник Кропоткина, и химик Д. И. Менделеев. А спустя два года (в 1869-м) профессор Петербургского университета Менделеев построил свою гениальную периодическую систему химических элементов. Почти одновременно с русским изданием сенсационной книги Чарлза Дарвина «Происхождение видов» появилась вызвавшая едва ли не больший интерес работа русского физиолога И. М. Сеченова[31] «Рефлексы головного мозга».
Все эти открытия в науке совершались на фоне событий, потрясавших общественные отношения. В апреле 1865 года, когда уже закончилась Гражданская война в Северо-Американских Соединенных Штатах, в Вашингтоне, на спектакле в театре Форда был смертельно ранен фанатичным защитником рабовладения Бутом президент Авраам Линкольн, возглавивший борьбу за освобождение негров. Ровно через год Дмитрий Каракозов выстрелил у ограды Летнего сада в Петербурге в Александра II. Мастеровой Осип Комиссаров толкнул его под руку, помешав попасть в царя. Каракозов — ровесник Кропоткина. Как раз в те дни, когда в Иркутске шел процесс над группой ссыльных поляков, Кропоткин читал газеты с описанием покушения. Читал о том, как крикнул Каракозов схватившим его: «Дурачье, ведь для вас же, а вы не понимаете!» — о том, как не сразу, но все же открыл свое имя и назвал сообщников — Ишутина, Худякова и еще тридцать человек, образовавших кружок под названием «Организация», — а после вынесения приговора написал прошение царю о помиловании. На нем Александр начертал: «Лично я в душе простил ему, но как представитель верховной власти я не считаю себя вправе прощать». Чувство власти сильнее чувств человеческих…
3 сентября 1866 года в семь утра на Смоленском поле в присутствии тысячной толпы Каракозов был повешен. Это была первая виселица Александра II в России, хотя к тому времени сотни их уже покрыли поля Польши. «Освободитель» обернулся «вешателем».
Выстрел Каракозова оказался неожиданным для России и не был понят ею. В ответ прозвучал сигнал к усилению реакции. Руководивший расследованием граф Н. А. Муравьев заявил, что причина каракозовского выстрела — «последствие полного нравственного разврата нашего молодого поколения, подстрекаемого и направляемого к тому… необузданностью журналистики и вообще нашей прессы». После этого начались гонения на журналы.
В те годы молодежь зачитывалась «Историческими письмами» артиллерийского полковника Петра Лаврова, написанными им в ссылке. Лавров дал свою формулу прогресса: «Развитие личности в физическом, умственном и нравственном отношении; воплощение в общественных формах истины и справедливости…» Он провозгласил программу «перестройки русского общества» для решения социального вопроса как первостепенного, руководствуясь идеалом «свободного общежития, в котором исчезнет всякий след государственной принудительности». Отказ от «управления человека человеком», уважение к труду, солидарность, сознание своего и чужого личного достоинства — вот к чему призывал Петр Лавров. Он был тогда «властителем дум», как, впрочем, и Василий Берви-Флеровский, социолог и экономист, много лет проведший в ссылках, сказавший: «Идите в народ и говорите ему всю правду до последнего слова», автор «Азбуки социальных наук» — книги об основах переустройства общества на социалистических началах.
Пять лет миновало с того дня, как Кропоткин покинул столицу. Он не думал, что так скоро вернется, да и вообще тогда не думал о возвращении — но в скитаниях сибирских понял, что не сможет долго жить вдали от крупнейшего научного, культурного, общественного центра страны. Он вернулся весной того года, когда русским правительством была продана за 7 миллионов 200 тысяч долларов Соединенным Штатам Аляска, слишком далекая, чтобы ее можно было удержать в пределах империи. Тогда же успешное продвижение русских войск в Средней Азии ознаменовалось учреждением Туркестанского генерал-губернаторства, в Лондоне вышел последний номер герценовского «Колокола», а Николай Пржевальский[32] отправился в свое первое путешествие в Уссурийский край. Он двинулся из Иркутска на восток, к Амуру, через месяц после того, как Кропоткин покинул этот город.
Главное, что может дать ему Петербург, думал на первых порах Кропоткин, — университетское образование. Тогда он считал математику важнейшей из всех наук, на которой базируются все остальные, и поэтому поступил на первый курс математического отделения естественного факультета Петербургского университета.
На помощь отца надеяться не приходилось, и для добывания средств к жизни нужно было служить. С помощью Петра Петровича Семенова[33], председателя отделения физической географии ИРГО, высоко оценившего кропоткинские исследования в Сибири, он устраивается в Департамент статистики Министерства внутренних дел. Работает и учится, ходит на лекции в университет, но скоро убеждается в том, что продолжать учиться он может теперь только в процессе научной работы, в которую уже глубоко погрузился. Едва начав учебу на студенческой скамье, он издал переводы двух книг, сделанные вместе с Александром, — «Философии геологии» Дейвиса Пэйджа и «Основ биологии» Герберта Спенсера[34], следом — комментарий к популярному учебнику геометрии знаменитого педагога Адольфа Дистервега, а в «Артиллерийском журнале» опубликовал статью по высшей алгебре. В это же время он приступил к обработке обширных материалов сибирских экспедиций.
Можно было сосредоточиться на работе в Географическом обществе: сибирских материалов хватит на несколько лет напряженного труда. Многие говорили ему, что это разумнее всего: надо встать на путь научной карьеры, где успех для него обеспечен. Но князь Кропоткин — странный человек. Он не любил идти по прямой, открываемой ему судьбой дороге, всегда уходил в ее ответвления, которые уводили его вроде бы далеко в сторону от главного пути. На самом деле — и знал об этом только он один — на этих боковых дорогах и решались те главные задачи, которые он ставил перед собой. Первая его публикация в Петербурге — рецензия на статью Н. В. Шелгунова, излагавшую идеи Энгельса. Это — социология и экономика одновременно. Продолжением экономического направления стала брошюра о сельскохозяйственной выставке в Чите, а политического — репортаж о суде в Иркутске над восставшими на Кругобайкальской дороге. Но кроме этих тем его привлекали биология и геология, география и метеорология, астрономия, математика…
Пожалуй, именно к математике, и только к ней, в дальнейшем он больше не вернется. Все остальные направления его деятельности будут продолжаться, протянувшись непрерывными нитями через всю жизнь. А вот с математикой он расстанется, сохранив, впрочем, неизменное к ней уважение. Он не стал заканчивать Петербургский университет — слишком поздно, да и научный мир Петербурга уже признал его ученым. Первоначально, впрочем, он выступает в качестве журналиста — популяризатора новейших достижений науки. Удачным был опыт публикации писем из Сибири в воскресном приложении к «Московским ведомостям». Почему бы не продолжить его в Петербурге? Редакция «Санкт-Петербургских ведомостей» охотно приняла предложение регулярно помещать обзоры важнейших научных достижений. Нужно только не ограничиваться одной какой-то областью, брать темы как можно шире.
Общий заголовок серии статей — «Естествознание». Им было предпослано общее предисловие: «В предлагаемых под этим заглавием статьях мы намерены до поры до времени знакомить читателя с наиболее интересными открытиями и исследованиями в области наук и их приложений к промышленности. Пусть читатель не думает найти здесь, при скромном объеме наших заметок, полный обзор всего интересного, что будет сделано на этом поприще, мы не будем гоняться за всеобъемлющею полнотой, а лучше постараемся дать сколько-нибудь ясное понятие о немногих предметах, чем сообщать кучу фактов, которые проскользнут в памяти без следа…» 28 октября 1867 года вышел первый номер газеты со статьей П. Кропоткина, нового научного журналиста. Она имела длинное название «Машины, приводимые в движение сжатым воздухом — Рабочая сила как товар — Доставка ее на дом, по квартирам…». Такое множество тем показывает, что естествознание тогда понимали очень широко…
В первой статье говорилось о сконструированном французским инженером Андрэ сосуде для хранения сжатого воздуха. А «рабочая сила», под которой в наши дни подразумевается совсем другое, — всего-навсего энергия пара, которую собираются «доставлять на квартиры». Речь идет о первых шагах по организации в домах парового отопления. Рассказал Кропоткин и о другом предложении: использовать сконденсировавшуюся из пара воду после фильтрации и очистки для стирки белья, а нагретый воздух, обыкновенно выбрасываемый в атмосферу еще в теплом виде, проводить по железным трубам на чердаки домов для сушки. Совсем современный подход: энергосбережение и экология…
Вторая статья в «Санкт-Петербургских ведомостях» появилась 18 января следующего года. Ее тема — «Воздухоплавание». Начиналась она так: «Излишне было бы вдаваться в рассуждение о том, какие перевороты в жизни человечества должны будут произойти тогда, когда воздухоплавательные снаряды, столь же послушные, как наши пароходы, будут рассекать волны воздушного океана… и уничтожатся преграды, целую тысячу лет разделявшие между собою народы». Тогда только еще ставился вопрос: «Может ли винт, подобный пароходному, привести предмет в движение, если винт вращается не в воде, а в гораздо менее плотном веществе, какое — воздух?» Но мысль человека уже работала: через 15 лет построил свой «воздухоплавательный снаряд» А. Ф. Можайский, а через 36 лет братья Райт совершили первый полет на самолете. Кропоткин же был одним из первых пропагандистов дерзновенной идеи полета.
Из другой статьи читатели узнали о том, на каких основах зиждутся предсказания погоды, первые опыты которых провел, поплатившись за них жизнью, английский адмирал Роберт Фицрой (он покончил с собой, не выдержав нападок недовольных его прогнозами). Кропоткин вспоминает о нем, но говорит также и о новейших успехах французских метеорологов и вообще о перспективах этого важнейшего дела. Следующие статьи озаглавлены: «Влияние рубки лесов на климат страны», «Добывание кислорода из воздуха», «Успехи частичной физики».
В первой из них поставлен вопрос: допустима ли неограниченная, стихийная, бездумная вырубка лесов России? Ведь если исследовать влияние на климат близости лесов и учитывать, что уменьшение воды в ключах должно влечь за собой уменьшение ее в реках и озерах, то можно усомниться в правоте тех, кто рубит лес. Кропоткин указал на смягчающее климат влияние леса: «перемены температуры в лесу не так резки, как в поле», зимы теплее, контрасты меньше, так что климат приближается к морскому. Лес притягивает влагу, задерживает снег, способствует более равномерному его таянию. И Кропоткин выступает за более осторожный подход к проблеме хозяйственного использования леса.
Эти газетные, научно-популярные по сути, публикации интересны тем, что они намечают одно из направлений будущей деятельности ученого. Через 20 лет он возглавит раздел современной науки в английском журнале «Nineteenth Century» («Девятнадцатый век»), готовя практически для каждого номера обширные обзоры достижений науки во всем мире. Тематика статей будет исключительно широка. Так что можно рассматривать статьи в газете как своего рода «пробу пера», хотя, конечно, Кропоткин никак не мог представить себе, что когда-нибудь продолжит эти опыты, да еще в Англии…
Первые годы в Петербурге по возвращении из Сибири были наполнены множеством дел. В феврале 1868 года Петра Алексеевича избирают секретарем отделения физической географии Русского географического общества, после чего он покидает университет и заодно расстается со службой.
28 декабря 1867 года в Петербурге открылся Первый съезд русских естествоиспытателей. Участие в нем, несомненно, имело большое значение для Кропоткина — начинающего ученого. Он мог встретить на съезде, видеть и слышать выдающихся представителей русской науки — Менделеева, Бекетова[35], Мечникова, Тимирязева, Чебышева, Якоби. Он получил возможность общаться на съезде с теми, кто стал уже известными исследователями России, — Ф. П. Литке, Г. П. Гельмерсеном, геологом, профессором Московского университета Г. Е. Щуровским. Участниками съезда были и его коллеги по Географическому обществу — А. П. Федченко[36], А. И. Воейков, М. И. Венюков[37].
Открывая съезд, профессор К. Ф. Кесслер призвал к «бескорыстной, усердной работе соединенными силами для расширения и распространения естествознания в пользу и честь русского народа». Большое впечатление произвела на всех речь Г. Е. Щуровского «Об общедоступности или популяризация естественных наук». Известный геолог утверждал, что популяризация науки становится «потребностью страны». А затем он продолжил: «Наука за свою общедоступность и популярность была бы вознаграждена в десятки лет такими успехами, какие в настоящее время едва ли возможны в целые столетия». О воспитательном значении естественных наук говорили А. С. Фаминцын и А. И. Бекетов. Всеобщий интерес вызвало сообщение Д. И. Менделеева «Заявление о метрической системе», в котором он также сказал: «Объединение народов остается мечтою мира и прогресса, но пока они не подготовлены к этому пути. До сих пор, кроме стихий, только печатное слово, торговля и наука скрепляют интересы народов. Это крепкие связи, но не всесильные. Подготовлять же связь крепчайшую обязан каждый, кто понимает, что настанет наконец желанная пора теснейшего сближения народов».
Как раз об этом думал и Кропоткин — о необходимости сочетать научную и общественную деятельность, научные достижения с общественным прогрессом. Он уже понимал, что не может замкнуться в рамках одной лишь «чистой» науки.
На последнем заседании отделения минералогии и геологии 4 января 1868 года Кропоткин сделал сообщение о построенном им с помощью инженера Зотикова сейсмометре, испытанном в Иркутске перед самым отъездом из Сибири. Не считая совершенной конструкцию этого прибора, изготовленного фактически кустарно на предоставленные Сибирским отделом Географического общества небольшие средства, он обратил внимание собрания на то, что следовало бы заняться разработкой более совершенного прибора для регистрации подземных толчков: «В таком инструменте особенно нуждается Восточная Сибирь, где землетрясения бывают часто, достигают иногда значительной силы… В Восточной Сибири наблюдения эти имеют местный геологический интерес, ибо с помощью их, может быть, разрешится впоследствии и спорный вопрос об образовании Байкала».
Он предложил установить сейсмические приборы повышенной точности на всех метеорологических станциях, а более простые — «повсюду, в каждом городе, где есть хоть кто-нибудь интересующийся естествознанием вообще». Этот призыв к организации сейсмической службы в России был едва ли не первым; прошло почти полвека, прежде чем основоположник сейсмологии в России академик Б. Б. Голицын заложил реальные ее основы.
В марте 1869 года Петр Алексеевич был избран действительным членом Петербургского общества естествоиспытателей. Он зачитал доклад о геологических исследованиях в долине Лены и на приисках Олёкминской системы, рассказав о различных горных породах, встреченных им на берегах Лены, их предполагаемом возрасте, и, как сказано в протоколе заседания, «с особенною подробностью изложил свои доводы в пользу существования ледникового периода в Сибири». Эти его данные были неожиданными, к ним отнеслись с интересом, но и с недоверием — ведь пока даже в Европе со следами древнего оледенения было не все ясно…
Эти следы не решались еще «замечать» на широких европейских равнинах, а крупнейший геолог того времени, почетный член Петербургской академии наук Родерик Мёрчисон[38] в послании английским коллегам гневно обрушивался на сторонников гипотезы древнего равнинного оледенения, утверждая, что лед не может механически воздействовать на горные породы, выпахивать их, оставлять борозды на скалах. Кропоткин же видел эти следы своими глазами в Сибири и готовился дать обобщение своим наблюдениям. Он продолжил работу в этом направлении в ИРГО, членом-сотрудником которого состоял с тех пор, как 20 ноября 1865 года был избран в состав распорядительного комитета Сибирского отдела общества. И он решил сосредоточиться на работе в Географическом обществе, которое именовалось Императорским, потому что находилось под «высочайшим покровительством».
В Русском географическом обществе
Путешествия по Сибири убедили меня, что горные цепи, как они значились тогда на картах, нанесены совершенно фантастически… Эту работу я считаю моим главным вкладом в науку.
Петербургским географам Кропоткин был известен как «сибиряк». И хотя географией, геологией и этнографией Сибири занималось уже немало ученых, работы Кропоткина выделялись своей основательностью и смелостью сделанных обобщений. Его имя впервые появилось на страницах «Известий ИРГО» в 1865 году, когда этот главный географический журнал России только начал выходить. Было опубликовано сообщение, что 21 декабря 1864 года на заседании Сибирского отдела общества под председательством Б. К. Кукеля в присутствии пятидесяти трех членов отдела и пяти посторонних Кропоткин прочитал статью «О поездке из Цурухайтуя через Мерген в Благовещенск». В феврале следующего года другой доклад — «О действиях Сунгарийской экспедиции». Снова имя Кропоткина прозвучало на заседании совета в марте, когда в общество поступил отчет о маньчжурском походе, и на общем собрании ИРГО в мае, когда получена была карта маршрута экспедиции. На собрании сообщалось о следующей экспедиции Кропоткина — «в Тункинский край, для осмотра течения р. Оки».
19 января 1866 года на том же годичном общем собрании общества, на котором было объявлено о присуждении П. А. Кропоткину Малой золотой медали за его маньчжурские экспедиции, высшая награда общества — Константиновская медаль — была присуждена создателю первой геологической карты Европейской России академику Г. П. Гельмерсену, а серебряная медаль — участнику Сунгарийской экспедиции Ф. Усольцеву. Действительным членом Географического общества тогда же был избран сверстник Кропоткина Александр Иванович Воейков, с которым он начинал путь в науке почти одновременно. Но жизнь их сложилась по-разному. Воейков стал выдающимся климатологом с мировым именем, всегда оставаясь, в отличие от Кропоткина, в рамках одной науки — географии.
В 1867 году в «Известиях ИРГО» публиковались «Извлечения из путевых писем из Олёкминско-Витимской экспедиции», в следующем году вышел «Краткий отчет», а полный — лишь в 1873-м. Это было завершение сибирского этапа жизни П. А. Кропоткина. А пока, уже избранный секретарем отделения физической географии общества, он печатается в «Артиллерийском журнале» (статья по математике); в трудах Первого съезда русских естествоиспытателей, в газете «Санкт-Петербургские ведомости» (обзоры научных достижений в области спектрального анализа, метеорологии, физики). Это выглядело как «поиск своей темы». И действительно, ученый находит центральное направление научной деятельности, хотя не оставляет и других, намеченных прежде.
Краткий отчет об Олёкминско-Витимской экспедиции был сделан на общем собрании 13 декабря 1867 года. На этом же заседании вице-президент общества адмирал Литке объявил о награждениях бронзовыми медалями двух тунгусов-проводников экспедиции, Степана Степанова и Константина Кудрина, которые «исполняли свои обязанности с редким усердием и честностью». Их интуиции доверился Кропоткин, и она не подвела. Помимо выполнения чисто практической задачи были получены и научные результаты. Стало ясно, что Олёкмо-Витимская горная страна делится естественным образом на две части, граница между которыми — долины рек Муя и Чульбан, шириной 20–40 верст. Кропоткин обрисовал орографию страны, предложив назвать пересеченное им на пути от Лены к приискам нагорье Патомским. Он продемонстрировал участникам собрания составленную им подробную карту гор между Витимом и Олёкмой, позволившую ему отвергнуть географическую фикцию — существование Яблонового хребта, изображавшегося до тех пор на всех картах Восточной Сибири. Верный своим принципам, Кропоткин не ограничился в своем докладе чисто географическими проблемами, но и дал ряд рекомендаций по экономическому развитию исследованной им территории. Он, например, заметил, что «равнина Муи весьма интересна как оазис» посреди горной страны и представляет возможности для хлебопашества, хотя для будущего заселения края он пока видел лишь одну побудительную причину — добычу золота. Протокол заседания заключает: «Чтение князя Кропоткина возбудило в собрании самый живой интерес и завершилось продолжительными рукоплесканиями». Это означало, что научное сообщество географов выполненную Кропоткиным работу в Сибири единодушно признало достойной самой высокой оценки.
Столь же успешно выступил И. С. Поляков[39]. Особенный интерес вызвали показанные им 200 чучел птиц из далекой тайги, среди которых были и неизвестные виды. Так состоялось рождение нового географа-зоолога, который еще не имел тогда даже гимназического аттестата. Он получил его, сдав экстерном экзамены, благодаря помощи Кропоткина, его старшего друга. Исключительно талантливый юноша так же быстро закончил университет и стал магистром зоологии. Пройдет пять лет, и его совместный с Кропоткиным отчет выйдет в свет в полном виде — книга объемом почти 900 страниц…
Наиболее активно работает Кропоткин в Географическом обществе в 1868–1869 годах. В эти два года появилось около тридцати его научных публикаций, среди них — обобщения наблюдений следов древних ледников. Состоялись и первые его полевые исследования по теме: он ездил на остров Большой Тюттере в Финском заливе, откуда поступили сообщения о том, что на берег во время бури выброшены льдины с вмерзшими в них валунами. Противники ледниковой гипотезы использовали этот факт для подтверждения своих взглядов, но Петр Алексеевич не поверил этим сообщениям и пожелал лично исследовать таинственные камни. Группа географов высадилась на небольшой эстонский остров — три версты в длину, три в ширину. В самом деле, несколько валунов лежали на берегу, и их поверхность носила следы обработки льдами, но на них не было характерных борозд, оставляемых движущимся ледником. Вполне возможно, что эти валуны на открытом берегу действительно были «жертвами» морского льда. Но почему никто не обратил внимание на куполообразную центральную вершину этого небольшого острова? Кропоткин бегом взобрался по склону гранитного холма. Тщательно обследовав его, он обнаружил набор ледниковых «следов» — сомнений не было, потому что точно такие же купола со шрамами встречались ему в далеких Саянах. Это так называемые «курчавые скалы» и «бараньи лбы». А если снять слой ягеля, обнаружатся и оставленные ледником параллельные царапины, вытянутые в том направлении, откуда двигался древний лед.
Внимательный взгляд Кропоткина не мог этого не заметить. На объединенном заседании отделений физической и математической географии 23 сентября 1869 года энтузиаст ледниковой теории, рассказав о своих наблюдениях, заявил о новом подтверждении того, что скандинавский ледник пересекал Финский залив и продвигался на юго-восток по территории Эстонии. Пройдут годы, и научный мир признает Кропоткина главным поборником ледниковой гипотезы в России: в своих выводах он идет значительно дальше таких авторитетных геологов, как Г. П. Гельмерсен и Ф. Б. Шмидт[40]. Они осторожны в выводах, признавая возможность того, что лед покрывал лишь прибалтийские земли.
Работа в обществе захватывает Кропоткина целиком; он выступает на заседаниях отделения физической географии, как секретарь отделения ведет протоколы этих заседаний, публикует в «Известиях ИРГО» рефераты, рецензии, статьи. Тематика их разнообразна, но ощущается региональная привязка: Центральная Азия, Сибирь, полярные районы привлекают его внимание в первую очередь. Он пишет о наблюдениях буддийских монахов, совершивших путешествие через Тибет, о плавании норвежцев в северных морях, о полярном проекте австрийского картографа Августа Петермана[41], об исследованиях русских геологов Г. П. Гельмерсена и Н. П. Барботаде Марни в Европейской России, об изучении геологии Китая и Монголии (рецензия на книгу приезжавшего в Иркутск американского геолога Рафаэля Пумпелли), о торговых путях между Индией и Китаем, о судьбе бывшей Русской Америки.
В ежемесячном критико-библиографическом журнале «Знание» Кропоткин опубликовал рецензию на книгу профессора Петровской академии Г. Траутшольда «Основы геологии». Его привлекло то, что автор не побоялся включить в учебник спорную гипотезу, что было не принято. Но Кропоткин убежден, что это нужно делать, поскольку гипотезы «вызывают критическую мысль». Однако, добавляет он, «решенное должно быть строго ограничено от спорного, доказанное от недоказанного». Этому принципу следует он и в своих научных работах, среди которых сибирская тема еще долго занимает центральное место.
Материалы экспедиций позволили Кропоткину прийти к широким обобщениям. Наиболее важное из них — «Общий очерк орографии Сибири», вышедший отдельным изданием в 1875 году. Это был критический пересмотр принятой наукой схемы расположения горных хребтов Сибири, утвержденной авторитетом самого Александра фон Гумбольдта. Его построение было умозрительным, «гадательным» — Гумбольдт никогда не бывал в Восточной Сибири. Кропоткин, в сущности, тоже познакомился лишь с небольшой ее частью, но он прошел как раз через те районы, где протягивались на карте Гумбольдта соединенные горными цепями вдоль параллелей грандиозные меридиональные хребты и самый большой из них — Становой хребет, вставший «необходимым камнем» на пути казаков-землепроходцев XVII века. Кропоткин, двигаясь от золотых приисков Лены и Витима в Забайкалье, пересекал широтно направленные горные хребты и сделал вывод о том, что сверххребта не существует и что «гумбольдтова теория четырехугольных клеток, образуемых хребтами, которые идут по меридианам и параллелям, долгое время служила серьезной помехою к уразумению действительного характера Восточно-Сибирского, вернее Восточно-Азиатского, нагорья».
Использовав все имевшиеся тогда данные о горной системе Восточной Сибири, Кропоткин построил собственную орографическую схему. Интуитивно он представил себе строение огромной территории, как будто ему удалось увидеть ее сверху, с борта космического корабля. Он понял, что главную роль в строении всей Северной и Восточной Азии играют не горные цепи, а высоко поднятые плоскогорья. Более двух лет ушло у него на построение новой, собственной схемы расположения горных систем Восточной Сибири. Он собрал большой объем данных о барометрическом давлении во множестве пунктов, нанес вычисленные им высоты на карту участника Амурской академической экспедиции С. С. Шварца. «Затем последовали месяцы упорной мысли, чтобы разобраться в хаосе отдельных наблюдений. Наконец, все разом внезапно осветилось и стало ясно и понятно…»
Так был сделан первый шаг к раскрытию действительной картины рельефа азиатского материка, а конкретнее — восточной его части. Кропоткин надеялся прийти к очень широким обобщениям и изучал материалы по рельефу различных регионов. В его архиве сохранились рукописи статей «Горная цепь северо-западного края Сибирской платформы», «Горные страны прибрежья Тихого океана», «Геологические исследования Восточной Сибири». В частности, была задумана большая работа, посвященная Байкалу и его горному обрамлению. Вот названия параграфов плана этой статьи, озаглавленной «Байкальские горы и озеро Байкал»: «От В. Ангары до Баргузина», «От Баргузина до р. Селенги», «Западная часть Байкала», «Долины Уды, Хилка и Никоя», «Верхнеудинск и Селенгинск», «Страна устьев Селенги и Култука»… Судя по плану, предполагалось особо рассмотреть климат и времена года на Байкале, строение дна, волнение, возможности плавания, рыбной ловли и охоты, ледовые условия, внутренние движения воды, флору и фауну, а также административное и хозяйственное значение Иркутска и других околобайкальских населенных пунктов. Замышлялась и комплексная страноведческая работа. Но главным образом его интересовало взаиморасположение горных хребтов (орография) Восточной Сибири и всей Северной Азии; ему хотелось найти закономерность в хаотическом их переплетении, в котором не смог разобраться даже Гумбольдт.
В том же томе «Записок ИРГО», где напечатан обстоятельный «Общий очерк орографии Сибири», появился «Орографический очерк Минусинского и Красноярского округов Енисейской губернии». На объединенном заседании отделений физической и математической географии, состоявшемся 2 октября 1873 года, Кропоткин продемонстрировал составленную им карту рельефа юга Енисейской губернии и такие же карты для юга Восточной Сибири и части Монголии. На этом заседании он был включен в комиссию по присуждению золотых медалей общества. К этому времени он уже состоял членом целого ряда комиссий: по проекту проведения Кумо-Манычского канала, по изучению предложения Н. А. Северцова об экспедиции в Среднюю Азию (в Кашгар и на озеро Каракуль), по снаряжению экспедиций в Амурский и Уссурийский края, для выработки программы исследований Петербургской и Олонецкой губерний, предложенной его старым другом И. С. Поляковым, по проведению нивелировки (то есть измерения высот и уклонов земной поверхности) Сибири…
Метеорологические наблюдения, проведенные Кропоткиным в Сибири, стали серьезным вкладом в науку о погоде. Вместе с шестью другими географами он подписал 2 февраля 1869 года прошение на высочайшее имя об учреждении метеорологической комиссии при отделении физической географии.
Конец 1860-х годов ознаменовался становлением метеорологической службы в России, за организацию которой взялся назначенный в 1867 году директором физической обсерватории швейцарец на русской службе Генрих Вильд[42]. Появилась плеяда талантливых климатологов: А. И. Воейков, В. П. Кёппен, М. М. Рыкачев. На этом этапе развития метеорологии в России определенную роль сыграл и Кропоткин. В 1868 году, когда в «Санкт-Петербургских ведомостях» появилась его статья о прогнозах погоды, ведущие русские метеорологи и климатологи делали самые первые шаги в науке. Кропоткин же прибыл в Петербург с обширным багажом собственных метеорологических исследований в неведомых горах Сибири. Он участвует в заседаниях метеорологической комиссии, на собраниях отделения выступает при обсуждении тем, касающихся проблем метеорологии и климатологии. Его высказывания часто неожиданны. Например, он возражает H. М. Пржевальскому, предположившему, что причиной высыхания озера Ханка является проведенная там вырубка леса. Не только Ханка, но все озера Восточной Сибири, говорит Кропоткин, уменьшаются в размерах, и объясняется это общим климатическим характером переживаемого нами геологического периода. Так впервые прозвучала его идея о послеледниковом высыхании Евразии, к которой он вернется через много лет в докладе, прочитанном в Королевском географическом обществе в Лондоне.
На другом заседании, говоря об исследованиях на Сахалине геолога И. П. Лопатина, доказавшего промышленное значение угольных месторождений на острове, он обращает особое внимание на то, что исключительно большое снегонакопление на Сахалине делает необходимым организацию там постоянных метеорологических наблюдений.
В обширной монографии известного статистика академика К. С. Веселовского «О климате России», вышедшей в 1857 году, использованы все имевшиеся к тому времени материалы метеорологических наблюдений на территории Российской империи. Но в этом труде нет раздела об атмосферном давлении, о нем даже вообще не упоминается. И не потому, что автор не понимал значения этой важнейшей характеристики состояния атмосферы в формировании погоды и климата — уже были открыты определяющие погоду области пониженного и повышенного давления, созданы первые карты «барического рельефа». Просто измерений атмосферного давления в России было слишком мало, а те, что имелись, оказались несравнимыми: они делались от случая к случаю, в разное время, по непроверенным приборам.
Чутье прирожденного естествоиспытателя подсказало Кропоткину, что именно барометрические измерения являлись в то время главным звеном в развитии науки о погоде. Вопросы распределения барических «ям» и «гор» (минимумов и максимумов давления) и обусловленных ими ветров, изменчивость этих характеристик погоды и климата во времени занимают его в большей степени. Впервые Кропоткин берет с собой барометр для постоянных измерений атмосферного давления во время плавания по реке Сунгари, не обходится без барометра и во всех последующих походах по Сибири. Сотни измерений сделаны им лично. Было понятно, что и новые расчеты недостаточно точны. Кропоткин убеждается в необходимости проведения точных определений высот метеорологических станций — это сделает сравнимыми измеренные на этих станциях величины атмосферного давления и можно будет широко использовать барометрический метод и в геоморфологии, и в метеорологии.
В январе 1872 года директор Главной физической обсерватории Г. И. Вильд предложил провести нивелировку всей территории Сибири. Кропоткин поддержал проект, и ему вместе с Вильдом поручено было отредактировать окончательный вариант программы этой грандиозной работы. Позднее Петр Алексеевич занялся проблемой выявления атмосферного давления на больших территориях по данным измерений в отдельных местах. Для решения вопросов орографии Сибири необходимы были сведения о высоте горных хребтов над уровнем моря. Единственным же способом их получения было «барометрическое нивелирование», то есть определение высоты места на основе сравнения его атмосферного давления с окружающим «фоном». Известно, что атмосферное давление зависит от высоты места над уровнем моря. Столкнувшись с плохой сравнимостью данных об изменении давления в разных пунктах, Кропоткин специально занялся разработкой системы приведения атмосферного давления к единому уровню отсчета и вывел свою формулу, расчеты по которой оказались недостаточно точными. Просто он забежал вперед и на основе небольшого объема данных пытался сделать точные выводы, прийти к широким обобщениям. Но времени этим расчетам он отдал немало. Его работа в области метеорологии и климатологии, менее известная, чем другие грани его научного творчества, занимает свое место в истории науки о климате и погоде. С этой темой он тоже не расставался всю жизнь, периодически возвращаясь к ней как в России, так и в эмиграции.
Кроме метеорологической Кропоткин входил еще в несколько комиссий ИРГО. В комиссию «для выяснения нужд Амурского края» он был включен как знаток края и проблем его населения. В комиссию по проведению нивелировки Сибири (определению высот земной поверхности по данным измерений давления воздуха барометром) он вошел как один из первых исследователей, испытавших этот метод. Еще он занимался проблемой организации экспедиций Н. А. Северцовым[43] и его другом И. С. Поляковым и вопросом о проектируемом Кумо-Манычском канале на Северном Кавказе, который соединил бы бассейны Черного и Каспийского морей.
Поделиться книгой: